|
|
БАКЕНЩИК
ЖИТЬ — ЗДОРОВО!
Они стояли плечом к плечу, похожие на строевых оловянных солдатиков.
Один — длинный в берете и старомодном с плечами реглан бежевом плаще
нараспашку, небритый и с каким-то не своим, как с похмелья, лицом. И другой
— коренастый в «джинсе-варенке». Коренастый пошаркивал и насвистывал,
безбожно фальшивя, что-то из «битлов». У него были соломенные волосы — и все
лицо было каким-то белесым, по-деревенски простым.
Они стояли на известняковой скале, отвесно срывающейся в реку. И видели, как
чайки стригут воздух, клювами-пинцетами выхватывая из воды рыбешку… Был
поздний август — и вода в реке, со свернувшимися на дне водорослями, была
похожа на бурную чернильницу, в которую макает перо время.
Длинный в плаще осторожно нагнулся, борясь с подлетевшими к затылку
развевающимися полами плаща — и зажмурился. Высота пугала. Пугала крутая,
как кипяток, далекая вода.
— Тебя чего согнуло? Увидел что? — спросил коренастый.
— Пейзаж красивый.
— Пейзаж знатный! — согласился коренастый, заглянув под скалу. Я, кстати,
Вася. А ты кто, любитель прекрасного?
— Иван Андреевич... просто запоминается, — зачем-то добавил длинный в плаще.
— Ну, будь здоров, Иван Андреич! Так согнуло-то чего? От красоты пальцы не
прыгают. В такую фигу человека только жизнь складывает...
— Я... Я прыгать буду...
— Прыгать? Вниз? — коренастый рассмеялся. — А чего так?
— От меня жена ушла, — сказал длинный в плаще и втянул воздух носом так, что
всхлипнул.
— Да, это драма. Раз в жизни бывает. Ну, конечно, не раз в жизни — если
мужик «с головой»... — то ли подтрунивая, то ли всерьез сказал коренастый. И
добавил задумчиво: — Суицид, значит...
Длинный в плаще обреченно кивнул.
— Ты который раз женат... Был?
— Первый. Первый и последний! — длинный в плаще сказал твердо, почти
уверенно, но плечи-реглан у него совсем упали.
— Любовь?
— Не то слово... — длинный в плаще снова шмыгнул носом и закрыл лицо
ладонями.
— Да, в данном случае, и правда, не то слово. Скорее, сон разума. Слышал про
такое?
Длинный в плаще промолчал.
— Ты ей чего-то этим доказать хочешь? Или себе? Или человечество уму-разуму
научить?.. Если ей — только бабу напряжешь: предъявят еще «доведенку». Оно
тебе надо? Коли правда, любовь... Если себе — уважаю! Только, Иван Андреич,
итог-то — один! А человечество — оно Шекспира в школе проходит.
— А мне наплевать! — вдруг зло выдохнул длинный в плаще. — Я решение принял!
— Если б принял, тебя бы здесь сто лет как не стояло, чудило.
Оба замолчали. Замолчали надолго. Высотный плотный ветер толкал в спины —
туда, к краю.
— Андреич... А я тоже — того. Вроде как сигануть собрался.
Длинный в плаще посмотрел на него с какой-то надеждой, что ли:
— Тоже... из-за этого?
— Из-за бабы? Не-а! — коренастый расхохотался.
— Нет, нет, я искренне...
— И я искренне. Шестьдесят косых «гринов» за мной. Перевезти подрядился
одному человечку. Вроде, курьером... А у меня «крыша» от них съехала.
Размаху захотелось, хоть на минуточку. Бывает же в жизни у человека, знаешь.
«Тачилу» купил навороченную, красную такую, кабриолет... Думал, доеду —
загоню обратно — «бабкам» возврат.... — коренастый закусил губу. — Разбил,
вдрызг, на третьем повороте, козел. Теперь и продать нечего. Квартира и та
на папаше...
— Ну, выход какой-то всегда есть...
— А какого тогда ты здесь стоишь, ландшафт портишь? Выход ищешь?
Коренастый снова заглянул вниз, с прищуром, будто прицениваясь:
— Любовь и «бабки» — суть одно — страсть! А страсть людей губит. Страсть как
губит! — скаламбурил коренастый. — Ну, что, сделаем, Иван Андреич?
Длинный в плаще промолчал.
Коренастый повернулся к нему, заглянул в глаза:
— Ты плавать умеешь?
— Нет.
