№ 04'04

Владимир СЕМЕНЧИК

XPOHOC

Русское поле:

СИБИРСКИЕ ОГНИ

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

ПОДОРОЖНЫЕ ИСТОРИИ

Рассказы

КОРОЛЕВА ПО МЕТАЛЛУ

Появилась она просто: подошла и присела рядом. На корточки присела, но как-то очень интимно — так девушки садятся, когда собираются сделать «пи-пи». А поскольку мужчины, как известно, первым делом смотрят на лицо дамы, а потом на ее ноги, то я поступил именно наоборот. Это у меня принцип такой: следуй не правилу, а инстинкту. Не универсальный, конечно, но выручал он меня не раз.

Итак, следуя инстинкту, я осмотрел ноги. Ничего ноги, породистые. Тонкие изящные лодыжки. В меру припухлые икры и пропорционально длинные бедра, туго обтянутые лосинами густого синего колера. Портили вид две вещи: из лосин торчали грязные щиколотки, а еще более грязные ступни были обуты в уродливое изделие легкой промышленности, выпущенное годах в семидесятых. Больше всего меня поразили фальшивые застежки в форме огромных ромашек: пять кожаных лепестков, скрепленных посередке золотистой кнопочкой. Очевидно, по замыслу автора, они должны были выглядеть очень элегантно, а заодно и намекать представителям противоположного пола, что не худо бы преподнести даме букет живых цветов. Но у меня они вызвали почему-то инстинктивное желание оторвать их к чертям вместе с кнопочкой, а если не получится, то срезать ножницами. Кто-то уже, наверное, покушался это сделать раньше меня, так как на левой босоножке двух лепестков не доставало. А может быть, сама хозяйка пробовала погадать на этой ромашке, но на радостях остановилась, высчитав по оставшимся трем лепесткам, что ее любят.

Заинтригованный таким на редкость логичным выводом, я, дабы окончательно в нем укрепиться, переключил свое драгоценное внимание на лицо. По лицу женщины нетрудно догадаться: любима она в данный период своей биографии или нет. Женщины любимые всегда напоминают либо сытых кошек, либо расслабленных после вечерней дойки коров. Нелюбимые же, какими бы ухоженными и независимыми они ни казались, всегда похожи на потерявшихся собак — каждому мимоходом заглядывают в глаза, как бы спрашивая: не ты ли мой хозяин?

Лицо, оказавшееся сейчас передо мной, привело меня в замешательство. Я не мог отнести его ни к одному из двух стандартных типов. В нем было полным-полно расслабленной коровьей умиротворенности и молочной нежности, но глаза смотрели на меня ищуще и почти преданно. Это были глаза зрелой породистой суки, недавно ощенившейся где-то за сараем и поэтому всегда голодной. К тому же, белок левого глаза был наполовину красным, как будто девушку начали гримировать под вампиршу, но потом нашли более подходящую актрису. Одним словом, я решил, что моя незнакомка любима даже с избытком, но любят ее совсем не так, как ей хотелось бы и как она умеет любить сама.

— Что это с ним? — спросила она хрипловатым низким голосом. — Дозу перебрал или отмудохали?

В ее тоне было столько трогательного участия и готовности помочь, что мне сразу захотелось выложить ей все…

Ситуация, в которую я попал, была на редкость идиотской. Полчаса назад мой принцип следовать инстинкту, а не правилу здорово мне же и подгадил. Неписаный закон «калымщика» гласит: не сажай в машину слишком пьяных — или не заплатят, или салон заблюют. Но этот голый по пояс кореец так усердно махал обеими руками на проспекте Победы, что не удержал равновесия и грохнулся мне чуть ли не под колеса. Я поневоле затормозил и выскочил из машины. «Братан, — захрипел он отчаянно, — кинь до Владимировки. Как меня прет, а, как прет!» — и он, привстав на четвереньки, стал совать мне мятые червонцы.

Деньжат в этот день я накатал уже достаточно, и не лишняя тридцатка смутила меня. Пьяные по выходным шарахаются стаями, всех по домам не развезешь, да и у нашей родной милиции зачем хлеб отнимать?.. Это с одной стороны. А с другой — вдруг завтра я сам напьюсь, как последняя сука, и буду вот так валяться у кого-то в ногах и просить помощи, а меня пнут и уедут? «Возлюби ближнего своего, как самого себя», — вспомнил я и огорчился, что вспомнил, ибо на практике мои «возлюбленные ближние» обычно платили мне самой черной неблагодарностью.

Но я вспомнил — и было уже поздно что-то менять. Бормочущий какую-то бессвязную чушь кореец, весь ободранный, с кровоточащими ссадинами поверх живописных татуировок, был уложен на заднее сиденье и честно доставлен до первого поворота на Владимировку. Надо сказать, что этот район чаще называют «Шанхай», и совершенно справедливо. Во-первых, там живут почти исключительно азиаты. Во-вторых — это гигантская паутина грязных кривых улочек, переулков и тупиков. А в-третьих, если бы незабвенный Семен Семеныч Горбунков из «Бриллиантовой руки» побывал здесь, он вполне смог бы прочесть в своем ЖЭКе лекцию «Шанхай — район контрастов». Рядом с гнилой покосившейся хибарой, у которой вместо выбитых стекол пузырем торчит кусок полиэтилена, тут преспокойно может стоять двух- или даже трехэтажный дворец, облицованный бежевой плиткой, с балкончиками и пилястрами, увенчанный высокой черепичной крышей и светло-розовой трубой. Правда, о таком достижении цивилизации, как асфальт, здешние жители читали пока только в газетах, поэтому ездить я сюда не очень люблю.

Так вот, искать в «Шанхае» дом по почтовому адресу — все равно, что с фонариком ночью за грибами ходить. Встречные аборигены помнят название своей улочки и одной-двух примыкающих, больше в их извилинах просто не умещается. Когда я заруливаю в эти дебри с пассажиром, то веду себя как смирная крестьянская лошадка, послушно поворачиваю то направо, то налево и с облегчением останавливаюсь у конечного пункта. А чтобы выбраться назад, на трассу, да еще не дай Бог в темноте, нужно напрячь одновременно память, интуицию и все без исключения органы чувств.

В этот раз лошадкой мне поработать не довелось: притормозив у поворота, я обнаружил, что мой седок спит богатырским сном. Не будь он скуластым и раскосым, можно было бы сказать «спит, как Илья Муромец». Я только сейчас заметил, что в кармане его спортивных штанов скрывалась початая бутылка водки, и он по дороге, не теряя времени, всю ее употребил по назначению.

С чистой душой и открытым сердцем я признаюсь, что слова мои, адресованные этому вполне безобидному гражданину нашей многонациональной родины, украсили бы любой шанхайский забор, по которому местная раскосая ребятня мигом постигла бы все величие и могущество ставшего им родным языка. Но любые слова из любых уст были бы здесь бессильны. Гражданин спал и просыпаться не собирался.

Тогда я решил применить методы физического воздействия на этот бесчувственный организм. Вначале я легонько похлопал его по щекам. Потом похлопал по-настоящему. Потом потер уши, потряс голову, пощекотал по ребрам и потыкал кулаком в бок. Организм не реагировал. Более того, мне показалось, что дышать он стал реже и с каким-то странным присвистом, словно сердце, утомленное борьбой с хлещущим в него из артерий алкоголем, тоже решило чуток поспать. «Еще окочурится в машине, — с ужасом подумал я. — Доказывай потом, что ты не верблюд!»

Тут мне в голову пришла замечательная идея. Я выскочил и огляделся. Ура! Буквально в двадцати шагах торчала колонка. Выхватив из багажника ведро, я помчался к ней, набрал ледяной воды и вернулся, в полном восторге от своей находчивости. «Пойдем, дорогой, на травку, — приговаривал я, вытаскивая кошмарно тяжелое тело из машины. — Освежимся, прочахнем, а потом и домой поедем, там будем делать баиньки». Тело в ответ что-то недовольно мычало, но, аккуратно уложенное на пыльную серо-зеленую растительность у забора, затихло — лишь дышало все реже, и уже не с присвистом, а с гортанным жалобным клекотом. «Неужели и вправду помрет сейчас?!» — я в панике даже забыл про воду, оглянулся беспомощно и, споткнувшись о ведро, чуть не разлил его. Прохожие смотрели на меня подозрительно. Да и сам бы я так смотрел, если б на моих глазах какой-то всклокоченный придурок выволок из машины по пояс голого окровавленного мужика, кинул у забора и стал поливать из ведра водой, время от времени наклоняясь к его груди, хлопая по щекам и затравленно озираясь…

…Это я вам так подробно все рассказываю. А когда она присела рядом и задала свой вопрос, полный трогательного участия, я ответил куда более лаконично:

— Перебрал, точно. А может, вдобавок и отмудохали.

— «Скорую» надо вызвать, — сказала она уверенно. — Если много водки наверх принял, ломка плохая. Может и загнуться дружбан твой.

— Дружба-ан! — передразнил я. — На хрен мне упала такая дружба! На дороге его подобрал, в «Шанхай» просил отвезти, а сам взял и вырубился. Трахайся теперь с ним!

— Ладно, беги за «скорой». Я пока с ним посижу, подежурю. Беги давай.

Что мне оставалось — я побежал. Телефонные будки на въезде в «Шанхай» ставить давно отчаялись, их в первую же ночь раскурочивают намертво, да и жетона у меня все равно не было. Поэтому рванул я наискосок через дорогу — к «пожарке», где, объяснив сонному дежурному, по какому неотложному делу мне необходимо позвонить, получил в руки вожделенную трубку. Придирчивый женский голос трижды требовал от меня назвать домашний адрес и фамилию умирающего и в конце концов удовлетворился адресом пожарной части и нейтральной фамилией Ким. «Ждите, минут через двадцать будем», — обнадежил он.

Назад я шел не спеша. Честное слово, больше всего мне хотелось прыгнуть за руль и махнуть от этого места куда подальше — пусть как хотят, так и разбираются. Но проклятые слова «возлюби ближнего» висели на ногах кандалами, и незнакомка моя на той стороне улицы сидела в позе неутешной вдовы, положив на колени буйную голову горького пьяницы Кима, хотя мог он быть вовсе даже не Ким, а Цой или, например, Пяк. «Ладно, дождусь, — грустно подумал я. — Не бросать же человека…»

— Ну? — спросила она, когда я подошел и встал рядом. — Приедут?

Я кивнул, говорить ничего не хотелось. Достал сигареты, одну протянул ей, но она улыбнулась снисходительно и вытащила из-за уха «беломорину». Я галантно чиркнул зажигалкой, потом прикурил сам и, лениво затягиваясь, принялся не спеша разглядывать мою визави. Было что-то притягательное в ее грубоватых, но изящных жестах, в хрупкой и как будто надломленной фигуре с поникшими плечами, в припухшем лице, которое светилось воспоминаниями о вчерашней своей красоте. Она, играя, сделала вид, что мой откровенно оценивающий взгляд ужасно ее смущает, и наклонилась над посапывающей у нее на коленях жертвой «зеленого змия».

— Как он? — спросил я после третьей или четвертой затяжки.

— Да вроде дышит, — сквозь кашель прохрипела она, а откашлявшись, добавила: — Ничего, уколют — оклемается. Тебя как звать-то?

— Вольдемар.

— Ого! А я Лида. Нравится имя?

— Нравится, — машинально ответил я, пытаясь угадать ее следующий вопрос, который, если продолжать знакомство по правилам, должен был коснуться моего рода занятий. Но эта леди, похоже, давно и метко плюнула на все правила и условности, и жила, подчиняясь исключительно рефлексам и инстинктам.

— Вижу, человек ты хороший, — задумчиво произнесла она, и теперь настала моя очередь закашляться — от неожиданности. — Я это сразу чувствую, если хороший человек попадается. Глаза у тебя добрые. Драться, наверное, не любишь, да?

— Не люблю, но если надо…

— А вот мой чуть не каждый день меня лупит, — перебила она с гордостью. — Ревнивый, паскуда. У самого раз в год стоит, а ревнует к каждой собаке. Видишь, как в глаз недавно заехал — чуть не вышиб совсем. А сегодня, как собралась из дому, с топором за мной погнался.

— Сама, наверно, виновата. Зачем терпишь? Пожаловаться некому?

— Да если я скажу словечко — его завтра закопают. Он и сам знает. Дерется — от обиды, понимаешь? А мне жалко его. Ты не куришь, а? Если я ему покурить принесу — он сразу драться обломится.

«Так, — подумал я. — Надоели эти наркоманы, как тараканов их развелось!» Но вслух честно сказал:

— Не-а, травкой не балуюсь. Не в кайф, да и дороговато для меня.

— Жалко. А много за день закалымливаешь?

— Как повезет. На хлеб хватает, на масло нет. А на травку и подавно...

— Кидают, наверно, часто?

— Не без этого.

— Этот что, тоже не заплатил? — она сердито толкнула сопящую голову. Та упала с колен с глухим деревянным стуком и что-то жалобно пробурчала. — Ты скажи, не бойся, я его тут махом вычислю. Сам тебе все в зубах притащит!

— Да в том-то и дело, что заплатил, — поспешил я оправдать несчастного Кима или Пяка, не подозревающего, какие тучи сгустились над его буйной головой. — Только адрес не успел сказать. Так бы я его прямо к дому повез…

Тут мы услыхали жизнерадостный вой сирены и, как по команде, оглянулись. Рядом уже тормозила «скорая», из кабины выпрыгнула пышнотелая блондинка в мятом халате и с чемоданчиком в руке.

