|
|
Что посеешь, то
и пожнешь,
или
Разговор с родителями
На дороге, что ведет от Уфы к Туймазам, есть один сверток. На жестяном
указателе значится, что рядом расположено село Багады. Влево убегает узкая
гравийка, переходящая в грунтовку. Километра через три, как пересечешь
речушку, — развилка. Вправо уходит хорошо наезженная автомобильная колея, а
влево — еле заметная, идущая параллельно столбам электропередачи тропка,
которая ведет к колосящимся зерновыми полям и исчезает в необозримой дали. В
глаза бросается лишь небольшая проплешина с тремя березами. Подъехав ближе,
видишь меж деревьев несколько покосившихся оград с могилами и более древние
захоронения — без оград, с большими камнями, а то и целыми валунами. На
одном из них арабская вязь.
Это кладбище. Вернее будет сказать, бывшее кладбище. Давно уже здесь никого
не хоронят, почитай лет сорок. Старые могилы заросли травой и почти
сровнялись с землей.
На кладбище тихо. Птицы и те не поют.
Наверное, только местные старожилы из соседнего Шланныкула знают, что этот
погост — единственное, что осталось на земле от деревеньки Чатры.
Глаза у мамы увлажняются. Она ступает медленно, ласково прикасаясь к валунам
и оградкам.
— Здесь лежат мой старший брат Фидан и двое младших — Тимербулат и еще один
Фидан, твои прабабушка и прадедушка, другие родственники.
Я не раз слышал, что старший — Фидан, 1930 года рождения, умер двухлетним от
солнечного удара: присмотреть за предоставленным самому себе ребенком некому
было, все на колхозных полях работали. Тимербулат, родившийся в 1934 году,
умер от нарывов по всему телу в военные годы. Еще один Фидан, который
родился через 10 лет после первого, также прожил недолго, скончавшись от
ангины.
— А где их могилы?
— Не знаю, сынок. В хрущевские времена, когда наверху стали решать, какие
населенные пункты «перспективные», а какие нет, наши Чатры почему-то не
вписались в план «укрупнения деревень». Приехали механизаторы, столкнули
бульдозером брошенные избы и вместе со старыми яблонями сровняли и запахали
всю территорию бывшей деревеньки. Кладбище сразу не тронули, нет. Но со
временем, видно, то один тракторист зацепит крайние могилы, то другой. Вряд
ли это осознанно. Но все же, все же... Сейчас осталась только маленькая
часть большого векового погоста. Да и надолго ли?
Мама, сложив руки на груди, читает молитву. Ее слова, обращенные к Аллаху,
просты и искренни. Волнение передается и мне.
Да... Скоро уж никто сюда не заглянет. И памяти не останется. Как и не жили
люди вовсе. Пересчитываю могилы. Осталось 14: десять из них безымянные, не
считая арабской вязи. На трех табличках самая распространенная в Чатрах
фамилия Мамлеевых и на одной — Байков. Последняя дата захоронения 1964 год.
— Я до замужества по этой земельке бегала, коров пасла, льны полола, жито
жала. Семья большая была. Семеро нас было детей. Сейчас из тех, кто жив, как
ты знаешь, я самая старшая. А теперь только бугорки эти с березами и
остались... Почему же мы такие беспамятные? — вздыхает мама. — Сейчас даже
братья и сестры — всяк сам по себе. А мы ведь раньше друг за дружку крепко
держались, горе и радость поровну делили. Иначе как бы в войну выжили?
Теперь не то. Сын на отца с топором бросается, близкие люди уродуют друг
друга. Почему так? Не к добру это, против разума.
Чем я мог ответить на эти простые и горькие слова? Что люди разные бывают?
Что время такое, переход на изломе веков от одной общественной формации к
другой? Что сейчас строят капитализм с «человеческим лицом»? Банально,
глупо, не к месту.
Перевожу взгляд на знакомый яр из красной глины, на знакомый изгиб речушки.