— Значит, твое дело конкретное. Кирпичом уйдешь.
Слово «уход» ассоциировалось у длинного в плаще со смертью. «Кирпичом
уйдешь». Бестолковая, шестигранная смерть... фундамент садовому домику...
Мозги у него переполнились мыслями так, что показалось: в каждой извилине —
своя; сознание забилось в этой паутине, как муха. Длинный в плаще захотел
заплакать, но выпрямился, и плотнее посадил берет.
— ... А я — как рыба! — продолжал коренастый. — И глубина тут подходящая, я
глянул, нормальный такой омуток — темечко о дно не рассадишь. Так что,
поехали? — коренастый вцепился длинному в запястье и шагнул вперед.
Длинный дернулся было следом, весь перекосившись, потом, отставив зад,
уперся каблуками в камень, но коренастый вдруг отпустил — от неожиданности
длинный в плаще упал на спину, а коренастый улетел вниз один.
Длинный в плаще услыхал всплеск и закрыл глаза, а потом по-рыбьи зазевал,
почувствовав, что ему не хватает воздуха... Через минуту он осторожно, на
четвереньках, подполз к краю скалы и осторожно заглянул вниз.
Там, на узенькой песчаной отмели у самого подножия, коренастый — плотный,
загорелый, играя мышцами, выжимал свою одежонку и вполголоса матерился.
Длинный в плаще вытянул шею — что-то сказать. Но не нашел что.
Берет сорвался с головы и опадающими кругами спланировал вниз под нос
коренастому. Тот задрал голову:
— Иван Андреич! За шапкой не погребу — вода лихая, лед... А то — так сам
давай!
И, перемежаясь смехом, троекратно усиленное речным ущельем, снизу донеслось:
— Андреич! С твоей верхотуры, небось, верней видать, что жить — оно таки
здорово!
БАКЕНЩИК
Неприбранное купе трясло так, что подрагивала полуоткрытая форточка. За
пыльным стеклом пробегающее лето, со всеми его перелесками и речушками,
казалось мутным, даже муторным.
— Рельсы — колесом, что ли? — пошутил человек.
«Мордатый», _ сразу прозвал его про себя сидящий напротив сельский доктор.
Мордатый — крупный, за сорок мужчина, «упакованный» в ладно пригнанный на
заказ костюм, с одутловатым, даже синюшным лицом, с большими руками и не
гармонирующими с ними неприятно-стройными и цепкими какими-то пальцами.
— Или рельсы — колесом, или колеса — квадратные! — Мордатый расхохотался.
Потом водрузил на купейный столик невесть как обнаружившиеся рюмку,
коньячную флягу и, не обращая внимания на соседа, не подразумевая его даже
нацедил полную и молча опрокинул.
— Ты кто? — спросил он вдруг соседа в упор. У Мордатого оказались редкие
глаза — зеленые-зеленые; и когда бы не удручающий колорит физиономии, он
выглядел бы вполне обаятельным.
— Ну, ты кто по жизни? — Мордатый перегнулся через столик.
— Доктор. Детский врач из Перевалова... педиатр... это село такое алтайское.
— Важная, наверное, там у себя сельская фигура. Детей спасал?
— Случалось.
— Врач-то, небось, главный? На селе последний конюх — за главного. А тут —
интеллигенция.
— Нет, ординатор. Просто доктор.
— А чего на ж/д. понесло? Русь поглядеть, да себя показать? «Ящик» «достал»?
Мордатый налил и опрокинул еще. Потом повторил.
— Племяш женится.
— А сколько ему?
— Двадцать, вроде.
— Во, дурак! — беззлобно констатировал Мордатый. — В армии, что ли,
застоялся? Натрахаются, надоест. А ведь потом жизнь еще жить надо!.. Слыхал,
сколько разводов в стране?
Доктор не слыхал.
— Пятьдесят процентов. Процентов! — Мордатый поднял указательный палец.
Доктору не хотелось поддерживать бессмысленную и почему-то тяготившую его
беседу, но Мордатый, напротив, не забывая о рюмке, откровенно напиваясь, все
говорил.
— Слушай, док, ты, наверное, пустой, как стратостат. Не, без обид. Это я
касаемо «бабла». Ссудить?
Мордатый извлек из-за пазухи тугую барсетку и протянул доктору.
— Все — это?.. — доктор смутился.
— У меня по карманам еще — на полтора «мерса». — На, возьми... Я — от
сердца. Сопляку своему, женатику, купишь чего путного. И на это твое
Привалово хватит с горкой. Семейство подымешь. Ты ж семейный?