— Это вы Ким? — строго спросила она, хватая меня за запястье с явным намереньем проверить пульс.

— Нет, я Цой, — я обиженно высвободил руку и махнул ею в направлении распростертого тела. — А Ким вон лежит, видите?

— Температуру мерили? — блондинка присела и деловито расстегнула чемоданчик.

— Градусов сорок, доктор, не меньше, — уверенно сказал я. — Он же русскую водку пил, а не саке.

— Так он что, просто пьяный?! — ее профессиональная гордость, казалось, сейчас выскочит из орбит вместе с ее возмущенными глазами. Впрочем, глаза, надо отдать им должное, от гнева сделались очень выразительными и придали невзрачному усталому лицу некоторое очарование.

— Не просто, а очень сильно пьяный, — поспешно возразил я, заметив, что она собралась закрыть чемоданчик. — Доктор, у него же сердце останавливается!..

— Я ему уже искусственное дыхание делала, — очень своевременно соврала Лида. — Рот в рот.

Блондинка с интересом посмотрела на ее губы, затем на раскрытые губы пациента, покрытые влажной беловатой корочкой, и все еще недоверчиво достала из чемоданчика стетоскоп.

— Ладно, посмотрим, — сказала она угрожающе. — Имейте в виду, что мы имеем право предъявить вам счет за ложный вызов.

Минуту она вслушивалась через стетоскоп в бульканья и хрипы, рвущиеся из богатырской груди, затем измерила покорному Киму давление, после чего аккуратно сложила все в чемоданчик и крикнула водителю:

— Носилки вытаскивайте! — и добавила специально для нас: — Не совсем наш случай, тут скорее в вытрезвитель надо, впрочем, некоторая аритмия прослушивается и давление сильно понижено…

— Доктор, — начал я испуганно, — надеюсь, он будет жить?..

— Половой жизнью? — подхватила Лида трагическим голосом.

Сзади раздался громовой хохот — водитель и санитар, уронив носилки, едва не упали на траву вслед за ними. Блондинка покрылась густым румянцем, вновь ужасно похорошела и, не выдержав, тоже засмеялась — звонко, как девочка.

— Ладно, грузите… — кое-как выговорила она, поднимаясь.

«Скорая» уехала, а мы с Лидой никак не могли остановиться.

— Доктор, — говорил я, чуть не плача, — а давление может подняться?..

— Только от минета! — сурово отвечала Лида и, отхохотавшись, сама жалобно спрашивала: — Доктор, скажите честно, он еще встанет?.. — и тыкала пальчиком, мерзавка, прямо мне в ширинку, после чего мы снова сгибались в три погибели, утирая слезы и не обращая внимания на прохожих, которые наверняка смотрели на нас, как на сумасшедших.

Наконец силы нас покинули. Опустошенные, мы уселись на травку, прислонились к забору и закурили, почему-то избегая встречаться взглядами. Словно опасались перешагнуть некую невидимую грань, когда после совместного смеха вдруг ощущаешь странную близость и боишься ее разрушить неловким жестом или словом. Люди удивительно устроены: они одновременно жаждут искренности и боятся ее, почему-то считая, что любое сближение влечет за собой целую кучу не всегда приятных обязательств. Как будто нельзя просто от души посмеяться и разойтись, без продолжения банкета.

— Ну, что? — наконец, заговорила Лида, и в голосе ее звучала печаль и нежность. — Ты куда сейчас?

— Не знаю, — я тоже всем видом старался ей показать, что банкет может быть продолжен.

— Подбрось меня домой, если время есть? Тут недалеко…

— Садись, конечно, — я с готовностью распахнул перед ней дверцу. Прежде чем сесть, она подняла с травы пустую водочную бутылку, выпавшую из бесчувственных рук то ли Кима, то ли Пяка, аккуратно обтерла ее о бедро и бережно уложила на колени.

— Я из всего деньги делаю, — объяснила она, перехватив мой изумленный взгляд. — Вот бутылка, фигня, ты думаешь, да? Все их выкидывают, потому что они ничего не стоят, рубль — не деньги. А я недавно отвезла их на спиртзавод пять тысяч штук, они там все охренели. Возилась, правда, целый день — этикетки смывала. Но пять тысяч, понимаешь, это — деньги.

— Как же ты их везла, — удивился я. — Откуда столько ящиков?

— Зачем ящики? — улыбнулась она моей наивности. — Везла в мешках из-под сахара. Я лучше всех бутылки укладываю, семьдесят восемь штук в мешок помещается. И ни одной битой не оказалось! — добавила она, чтобы окончательно подтвердить почетное звание самой высококвалифицированной в «Шанхае» сдатчицы посуды.

Кстати, мы уже незаметно углубились в шанхайские закоулки. Я быстро перестал запоминать повороты, обращать внимание на приметные заборы и коттеджи, надеясь выбраться обратно с помощью языка и интуиции. Мне было почему-то удивительно хорошо и легко, ближайшее мое будущее представлялось в каком-то невероятно радостном освещении: то я с Лидой привозил сдавать на спиртзавод целый «КамАЗ» пустых бутылок и отходил от окошка с элегантным кейсом, набитым сотенными купюрами, то держал за ворот трясущегося от страха, плюгавого и ничтожного Лидиного мужа и говорил ему нечто наставительное и угрожающее… Где-то далеко-далеко пели райские птицы, журчали прозрачные ручейки, над благоухающими жасминами порхали тропические бабочки, а мы сидели на изумрудной полянке, покуривали длинные ароматные сигаретки и потягивали из ажурных бокалов тягучее и сладкое вино.

— Притормози, — внезапно сказала Лида, и бабочки улетели, жасмины исчезли, а мы вновь оказались среди замызганных заборов, в огромной луже, черной от угольной пыли. На краю лужи стоял, глядя сквозь нас прозрачными слезящимися глазами, совершенно квадратный мужик в линялых спортивных штанах и безрукавке. На загорелых мощных руках расположилась целая картинная галерея татуировок, преимущественно на морскую тематику: якоря, чайки, маяки, грудастые русалки и протягивающий к ним хищные щупальца пучеглазый осьминог. Увидев мою попутчицу, мужик изобразил на лице квадратную улыбку.

— Лидка, ты откуда такая стрёмная? — просипел он. — Домой чалишься?

— Подойди-подойди, матрос, — пропела Лида ласково. — Чего стоишь, оглох, что ли?

Матрос осторожно шагнул, но не к нам, а вправо — вдоль лужи, и встал там, как вкопанный.

— Я помню, все помню, слышь, Лидка, — зачастил он, почесывая коричневую шею. — Сто кило меди, двести алюминия. Погоди денька два, я завтра уже из штопора выйду, все принесу. Я ж тебя никогда не дурил, Лидка, ты меня знаешь…

— Если кому на сторону сплавишь — глаза вырву, понял? — спокойно пообещала Лида. — А я узнаю, мне сразу шепнут. У меня всюду схвачено.

Мужик даже переменился в лице от такого незаслуженного подозрения.

— Да ты что, Лидка! — весь пунцовый от обиды, он пошел к нам прямо по луже и действительно стал похож на матроса, бредущего к берегу по мелководью. — Кому я еще отдам, кроме как тебе. Ты ж у нас королева по металлу, все тебе несут. Ты ж знаешь, если я аванс беру, я всегда отрабатываю вдвое, Лидка, слышишь…

Он все еще продолжал свое каботажное плавание, обещая завтра «слезть со стакана» и бия себя в грудь пудовым кулачищем, но неумолимая Лида уже сказала мне «Поехали!», и больше не удостоила кающегося грешника даже взглядом. Через минуту мы свернули в какой-то уж совсем ублюдочный проулок, узкий, как горное ущелье, и по самые оси заполненный жидкой грязью. В нем не то что машинам — велосипедам вряд ли удалось бы разъехаться.

Я инстинктивно остановился — что-то нехорошее почудилось мне впереди. Дыхание зловонного зверя, алчущего моей крови, тихий утробный писк летучей твари, готовой спикировать с высоты и унести в когтях мою беззащитную душу… Я закрыл глаза и открыл: нет, ощущение не пропало, мне определенно не нравилась щербатая ухмылка ближайшего забора, за которым полулежал угрюмый облизывающийся дом. Он затаился и ждал, готовый сожрать всякого, кто по наивности или спьяну переступит его порог.

— Ты как догадался? — удивилась Лида. — Я хотела чуть дальше с тобой проехать, а ты прямо возле моего дома встал.

— Да вот, догадался как-то… Неохота тебе домой, правда ведь?

— Правда, — честно призналась она. — Васька сто процентов никуда не слинял, ждет, что я ему на блюдечке укол принесу. А где я ему, козлу, возьму, я и себе не нашла ни вчера, ни сегодня! Хорошо хоть на бутылку нашкуляла — ну и выпила сама, полегчало вроде…

— Бутылку водки — одна? — я не поверил. — По тебе не скажешь.

— Хочешь, на спор еще одну выпью! И буду так же разговаривать. Поехали, купишь, — она смотрела немного заискивающе; ей, очевидно, казалось, что найден идеальный повод отметить как следует наше нежданное знакомство.

Я не жмот. Я просто не люблю пьяных женщин. Больше всего я не люблю, когда они блюют — отвратительнее зрелища нет на свете. Я еще готов примириться с пробуждающейся в них похотливой энергией, готов утирать их пьяные слезы и выслушивать бесконечные трагические монологи. Но видеть, как они блюют, выпучивая от натуги глаза и растирая по щекам помаду — это выше моих сил. Я тогда начинаю стыдиться, что меня родила женщина, и жалеть, что я не какая-нибудь амеба или гидра, произведенная на свет Божий методом бесполого деления.

— Погоди, дорогая, не гони коней, — строго сказал я. — Хватит с меня на сегодня экспериментов с водкой. Одного такого экспериментатора мы с тобой только что сдали, помнишь?

— Так это ж кореёза был, они на выпивку все слабые, — пренебрежительно махнула рукой Лида.

— Все равно, хватит, — я был тверд и незыблем, как скала. — Ты мне лучше скажи: что этот твой матрос пел про медь какую-то, про алюминий?

— Так я ж по металлу работаю, — встрепенулась она. Встрепенулась, как актер при слове «сцена» или священник, услышавший пасхальный звон. — Третий год этим кормлюсь, а что делать? Я оптом работаю, грузовиками металл сдаю. Мужики наши все мне носят, я тут же расплачиваюсь — кому половину, кому две трети цены, как договоримся. На свалках можно черта найти, только приходи пораньше. У нас и весы во дворе стоят — вон, видишь? — и она махнула рукой за забор, на котором как раз сидела важная ворона и держала в клюве что-то блестящее: очевидно, тоже принесла сдавать грамм двести самоварной меди.

— А раньше что делала?

— Да так, — смущенно улыбнулась Лида, — не поверишь, наверное. Я же наш «педик» закончила, учительницей отработала полтора года. Нравилось мне очень, если б еще деньги платили… Короче, ушла я.

— Да, педагог в тебе чувствуется, — польстил я ей. — Вон как того матроса воспитала, на задних лапках перед тобой стоял.

Но она меня уже и не слушала — вспоминала как бы для себя, говорила, говорила, говорила — то ли отчитывалась, то ли оправдывалась перед той наивной кареглазой училкой, влюбившей в себя половину выпускного класса…

— А потом как-то незаметно с Васькой сошлись, он мне первый, кажется, ширнуться дал. Такого кайфа в жизни не было! Зря ты не пробовал, правда, зря. Потом уже сама дурью торговала, денег было немеряно, вообще их не считала, веришь, нет? В казино один раз восемнадцать «лимонов» оставила, встала, швырнула их на стол и пошла. Они там все охренели! Сейчас, правда, жалко, как вспомню. Меня весь город знал тогда, все нарики ко мне бегали, потому что я не шифровалась, открыто работала. У меня всегда было — и курнуть, и уколоться. Сама возила с материка, наглая была — между ног засуну груз и иду, деловая такая! Ну и сама имела кайфа, сколько хотела… А попалась на мужике, как последняя дешевка! В Хабаровске, в гостинице, помню, вкатила себе дозу, пошла в кабак, сижу, кайфую. И зачесалось у меня в одном месте, а тут приглашает меня танцевать парень. Симпатичный такой, глаза тоже добрые-добрые. Понравился он мне, козел этот, затащила его в номер, все как положено… А потом меня растащило — предложила ему вместе ширнуться, при нем чемодан открыла, а там весь груз лежал. Короче, он мент оказался, утром приходит в форме с такими же козлами, я увидала его — и чемодан в окошко, только стекла полетели. Все равно не помогло. Пять лет мне дали, потом, правда, два скостили по «беременке».

— Кого родила?

— Не получилось, выкидыш был. Но все равно выпустили.

Она замолчала и как-то вся напряглась, вслушиваясь в себя, в свои тайные женские глубины — словно тот не родившийся ребенок все еще жил в ней, рос, ворочался внутри и толкался крохотными ножками.

— Лида, — позвал я. — Поехали за бутылкой, уговорила.

Она покорно посмотрела на меня. Вздохнула. И отчаянно махнула рукой:

— Не надо никуда ехать. Дай мне полтишку и постой здесь. Я к Аньке-мандавошке сбегаю, тут рядом.

И она ушла куда-то за угол, шлепая по густой жиже своими музейными босоножками. Ромашки на них тут же сделались черными и казались просто комками налипшей грязи. Минуты через три она действительно вернулась, сжимая в руке бутылку «Русской», но не успела еще открыть дверцу, как из калитки выскочил некто худой, как оглобля, весь взъерошенный, с запавшими черными глазами, и рванул ее за плечо:

— Ты где была, курва! — просипел он. — Принесла, нет?