Мой жизненный путь тоже начинался в этих местах. Но я был слишком мал, когда
деревня прекратила свое существование, чтобы что-то осознавать. В памяти
сохранилось всего несколько картин.
Год, по-моему, шестьдесят второй. Мы с дедушкой направились в Шланныкул. До
него было всего ничего, километра полтора-два, но дед, инвалид войны, шел
тяжело, опираясь на две клюки. Раненые ноги плохо его слушались, и, устав,
он два раза останавливался на привал. Садился на зеленую травку, покручивая
свои «буденновские» усы, слушал жаворонка, стрекот кузнечиков, жужжание
пчел. Я, как щенок, то подбегал к нему, то снова убегал, радуясь летнему
дню, первому «взрослому» путешествию с дедом и неиссякаемой, казалось,
энергии, идущей от простой деревенской пищи: свежего хлеба и парного молока.
Помню также стоявший недалеко от нашего дома колодец. Обыкновенный
деревенский колодец с кованой тяжелой цепью и скрипучей ручкой. Осторожно,
когда не видели взрослые, подходил и заглядывал в колодец и замирал… Глубоко
внизу чернел квадрат воды, в котором — надо же! — отражалось небо. Тянуло
прохладой и сыростью. На самом донышке мерцала звезда. Но долго глядеть в
нутро почерневшего от времени и чуть покосившегося сруба не хватало духу.
Казалось, сейчас появится обросшая голова водяного и он, длинной рукой
схватив тебя за шиворот, утащит на дно. От этой жути я вскрикивал и
опрометью бежал прочь.
В летнюю жару, бывало, тут останавливались путники. Иные пили прямо из
ведра, припав губами к хрустальной стыни, черпали пригоршнями, наливали в
кружки и бутылки, запасались впрок. Хвалили воду.
Местные жители, довольные похвалой, непременно говорили, что вода в их
колодце самая чистая — нигде такой не сыщешь.
Но так уж бывает в жизни: что-то строится, что-то сходит на нет. Вот и Чатры,
расположенные на берегу светлой речушки, прямо на глазах исчезли с лица
земли. Сначала закрыли в деревне сельпо, потом ферму перевели на центральную
усадьбу колхоза.
Давно известно: деревня держится до тех пор, пока есть магазин, а колодцы
живут, пока нужны людям. Оставшись одни, они стареют и умирают.
Моя мать, Лия Шаймулловна Ахмадеева (в девичестве Мамлеева), росла в
предвоенные годы. А в войну была первой помощницей оставшейся на хозяйстве
бабушки.
— Мама, какие в те времена люди были? Точнее, какая у них была нравственная
основа?
— Даже не знаю, что и сказать. Люди в большинстве своем были чище. И проще.
Ну а подробней... Давай начнем с отрицательного. Раньше нечасто, но тоже
встречались пьяницы и бездельники. Их было очень и очень мало. И эта
малочисленность служила своего рода предметным назиданием, как человек не
должен жить. К пьянице относились со снисходительным презрением, а
бездельник удостаивался брезгливого неприятия и беспощадной насмешки. Его
имя становилось нарицательным. А сравнение с ним — смертельным оскорблением.
Многое могла простить деревня, кроме тунеядства.
Изба сельского лентяя выделялась убогостью и крайней неухоженностью. Дети в
этих семьях прибавлялись исправно. С самого рождения они были грязные и
оборванные. Но это еще полбеды. Сложности психологического порядка
начинались в подростковом и юношеском возрасте, когда они осознавали свое
место в деревенской иерархии и особенно когда надо было начинать собственное
житье-бытье. А шансов на пристойную жизненную гавань у детей таких родителей
было крайне мало. Кто же пойдет замуж за парня, над которым потешалась вся
деревня? Кто возьмет в дом девку, умеющую варить только кашу да щи из
крапивы?
Такие ребята мечтали пристроиться в примаки какого-нибудь крепкого мужика,
где невеста стара и крива, а девицы уповали на счастливый случай или шли в
дом таких же бедолаг. Если дом еще и имелся. Мало кому из них удавалось
стать истинным крестьянином — обзавестись хозяйством и в глазах односельчан
обрести статус равного всем человека.