— Ну, да… На селе бобыль — что бельмо. Глаз есть — а проку? Чесало, словом,
для языкастых, — доктор сам удивился своему многословию.
— Так бери! Считай, что с неба упали. — Мордатый невесело чему-то
усмехнулся. — Говорю, пригодится. За оклад корячишься — по лицу видать. Ну,
бери тогда в кредит!
— Кредит?.. Но... когда?..
— В следующей жизни. Ты будешь пчелкой, а я… — Мордатый задумался на
мгновение, — а я клевером, скажем... Люблю, как пахнет. А ты меня
оплодотворишь! И весь дебет-кредит.
Мордатый в который раз расхохотался — смех у него был заразительный, почти
детский.
Доктор пожал плечами, взял барсетку и неловко втиснул ее в карман, не
разбирая даже — какой.
— У вас давление, видимо, — сказал доктор. У него дрожал голос. — Вам не
следует пить.
— А я не пью! — неожиданно трезво заявил Мордатый. — Я горло сушу. Спиртное,
оно сушит. Хотя говорят: «горло промочить». Неправильно говорят. Везде
неправда... У тебя вода есть?
Доктор протянул «минералку».
— Я из горла, не брезгуешь?
Доктор покачал головой.
— В кайф пошла! — крякнул Мордатый и брякнул не в лад: — Как-то про троянцев
читал — Парис и Елена, Гектор и Андромаха. Язык сломаешь... Вроде двух
любовей, с особинкой. Тебе чья история по душе?
— Гектора.
— И мне Гектора. Воин, защитник. Правда вся его была, верно, док?
Доктор впервые улыбнулся:
— Все относительно, так ведь?
Но Мордатый вдруг отрезал с ледком в голосе:
— Относительно, пока не имеет отношения к человеку. В смысле, к его
содержимому. Относительное зло — оно добро, что ли?!
...Зеркальная дверь купе отъехала. Дородный проводник, едва втиснув брюхо
в проем, сверился с билетами и проворчал Мордатому:
— Следующая станция ваша. Стоянка пять минут.
— Моя? Моего имени, что ли? — хохотнул Мордатый. — Да хоть чья станция, хоть
господина Черта... Трогай дальше, Ванька!
Проводник состроил было официально-оскорбленную мину, но Мордатый бросил ему
в ладонь зеленую сотку.
— Во отожрался! — прокомментировал Мордатый визит. — На таких уродах, как я,
и отожрался...
— А вы... Вы куда едете?
Доктор спросил это и почувствовал неловкость, копившуюся с того самого:
«Ссудить?»
— Знал бы прикуп, жил бы в Сочи, — «бородато» сострил Мордатый. — Еду, где
пейзаж поразлапистей. Упасть в траву и смотреть в небо. Знаешь, док, облака
бегут, а представишь, что стоят — и спиной чуешь, как вращается Земля…
Короче, «увидеть Париж и умереть»…
Мордатый откинул голову. И закрыл глаза. Доктору показалось, что сквозь
одутловатую синюшность, как сквозь грубо уложенный асфальт, проступила
нездоровая, но человеческая бледность:
— Я, док, не жилец. И медицина — не панацея. Короче, на мушке я. Заказан,
как «шампунь» в кафе... А официанты — народ шустрый.
— А?..
— Ты не спрашивай. Не путайся в кривду дела. Позвонки треснут. Вечером твой
Тамбов, сойдешь _ вспоминай меня. Невесту поцелуй — девки это любят, но чтоб
в щечку!..
— Вы по профессии...
— По профессии — мишень. — Мордатый усмехнулся с какой-то безнадегой. —
Жаль, некому цидульку черкнуть, чтоб... Мои-то все перемерли, как быльем
поросли… Друзья?.. — Мордатый выматерился. — Короче, Вениамин Степаныч меня
зовут. В натуре: Бакен. Это вроде как погоняло, ну, прозвище такое... Но ты
так вспоминай: Вениамин Степаныч. И детей там своих дальше спасай, а «баблом»
не кидайся: оно как бумеранг, все одно — по лбу... Ты только так и
вспоминай: Вениамин Степаныч Засохин.... Слово?
— Слово! — доктор кивнул.
— Сколько там еще до Тамбова прыгать? — Мордатый обнажил волосатое
запястье: — «...и стрелки в круге цирковом». Откуда это, док? Помнишь?
И достал вторую рюмку.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