— Убери корявки! — она даже не обернулась. — Убери, Васька, кому сказала…

— Ах ты!.. — он несильно толкнул ее и сам отшатнулся, едва устояв на дрожащих ногах. Потом заметил водку и кинулся на жену в новом приступе ярости, пытаясь вырвать бутылку из ее рук. Лида оскалилась на него — точь-в-точь щенная сука, у которой пытаются отобрать кость. Что они там кричали друг другу, я воспроизвести не берусь, но диалог был чрезвычайно бурный, правда, непродолжительный. Неуколотый и непохмеленный Васька сегодня явно уступал жене и в физической силе, и в мощности голосовых связок, а потому был отброшен к забору, где тихо заскулил и даже, как мне показалось, заплакал.

— Слушай, Лид, — решил я проявить гуманность, — отдай ему мою долю, видишь, хреново ему как… Мне все равно нельзя, я ж за рулем.

Васька отреагировал на мои слова мгновенно:

— Хоть раз хахаля себе нормального завела, — в его голосе звучал плохо скрытый подхалимаж, он явно побаивался, что я передумаю. — Человек, не то что эта курва… Я — Вася.

Он шагнул ко мне и протянул синюшную ладонь, кривясь в неискренней улыбке. Я машинально пожал ему руку, но представиться не успел… Удар в пах был таким точным и внезапным, что минуты три я был способен только орать, материться, приседая от дикой боли и от всей души жалея, что я не продвинутый мазохист. Лида прыгала вокруг меня, что-то крича, а Васька стоял в позе Наполеона, и рожа у него была страшно довольная.

Наконец я отдышался и повернулся к нему, сжимая кулаки.

— Не бей его! — закричала Лида. — Не бей, ну, пожалуйста! Давай я сама его отметелю, паскуду, он у меня щас кровью умоется, последними зубами плеваться будет! — и, подтверждая серьезность своих намерений, она замахнулась на Ваську самым дорогим, что у нее сейчас было, — бутылкой. Тот с необычайным проворством исчез за калиткой, причем мне показалось, что он боялся пролития отнюдь не крови, а более драгоценной жидкости.

Что ж, не зря чудилось мне дыхание зловонного зверя и писк летучей твари, спешащей по мою душу. Мне было так скверно, будто из меня вынули все кости, расшвыряли их по углам, потом кое-как собрали в кучу и в произвольном порядке засунули на место. Я уехал бы, не раздумывая, но прекрасно понимал, что у меня сейчас не хватит сил даже выжать сцепление. Поэтому я просто сел за руль, достал из пачки сигарету и, держа ее обеими руками, попросил:

— Прикури, а… Зажигалка в кармане.

Лида нырнула на соседнее сиденье, чиркнула перед моим носом зажигалкой. Глаза у нее были загадочные, как у Джоконды.

— Больно, знаю, — сказала она и погладила меня по руке. — Может, выпьешь все-таки? Полегчает… Была бы доза, сразу бы прошло все. А так…

Она зубами сорвала пробку и поднесла горлышко прямо к моему рту:

— Глотни.

— Не буду.

— Тогда я первая, — она привычно запрокинула голову и в три глотка высосала полбутылки, даже не поморщившись. Забыв о боли, я смотрел на нее с невольным уважением. Сам я так пить не умел никогда и вряд ли успею научиться. Очевидно, как и всякий талант, это от Бога, и никакая практика тут не поможет. Я, например, знавал нескольких насмерть проспиртованных алкашей, которые могли выпить в один присест хоть ведро, но крайне мелкими дозами, задыхаясь от каждого глотка, запивая его водичкой, заедая корочкой и вдобавок занюхивая рукавом.

Заглядевшись на Лиду, я не заметил, что за процессом наблюдаю не я один. Васька незаметно подкрался к машине и жадно смотрел на жену, причмокивая губами при каждом ее глотке. Несомненно, он наслаждался сейчас ничуть не меньше ее, эдакий алкогольный вуайерист, хмелеющий от подглядывания. Лида, перехватив его сосущий взгляд, расплылась в блаженной улыбке и сказала заплетающимся языком:

— Слышишь, птички поют… Классно, правда?

— Ага, слышу, — отозвался Васька, счастливый и невинный, как младенец.

Я ничуть не удивился. Встречались мне всякие семейные пары, что этих людей удерживало рядом — понять иногда невозможно. Одни получали главный кайф от приобретения мебелей и хрусталя, другие просто хорошо смотрелись рядом — классическая европейская семья с журнальной обложки — и по этой причине обожали бывать на людях, все равно где: в гостях, на концертах, в кабаках или на презентациях. А мои хозяева, у которых я студентом снимал комнату, испытывали настоящий оргазм от бурных ежевечерних скандалов: всласть наоравшись друг на друга и расколотив очередную порцию посуды, каждый из них по очереди заходил ко мне пожаловаться на противника и каждый получал свою долю совершенно искреннего сочувствия и понимания. В связи с этим моя квартирная плата вскоре стала чисто символической, а мои отношения с хозяевами — ближе, чем родственные.

— Слышь, ты, — миролюбиво сказал мне Васька. — Ты не злись на меня, слышь… Трахай Лидку, пожалуйста, мне не жалко. Ей не в облом, она валютная проститутка раньше была, большие бабки делала. Сто баксов за час ей платили, умела, падла, работать.

— Врешь, Васька, — замахала пальчиком Лида. — Зачем врешь, а? Не за час сто баксов, а за два…

— Ну, за два, какой хрен разницы, — не стал спорить муж. — Лидка, ну скажи ему, чтоб не злился, а? Пусть еще пузырь возьмет, сходим на речку, посидим, отдохнем.

— Пойдешь? — Лида повернула ко мне вдохновенное пьяненькое лицо. — Там хорошо, правда. Птички поют… еще громче…

Через четверть часа мы сидели на подгнившем бревне среди растрепанных ивовых кустов. Речка Сусуя несла мимо нас свои бурные воды, отдающие ароматом хорошо удобренных полей, стихийных помоек и высококачественных нефтепродуктов. На грязно-серую гальку Лида бросила разорванный полиэтиленовый пакет и свалила на него наши нехитрые запасы: водку, черный хлеб, ломоть вареной колбасы и два яблока, приобретенные специально для нее. Она так и сказала в магазине: «Купи мне два яблока, а то я умру. Ничего не могу есть, только фрукты».

Зачем я вообще потащился на речку, до сих пор не пойму. Не водку же пить, в конце концов, и не птичек слушать… Они, кстати, действительно пели, но как-то по-концертному деловито, словно отрабатывали те крошки, что останутся им от нашей трапезы. Солнце медленно падало к горизонту, облака лениво розовели по краям, тень от стоящего на противоположном берегу трактора, глухо рыча, ползла по воде прямо на нас.

Васька возбужденно потирал руки, тряс головой и беспрерывно говорил. Тема его монолога была крайне однообразна: он сокрушался, что сразу не разглядел, какой я хороший человек, какой добрый и щедрый, и проклинал себя за необдуманный поступок, чуть не сделавший меня евнухом. Втащив в себя первые сто граммов, он заговорил бессвязнее и горячее, а после двухсот вдруг замолчал, медленно поднялся и пошел по тропинке обратно к дому.

— Ты чего? — окликнул я его, но он даже не обернулся.

— Не любит он… на халяву… пить, — с трудом выговорила Лида. — Хочет… это… чтоб я отработала…

— А ты? Тоже хочешь… отработать?

— Я могу… вот увидишь, все могу… Только плохо мне… сейчас, подожди немножко.

Глаза у нее закрылись, она сползла с бревна и неловко, боком, улеглась прямо на сырую гальку. Я уже подумал было, что она уснула, как вдруг ее тело дико выгнулось, рука вцепилась мне в джинсы, сквозь сжатые зубы вырвался яростный вопль:

— Больно мне! — орала она, молотя по земле ногами и головой — Бо-ольно! Господи, как больно!

Я отшатнулся — куда бежать, что делать? Но не успел опомниться, как она затихла, подняла голову и открыла бессмысленные глаза.

— Ты чего? — я присел и потряс ее за плечи. — Я же это… и не собирался с тобой ничего…

— Тише, тише, пожалуйста, — она попыталась улыбнуться, но глаза были полумертвые. — Сейчас пройдет, еще минуточку…

— Домой тебя отведу, — решительно сказал я.

— Нет! — она быстро села и поправила волосы. — Нет, уже все хорошо. Просто, понимаешь… уколоться бы мне… Третий день сегодня как без укола. Не повезло: Цыгана не нашла, говорят, его мусора в подвал спустили. Цыган меня всегда выручал в долг. Я как сдаю металл, он уже ждет. Другим никому не верит без денег, только мне. Знаешь, почему? Не догадываешься?

Я пожал плечами. Мне было все равно, что она говорит, лишь бы не замолчала опять внезапно и не забилась в конвульсиях.

— Мать у меня цыганка, вот почему! — торжествующе объявила Лида, словно открывала мне как минимум королевское свое происхождение. — Так что я тоже почти цыганка. Неужели по мне не видно?

— Видно, конечно, — согласился я, хотя ничего цыганского в ней не замечал. Разве что упрямый разлет густых черных бровей да эта характерная горбинка на носу, да сладкое лукавство в улыбке… Впрочем, она ведь действительно каким-то непостижимым образом выцыганила из меня почти все, на что я сегодня был финансово способен — две трети моей дневной выручки. Только на заправку и осталось, ну и на пачку сигарет, пожалуй.

— Я и гадать по руке умею, по-настоящему, — продолжала она, постепенно оживая и трезвея на глазах. — Ты веришь в это, нет?

— Верю, верю, — успокоил я ее. — Поэтому мне не гадай лучше, а то вдруг что плохое разглядишь, оно и сбудется.

— Да, ты не сильно везучий, — согласилась она, посмотрев на меня с какой-то темной, мелькнувшей в глубине зрачков искоркой. — А я вот везучая. Родилась красивой такой, папка меня наряжать любил до ужаса. И когда в «педике» училась, конкурс красоты городской устраивали, самый первый, может, помнишь? Я тогда второе место заняла, меня даже в журнал какой-то фотографировали. Можно было моделью заделаться…

Она замолчала, быстро взяла бутылку и сделала внушительный глоток. «Господи! — отчаянно подумал я. — Господи, что ты делаешь с ними, зачем даешь им эти минуты ликования и цветения, от которых они просто дуреют, и в тщетной надежде испытать их снова, становятся несчастными бабами, ненавидящими себя и своих мужчин… Почему ты не придумал чего-нибудь другого для них, зачем дал им зеркало, чтоб в него смотреться и плакать, проклиная летящие пулями годы, вороха белья и посуды, пеленки и бессонные ночи над горячими детскими головенками, пустые дни перед пустыми окнами, откуда глядит сухими глазами злая старуха жизнь?»

— Лида, — позвал я ее негромко. — Ты извини, конечно, тебе сколько лет? Тридцать есть?

— Двадцать семь.

— Ну и чего ты херней занимаешься, скажи? Что, неужели вылечиться невозможно от наркоты да и жить нормально, ребенка родить? Тебе что, нравится это все?

Она ничего не ответила, молча принялась грызть яблоко. Швырнула огрызок в речку, подумала минуту, допила остатки водки и бросила бутылку вслед за огрызком. Потом решительно встала и стянула с себя лосины, оставшись в ярко-красных трусиках с кокетливыми кружевами.

— Снимай джинсы, — сказала она спокойно. — Отработаю, и пойдем отсюда. А то мне скоро снова плохо станет, водки надолго не хватает.

Фигура у нее была что надо, только слепой этого бы не заметил. И, честно говоря, окажись я с ней где-нибудь в другом месте и в другое время, я бы не устоял… Господи, ты один знаешь, сколько раз я ненавидел и проклинал себя после поспешных полупьяных случек, каким печальным просыпался на чужом или своем ложе, избегая смотреть в глаза, в которые вчера так призывно заглядывал, брезгуя коснуться тела, которое так отчаянно душил в объятиях, страстно мечтая поскорее расстаться с той, с которой так же страстно жаждал соединиться. Разочарование — вот что нас старит на самом деле, и страшнее всего разочарование в женщине, неизбежное, если видеть в ней только более или менее удачно вылепленный сосуд для спермы.

— Ноу, май бэби, ай эм сорри, — шутливо замахал я руками. — Я есть отшень бедни амьериканец, я не иметь сто доллар за час!

— За два часа, — улыбнувшись, поправила меня Лида. — Ладно, хорош придуриваться, бедни амьериканец! Я тебя бесплатно обслужу, я сегодня добрая. Или ты боишься, что я заразная? — прищурилась она. — Не бойся, дурачок… А может, не нравлюсь?

— Нравишься, — признался я. — Просто у меня принцип: рогов мужикам не ставить. С замужними — ни-ни, поняла?

— Дело твое, — мне показалось, что она все-таки не поверила мне и слегка обиделась. — Как хочешь. Я пошла.

И она быстро натянула лосины, схватила свои жуткие босоножки и направилась вдоль речки — к мосту. Недалеко от него, кстати, и состоялась наша с ней историческая встреча.