Любому же мало-мальски уважающему себя парню и в кошмарном сне не могло
присниться, что он идет в примаки. Недостаток земли и собственного хлеба он
компенсировал старанием, ходовыми деревенскими промыслами, то есть умелыми
руками. Может, я и пристрастна, но твои дед и бабушка именно такими и были:
твердыми и самостоятельными середняками. Такие, как они, составляли опору
державы, ее корни и главное достояние.
Сегодня же нахлебники и пьяницы — характерная черта времени. Что печально,
это уже никого не поражает. Алкоголизм и тунеядство как коррозия — исподволь
и безостановочно подтачивают нравственную основу села.
Пышным цветом расцвело бесстыдство, исчезли традиционные понятия о девичьей
чести и мужском достоинстве, о порядочности, наконец, об элементарных нормах
приличия.
Посмотри на молодежь: стоят курят, бросая под ноги окурки, пьют пиво из
бутылок, сыплют матом. И девочки не отстают. Уже никого не шокируют
сверхранние половые связи. Юные наркоманы — далеко не редкость. И, к
сожалению, мы не следуем примеру тех стран, где не только регистрируют это,
но и анализируют, исследуют причины, принимая потом действенные меры. Мы же
все пускаем на самотек и в семье, и в стране.
Вот и аукается нам наша сверхтерпимость. Нужно ли удивляться, что малолетки
становятся мамами?
К сказанному матерью добавляет отец, Юнус Кашапович Ахмадеев — журналист,
ушедший на пенсию с должности заведующего отделом республиканской газеты
«Совет Башкортостаны»:
—Есть села, где местные люмпены образовали целые колонии. Заселили
заброшенные дома, кое-кто даже работает, но зарплата вся пропивается.
Кормятся у отца с матерью, бабушек и теток, других родичей. Ни семьи, ни
детей, ни дома, ни привязанностей. Стаи эти — бич всей округи. Тащат все,
что плохо лежит, вымогают деньги у стариков, опустошают огороды и дачи. Нет
на них управы, они полные хозяева исчезающих деревень.
Они уверовали, что можно жить за чужой счет, в первую очередь за счет
родителей, ничем не утруждая себя. Нет у нас больше законов о борьбе с
тунеядством, нет принудительного лечения от алкоголизма, не очень-то страшны
указы против бродяжничества. И нет закона, который бы оградил стариков от
собственных хищных и безжалостных отпрысков. Порой кажется, что самая
большая ненависть накапливается именно между близкими людьми и приводит к
трагедии, которым нет числа.
Да, глаз аксакала (отцу уже за восемьдесят) по-прежнему зорок.
Как подтверждение его слов можно привести ту же милицейскую сводку. Апрель
2004 г.
В г. Салавате из своей квартиры с множественными ножевыми ранениями груди и
живота доставлен и госпитализирован С. 1963 г. р., который через три часа
скончался. За нанесение ножевых ранений в ходе совместного распития спиртных
напитков и возникшей ссоры задержан отец С. 1941 г. р., пенсионер, который в
содеянном признался. Нож изъят.
В г. Мелеузе во дворе своего дома на навозной куче с гнилостными изменениями
и телесными повреждениями обнаружен труп М. 1952 г. р., неработавшего. По
подозрению в нанесении телесных повреждений разыскивается сын М. 1974 г. р.,
неработающий.
Уфа. Из своей квартиры доставлены с проникающими ножевыми ранениями муж и
жена С. 1955 и 1958 г. р. Установлено, что в ходе ссоры ножевые ранения
нанесла дочь 1988 г. р. Нож изъят.
Шаранский район. А. 1971 г. р., неработающий, у себя дома в ходе совместного
распития спиртных напитков и возникшей ссоры нанес проникающее ножевое
ранение своему брату А. 1969 г. р. Нож изъят.
Наверное, хватит. Таких примеров можно привести еще не один десяток.