Я догнал ее метров через триста, почти под мостом. Она опять лежала прямо у воды на влажном песке, корежилась, хрипела и задыхалась. Как только я коснулся ее, она открыла глаза и попросила чуть слышно:

— Вызови «скорую»… Я серьезно… Пусть уколют, а то подохну сейчас… Не бросай меня… здесь… Рано мне еще… не хочу я… умирать…

Что мне оставалось — я побежал. По уже знакомому маршруту, прямо к «пожарке». Тот же сонный дежурный посмотрел на меня недоверчиво, но позвонить разрешил, только проследил внимательно, правда ли я набираю «03». Суровый голос на другом конце провода опять принялся нудно выспрашивать у меня адрес и фамилию, но тут уж я взорвался и заорал:

— Да не знаю я никакой фамилии, поймите! Лежит женщина под мостом, молодая, корчится, стонет, «скорую» просит вызвать, что тут непонятного? Мост по улице Сахалинской, сразу за кинопрокатом, знаете?

— Знаем, — сухо ответили в трубке. — Стойте на мосту, никуда не уходите. Бригада скоро подъедет.

Для литературного сюжета было бы очень удачно, если бы приехала в «скорой» та же самая пышнотелая блондинка. Но, увы, чего не было, того не было. Из машины вышла пожилая сухопарая женщина, почти бабушка, с очень добрым и усталым лицом.

— Ну, где ваша больная? — подошла она ко мне.

— Надо спуститься, во-он она лежит, — показал я и пошел первым.

Лида лежала, не шевелясь, словно спала. Но едва почувствовала руку врачихи на своем запястье, словно взбесилась, уцепилась за полу халата и принялась жалобно ныть:

— Сделайте мне укол, доктор, миленькая. Обезболивающее что-нибудь или снотворное, посильнее. И в больничку увезите, пусть там тоже поколют…

— Тише, хорошая моя, тише, — приговаривала врачиха, осматривая ее. Помолчала, пощупала исколотые вены, спросила строго: — Давно наркотики принимаете?

— Лет пять… — выдохнула Лида.

— Плохо, — покачала та головой и обратилась ко мне: — Ломка у нее, обычная наркотическая ломка. Тут я ничем помочь не могу, ее в наркодиспансер надо, а там лечение платное. Вы кто ей, муж?

— Да нет, случайный знакомый.

— Ну, случайный или нет, а ведите ее домой, пусть отлеживается. Все равно завтра наркотик побежит искать. Если, конечно, не отправите лечиться.

— Так вы что, не заберете ее? — всерьез испугался я. — А вдруг она умрет?

— И такое бывает, — грустно согласилась врачиха. — Но наркоманов мы не принимаем, это бессмысленно. У нас даже отделения такого нет. Только в диспансер, — и она поднялась, чтобы уйти.

— Ну хоть что-нибудь уколите! — по-звериному заскулила Лида. — Что вы за сволочи такие бесчувственные, а? Укола вам жалко, да? Ну не хотите, оставьте мне шприц, я сама уколюсь, ну, пожалуйста…

— Ладно, — сжалилась врачиха. — Давайте руку. Господи, куда тут колоть, одни узлы, а не вены…

Я не мог этого видеть, но смотрел. Смотрел, как недоступная супермодель, шикарная валютная проститутка, лучшая в мире сдатчица бутылок и шанхайская королева по металлу скрипит зубами от нетерпения, сама направляя в вену блестящую иглу, как неземное блаженство разливается по ее искаженному лицу, а в зрачках мерцает та самая — черная, цыганская, сатанинская — искорка.

До дома Лида дошла сама, лишь изредка опираясь на мою руку. Уже почти стемнело, зудели комары, моя заляпанная грязью машина стояла, как покорная крестьянская лошадка, дожидаясь, пока ее распрягут и бросят клок сена.

— Ну, ладно, — сказал я. — Держись давай. Будем живы — свидимся.

— Не зайдешь, — она не спросила, а как бы подтвердила мысль, которую несла в себе по дороге. — Может, завтра заедешь, а? Запомнил, как найти?

— Запомнил, конечно, — соврал я. — Может, и заеду.

Врать я умею плохо, и она сразу все поняла.

— Все равно спасибо тебе, — я с удивлением почувствовал на щеке ее горячие сухие губы. — Пошла я, и правда лягу. Васька, наверно, дрыхнет уже.

Я сел в машину, завел ее и поехал вперед, в надежде отыскать где-нибудь место для разворота. Она стояла возле калитки и смотрела мне вслед. Осторожно развернувшись на крохотном пятачке возле какого-то ржавого гаража, рискуя заехать колесом в канаву, полную воды, я крадучись поехал обратно. У калитки стояли две тени: одна — хрупкая — нервно жестикулировала, другая — квадратная — покорно держала на плече толстого, свернувшегося в кольцо, удава. Шкура удава отсвечивала царственным медным блеском. Я заглушил мотор и прислушался.

— Сколько здесь, ты говоришь? — бодро спрашивала Лида. — Кило тридцать будет? Так… тридцать на восемнадцать рэ… маловато, дорогой, маловато. Там еще хотя бы столько есть?

— Больше там, раза в полтора больше, — неуверенно отвечал матрос.

— Как себе хочешь, дорогой, а чтоб к утру не меньше принес, понял? — в ее голосе звенел металл, угрожающе высоко пели медные трубы, нервно грохотали бронзовые литавры. — Мне завтра деньги во как нужны!

СЕЛИ ДВОЕ

Сели двое.

— В Дальнее! — царственно сказал один, здоровый и черноусый, с крепким животом, в котором плескалось не менее пяти литров пива, неплохо разбавленного водочкой.

— Ключи… — выдохнул вместе с перегаром другой — весь какой-то узкий, носатый, дерганый — явно не любитель пива, но зато несомненный почитатель более крепких напитков.

За шумными телодвижениями первого, за звяканьем пакета с бутылками и хлопаньем дверцы я воспринял этот выдох «…ключи…» как завершение их предыдущего разговора и рванул на ближайшем перекрестке налево. Люблю поездки в Дальнее! Местами на трассе можно выжать почти сто км и впритирку обгонять грузовики, ветерок врывается сквозь опущенное стекло, вдоль дороги стыдливо жмутся замызганные тополя, а за переездом открывается шикарный вид на сопки: кажется, ты вот-вот взлетишь и через минуту приземлишься на манящей зелено-желтой вершине, под самым облаком.

Сзади сквозь шорох пакетов и побрякиванье их содержимого прорывался начальственный, добродушный басок черноусого.

— Да ладно, не мути, нормально едем. Хорошо едем, правильно. Не мути, говорю. Пожрать Танька, наверно, приготовила уже. Что-то мы забыли купить, а все ты виноват, Толян! Ты как поддашь, вечно мутишь меня. Все тебе не так. Нормально едем, тебе говорят. Во, вспомнил! Шоколадку Таньке забыли купить. Командир, тормози у киоска…

Я мысленно развожу руками — впереди вдоль дороги только лопухи да редкие кустики. Ближайший киоск километрах в пяти, на въезде в Дальнее.

— Не туда мы едем! — вдруг отчаянно выкрикивает Толян. — Говорю тебе, неправильно едем.

— Правильно, — отмахивается черноусый. — Командир, ты его не слушай, ты меня слушай. Он и трезвый дурной, а как вмажет — совсем придурочный.

Мое дело маленькое. Черноусый явно играет первую скрипку в их давно спевшемся (или спившемся) дуэте. Он подавляет своим величием, габаритами своими, позволяющими ему быть таким безапелляционным.

— Не туда едем, не туда… — слезливо нудит сзади носатый Толян, но я уже весь во власти магической самоуверенности черноусого, я тороплюсь добраться до киоска, где ему необходимо купить какой-то Таньке (шикарная, очевидно, женщина) огромную шоколадку. Без нее Танька, несомненно, умрет от голода. Или, по крайней мере, заболеет одновременно цингой, сибирской язвой и коровьим бешенством в острой форме…

Машина, легонько подпрыгнув на железнодорожном переезде, не снижая скорости подлетает к повороту, за которым уже виден столб с долгожданной надписью «ДАЛЬНЕЕ». Слава Богу, почти приехали и без приключений! За столбом — знакомая грязновато-серая стена какого-то заброшенного строения: то ли гараж кто-то собирался строить, то ли платный туалет. На стене огромными оранжевыми буквами опубликовано короткое и предельно ясное предупреждение всем приезжающим в поселок гостям: «Фиса пидар!». Осторожнее, мол, уважаемые дамы и господа, с жителем нашего поселка Фисой, лучше обойдите его стороной, если встретите. Очень предупредительные и заботливые люди живут в Дальнем!

Пассажиры мои реагируют на эту надпись по-разному. Черноусый раскатисто гогочет, тыча в нее пальцем, а нудный Толян явно пугается, потому что умоляющим голосом просит немедленно остановиться: срочно надо «отлить».

— Тормози, — великодушно разрешает черноусый.

Толян недоверчиво смотрит на него, словно ожидая какого-то подвоха, и делает свое мокрое дело чуть не из машины, держась за открытую дверцу и ступив на придорожный гравий только одной ногой. Очевидно, влажное пятно, оставленное нами на обочине, издает совершенно фантастический запах, потому что, едва мы трогаемся с места, к пятну подлетает свора местных разнокалиберных шавок и затевает на редкость безобразную драку за право единолично нюхать испарения трусоватого Толяна.

Мне почему-то ужасно весело, я готов обнять разом весь поселок Дальнее с его заботливыми жителями, кудлатыми шавками и разномастными котами, с пасущимися по обочинам коровами и козами, расцеловать в окошки длинные темно-коричневые бараки и серые двухэтажки, крепко прижать к сердцу синенький киоск с островерхой трехскатной крышей — чудо местной архитектуры — где черноусый покупает умирающей от голода Таньке самую длинную и нарядную шоколадку. Этот повседневный гражданско-правовой акт он исполняет с величавым достоинством короля Лира из одноименной трагедии английского классика Вильяма Шекспира.

Он не говорит ни слова. Расплющив живот о стекло, он тычет зажатой в руке сторублевкой куда-то в глубь витрины. Его взгляд излучает мудрость и презрение к мирским радостям. Я вижу, как мечется по киоску робкая тень продавщицы, пытаясь угадать мимолетное желание этого великого человека и в точности ему угодить. Она последовательно перебирает весь ассортимент спиртных и прочих напитков, табачных изделий, консервированных закусок и, наконец, догадливо тянется к пакетику с презервативами. При этом движении сторублевка, оскорбленная одной мыслью о том, что ее могут разменять на предмет столь низких страстей, ныряет назад в карман хозяина. Продавщица в ужасе отдергивает руку и лепечет какие-то однообразные извинения вроде «ой, простите, что я сдуру подумала… а, может, вы жвачку хотели, а? Или конфеты?» Сторублевка медленно выныривает из кармана и хищно нацеливается в правый угол витрины, где расположены сладости. Минуты через три она устало ложится в ладонь продавщицы, а черноусый победно возвращается в машину, засовывая в карман пиджака свою добычу. Выглядит он при этом, как Христофор Колумб после первой удачной сделки с вождем индейцев острова Гаити.

Мы трогаемся и быстро подъезжаем к северной окраине поселка. Вот и последний домик, спрятавшийся за высокими метелками деревьев неизвестного мне вида. Я аккуратно притормаживаю — приехали? Но черноусый повелительно машет рукой: езжай, мол, дальше.

— Куда? — пытаюсь я возразить. — Дальнее уже проехали…

— Нас Танька ждет, командир. Понимаешь, Танька. Танюха. Ждет нас дома. Жрать приготовила. Я вон шоколадку ей купил, видел?

— Ну, видел, — соглашаюсь я.

— Вот! — радуется черноусый моей наблюдательности. — Кому бы я стал покупать шоколадку, этому, что ли? — кивает он на Толяна.

— Я шоколад не буду! — твердо заявляет Толян и опасливо отодвигается, как будто его прямо сейчас начнут силой пичкать шоколадкой, даже не сняв с нее серебристой обертки.

— Видишь! — победоносно вскидывает руку черноусый. — И я не буду. Я Таньке ее купил. Мы к ней в гости обещались. Вчера еще.

— Позавчера! — скандальным тоном возражает Толян. — Позавчера, в среду!

— Опять замутил… — устало вздыхает черноусый, всем видом призывая меня к сочувствию. — Я ж говорил, что он пьяный совсем дебил. Вчера мы сюда приезжали, вчера! Сегодня какой день, командир?

— Вторник, — рапортую я.

— Во! — восторженно кричит черноусый, толкая Толяна в бок. — Вторник! А вчера была среда! Мы еще под вечер сюда к Таньке на автобусе приезжали, помнишь?

— Не помню, — честно признается Толян.

— И дома ты ее не нашел, помнишь?

— Что не нашел, помню.

— И мы на «моторе» уехали, ну, помнишь, на «КамАЗе»?

— Точно! — восхищенно говорит Толян. — За бутылку!

— Ну, и какого хрена ты споришь? Вчера это было?

— Вроде, вчера, — произносит Толян, сиротливо поглядывая за окошко.

Там во влажном мареве тают изумрудные сопки, в празднично-голубом небе, раскинув невесомые крылья, чучелом висит орлан, черными метеорами носятся стрижи и звенит вахтенный жаворонок. Там невыносимо огромное пространство, неузнаваемо меняющееся в крутом потоке времени, и в этом, только внешне упорядоченном, хаосе так легко затеряться человеку, заблудиться среди расставленных им невзрачных вешек — будь то столбики с названиями деревень или дни недели…

Минуту молчания решительно обрывает черноусый:

— Поехали, командир!

— Куда? — тупо спрашиваю я.

— К Таньке, — терпеливо объясняет он. — Она нас ждет. Я ей…

— …шоколадку, — само собой вырывается у меня.

— Молоток! — от избытка чувств черноусый хлопает меня по плечу. — Поехали!

Как загипнотизированный, я трогаю машину с места и начинаю разворачиваться. Главная задача моей жизни теперь мне, наконец, ясна: надо приехать к Таньке, надо — и все! По-любому!

— Зачем назад? — черноусый снова хлопает меня по плечу, на этот раз слегка раздраженно.

— К Таньке, — растерянно отвечаю я, резко притормаживая прямо посередине шоссе, так что собравшийся обойти меня справа «Москвич» с хрустом заруливает на обочину и, оставив рядом с нами облако пыли и матов, медленно разгоняется, пока не исчезает за поворотом. — Мы же в Дальнее ехали… — пытаюсь я оправдать свой идиотский маневр и добавляю, как провинившийся пацан: — Вы ж сами сказали…

— Не туда едем! — каркает вдруг Толян. — Говорил, не туда!

— Ш-ша! — разводит руками черноусый. Он сердито скалится, и блеск его золотой «фиксы» метко бьет меня в левый глаз. Мы с Толяном мгновенно замолкаем — двое тупых подельников, готовых безропотно внимать нашему мудрому пахану.

— Я ж тебе толковал, — обращается ко мне пахан, отчетливо произнося каждое слово. — Мы сюда вчера ездили. И дома Таньки не нашли. И сегодня дома ее нету.

— Нету, — осмеливается поддакнуть Толян.

— Понятно, — осторожно говорю я, на самом деле ничего не понимая. И неуверенно предполагаю: — Значит, поедем обратно в город?

— Значит, ее дом не здесь!

— А где?

— Там! — он кивает головой назад, за окраину поселка, куда ушел по пыльной грунтовке «Москвич».

— В Ключах, — произносит, наконец, свое заветное слово Толян.

«Японский городовой! — восклицаю я про себя. — Это ж совсем в другую сторону, отсюда километров двадцать, наверное. И еще неизвестно, там ждет нас Танька или еще где-нибудь… А у меня солярка на нуле».

Но вслух я бодро говорю:

— В Ключах? Тогда надо назад через Дальнее и налево по объездной…

— Жми прямо! — уверенно говорит черноусый. — Разворачивайся и жми. По этой дороге выедем. Так ближе выйдет. Там поворот есть.

Я никогда прежде не ездил по этой дороге, но она заранее не внушает мне доверия. Пыльная, неухоженная, обильно покрытая ямками и выбоинами, усыпанная кое-где мелким щебнем, среди которого, как горные пики среди хребтов, высятся островерхие коварные булыжники, эта дорога, мне кажется, приведет нас в лучшем случае к воротам какой-нибудь «зоны», а в худшем — к шлагбауму, за которым скрывается сверхсекретный военный объект, откуда нас совершенно законно могут обстрелять из гранатометов как японских лазутчиков. Я не хочу ехать под выстрелы, но почему-то послушно разворачиваюсь и мчу вперед, оставляя за собой длинный шлейф пыли. Сзади слышно удовлетворенное молчание.

Почему так часто мы делаем совсем не то, что подсказывает нам здравый смысл или интуиция, а то, на чем настаивает кто-то абсолютно посторонний? Я много над этим размышлял, но так и не смог найти ответа, не смог и выработать для себя четкую модель поведения в таких ситуациях. Не пора ли, думаю я иногда, ввести в обиход единицу измерения силы воли и на официальном уровне запретить общение между теми, у кого этих единиц переизбыток, и теми, у кого их с детства недостает.

— Поворачивай! — раздается над моим правым ухом уверенный голос. Справа действительно выплывает поворот, перед которым торчит покосившийся указатель с надписью «ЁЛОЧКИ». Так вот где располагается этот таинственный населенный пункт, о котором в городе все знают, но кого ни спросишь — никто там никогда не бывал! Неужели он действительно существует?

Я торопливо, даже слишком торопливо поворачиваю направо. Меня самого гонит нетерпение первооткрывателя, я хочу поскорее увидеть покосившиеся от времени домишки с резными ставнями, загорелых аборигенов в набедренных повязках, сплетенных из нежно-зеленых, с крохотными красноватыми шишечками еловых веточек… Но действительность, как всегда, беднее нашего воображения. Метров через триста дорога выводит нас к двум стандартным двухэтажным баракам, окруженным клумбами и низенькими заборчиками. Между бараками — ничем не примечательный колодезный сруб. Рядом с колодцем — банальное железное ведро с обыкновеннейшей, темной от влаги веревкой. Дальше ничего нет — тупик.

Господи, ну зачем я сюда заехал? Еще одной тайной в моей жизни стало меньше, одним разочарованием больше! Верните, верните мне сказочную деревушку с чудесным названием Ёлочки, а эти черные уродливые бараки, непонятно откуда взявшиеся на расчищенной площадке среди леса, заберите себе и больше не показывайте мне никогда!

Я глушу двигатель и мрачно сжимаюсь в кресле. Мне больше не хочется никуда ехать. Я хочу умереть здесь, возле этого колодца, и пусть вынырнет из его темных глубин водяной и уронит надо мной увесистую мужскую слезу… Тишина вокруг стоит невероятная, ленивая, послеобеденная деревенская тишина, когда отчетливо слышны шелест упавшей хвоинки и топот муравьиных орд. Господи, одного у тебя прошу — покоя…

— Ты чё, командир? — не своим голосом спрашивает черноусый. — Утомился? Может, пивка дернешь? Достань пиво, Толян, видишь, командиру дернуть надо.

— Вон девка какая-то идет, — невпопад отзывается Толян. — Ее, что ли, спросить, как к Таньке ехать?

— Не надо! — черноусый критическим взором оглядывает приближающуюся к колодцу невысокую девицу… На ней платье совершенно немыслимого фасона и расцветки: по канареечному фону разбросаны огромные ядовито-сиреневые цветы; на загорелых ногах, искусанных комарами, настоящие резиновые калоши! Лицо широкое и скуластое, веснушки на курносом носу и немытых щеках кажутся бурыми. Судя по реакции черноусого, он, как опытный психолог, оценивает интеллектуальные способности девицы крайне пессимистично. Откуда ей знать, где живет великолепная Танька, все глаза проглядевшая в ожидании боевых друзей-товарищей! Но Толян уже делает роковой жест — приоткрывает дверцу и тянется к девице с явным намерением начать с ней деловой разговор. В следующую секунду она уже стоит перед капотом, ее глаза хищно прищурены, губы плотоядно сжаты. Все ясно: мы влипли! В худшем случае, если здесь сохранился каннибализм, нас съедят по очереди, начиная с черноусого, как самого упитанного. В лучшем — потребуют с родственников непосильный выкуп, а пока они не заплатят, будут держать нас в каком-нибудь жутком погребе среди заплесневелых бочек с грибами и квашеной капустой.

— Дяденьки, можно я вам машину помою? — неожиданно произносит девица вежливым голосом. — Вода у нас очень хорошая, вкусная. Я быстренько, а?

— Ага, — растерянно говорит высунувшийся из машины Толян, — давай, только это… мухой, — и затравленно озирается по сторонам. Вопреки его ожиданиям, вокруг пока тихо. Никто не подкрадывается к нам из-за забора, сжимая кистень, никто не стоит сзади со вскинутой двустволкой. Мы выходим, садимся на лавочку и смирно ждем — три мудрых аксакала, утомленных жизнью. Нам нечего сказать друг другу, все уже сказано и повторено многократно. Солнце сверкает в струйках воды, стекающей по стеклам и бортам машины, по округлым икрам девушки, мелькают ее мокрые руки и крепкий зад, обтянутый желто-сиреневым ситцем…

— Изабелла! — раздается вдруг из окна в ближайшем бараке властный женский голос. — Ты чё, утонула там, ёрш твою меть?! Воду когда принесешь?

Наша мойщица со столь оригинальным для здешних широт именем никак не реагирует на страстный призыв мамаши, она продолжает упоенно превращать грязную машину в чистую. И только после третьего или четвертого обращенного к ней монолога, состоящего преимущественно из слов, которые при печати заменяют многоточиями, она лениво оборачивается и кричит в ответ:

— Ща-ас!

После этого ее больше не тревожат, и она, тщательно протерев от пыли салон, подходит к нам. Только теперь я замечаю, что она, оживленная и раскрасневшаяся от работы, в общем-то недурна собой, и если ее хорошенько отмыть, приодеть и подмакияжить… Дальше я думать себе не позволяю, так как хорошо знаю, к каким непредсказуемым последствиям может привести воплощение подобных мыслей в жизнь.

— Дяденьки, а можно мне с вами в город? — спрашивает она, приводя меня этим вопросом в полное замешательство. С одной стороны, отказать ей нельзя — сияющая чистотой машина просто не тронется с места из-за моей черной неблагодарности. Но с другой стороны, я не уверен, попаду ли сегодня в город, ведь поиски неизвестной мне любительницы шоколада Таньки, судя по всему, затянутся не на одни сутки…

Я вопросительно смотрю на нашего пахана — черноусого. Он решает проблему чрезвычайно просто: достает из кармана полсотни, протягивает Изабелле и говорит:

— Поймаешь тачку — доедешь, — и, подойдя к машине, рыцарским жестом открывает дверцу: — Садись, довезем до трассы.

Через минуту мы покидаем населенный пункт Ёлочки. Теперь он уж точно обречен на вымирание, так как, судя по громким словам и «многоточиям», которыми нас провожают из раскрытого в бараке окошка, мы увозим с собой единственное существо женского пола в репродуктивном возрасте. Существо это сидит на переднем сиденье рядом со мной, намертво сжав колени, и пристально смотрит вперед, словно надеясь разглядеть за ближайшим поворотом свою судьбу.

Перед тем как высадить девушку на дороге, черноусый строго спрашивает ее:

— До Ключей далеко отсюда?

— Напрямки мы ходили по полю, — машет она в сторону темнеющих вдали сопок. — Часа три шли, чуток не дошли. А на машине не знаю я…

— Ну, ладно, спасибо, выпрыгивай.

— Вам спасибо, что подвезли, — весело говорит Изабелла и, спохватившись, добавляет официально вежливым тоном: — Счастливой вам дороги!

Эх, милая девушка с незабываемым испанским именем, твои бы слова да Богу в уши! Дорога нас пока не балует, трясет на ямках и колдобинах, то и дело заставляет притормаживать, обдает едкой пылью от встречных машин. Мы проехали уже километров десять и встретили только два поворота — оба привели нас к узким улочкам посреди плотно прижатых друг к другу дачных участков. Поднявшись на очередной пригорок, с которого опять не видно никакого поворота, я притормаживаю:

— У меня скоро топливо кончится. Назад, если что, не дотянем.

— Глуши мотор, — спокойно говорит черноусый. — Подумать надо.

Он достает из пакета темную пластиковую бутыль, на которой изображен мордатый мужик в красной косоворотке с пенящейся кружкой в руке, и делает несколько внушительных глотков.

— Теплое, — удивленно говорит он и внимательно смотрит сквозь бутылку на солнце.

— Говорил я… — начинает было Толян и тут же смолкает, словно догадываясь, что еще один звук — и он получит за все: и за свое нудное карканье, и за опостылевшую, неизвестно куда ведущую дорогу, и за невыносимую уже жару, и за теплое пиво, причем получит на полную катушку, мало не покажется. — Может, лучше водки, — находчиво добавляет он, шурша пакетом. — Во, у нас еще огурец есть!

— Слушай, командир, — осторожно говорит черноусый. Таким голосом опытный боевой генерал, проигрывающий сражение и осознающий это, обращается за советом к молодому полковнику, выскочке из академии. — Ты бы как до Ключей ехал, а?

— Нам бы до заправки дотянуть, а не до Ключей, — вздыхаю я озабоченно. — Возвращаться надо. Заправимся, а потом разберемся.

— А Танька? — я с изумлением слышу в голосе генерала заискивающие нотки. — Она ж нас ждет, понимаешь. Нам быстрей надо, командир.

Я не спорю, я прекрасно помню цель своей жизни: полюбому найти Таньку. Я разворачиваюсь и гоню на максимально возможной скорости, слушая вполуха путаные объяснения моего генерала, из которых, наконец, понимаю всю стратегическую важность поставленной передо мной боевой задачи. Оказывается, Танька — его давняя, едва ли не первая любовь, с которой у него когда-то «не срослось». Толян — братан этой Таньки, он пятнадцать лет жил в Норильске безвылазно, а теперь вот принесло его погостить на Сахалин. Здесь он встретился со старым своим корешем-черноусым (Витькой его, оказывается, зовут) и ляпнул ему, что Танька мужика своего давно бросила, живет одна, и писала, дескать, ему, Толяну, что жалко, не срослось у них тогда с Витькой, а какой был парень… Короче, надо обязательно повидаться, чем черт не шутит, может, еще и выгорит что, годы-то не старые. Только этот дебил (Толян, разумеется) все пьянствует и не может вспомнить, где сестра родная живет, забыл за пятнадцать лет. По телефону с ней разговаривали, понимаешь, договорились приехать. Ждет она, жрать уже, наверно, давно приготовила, стынет все…

Да, стынет, многое в нас стынет с годами, исчезает куда-то бесследно и навсегда. Детская наивность, широко открытые миру глаза и улыбка, умение радостно удивляться всему новому, вера в людское бескорыстие… Да мало ли что еще! По себе замечаю, что к своим сорока уже порядочно оброс мхом, и не так просто сдвинуть меня из насиженного окопа — во всяком случае, не полечу я радостно в неизвестность, как голубенький воздушный шарик по мановению свежего ветерка. Вот и сейчас — я искренне хочу помочь этим двум чудакам, сидящим за моей спиной, но то и дело проскакивает в голове непрошеная мыслишка: а сколько они мне за всю эту суету заплатят, хорошо бы не меньше стольника, меньше уж никак…

— Сто-ой! — протяжно кричит черноусый.