Заметили, почти везде одна и та же формулировка: «в ходе совместного
распития спиртных напитков». И очень часто: «неработающий». Эти две
составляющие идут рядом.
А в чем причина такого ужасного, я бы сказал, варварского отношения к своим
близким? Тут снова приведу обобщенную точку зрения моих родителей,
переживших трудные времена коллективизации, войны и послевоенного
восстановления народного хозяйства. Много чего повидавших и многое
осмысливших.
«Можно долго говорить правильные вещи о разорении деревни, о нравственном
упадке и душевной глухоте нынешней молодежи. Но есть одна вещь, которая
объясняет все прочие причины, рождающие сельских питекантропов. Долгие годы
у деревенских детишек, хотим мы этого или нет, исподволь складывалось
стойкое и прочное отвращение к сельскому труду. С первых шагов они видели, а
порой и родители внушали, что физической работой на земле не добьешься ни
почета, ни благополучия. Им указывали другие пути выбиться в люди, толкали
на городские асфальтовые дорожки, но не всем они доступны, не всех могут они
вместить. И когда приходится возвращаться к истокам, на круги своя —
ломаются судьбы, калечатся души».
Вспоминаю сентябрь 1977 года. Мы, второкурсники филфака Башгосуниверситета,
поехали на помощь селянам в Гафурийский район. Девушки трудились на бахче, а
мы на убранных уже полях грузили в машины спрессованные тюки сена. Нас
возили на работу по деревне, и практически каждый день мы видели одну и ту
же картину. Возле сельпо толпились местные парни — наши сверстники и
демонстративно пили дешевую бормотуху, или, лузгая семечки, травили
анекдоты. Уже тогда я начал задумываться о сбоях в системе оказания помощи
селянам. Почему мы, студенты, вместо учебы должны выполнять работу молодых
колхозников-тунеядцев?
…Единственное окно в мир в глухой деревеньке, да и на центральных усадьбах
тоже — это телевизор. Кого там сегодня славят, кто герои на экранном
празднике жизни — механизаторы, инженеры, учителя, портные? Ну, уж дудки. С
утра до ночи на экране смеются и пьют шампанское и водку, ездят на разборки
в дорогих иномарках удачливые воры с полуголыми девицами. С ночи до утра
стреляют и дерутся или веселятся и играют, уповая на удачу, стремятся
узнать, как можно стать миллионерами. Согласитесь, зачем же работать, если
можно «на халяву» стать миллионером? Надо быть полным дураком, чтобы при
такой перспективе идти доить корову или садиться за штурвал комбайна. На
селе зачастую самых умелых и работящих — тех же фермеров — люто ненавидят.
Ведь они — живой укор и призыв к трудной и суровой доле.
Ужас в том, что на дрожжах телевизионной рекламы вырабатывается определенный
стереотип поведения, вырастает целая армия пустоголовых бездельников и
лоботрясов, которые хотят всего и сразу. Они не могут догадаться (или не
желают?), что для достижения того уровня жизни, который маячит на
телеэкранах, надо пахать как проклятому!
Все на земле держится трудом, человеческими руками. И если этот суровый
закон подменяется дешевыми соблазнами, поощряется откровенное
потребительство и культ силы, то и пенять не на кого: что посеешь, то и
пожнешь.
...Мы с мамой отъезжаем. Но вскоре она просит меня остановиться. Глушу
мотор. Выйдя, она снова окидывает взором деревенский погост — будто отсюда,
видя все оставшиеся захоронения, можно угадать, где лежат ее братья. Или,
может быть, старается запомнить все детали этого памятного и дорогого для
нее места?
Мама снова читает молитву. Слова, обращенные к Аллаху, искренни, идут от
самого сердца. В них нет даже намека на осуждение тех зачерствевших душой
земляков, когда-то прошедших плугом по костям предков. Или промолчавших,
увидев сделанное другими… Думаю, настало время для прозрения, выводов и
действия. Если каждый из нас будет молчать, то кто же рассеет тьму? Тьму
беспамятства.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