Я инстинктивно жму на тормоз, машину слегка заносит, и мы, подняв с дороги целое облако, замираем метрах в десяти за автобусной остановкой. Обернувшись, я замечаю прислонившуюся к столбу знакомую девичью фигурку. Надо же — Изабелла! Стоит и смотрит на нас, щурясь и морщась. Щурится она от солнца, а морщится — от пыли, а не потому, что ей неприятно нас видеть. Иначе бы она не стала улыбаться так — радостно и немного застенчиво.

— Ты чё не уехала? — кричит ей черноусый, высовываясь из машины настолько, насколько позволяет живот.

— У меня мамка деньги отняла. Сюда прибежала и давай драться… А даром никто не берет, — информирует нас Изабелла, продолжая радостно улыбаться вопреки свалившимся на ее голову неприятностям. И по своему обыкновению вежливо добавляет: — Извините, пожалуйста.

— Садись! — решительно говорю я. — Все равно я потом в город поеду, доставлю тебя.

Черноусый одобрительно крякает, Толян выражает свое одобрение хитроватой ухмылкой: правильно, мол, командир, не теряйся, ладная девка, задастая… Но Изабелла почему-то отрицательно машет головой и даже на шаг отступает дальше на обочину. Я в недоумении вылезаю из машины и осторожно подхожу к ней.

— Ты что, боишься?

Она опять отрицательно кивает и говорит:

— Машина…

— Что машина? — недоумеваю я.

— Грязная…

Я оглядываюсь — и верно: от ее недавней работы не осталось и следа! Черт побери, на что мы похожи! Пыль и грязь плотным слоем облепила бока и стекла, повисла комьями на брызговиках. Хорошо покатались, однако!

— Ничего, — я пренебрежительно машу рукой. — И в грязной доедем. Садись давай.

Через минуту мы едем уже вчетвером. Изабелла сидит в прежней позе, намертво сжав колени, и так же пристально смотрит вперед. Наверное, из нее получился бы классный штурман, если бы она вздумала участвовать в автомобильных гонках.

Вот наконец и асфальт. Я облегченно вздыхаю: до ближайшей заправки километров пять-шесть, должны дотянуть. На панели давно горит красный значок бензоколонки: значит, солярки в баке с гулькин нос, а может, и того меньше.

Но когда до трехскатной крыши знакомого киоска остается метров пятьдесят, двигатель несколько раз чихает — вначале громко и возмущенно, потом обиженно, а потом отчаянно — и замолкает. Я длинно и грязно матерюсь про себя: давно со мной такого не было. По инерции мы подкатываем к тому самому месту, где произошел обмен несъедобного кусочка бумаги на очень вкусную шоколадку, которая наверняка уже растаяла у черноусого в кармане.

— Что ж ты, командир, — укоризненно говорит черноусый. — Надо было быстрей ехать.

Хорошо, что телепатии не существует, и значит, он не может прочесть сейчас мои мысли: они бы вряд ли ему понравились, особенно некоторые, относящиеся к нему непосредственно.

— Ладно, не грузись, — в его голосе вновь появляются генеральские нотки, только на этот раз покровительственные. — Мы тебя не бросим.

«Вот спасибо, обрадовал! — злюсь я. — Да лучше бы я бросил вас тут, когда только сюда приехали».

— Кури, — черноусый протягивает мне пачку «Бонда».

Я автоматически беру сигарету, щелкаю зажигалкой, затягиваюсь. Тьфу, вроде полегчало. «Ладно, — уже спокойнее думаю я. — Авось выкрутимся».

— Сиди здесь, — продолжает командовать черноусый, вылезая. — Толян, ты за старшего, не давай ему слинять. Я — мухой.

«Лети-лети, — злорадно думаю я. — Пожужжи по окрестным помойкам, поищи солярочку. Хоть бы тебя кто-нибудь прихлопнул хорошенько. А нам и здесь неплохо. Посидим, покурим… потом поищем, кто нас на веревке потащит».

Я делаю последнюю затяжку и сердито швыряю окурок на дорогу. На него тут же наезжает широченное колесо: рядом с нами останавливается «КамАЗ» с прицепом. Из кабины выпрыгивает закопченный парень в черной футболке и белых шортах и весело кричит мне:

— Открывай, земеля!

— Что? — не понимаю я.

— Бак открывай!

Все еще туго соображая, зачем ему понадобился мой бак, я неохотно выхожу под палящие лучи солнца. И только когда замечаю рядом с грузовиком черноусого с резиновым шлангом в руке, начинаю суетиться. Очевидно, со стороны я похож на утопающего, которому внезапно бросили с вертолета спасательный круг. Впрочем, в данном случае спасение утопающего происходит практически без его участия. Я только открываю ключом дверку бензобака, больше мне ничего сделать не дают. Один конец шланга уже вставлен в бак «КамАЗа», другой — по-прежнему в руках черноусого.

— Соснешь? — подмигивает ему водитель, скаля в улыбке темные, тоже будто закопченные, зубы.

— Ладно, — черноусый, морщась, тащит в рот грязный раструб шланга, надувает зачем-то щеки, всем видом изображая усердие и старательность. Затем он стремительно выхватывает шланг изо рта, отпихивает от себя, как гремучую змею, и смачно плюется. Из шланга капает на землю ленивая желтоватая капля. Одна-единственная.

— Может, ее попросишь? — хохочет водитель, кивая на Изабеллу. — У нее получится. У баб к этому делу талант.

— Толян! — кричит черноусый. — Попробуй ты, а?

Но у Толяна тут же делается такое несчастное, такое жалкое и виноватое лицо, что без слов понятна вся бессмысленность этого садистского предложения.

Я обреченно делаю шаг вперед, уже ощущая во рту отвратительный вкус резины и солярки, но парень, махнув на нас рукой, проделывает все сам с ловкостью профессионального факира. Через пару секунд в мой бак по шлангу течет полноценная струя солярки, а мне кажется, что водитель вот-вот чиркнет спичкой, поднесет ее ко рту и выдохнет к восторгу замершей публики оранжевый столб пламени.

— Хорош!— вдруг говорит он, резко прекращая лабораторный опыт по демонстрации взаимодействия сообщающихся сосудов. — Десять литров, как договаривались.

Как он определил объем доставшегося мне дизтоплива, я не понимаю, но верю ему безоговорочно.

— Сколько? — спрашиваю я, доставая из кармана джинсов мятые десятирублевки.

— Спрячь! — тормозит мой порыв черноусый и решительно направляется к киоску. Второй раунд его переговоров с продавщицей завершается в десять раз быстрее первого, и он возвращается к нам с бутылкой водки «Зимняя рыбалка», которая мгновенно исчезает в кармане водителя грузовика.

— Ну, ежели что — обращайтесь! — кричит тот сквозь рев двигателя и быстро исчезает с места преступления.

Я молча смотрю ему вслед. И невпопад думаю, что я все-таки люблю эту дурацкую страну, где мне не повезло родиться и прожить всю жизнь. Люблю хотя бы потому, что ее частично населяют такие вот шебутные мужики, способные за «пузырь» горы свернуть. Они появляются в твоей жизни внезапно, выскакивают, как чертик из табакерки, причем умудряются подгадать именно тот момент, когда ты волею судьбы оказываешься в какой-то идиотской ситуации. И ты стоишь, сняв с носа «стеклышки» и протирая их руками, которые растут явно не из того места, стоишь как последний дурак и восхищенно смотришь на человека, который легко делает то, что ты и сам мог бы сделать, если бы умел мыслить просто и здраво, если бы вместо запойного чтения так же запойно практиковался в обращении с различными железками, шлангами, вентилями и прочими предметами материального мира, в конце концов, если бы чаще резался в карты и любил водку больше, чем абрикосовый сок… Например, я до сих пор помню, как лет десять назад, будучи еще совершенно неопытным водителем, впервые в жизни забыл ключ от машины в замке зажигания и захлопнул дверцу. Когда я с ужасом обнаружил это, было уже поздно. Ключ торчал за стеклом, словно дразнился: доберись до меня, если сумеешь! Полагаю, мои неуклюжие попытки открыть запертую дверцу без ключа могли составить основу неплохой клоунской пантомимы — минут на двадцать, не меньше. И в тот момент, когда я, отчаявшись, уже готов был разбить стекло камнем, откуда-то из-под земли появился он — такой же закопченный мужик, спокойный и уверенный в себе, с невыразительным и не запоминающимся лицом.

— Проволока «сталистая» есть? — деловито осведомился он.

— Не-а, — виновато отвечал я, уже готовый расплакаться от обиды на свою незадачливую жизнь, так и не научившую меня всегда держать при себе моток этой загадочной проволоки.

— Камень-то брось пока, — сказал мужик, направляясь к ближайшему забору. — Не понадобится.

Что-то подсказывало мне, что он прав, и я облегченно отшвырнул камень, спугнув мирную стайку голубей и внимательно наблюдавшую за ними рыжую кошку. А он медленно шел вдоль забора, но как-то странно, словно не отдаляясь от машины, а оставаясь на одинаковом расстоянии — в зоне исходящей от него уверенности. Что-то негромко бормоча, он разглядывал почву под своими ногами, время от времени ковыряя ее носком ботинка, наконец, наклонился, поднял что-то длинное и ржавое, покрутил в руках и подошел ко мне, сохраняя на лице прежнее непроницаемое выражение.

— Подойдет, — удовлетворенно объявил он. И опять поверг меня в бездну отчаяния простым вопросом: — Пассатижи есть?

— В машине… — беспомощно сообщил я, а потом добавил, спеша хоть как-то оправдаться. — Новенькие!

— Понятно, — сказал мужик, ничуть не удивившись очередному подтверждению моей полнейшей никчемности. Через пару минут, постучав по проволоке половинкой кирпича и основательно помяв ее в руках, он протянул мне длинный стальной стержень с хитроумно изогнутым крючком на конце.

— Отгибаешь резинку на дверце, — объяснил он, прищуриваясь, — суешь внутрь и поддергиваешь крючком «собачку». Помучаешься немного — откроешь.

Я, кажется, даже забыл его в ту минуту поблагодарить. Надежда привела меня в состояние деятельного неистовства, я долго не мог совладать с трясущимися от нетерпения руками и промучился с замком лишних минут пять. Спасительный стержень я года два возил потом в «бардачке», хотя в тот же день сделал себе два запасных ключа и один с тех пор всегда ношу на отдельной связке… А мужик, оказывается, все время стоял в сторонке, наблюдая за мной доброжелательным взором профессора-экзаменатора; когда же я, счастливый, уселся за руль, он внезапно возник рядом и сказал как бы между прочим:

— Открылась, сволочь. Ну что, пивка купишь?

— Господи, ну конечно!

Я тогда, помнится, специально повез его до «стены плача» — так в нашем городе именуют выходящую прямо на улицу стену пивзавода, в которой проделаны два окошка, откуда торгуют свежайшим разливным пивом. Мы молча выстояли шумную получасовую очередь, и в этом молчании смысла было в миллион раз больше, чем во всех возникавших и затихавших в этой очереди разговорах. Нам обоим было удивительно хорошо. Если бы я только мог, то совершил бы чудо и перенес этот неиссякаемый пивной источник прямо в его дом, ибо в тот день я понял, что Господь меня любит, поверил всей душой в Промысел Божий и в то, что блаженны плачущие, ибо утешатся…

Нет, мы не сбились с дороги в этом загадочном смутном мире, мы все еще мчим вперед среди сияющих капустной зеленью полей, и путь наш светел и радостен, и ждет нас, стоя у крылечка, ненаглядная Танька-Танюха, дорогая наша подруга, нежная и загадочная. Смотрит она на тающую в сопках ленточку дороги, на серебристую ширь океана, на желтые барханы и сиреневые вечерние снега, ждет — не зазвенит ли вдали серебряный колокольчик, не покажется ли неспешно бредущий караван, не мелькнет ли на горизонте алый, как любовь, парус. И знаю я, что остались до встречи считанные минуты, и пришпориваю своего железного коня, заставляя его скрипеть на крутых поворотах, на полном скаку перепрыгивать реки и горы, и молчит мой боевой экипаж, завороженный этой безудержной скачкой, отчаянной, как сама жизнь.

— Здесь, — я скорее угадываю, чем слышу шепот Толяна. — Здесь, братан, приехали!

Приехали. И добавить мне к этому нечего, потому что видел я только ничем не приметный деревянный дом у самой дороги, огород, обнесенный щербатым забором, да серую лавочку у ворот. Через четверть часа мы с Изабеллой вежливо распрощались на въезде в город, она нырнула в какой-то закоулок, мелькнув на прощание огромным сиренево-желтым букетом. Я ехал домой, тихо радуясь тому, что не посетило меня еще одно разочарование, что не довелось мне лицезреть воочию выбежавшую из ворот Таньку-Танюху. Зато я теперь могу в точности представить ее, и вы можете, если вспомните свою первую любовь и услышите, как бьется слева в груди испуганный серый воробушек.

Кстати, заплатили мне ровно стольник. Одной бумажкой, на которой был написан телефонный номер, судя по цифрам, «ключевской», скорее всего, Танькин. Я эту бумажку сразу разменял, чтобы не было соблазна позвонить и поинтересоваться: дескать, как вас там, ребята, встретили? Конечно, хорошо, как же еще, правда?

ЗА ЧТО Я ЛЮБЛЮ ГАИ

Первая фраза всегда самая трудная, как и первая попытка стать мужчиной.

Поэтому здесь не будет первой фразы, тем более, я все равно ее не расслышал. Слишком поздно врубился, что именно мне машут полосатой палкой, и затормозил лишь метрах в двадцати за милицейским «жигуленком». Опустил стекло, заранее делая виноватую морду лица — на всякий случай.

— …ему, видите ли, в лом машину рядом остановить! Офицер милиции, видите ли, обязан к нему чесать через весь город!

Ну и нервные пошли гаишники, подумал я, вытаскивая документы из нагрудного кармана. Сейчас обладатель этого сварливого голоса начнет доставать меня по полной программе. Где аптечка, почему не в порядке огнетушитель… ого, еще и номерной знак забрызган, цифр не видно — вы что, гражданин водитель, пытались скрыть их от доблестной автомобильной инспекции?

Видит Бог, не пытался! Сегодня я чист перед ГАИ, как ангел, думал я, стараясь пробудить в душе самые нежные струны, чтобы они запели в каждом моем слове и помогли поскорее вырваться на волю. Причины спешить у меня были очень даже веские: позади в салоне сидела миловидная дама с пятилетней дочуркой, а в багажнике лежал аккуратный кожаный чемодан и пузатая сумка на колесиках; все это нужно было срочно доставить в аэропорт. Деньги пассажирка вручила мне сразу и не торгуясь, а когда я на первом перекрестке не поехал на мигающий зеленый свет, нетерпеливо вздохнула и попросила по возможности не задерживаться.

— Ну, и куда мы так гоним, что инспектора в упор не замечаем? Может, мы крутые очень или инвалиды слабовидящие?

Остановивший меня гаишник явно был из породы несостоявшихся актеров разговорного жанра. С такими надо держаться пронзительно вежливо, адекватно реагировать на их тупые шуточки. И ни в коем случае не перечить, не доказывать свою правоту. Я покопался в арсенале своих интонаций и выбрал самую, на мой взгляд, подходящую — слегка нашкодившего пацана.

— Извините, пожалуйста, я не понял сразу, что вы мне…

— Ага, так мы еще и непонятливые! Ну, вылезай, дорогой, пойдем, расскажешь, где ты права купил…

— Почему купил… я на курсах отучился… правда, давно, лет десять назад… все сдавал, как положено, — бормотал я, стараясь придать голосу максимальную убедительность и лихорадочно вспоминая, где я мог видеть эту физиономию под фуражкой: водянистые глаза навыкат, красноватый шелушащийся подбородок, брезгливо кривящиеся губы и нос помидором. А когда вспомнил, чуть не напустил в штаны, честное слово! Надо же так на ровном месте вляпаться, а! Пару недель назад я подвозил этого гражданина, в сиську пьяного, к ресторану возле парка культуры и отдыха. Было уже часов одиннадцать, я едва мог крутить руль от усталости. И когда пассажир в наглую отказался платить, да еще и послал меня далеко-далеко, я догнал его на крыльце ресторана, выхватил торчавший из заднего кармана бумажник, взял свои законные, а бумажник швырнул ему чуть ли не в морду. Он пытался хвататься за меня, орал, как резаный, и вроде даже припустил следом — но автомобиль, как известно, двигается быстрее, чем человек, особенно, если ноги человека уже не слушаются…

Неужели вспомнит, с ужасом думал я. Тогда все, капут мальчишке, прости прощай, моя водительская карьера! Отберет права, как пить дать, а возможно, еще и в отделение потащит. Там хоть ничего и не докажут, но в подвале точно продержат сутки, а то и трое. Каким я оттуда выйду — неизвестно, работать с подозреваемыми там умеют очень профессионально. Я не раз слышал леденящие душу истории об отбитых почках и сломанных ребрах от «братков», которых каждый калымщик волей-неволей сажает иногда в салон.

Я шел следом за ним, лихорадочно обдумывая алиби на случай, если дело примет серьезный оборот. В голову, как обычно бывает в подобных случаях, лезли всякие глупости. Вначале я решил врать, что тот нехороший человек был вовсе не я, а мой брат-близнец, который приезжал ко мне с материка погостить и на днях улетел. Нет, сообразил я через секунду, ментам проще простого проверить, что я у мамы единственный первенец. Тогда… тогда надо как-то успеть договориться с Лехой, чтобы он подтвердил им, что мы целый месяц ловили рыбу на севере острова и только вчера вернулись в город. Неплохая идея, только у Лехи, блин, на работе сразу скажут, что никуда он не уезжал… Третья версия была, пожалуй, самая тупая — я решил со всем соглашаться, за исключением эпизода с вынутым бумажником: тот, дескать, сам упал, а я просто поднял и хотел вернуть владельцу...

— Садись в машину, посмотрим, что с тобой делать, — лениво сказал мой ходячий ужас в погонах и очень внимательно глянул мне в лицо. Брови у него при этом удивленно поползли вверх, он наморщил лоб, явно силясь что-то вспомнить.

Сейчас узнает, холодея, подумал я, и дрожащей рукой стал открывать дверцу. Она не поддалась, я дернул сильнее — и у меня в руке осталась какая-то пластмассовая хреновина, разорванная пополам. Приглядевшись, я понял, что это декоративная насадка — их иногда надевают сверху на металлические ручки «Жигулей». Наверное, чтобы зимой не хвататься за холодное железо или просто для красоты.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал гаишник, — еще один козел не умеет дверцу открыть!

— Товарищ инспектор, я же нечаянно…

— Ну, еще бы ты нарочно машину служебную мне ломал!.. Нет, ну надо же, что за народ, а? Чуть не каждый день эту насадку срывают. Я что, за свою зарплату должен каждый раз ее покупать?

— Я заплачу, прямо сейчас заплачу… Сколько эта штука стоит?

— Са-адись давай! В машину садись, я сказал!

— Так она же не открывается…

— Грабли у тебя не из того места растут, вот что! Смотри, — он ухватился за злосчастную железяку двумя руками, резко потянул вверх и на себя — внутри что-то нехотя щелкнуло, и моим глазам предстало скромное рабочее место постового инспектора. В салоне было, мягко говоря, не прибрано. Я вообще-то и сам пофигист насчет чистоты внутри автомобиля, ленюсь вылизывать все до блеска. Но такой слой пыли и маслянистой грязи я в последний раз видел, пожалуй, лет пятнадцать назад, в колхозном тракторе «Беларусь», в котором мы с двоюродным братом раздавили как-то бутылку самогона, когда он вернулся с пахоты.

Я осторожно сел и повернулся к инспектору, всем видом стараясь изобразить кающегося грешника. Он лениво взял мои права и положил их на панель, прямо на слой слипшейся серой пыли. Потом повернул к себе зеркало заднего вида, полюбовался на свое отражение и вдруг хищно оскалился и даже зашипел, точь-в-точь как вампир в голливудском триллере. Я невольно вздрогнул, и ему, похоже, очень понравилась такая моя реакция на этот нехитрый трюк.

— Что, засцал, да? Правильно. Ты, видать, думаешь, что я с тебя пару сотен срублю и отпущу, да? Зря думаешь. Мы сейчас с тобой оч-чень серьезно разбираться будем.

— Да что я сделал такого, товарищ инспектор? Я бы сразу остановился, просто вы махали мне как-то неуверенно, я не понял сначала…

— Че-его-о?! Ну-ка повтори еще раз? Как это я махал? Да я, блин, уже пятнадцать лет таких козлов, как ты, торможу! А ему, видите ли, «неуве-еренно»!

Насчет «козлов» он был совершенно прав. В моем положении только это упрямое животное стало бы бодаться и качать свои конституционные права. Я прикусил язык, но было уже поздно. Мой визави явно соскучился по хорошему обществу — такому, где можно вывалить на голову собеседника все накопившееся внутри дерьмо. Его монолог длился минуты три, а может, и двадцать, я очень быстро потерял всякое ощущение времени, слушая однообразные рассуждения о том, что абсолютно все автолюбители нашего города — полные уроды, слепые придурки, наглые дебилы и прочие малопривлекательные личности… Но я среди всей этой братии, годной лишь на свалку истории, отличался еще и поразительной косорукостью. И тот факт, что мне позволили когда-то сесть за руль, был, по мнению инспектора, совершенно необъясним.

Конечно, я не спорил. Сидел тихонько, тупо глядя на свои сложенные на коленях руки, и вспоминал, как делал первые круги по городу на учебной машине. Это был настоящий праздник — так, наверное, чувствовал себя индейский юноша, которому опытные воины впервые дали лошадь, копье и взяли с собой охотиться на бизонов. Меня завораживал сам процесс движения, я испытывал щенячий восторг оттого, что «железный конь» покорно останавливается, когда я нажимаю на тормоз, а стоит мне притопить педаль газа, он рвет с места в карьер и вдобавок ко всему чутко слушается руля! Уже на втором занятии я довольно уверенно двигался в потоке машин и даже пару раз без спросу совершил обгон, когда инструктор зазевался, шаря по карманам в поисках сигарет. Когда мы вернулись к зданию автошколы, он спросил, зачем я врал, будто ни разу прежде не сидел за рулем? А я и правда не сидел, если не считать нескольких поездок на мотоцикле по пустынным проселкам. Правда, был еще недолгий стройотрядовский опыт в карельской деревушке, когда я частенько подменял за рычагами трелевочного трактора местного парня Серегу, который совершенно наплевательски относился к своим трудовым обязанностям, поскольку осенью собирался идти в армию и по этому поводу беспробудно пьянствовал.

Между прочим, мои первые успехи сослужили мне плохую службу. Инструктор дал мне четыре урока вождения вместо полагавшихся двенадцати, а потом стал усиленно заниматься с трясущимися за рулем дамами среднего возраста, которые составляли добрую половину нашей группы. «Ты и так сдашь, а эти — фигушки», — отвечал он на все мои претензии. Сдал я экзамен и в самом деле легко, но когда после трехмесячного перерыва вновь сел за руль уже собственной машины, всю мою уверенность словно рукой сняло. Я ехал по городу и чувствовал себя магнитом, притягивающим со всех сторон огромные страшные грузовики, юркие малолитражки и бронированные наглые джипы. Все они — спереди, сзади и с боков — ехали прямо на меня! И гудели, гудели, когда я дергался на зеленый свет и нечаянно глушил двигатель, слишком слабо выжимая газ. А некоторые, не удовлетворившись гудением, орали мне что-то оскорбительное и, обгоняя, крутили пальцем у виска.

Очевидно, моя уверенность испарилась из-за того, что не сидел рядом флегматичный инструктор, готовый в любой момент принять управление на себя. Лишь месяца через два я перестал дергаться за рулем и в какой-то момент вдруг ощутил, что получаю наслаждение от самого процесса езды. Руль, двигатель, трансмиссия, колеса — все детали машины сделались словно продолжением моего собственного тела. С тех пор вот уже лет десять я почти каждое утро начинаю не с физзарядки, а с прогрева двигателя, и за все это время — тьфу-тьфу! — лишь один-единственный раз был виноват в мелкой аварии. Да и то наказал самого себя — тюкнулся сзади в неожиданно затормозивший «Москвич» и разбил у своей «Мазды-Фэмили» левую фару. Нежные все-таки эти японские «зажигалки», куда им до наших отечественных авто! У «Москвича» от удара даже бампер не погнулся. Его хозяин и грузить меня не стал: глянул на мое растерянное лицо, махнул рукой и уехал. Случилась эта история очень давно, когда мой водительский стаж насчитывал месяца четыре, не больше. После этого на дороге стукались только в меня, а я как-то незаметно научился сочетать лихость с разумной осторожностью. Причем странное дело: осторожность моя тем выше, чем больше я перед поездкой принял «на грудь». В таких случаях я еду крадучись и пытаюсь слиться с придорожной растительностью. Поэтому трезвый за рулем я представляю значительно большую опасность для окружающих, чем пьяный.

Вероятно, телепатия все-таки существует, потому что едва я вспомнил, сколько раз ездил поддатый, как мой мучитель заговорил именно об этом:

— А еще зальют шары и гоняют, как эти… маздахисты, вот! — выдал он окончание очередной обличительной тирады, начало которой я, к сожалению, пропустил. — Слушай, а ты часом не употреблял сегодня? — подозрительно прищурился инспектор. — Ну-ка, дыхни? Чем это от тебя прет таким, а? Мятой, что ли, зажевывал?

— Это у меня жвачка во рту…

— Ладно, проверим, — он полез в «бардачок» и вытащил оттуда прозрачную трубочку в грязновато-голубой упаковке. — Держи. Как пользоваться, знаешь?

— Не-а, — растерянно отвечал я. — Ни разу раньше не пробовал.

— Чему вас только учат на этих курсах! — возмутился он и разорвал пакетик. — Дуй вот сюда, — он ткнул пальцем в узкий кончик. — Сильно дуй, тужься.

— Зря вы это затеяли, трезвый я. Дня три даже не нюхал.

— Все вы так говорите. А мы в этом году на Первое мая пост поставили на повороте с «Ласточки» — ну, где дач целая куча. И стали всех подряд тормозить на употребление алкоголя. Сказать, сколько штрафов вытрясли? На две квартальные премии всему горотделу! — похвастал он, затем плотоядно облизнулся и продолжал с еще большим жаром: — Триста алкашей задержали, не хрен собачий, понял? Очередь стояла на два километра, там же другого выезда нет. До самого утра проверяли, затрахались! И тоже каждый говорил: мол, что вы, что вы, какое спиртное, даже не нюхали.

— Ну вот, — подхалимским тоном начал я, — вы же опытный специалист! Посмотрите на меня, разве не видно, что я трезвый?

— Видно, не видно — сейчас трубка покажет. Дуй давай, она уж точно не соврет, штука надежная.

Я сунул трубку в рот, набрал полную грудь воздуха и честно попытался выполнить указание. Эффект был такой же, как если бы я взялся накачивать ртом автомобильное колесо. Трубка была словно запаяна с обеих сторон и упорно не желала впускать в себя даже кубический миллиметр воздуха. Очень быстро я покраснел от натуги, но так и не смог ничего поделать. Инспектор следил за мной с поистине садистским удовольствием.

— Может, она бракованная? — виновато спросил я.

— Сначала ему, видите ли, остановиться приказывают «неуве-еренно», теперь прибор ему бракованный! Дуй, говорят! Или хочешь, чтоб я тебя на экспертизу отправил? — прищурился он.

Вместо ответа я ухватился за трубку обеими руками и дунул со всей мочи — так, что у меня глаза чуть не лопнули. Какая-то миллионная часть воздушной смеси из моих прокуренных легких все-таки проникла внутрь, потому что тоненький прозрачный столбик слегка пожелтел с одного конца.

— Покажь! — он выхватил трубку и стал разглядывать ее с видом алхимика, надеющегося, что именно в ней спрятан главнейший компонент «философского камня».

Прошла минута. Потом еще две или три. Я ерзал на сиденье, искоса глядя на свою машину и сидящих в ней маму и дочку. Они сейчас выйдут, потребуют назад свои деньги и поймают другую тачку, тоскливо подумал я. И правильно сделают, не опаздывать же на самолет из-за этого идиота в погонах! Вот пристал, как банный лист! И дать ему нечего, чтобы отцепился, полторы сотни для него явно не деньги… Тем более, стольник у меня сейчас точно заберут…

И тут второй раз за день я получил наглядное подтверждение, что телепатия существует. Стоило мне подумать о том, что пассажирка сейчас выйдет, как из машины показалась ярко-красная туфелька, затем соблазнительные очертания стройной женской ножки и, наконец, ее обладательница. Поправив юбку, она стремительно двинулась к нам. Взгляд ее не сулил ничего хорошего ни мне, ни моему мучителю.

— Что случилось?

Инспектор оторвался от созерцания прибора, повернул голову направо и заулыбался, как рыжий коверный при выходе на арену. Дамочка и вправду была ослепительно хороша: горящие нетерпением синие глаза, развевающиеся льняные волосы, глубокий вырез белоснежной блузки…

— Что случилось? — с легким раздражением переспросила она.

— Ну… это… проверку проводим на употребление алкоголя, — выдавил инспектор и почему-то облизнулся.

— Еще минуточку подождите, а? — сдуру встрял я. — Уже почти закончили…

— Ничего не закончили, — повернулся ко мне гаишник. — Показания очень подозрительные, тут серьезная экспертиза нужна. В горотдел поедем.

— Да он совершенно трезв, вы что, не видите! И мы очень торопимся. Будьте добры прекратить это ваше вымогательство, иначе я буду жаловаться!

Напрасно она сказала про вымогательство, честное слово! Мой мучитель недобро ухмыльнулся, скрестил руки на груди и заговорил самым противным голосом, который мне доводилось слышать. Он не употреблял нецензурных слов, Боже упаси, не угрожал нам жуткими карами и вообще был вежлив — но какой-то ядовитой или, скорее, беспощадной вежливостью. Он словно цитировал нам маловразумительную милицейскую инструкцию, из которой все же можно было понять, что в его силах доставить мне очень много неприятностей. Например, изъять водительские права, отогнать автомобиль на арестплощадку, даже задержать меня на трое суток «за неподчинение сотруднику при исполнении служебных обязанностей», а в завершение всего взыскать астрономическую сумму «за причинение умышленного вреда казенному имуществу, задействованному в специальной операции». Перспективы мои были крайне невеселые. Слушая эту тираду, я отчаянными жестами пытался объяснить дамочке, что ей лучше всего, извинившись, уйти восвояси и поскорее искать на дороге более везучего калымщика.

— Все ясно! — оборвала она раскрасневшегося гаишника. Повернулась на каблуках и пошла назад, нарочито громко обронив напоследок: — И где только находят таких козлов!

Бедняга-инспектор довольно долго глядел вслед дамочке изумленным — действительно козлиным! — взглядом. А когда до него наконец дошло, что его грубо оскорбили при исполнении, и благодаря этому у него есть шанс продолжить знакомство с очаровательной хулиганкой на своей территории — то бишь в отделении — было уже поздно. Раскрыв рты, мы оба тупо наблюдали за тем, как моя машина пару раз мигнула левым поворотником, осторожно свернула с обочины на дорогу и, набирая скорость, исчезла из виду, заслоненная серо-зеленым грузовиком.

Инспектор бросил трубку и схватился за рацию.

— Первый! Первый! — заорал он. — Шестой пост на связи! Срочно — код «ноль-ноль-четыре». Правильно поняли: «ноль-ноль-четыре»! Срочный перехват! Направление движения: на юг по Ленина, от перекрестка с Емельянова. Номер машины…

— А 201 КО, — машинально подсказал я.

— Номер А 201 КО! — он благодарно посмотрел на меня. — Повторяю: А 201 КО, «японка», белого цвета, кузов универсал, за рулем баба, особые приметы — молодая, крашеная, симпатичная, в белой кофте, ФИО…

Тут он запнулся и с надеждой посмотрел на меня. Я искренне пожал плечами. Он махнул рукой: ну ты, мол, даешь, водила!

— Фамилия неизвестна. Угон произошел, — тут он быстро взглянул на панель, — в 11.07. Как поняли, прием?

Рация проскрипела что-то невразумительное. Тем не менее, гаишник удовлетворенно откинулся на сиденье.

— Нормалек! Не боись, братан, через пять минут остановят эту придурочную. По «Перехвату» и не таких ловили! А она тебе вообще кто такая?

— Да никто, — честно сказал я. — Попросила подвезти до аэропорта, а мне что, места не жалко, все равно почти по дороге…

— Ясно, — сказал он. — Калымишь… Много вас сейчас таких развелось. Да, если тачку разобьет, туго тебе придется.

— Как это разобьет? — испугался я.

— Да запросто! — радостно объяснил он. — Шуганется во время перехвата, да и слетит в канаву какую-нибудь… Или, еще хуже, в дерево ка-ак шандарахнет! Оптику и кузов точно придется ремонтировать, а может, и ходовая накроется. Короче, как повезет.

— Слушайте, а что делать?

— Что, что… Откуда я знаю? Баба за рулем — страшное дело! Будь моя воля, я бы им даже пешком не везде разрешил ходить, особенно летом в коротких юбках. Чтоб водители на них зря не пялились.

Я не стал спорить. Ему — как ветерану и профессионалу — было, конечно, виднее. Хотя если бы подобный запрет в самом деле ввели, мне было бы жалко. И так в жизни мало радостей, а тут еще одной лишают — полюбоваться женскими ножками, цокающими по мостовой, пофантазировать, что может получиться, если притормозить рядом, галантно распахнуть дверцу и выдать что-нибудь оригинальное, например: «Мадам, помогите, я не могу вести машину, ибо ослеп от вашей красоты…» В наш век банальных комплиментов, когда девушкам в лучшем случае говорят, что они клево смотрятся, а в худшем — сразу предлагают вечер в кабаке и постель, это, пожалуй, могло бы сработать…

От этих размышлений меня отвлекла рация, которая опять что-то гнусаво проскрежетала, после чего инспектор выругался, завел двигатель и стал выворачивать на дорогу.

— Экипажей, блин, у них нет свободных в этом районе, — ответил он на мой недоуменный взгляд. — Сказали, чтоб сам догонял.

— Может, надо сирену включить, чтоб быстрее… — робко предложил я через минуту.

— Сам знаю! — огрызнулся он. — Сажают всяких шалав придурочных, а потом еще и советуют! На фиг мне твоя тачка сдалась, пусть угоняют!

Я благоразумно промолчал. Да и что я мог ему ответить? Что он из моих налогов получает зарплату? — так это неправда, потому что налогов я со своего промысла не плачу, да и жалованье у него явно меньше, чем пособие у американского безработного. Тем не менее, он рулил азартно, словно гонщик на «Формуле-1», явно наслаждаясь тем, как от воя его сирены шарахаются к обочине даже многотонные грузовики. Похоже, именно возможность удовлетворить охотничий инстинкт, сохранившийся у любого нормального мужика, и удерживала его на этой поганой, в общем-то, работе. Я не смотрел на часы, а зря, мы наверняка побили рекорд скорости на участке «пост номер шесть — аэропорт».

— Ну, смотри, здесь она? — спросил он, затормозив и стараясь перекричать вопящую дурным голосом сирену.

— Тут! — я выскочил и со всех ног помчался к забору, где стояла машина, очень похожая на мою. Чем ближе я к ней подбегал, тем меньше во мне оставалось уверенности. Метров за двадцать я разглядел наконец номер, развернулся и побрел назад. Инспектор встретил меня сочувствующим возгласом:

— Проперся? Ладно, садись, покрутимся здесь еще, может, она ее в стороне бросила.

Минут через десять мы обнаружили-таки мою немытую таратайку, она смирно стояла в тупичке возле ворот грузового склада, втиснутая между мусорными контейнерами и горой каких-то обшарпанных ящиков. Дверцы были открыты, ключ торчал в замке зажигания. На заднем сиденье угонщица оставила важную улику — детскую заколку для волос в виде туповато улыбающегося желтого медвежонка, у которого из задницы торчала сломанная металлическая защелка. Инспектор, глубокомысленно сдвинув брови, поддел улику ногтем и завернул в грязный носовой платок, который вручил мне со словами:

— Если будешь заявление подавать, пригодится.

Я послушно сунул платок в карман, втайне надеясь, что на этом наше оперативное взаимодействие закончится, и мы распростимся, довольные друг другом. Но не тут-то было!

— Она где-то здесь, — уверенно сказал он. — Говоришь, на самолет спешила? А на какой рейс?

Я пожал плечами. Из-за здания аэропорта был виден хвост аэробуса, на котором виднелась сине-красная эмблема какой-то авиакомпании.

— Пошли! — приказал инспектор. — Никуда они не денутся, если что — с борта снимем.

Он решительно направился к аэровокзалу, я потащился следом. Честно говоря, думал я в эту минуту только об одном: как бы отмазаться. Ему хорошо, думал я, он себе галочку в актив поставит: мол, раскрыл преступление по горячим следам. Очень удачно все получается: факт угона налицо, злоумышленница задержана, даже улика у меня в кармане лежит… Премию, наверно, отхватит. А мне зачем эта суета? Тащиться в горотдел, заполнять кучу бессмысленных бумажек, отвечать на вопросы дознавателя, а главное, смотреть в глаза этой дамочке, которая всего лишь хотела не опоздать на самолет... Да лучше сквозь землю провалиться, честное слово!

Пока я заранее растравливал свою совесть, серое здание аэровокзала приближалось с неотвратимостью судебного приговора. Сейчас мы войдем и, конечно же, увидим в очереди на регистрацию знакомую белую блузку с глубоким вырезом, стройные ноги в красных туфельках, небрежно рассыпанные по плечам льняные волосы и синие глаза. Гаишник подойдет и схватит маму за руку, девчонка испугается и захнычет, а я буду стоять, как полный дебил, которого самого не мешает упечь кое-куда для профилактики — чтобы научился хоть как-то сопротивляться идиотским обстоятельствам.

— Послушайте, — прошелестел я маячившей впереди милицейской спине. — Товарищ инспектор, подождите, а? Я это… короче, не надо ее задерживать, не буду я ничего подавать. Машина же целая осталась!

Он даже споткнулся, словно я поставил ему подножку таким дурацким заявлением. Смерил меня взглядом, словно оценивая, способен ли я возместить ему напрасные хлопоты, утраченную похвалу начальства и заветную премию, уже почти хрустевшую в кармане.

— Она ж меня козлом обозвала, — вдруг сказал он обиженно, будто мы с ним были школьные друзья и договорились подстроить мелкую пакость ябеде-однокласснице, а я в последний момент пошел на попятную. — Чего я ей такого сделал, а?

— Ну, погорячилась… Баба, что с них возьмешь, они сначала говорят, а потом думают, будто вы сами не знаете, — торопливо говорил я, с удивлением замечая, как его дубовое лицо разглаживается, в глазах мелькает что-то беззащитно мальчишечье, а губы складываются в неуверенную улыбку. — Ну ее к Богу, пускай себе летит!

Он постоял еще полминуты, махнул рукой и решительно пошел назад. Мы расселись по машинам, я уже собрался трогаться, как вдруг услышал, что он мне сигналит. Заглушил двигатель и с опаской пошел к его «Жигулям».

— Ксива что, не нужна? — спросил он, протягивая в окошко мои права.

— Забыл! — хлопнул я себя по голове. — Спасибо, а то так бы и уехал!

— Ладно, давай! Может, еще встретимся, город маленький. В общем, будут проблемы по нашей линии — заезжай ко мне на Комсомольскую. Игнатьев моя фамилия. Капитан Игнатьев, меня там любая собака знает.

Тут с летного поля донесся тяжелый нарастающий рев. Через минуту огромный «Ил» взмыл в небо и начал медленно набирать высоту. Мы оба уставились на него и смотрели, не отрываясь, пока он не исчез в низких облаках.

— А ноги у нее ништяк, — сказал капитан Игнатьев и завел двигатель.

— Классные! — согласился я.

Написать отзыв

© "СИБИРСКИЕ ОГНИ", 2004

Оригинальный сайт журнала

 www.sibogni.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев