№ 05'04

Владимир НИКОНОВ

XPOHOC

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Земля несказочных чудес

Записки геолога

(Окончание)

РАЗНОЦВЕТНОЕ НЕБО АРКТИКИ

Сезон 1980 года прошел без моего участия. Пока я маршировал на плацу, проходя послевузовскую программу мнимого превращения вчерашних разгильдяев в лейтенантов запаса, на просторах колымской тундры происходили удивительные события.

С подачи завсегдатая нашего дома в Черском мерзлотоведа географического факультета МГУ Алексея Архангелова, на практику в Приморскую партию прибыла команда московских студентов, большая и колоритная. С собой они прихватили своего бывшего сокурсника, некоего Володю Варлашина, одного из самых причудливых людей, с которым мне тоже доводилось сталкиваться.

Варлашин не без гордости рассказывал о себе, что его отец был крупным морским офицером, мать — балериной. Во время своей собственной флотской службы он, вероятно, неожиданно для себя самого оказался в стройных и бесчисленных рядах КПСС. Но внутренний запас конформизма в Варлашине оказался невелик, и спустя несколько лет, уже попав на работу в Верхне-Индигирскую экспедицию, он вызвал некоторый переполох неслыханным по тем временам добровольным выходом из партии, привлекши таким образом к своей скромной особе внимание районного КГБ.

В МГУ Варлашин доучился до второго курса. Как молодой перспективный коммунист, он оказался единственным студентом в факультетском парткоме. Однако в нем оказалось слишком много иронии, чтобы оценить такой прекрасный по тем временам карьерный шанс. О своем пребывании на заседаниях парткома он задолго до времен дозволенного сверху либерализма отзывался самоиронично и даже желчно. Единственным светлым пятном в его воспоминаниях об идеологических камланиях на парткоме был всесоюзный любитель животных Николай Дроздов, тихонько дремлющий в дальнем от докладчиков углу.

Затем в Варлашине внезапно прорезался обостренный интерес к театральной жизни. С присущей ему аурой непринужденно-общительного человека, почти мгновенно входящего в любую новую компанию, как патрон в обойму, он ухитрился поступить в театральный институт, где и прогусарил полтора года. С тех пор его красочный и бойкий фольклор пополнился бесчисленными повествованиями о столичной богеме, ее персоналиях и своей исторической, хотя и кратковременной, роли в судьбах отечественного театра.

Потом Варлашина вдруг накрыла волна нового увлечения. Он вознамерился поступить в Литературный институт. Вероятно, ему там сказали, что для серьезного занятия таким серьезным делом, как литература, необходимо серьезное знание жизни. Какое-то время он познавал ее в качестве наездника на ипподроме, потом еще в каких-то экзотических занятиях. В один прекрасный день лихого наездника разыскал его друг по МГУ Володя Евсеев и увлек перспективой познакомиться с новыми горизонтами жизни на Крайнем Севере. Сюда Варлашин и приехал со своими бывшими сокурсниками, в отличие от них застряв в Якутии на одиннадцать лет. Его сокурсники, промелькнув болидами на нашем экспедиционном небосводе, оставили яркий и долгий след в памяти, но Варлашин, причудливо сочетавший в себе легкость и даже легкомысленность с сердечностью и искренним интересом к людям, здесь вне конкуренции. И вот уже двенадцать лет щемит от его нелепой пропажи без вести, не в безлюдье северных дебрей, а где-то в Подмосковье, в самом начале нового российского лихолетья...

В рядах ИТР также произошло пополнение. Появился Шурик Фролов, однокурсник и студенческий друг Андрея Владимирова. Он уже отработал в Верхнеиндигирской экспедиции два года, сначала здесь же, на Нижней Колыме, на поисковом бурении на Пантелеихе, затем в истоках Индигирки. А потом попал под напористое обаяние Шефа, и его вечно кудлатая рыжевато-белая голова, изрекающая чуть прифененный краснопресненский фольклор, много лет светилась в команде, спаянной испытаниями арктического приморья. В том году ему неожиданно привелось вместо геологических открытий совершить археологические.

Снова перед сезоном было шумное застолье молодых мужиков, переполненных дерзкой уверенностью в своей силе и в том, что какие бы опасности ни ждали впереди, уж их-то костлявая старуха с косой непременно обойдет стороной.

Не обошлось без общепринятых в северных компаниях подначек. Антон, перед приездом студентов успевший из соображений тундровой гигиены побрить голову наголо и сразу приобретший абсолютно уголовный облик, был преподнесен студентам как человек, только-только освободившийся, очень нервный и скорый на руку. Поэтому во избежание эксцессов к нему следует обращаться не иначе, как Антон Филатович. Студенты поверили в это сразу и безоговорочно, особенно когда во время застолья Антон вошел в роль и как бы от досады на судьбу-злодейку вдруг вогнал в стол нож, а потом для полноты образа аккуратно вылил стопку водки Варлашину на голову. Лишь посреди сезона они с облегчением сообразили, что ничего страшного, можно и без «Филатыч».

Поделив прибывших студентов, включая наших прошлогодних свердловчан Валеру, Володю и Серегу, оклемавшихся от трихинеллеза и не убоявшихся вернуться туда, где они его подцепили, господа итээры распределили районы работ и нимало не сумняшеся (любимое выражение Шефа), отправились в путь.

Ткачев, найдя мне замену в лице могучего и не по возрасту солидного московского студента с приличествующей такой стати кличкой Батя, отправился изучать береговые обнажения реки Коньковой, текущей на границе низменной Халлерчинской тундры и невысокого плато к западу от нее. Плавание по этой речке он потом долго вспоминал, закатывая глаза от ностальгии по непуганым сохатым, укрывающимся летом на здешнем тундровом ветерке от комаров. С меньшим удовольствием вспоминал он утрату компаса. Изучение одного из промерзших береговых песчаных обрывов Коньковой чуть не кончилось для него плохо. С трудом вскарабкавшись на крутую стенку, возвышающуюся над речным плесом, только он вознамерился приступить к ее изучению, как вдруг увидел зазмеившиеся трещины в грунте и услышал шуршание осыпающегося песка. У него хватило ума не раздумывать о причинах и следствиях этого явления, а со всей силы своих длинных ног сигануть в сторону. Соскользнув по обрыву к кромке воды, он с некоторым содроганием увидел, как пласт оттаявшего на солнце грунта ринулся вниз, приподнял и мгновенно сломал лопату, словно спичку, смахнул выложенный на уступ компас и с шумным плеском рухнул в воду.

Река Коньковая оказалась геохимической загадкой. В ее донных илах на многокилометровом протяжении спектральным анализом было установлено содержание золота, вполне приличествующие околорудному ореолу крупного месторождения. Между тем мощность рыхлой толщи над скальным цоколем арктической низменности в этой ее части — до полутора-двух километров, а расстояние до ближайшего обнажения пород, которые можно принять за коренной источник золота — сотни километров. В минералогических пробах из разрезов рыхлой толщи экспедиционные минералоги обнаруживали до десятков тонких чешуек золота, да еще и мелкие значки платины в придачу. Возможным объяснением минералого-геохимического феномена Коньковой является высказанная лет сорок назад догадка, что эта река наследует древнюю долину Колымы. А вообще похоже на то, что наши традиционные представления об очень ограниченной миграции драгоценных металлов в условиях полярной низменности далеки от реальности. И напрашивается вопрос: сколько же такого тонкочешуйчатого золота вынесла на шельф древняя и современная Колыма за миллионы лет?

Водораздел рек Коньковой и Чукочьей, нынешняя вотчина Петра Михайлова, — невысокое плоское плато с абсолютными отметками до 80 метров, сложенное плейстоценовыми сильно льдистыми суглинками, внешне напоминающими лёссы, ветровые отложения сухих степей. Высадив здесь большую команду студентов, в будущем не состоявшихся как мерзлотоведы (никому, впрочем, не нужные в базарно-рыночной экономике), зато пополнивших стройные ряды столичных финансистов, он из педагогических побуждений поначалу устроил заходы по тундре на полсотни километров. Благо, местный плотный, почти не оттаивающий летом грунт, лишенный непролазных зарослей, присущих более южным районам, по проходимости приближается к гаревой дорожке. Здесь глаза юных географов вволю усладило зрелище мерзлотных форм рельефа, вошедших в отрядный прибауточно-песенный фольклор типа «Ай, пойдем зайдем за байджерах», распеваемый в присутствии симпатичной студентки Натальи.

В одном из обрывов реки Чукочьей в обычном на вид торфяном обрыве обнаружились прожилки странных серых кристаллов. Позже удалось расшифровать их состав с помощью рентгеноструктурного анализа. Кристаллы оказались медьсодержащими природными битумами. Такие битумы — продукт окисления углеводородов, в том числе нефти, просачивающихся по трещинам с глубины и охотно сорбирующих по пути всевозможные металлы. Если вспомнить двухкилометровую мощность рыхлого чехла Приморской низменности, а под морем, наверное, и того больше, плотную четырехсотметровую покрышку мерзлых пород, то налицо основные условия для накопления нефти и газа. А если учесть общее сходство шельфа восточного сектора Российской Арктики с таковым в Прадхоу-Бэй на Аляске, что между мысом Барроу и устьем Маккензи, откуда откачано больше миллиарда тонн нефти, то темный призрак черного золота рано или поздно замаячит и на здешних берегах.

По берегам рек верхнеплейстоценовая толща, на половину объема сложенная мощными линзами грунтового льда, подмыта на прижимах русла, где время от времени в воду с грохотом обрушиваются огромные блоки изъеденных оттайкой пород, только успевай отскакивать, если оказался рядом. «Едомой» или «талом» назвали ее русские первопроходцы еще в XVII веке. Почти все возвышенные пространства в Колымской тундре сложены этой едомой, обладающей сладковато-гнилостным запахом. При размыве толщи, случалось, на берег вываливались туши мамонта — на радость местным охотничьим собакам, песцам, волкам, лисицам и медведям. Говорят, и люди пытались жарить темно-красную мамонтятину, да только на сковородке она превращается в какую-то мало аппетитную слякоть.

А уж двухметровыми бивнями здесь и вовсе никого не удивить. Вообще берега тундровых рек местами сплошь забиты костями крупных животных плейстоцена — мамонтов, лошадей, бизонов, овцебыков, гигантских оленей, широколобых лосей, шерстистых носорогов, пещерных львов и медведей. Какая причудливая смесь Арктики и африканской саванны! Недаром плейстоценовый ландшафт северных низменностей принято называть тундростепью.

Когда-то эти равнины уходили далеко на север по дну обмелевших в ледниковый период морей. В сухом холодном климате на свободном от льдов пространстве прекрасно росла трава высотой в рост человека, кормившая огромные стада мохнатых исполинов. А исполины кормили хищников, включая дерзких и умелых двуногих. Как жаль, что голоценовое потепление убило этот уникальный мир. Выжили только двуногие, да сильно измельчавшие лоси и олени. В Америке, правда, еще и бизоны, но и те чуть не отправились в небытие вслед за мамонтами. И все из-за того, что сиу, ожившие из эллинских мифов бесстрашные кентавры с раскрашенными лицами, сросшиеся воедино со своими полудикими скакунами, под предводительством Бешеного Коня и Сидящего Быка наголову разгромили в 1867 году хваленую федеральную кавалерию. И тогда бизонов истребили почти полностью, чтобы лишить непокорные степные племена основы их жизни. А далеких потомков тех людей, что уверенно шли когда-то мимо Анюйского вулкана в будущую Америку, загнали в резервации. В 1873 году недобитый индеец по имени Бродячий Койот (да пребудет вечно его благородная душа в заоблачной прерии, благословенной обители Гитче-Маниту) укрыл в резервации последних недобитых бизонов, спасши этот род от полного уничтожения.

Значительно больше повезло овцебыкам, укрывшимся от бледнолицей жадности и бесцеремонности в гренландских снегах.

Возможно, самая смелая и красивая научная мечта последнего времени — возродить с помощью генной инженерии плейстоценовый биоценоз, в первую очередь мамонтов, и заселить ими арктические берега. Пожалуй, трудно найти для этого более подходящее место, чем сильно обезлюдевший в последнее десятилетие российский Северо-Восток. Кое-где здесь остались реликты тундростепной флоры — злаковые травы, перистые веточки ковыля, но если почву удобрить мамонтовым, а для начала хотя бы и бизоньим навозом, то, может, и трава станет повыше и погуще...

За Чукочьей, через Гальгаваам — Гусиную реку, оправдывающую свое название стаями водоплавающей птицы числом в десятки, а может, и сотни тысяч, через Большую Куропаточью до Алазеи и еще дальше на запад уходит бесконечная болотистая тундра, едва возвышающаяся над уровнем моря, подмывающего во время приливов линзы грунтового льда в невысоких обрывах, откуда вываливаются кости гигантов прошлого мира. На обрывах рек гусей и уток караулят зоркие охотники — тундровые орланы, своим достоинством и непугливостью побуждающие вспомнить завет Маугли «Мы с тобой одной крови, ты и я» и пожелать им доброй охоты.

Население этой обширной земли — редкие чукчи и якуты, охотники за пушниной и рыбаки, общительный и дружелюбный народ, да еще торговая фактория под присмотром цепкого хитроватого русского мужика по фамилии Кочкин. Этот Кочкин обладал явными ухватками купцов из Компании Гудзонова залива, менявших у туземцев ружья на кипы мехов, по высоте равные длине ружья. Охотники его не любили.

Неожиданное видение в тундре — белые и каурые лошади возле якутских стойбищ, приземистые, плотные, мохнатые, полудикие, явно сохранившие родство и сходство с мустангами плейстоценовой тундростепи.

Вся эта территория объявлена Чайургинским заказником водоплавающей птицы и убежищем для уникального эндемика Восточной Арктики — розовой чайки, кегали, на языке эвенов. Между низовьями Индигирки и Колымы — единственный в мире ареал устойчивого обитания этой редкой птицы, за столетия северных странствий превратившейся в прекрасный символ Арктики.

Под одним из таких обрывов Михайлов наткнулся на множество костных останков мамонтов, включая бивни, — настоящее кладбище мохнатых слонов тундростепи. Увлекшись отбором наиболее симпатичных экземпляров, он и его напарник Вова Нужин не обратили внимания на начало прилива, а когда заметили, то отступать уже было некуда. Их прижало к отвесной стенке грунтового льда, влезть на нее не удавалось при всем желании, и пришлось им по пояс в морской воде, совершенно не черноморской, спешно уходить к краю протяженного обрыва. Через десять лет Михайлов добрался вновь к этому берегу скелетов, на этот раз уже с предпринимательскими целями, но выяснилось, что он опоздал: вместо бивней здесь лежало множество пустых бочек из-под солярки, а тундра расчерчена множеством вездеходных следов. Возможно, про этот обрыв проведала некая артель из Чокурдаха, издавна специализирующаяся не на золоте, а на мамонтовой кости.

Перемещение с одной тундровой речки на другую Михайлов со своим воинством в нарушение всех инструкций совершал на моторках по морю.

Случалось им и ночевать в лодках, когда льды и отмели не подпускали к берегу, да и ночевка на суше здесь не намного уютнее таковой среди льдин, играющих хрустальной чистотой красок, толкающихся лбами в борта лодки. В свете полночного солнца грани льдин голубые, розовые, сине-фиолетовые, зеленые. Во время одной из таких ночевок московский студент Володя Евсеев, завороженный инопланетной игрой небесных и морских красок, попытался вылезти на льдину, чтобы запечатлеть лодку на фоне пылающего неба, и в итоге оказался в воде. Морская вода имеет свойство оставаться мокрой при температуре ниже нуля, поэтому дискомфорт от такого купания для непривычного человека мало с чем сравним. Пришлось среди ночи выбираться на берег, ставить палатку, разжигать печку и оттаивать студента, явно пошедшего по моим прошлогодним стопам. Больше всего он сожалел о пропавшем кадре. Вообще в этом парне уже в ту пору обычное студенческое разгильдяйство сочеталось с пылким воображением и редкостной обязательностью. Для Михайлова отныне и на все оставшиеся ему двадцать лет жизни, до самого ее трагичного конца, Евсеев станет близким и надежным другом.

По берегам Восточно-Сибирского, как и любого другого из северных морей, лежит множество древесных стволов, вынесенных в океан реками с материка, дающих древесину для строительства и топливо. В полярную даль уходит гладь то ярко-синей, то свинцово-серой соленой воды, щедро перемешанной с нерастаявшими льдами, то и дело прибиваемыми ветром к берегу. Причуды арктической атмосферной оптики стремятся компенсировать однообразие красок суши. Здесь не редкость тройное солнце, висящее в радужном кольце над северным горизонтом. Или вертикальный столб бело-голубого света, низринутый из туч в море, а может, и наоборот, восставший из водной глади в небеса, в сиянии которого пропадает уверенность в пребывании на планете Земля. Вечернее небо, зеленоватое или сиреневое в зените, желтое, розово-оранжевое, перечеркнутое яркими вертикальными всполохами на закатном горизонте. Холодные зеленовато-синие акварели берегов тундровых рек и озер в пасмурную погоду. Пронизывающий июльский ветер побережья, влажный и йодистый — спасение от комаров, раздолье для оленей и постоянная необходимость в ватниках и шапках для людей. Желто-синие и серо-зеленые цвета земли разнообразит ковер белой пушицы, синих незабудок, лимонно-желтых и оранжевых полярных маков, а в августе — янтарная россыпь морошки, сверкающей на поверхности торфяников, словно капельки солнца.

От Крестового мыса на изломе береговой линии Восточно-Сибирского моря в хорошую погоду видны сквозь 40-километровое водное пространство снежные шапки над гранитными гольцами Медвежьих островов. Сильно чесались у наших мореплавателей руки сплавать на моторке к этим гранитам, но пограничники строго предупредили, чтоб туда не совались.

Междуречье реки Коньковой и Колымы — низменная Халлерчинская тундра, сложенная тонкозернистыми песками, сплошь заболоченными и заозеренными. Озера занимают здесь явно больше места, чем перешейки между ними. Принято считать, что этот гигантский песчаный клин — отложения позднеплейстоценовой дельты Колымы. Изобилие гусей на здешних озерах, необычное даже для Севера, побудило когда-то учредить здесь гусиный заказник.

В 1980 году археологическая наука встрепенулась от известия о находке заполярных палеолитических стоянок, позже названных Фроловскими, в честь Шуры Фролова. «Иду я по берегу речки, — рассказывал Шурик, — кругом тонкие супеси, а тут какие-то крупные камни в воде лежат, да еще вроде обработанные». Камни оказались изделиями — наконечниками, скребками, рубилами и символическими... фаллосами из колымского медово-желтого, красного, бурого сердолика. Позже археологи из Якутска определили радиоуглеродным анализом остатков древних кострищ возраст стоянок в 11 тысяч лет. К слову сказать, подобные стоянки возрастом 10—14 тысяч лет многочисленны в здешних краях — на Колыме, Седедеме, Омолоне, Пантелеихе, чукотских реках, острове Айон в Восточно-Сибирском море. Перед тем как навсегда уйти на новый континент, предки индейцев и эскимосов довольно плотно обжили Северо-Восток Азии. Те, кто не успел перейти по сухопутному мосту, так и остались на азиатском берегу: 10 тысяч лет назад голоценовое потепление растопило ледниковые покровы на континентах, уровень моря поднялся, и вся Берингия оказалась под водой.

Интересно, как воспринимали перешеек между континентами оставшиеся на азиатском берегу сородичи тех людей, что навсегда ушли на восток и бесследно растворились на просторах неведомой земли. Может быть, тем, кто глядел вслед уходящим, этот мост через море казался переходом в другой мир, манящий своей неизведанностью, но пугающий тем, что назад оттуда никто не возвращается, как из Страны Вечной Охоты...

Археологами на Северо-Востоке найдено множество ножевидных пластин, наконечников и тех же фаллосов из халцедона, агата, карнеола, сердолика, благо эти прекрасные во всех отношениях камни можно без труда найти здесь почти на любой галечной косе. У мастеров, оружейников каменного века, явно был хороший вкус в выборе камня для заготовок. Не понятно только, что могла означать фаллическая символика в таком количестве.

В Халлерчинской тундре произошла трагикомичная встреча нашего моториста Володи Варлашина с волком, чуть не окончившаяся плохо. Однажды Варлашин отвез маршрутную группу в истоки маленькой речки, где она превратилась в подобие канавы, едва вмещающей по ширине лодку. Геолог с напарником ушли в глубь берега, а Володя укрылся за лобовым стеклом от свежего ветерка с близкого моря, нахлобучил на голову шапку и закемарил. Проснулся от шуршания песка на берегу, а скорее, просто от смутного ощущения тревоги. И увидел крупного зверя, бегущего прямо к нему. Успел удивиться, откуда здесь собака, да еще такая громадная, и тут же понял: не собака, неоткуда ей взяться. Волк, настоящий тундровый властелин, не дал ему времени на испуг и раздумья. Оттолкнувшись от близкого берега, зверь махнул через лодку, в прыжке выдрав зубами клок ваты из фуфайки на плече обалдевшего моториста, перелетел на другой берег и умчался. Варлашин потом уверял, что успел хряснуть агрессора веслом по спине, но я что-то сильно в этом сомневаюсь. Как бы то ни было, моторист отделался острыми ощущениями и дырой на фуфайке. Вернувшимся с маршрута все это можно было принять за игру пылкого варлашинского воображения, если бы не внушительные отпечатки лап на влажном песке и рваная вата на плече у моториста.

Что за причина была у зверя кидаться — кураж непуганого хозяина тундры или бешенство? В любом случае Володе тогда крупно повезло.

Чайургинский и Халлерчинский заказники в ту пору были просторным рабочим кабинетом нашего друга Саши Андреева, орнитолога из Магадана, автора самых прекрасных фотографий зверей и птиц, какие мне довелось держать в руках. Примечательной была организационная схема полевой работы орнитологов. Академический институт, где они работали, был не настолько богат, чтобы обеспечить вольготные вертолетные перелеты с места на место. Поэтому эти мужики придумали более экономичный способ перемещения по тундре, требующий отменной уверенности в своих силах. В начале сезона они разбрасывали на вертолете запасы продовольствия и кое-какого снаряжения в местах будущих стоянок, а затем по мере отработки одной площади совершали длительные переходы к следующему складу, нагруженные под завязку спальниками, палатками, печками, хозяйственным бутором и драгоценной фотоаппаратурой, исходив за лето обширные пространства.

Излюбленным объектом наблюдения магаданских орнитологов были розовые чайки, издалека обычные с виду небольшие белые птицы. Примечателен лишь их полет, мечущийся из стороны в сторону, словно зигзаг молнии. Но стоит косым лучам света попасть на грудь, шею и голову, и они вспыхивают ровным и нежным сиянием, превращаясь в живые розовые топазы. Вблизи можно рассмотреть карминовые каймы вокруг глаз, узкое темное колечко на шее, синеватую окраску крыльев. Впервые их описал английский капитан Джон Росс в 1823 году на островах Канадского Арктического архипелага. С тех пор встреча с жар-птицей царства льдов была мечтой многих полярников. Птицу капитана Росса встречали почти всегда в глубине дрейфующих льдов, гнездовий ее никто не видел, пока в 1905 году молодой русский зоолог Сергей Бутурлин не добрался до низовьев Колымы и Индигирки. Здесь колыбель ее птенцов. Выведя потомство, розовые чайки летят зимовать не на юг, как положено птицам, а в глубину Арктики. В последние двадцать лет они перестали быть редкостью, их часто видят на окраинах северных поселков, птицы стали залетать далеко на юг от полярного круга. Но до сих пор загадка, как они выживают зимой в морозном полярном мраке, чем питаются во льдах, что их заставило пойти наперерез общей стратегии пернатого мира. «Все года, и века, и эпохи подряд все стремится к теплу, от морозов и вьюг. Почему ж эти птицы на север летят, если птицам положено только на юг?» — Владимир Высоцкий явно пел именно о розовых чайках.

Группе Виктора Масного, усиленной Антоном и Андреем, предстоит продолжить изучение правобережья Колымы от Пантелеихи до моря — откартировать и опоисковать гранитные массивы, изучить кружева складок осадочных и вулканических пород в береговых обрывах, отшлиховать ручьи и речки.

Граниты оказались не пустыми В центре многофазного массива в верховьях Каменушки трудами Масного на свет божий объявились довольно богатые выходы вольфраммолибденовых руд. На обширном выходе окварцованных гранитов рудоносные жилы и прожилки образуют густую сеть. Со времен старинных саксонских рудокопов такие рудные структуры звучно именуются штокверками. В Казахстане, бывшей вольфраммолибденовой житнице Союза, подобные штокверки были любимым объектом для геологической разведки и эксплуатации.

В перемятых осадочных породах в береговом обрыве Колымы близ Шалауровой Избы геохимическим опробованием выявлены признаки прожилково-вкрапленной золотоносной минерализации. Неподалеку отсюда на ручье Перистый в русле и пойме Антон намыл такое золото, что можно прямо с поверхности начинать опытно-промышленную эксплуатацию. Любопытное здесь россыпное золото — едва различимые глазом крупинки драгметалла, замаскированные плотной черной «рубашкой» окислов марганца, но его содержание — грамм на кубометр песков, кое-что по нынешним временам.

Гора со старинным названием Камень Егорьевич, вознесшаяся правильным конусом на полкилометра над Колымой между устьями Каменушки и Филипповки — настоящий геологический памятник. Ветрами, солнцем, водой, морозами, силой тяжести, словно резцом реставратора, отпрепарирован прекрасно обнаженный древний вулканический аппарат, некогда извергавший в мелкое море потоки андезитов и базальтов, распугивая юрских ихтиозавров. На склонах горы четко различимы уступы, сложенные разновозрастными потоками лав и осадочными прослоями, изобилующими окаменелостями древних моллюсков. На вершине конуса взору Андрея открылся неглубокий внутренний провал, отделенный от склона кольцевой жерловой стеной черных базальтов, — подходящее место для натурных съемок «Властелина колец».

Река Филиппова запомнилась прекрасными сердоликами, отменными хариусами и повсеместными чешуйками шлихового золота.

По прошествии времени остро осознается недоизученность горы Родинка, сиенитового массива высотой 630 метров, господствующего над водоразделом Филипповой и Пантелеихи близ Черского. В ручьях, текущих на север и юг с западного подножья горы, Нижнеколымской разведочной партией разведаны россыпи золота; струи металла своими головами упираются в водораздел. Где-то здесь, в сиенитах, должен находиться коренной источник россыпей. Попытки обнаружить здесь обычные в таких случаях золотоносные кварцевые жилы успехом не увенчались. А между тем на Урале, в Саянах и других местах золотоносными нередко оказываются сами сиениты и другие родственные им породы, минерализованные по всей своей массе. Такая руда обычно внешне выглядит невзрачной, не очень сильно отличается от пустой породы и выявляется только опробованием. На Аляске практичные американцы добыли из таких сиенитовых массивов Джуно и Трэдвелл более двухсот тонн золота. Невысокое содержание металла здесь компенсировалось большим объемом золотоносной породы и возможностью развернуть во всю мощь высокопроизводительную технику. Родинка — не единственная сиенитовая гора в этом месте. По правому берегу Пантелеихи, словно бусины на нитке, уходят в глубь Чукотки симпатичные островершинные горы — Белая Стрелка и другие.

Дельта Реки — это две большие протоки, Каменная Колыма и Походская Колыма; в приустьевой части ширина ее достигает 16 километров, плюс бесчисленное множество протоков помельче. В устье течение воды почти останавливается, и в тумане, в окружении неподвижной воды непросто сообразить, в какой стороне море. Над необъятностью Реки и едва выступающих из нее песчано-илистых отмелей высятся скальные обрывы каменных островов, сложенных сульфидизированными сиенитами. На аэромагнитной карте эти скалы вложены в пространство, четко очерченное концентрическими кольцами отрицательной и положительной аномалий. Такие кольцевые структуры — «очаговые» или «купольные» — природная ловушка для месторождений редких металлов, и обрыв одного из островов нацело сложен богатой сульфидной рудой меди и висмута.

К слову, у нормальных горных промышленников во всем мире одно упоминание о висмуте вызывает тот же рефлекс, что и валерьянка у кота, если речь идет об его содержании хотя бы в десятые доли процента. За последние 10 лет цена на этот металл, до зарезу нужный современной ядерной энергетике и электронике, не опускалась ниже 8 долларов за килограмм. А тут готовый сундук с висмутовой рудой, и крышка открыта, — подъезжай под остров, обрушивай взрывом оруденелую скалу и вывози морем. В начале XX века янки добывали таким образом графит на чукотских морских обрывах — до сих пор на берегу Берингова моря сохранились штольни и откаточные рельсы, проложенные между делом американскими китобоями.

1981 ГОД. ПРОЩАЙ, КОЛЫМА!

Закончив в 1980 году университет и благополучно отбрыкавшись от распределения в солнечный Туркменистан, я терпеливо ждал вызова из Усть-Неры и получил его под самый Новый год в качестве лучшего подарка. Через пару дней после праздника уже был в Москве. Там по дороге в Неру встретился с Шефом. Тот совмещал командировку с посещением родственников, у которых мы и загостили в добротном доме сталинского ампира на симпатичной Пятницкой улице. В памяти осталось радушие и гостеприимство этих людей и их иронично-уважительное отношение к чудакам, добровольно обосновавшимся среди медведей на полюсе холода северного полушария. Хозяин дома, Володя, где-то раздобыл супердефицитный по тем временам «парижский» диск Высоцкого, и к нему каждый день напрашивались бесчисленные соседи, знакомые и знакомые знакомых — переписать. Свежая всенародная утрата на какое-то время породила ощущение некой общности даже между малознакомыми людьми. Мир этому дому и удачи ему во всем.

Цель командировки в Москве состояла в копировании карт, составленных Всесоюзным аэрогеологическим трестом (ВАГТ) на соседний с нашим Среднеколымский район. Район этот примечателен богатыми россыпями и рудопроявлениями золота в бассейнах рек со звучными старинными именами Шаманиха и Столбовая. А еще необъятными залежами девонских известняков с обильной вкрапленностью минералов свинца и цинка и бесчисленными прекрасными сердоликами на знаменитой ими Седедеме.

В первый день я прибыл туда один. Шеф сказал, что зайдет куда-то по своим личным делам, и там застрял. Найдя нужного нам начальника партии А.В. Артемова, я представился геологом из ВИГРЭ, объяснил, что нам нужно, и на всякий случай приготовился к скандалу. Столкнувшись во время своих студенческих практик с мрачной суровостью Первого отдела на Индигирке, успешно насаждающего атмосферу бдительности, я в отсутствие Шефа с замиранием сердца ждал, что сейчас у меня спросят командировочное удостоверение и предписание с допуском к режимным сведениям (почти лагерная терминология). А поскольку у вчерашнего студента, только направляющегося к месту работы, ничего этого нет, то и выставят в шею из секретного геологического полуподвала, что на улице Профсоюзной. Но опасения оказались напрасными. Наши московские коллеги оказались людьми радушными и не замордованными тоталитарными правилами. Не спросив никаких бумаг, меня усадили за свободный стол, Артемов достал из сейфа нахально запрошенные мною карты, и я принялся за работу, время от времени все же поглядывая на часы в ожидании своего начальника.

Подошло время обеда. И тут по всему полуподвалу послышались знакомые до боли звуки — позвякивание стеклотары, шум сдвигаемых столов и стульев. Через некоторое время, после пары-тройки «стопарей» с новыми знакомыми, страхи окончательно отпустили меня. Пришедший (наконец-то) через час после обеда Шеф застал меня участвующим в оживленной дискуссии о жизни и работе. Мощная энергетика Юрия Михайловича тотчас подлила масла в огонь, в том смысле, что я был отправлен в магазин за догоном, и беседа разгорелась с новой силой.

На следующий день в обед снова произошло сдвигание столов, явно привычно-ритуальное в этой местности. В разговорах, как водится, обнаружились общие знакомые. Оказалось, что наш Шура Фролов памятен по временам своей студенческой практики в Якутии старшему геологу этой партии Евгении Павловне Сурмиловой. В общем, работа по изучению материалов наших коллег проходила в теплой атмосфере. На третий день по коридору с утра прошелестел слух — сегодня явится главный геолог ВАГТ Натапов. Пришлось обитателям полуподвала отменить обеденное сдвигание столов, вместо этого с несколько демонстративным усердием зарывшись носами в карты и разрезы. Шеф не упустил возможности побеседовать со светилом отечественной геологической науки. Натапов Лев Моисеевич запомнился импозантным, породистым, с благообразной сединой в смоляных волосах, цепким взглядом умных глаз и несколько вальяжной манерой говорить.

Прилетев в Якутск, узнали, что вылеты в Усть-Неру отменены на несколько дней по метеоусловиям. Оказывается, даже у самолетов возникают проблемы, когда столбик термометра опускается ниже 60°. Юрий Михайлович ничуть не огорчился и сказал: «Раз так, едем в гости к нашему другу Сереге Кистеневу». И еще три дня мы провели в гостях. Кистенев оказался тем самым археологом, который раскапывал Фроловские стоянки с сердоликовыми фаллосами и вообще исходил и ископал весь Северо-Восток, в одиночку проплыв однажды весь Омолон в резиновой лодочке (для знающих реку это о многом говорит). За эти три дня, отметив здесь свое двадцатитрехлетие, я изрядно просветился насчет материальной культуры людей, когда-то шедших зачем-то через восточную оконечность Азии в безлюдные просторы будущей Америки. Оказывается, в разгар «холодной войны» по инициативе академика А.П. Окладникова существовало плодотворное сотрудничество советских и американских археологов в разгадке истории заселения Америки. В результате этой работы на северо-востоке Азии найдено множество древних стоянок, числом едва ли не более, чем в теплых местах. Этому можно найти объяснение, если посмотреть на географическую карту. Чем ближе к мысу Дежнева, тем больше сужается клин азиатской суши, по которой шли предки индейцев и эскимосов. Это как поток воды, уплотняющийся в сужающемся русле. А по перешейку через Берингию, наверное, и вовсе шло непрерывное движение, словно по оживленному тракту…

Добравшись в середине января до берегов Индигирки, я, наконец, обрел статус инженера, за которого выдавал себя в Москве. Обтесавшись за остаток зимы до нормальных показателей молодого специалиста экспедиции, кое-что усвоив из своих новых обязанностей, в конце мая прилетел в Черский. Как потом выяснилось, в последний раз.

В бытии Приморской партии в Черском за время моего отсутствия произошли большие перемены. Наш дом на улице Калинина сгорел еще в прошлую зиму из-за неисправного дымохода, из людей никто не пострадал, если не считать обгорелой кожи на руках Лехи Доровского, который спросонья еще пытался что-то тушить. И еще на этом пожаре ухитрился... простудиться молодой геофизик Генка из Усть-Неры, прилетевший на каротаж разведочных скважин Нижнеколымской партии и на свою голову остановившийся в нашем доме. Проснувшись в дыму (подозреваю, не вполне трезвым), он с перепугу закатился под кровать, вовремя примчавшиеся пожарные бодро залили полыхавшее здание водой, и Гена оказался в ледяной луже. Воистину из огня да в полымя!

Как говорят в таких случаях англичане, в каждом облаке есть своя серебряная подкладка. В переводе на русский — нет худа без добра. Взамен сгоревшего дома Приморская партия приобрела целый «кулацкий» хутор на восточной окраине Зеленого Мыса — добротное строение, более уютное, окруженное сараями, пристройками и т.п., а главное — столь же радушное для многочисленных гостей.

Одним из завсегдатаев этого дома стал Николай Болдин, молодой начальник местной погранзаставы. Однажды он с суровым видом и двумя автоматчиками в придачу подъехал к прилетевшему из тундры вертолету с нашими людьми и грузом, дабы во исполнение служебного долга произвести осмотр «борта». Итогом осмотра оказалась внезапно завязавшаяся крепкая дружба, не прерывавшаяся до перевода Болдина на службу в другие пограничные края необъятного государства. Служебная суровость, которую капитан Болдин напускал на себя в общении с незнакомыми людьми, плохо вязалась с широким синеглазым чисто «расейским» лицом, придающим ему сходство с певцом Сергеем Никитиным. Служебный «уазик» капитана зачастил к нашему «хутору» по поводу и без повода.

Однажды во время приятного времяпрепровождения капитан вдруг узрел клубы дыма со стороны орсовских складов — местной цитадели материальных благ, складированных во время навигации для последующей переброски по зимнику в «Бильбао». Будучи начальником местной «силовой структуры», куда более внушительной, чем милиция, он решительно нахлобучил фуражку и отправился выяснять в чем дело.

Дело оказалось в подозрительном (впрочем, вскоре успешно замятом) возгорании склада с винно-водочной продукцией. Пожар быстро потушили, однако кое-какой ущерб он все же успел нанести. В ящиках с шампанским обгорели этикетки, и потом эти бутылки продавались со значительной, как сейчас любят говорить, discount. Пару или тройку таких подгоревших бутылок под шумок прихватил с собой и Болдин, после краткого дознания вернувшись с ними к нам. Беседа о жизни, подогретая шампанским, оживилась, однако было видно, что капитану не дает покоя какая-то ускользающая от него важная мысль. Наконец он ее поймал, хлопнув себя по лбу и обозвав дураком. «У меня под боком стояла машина, а я взял всего три бутылки!» — пояснил он свое неудовольствие озадаченным собеседникам.

В местной памяти народной капитан Болдин, вероятно, оставался еще долго, отчасти благодаря нашему мотористу Гене Морозову, когда-то крепкому мужику и кадровому офицеру, комиссованному из армии за беспробудное пьянство, завершившееся легким «сдвигом по фазе». Временами на полном серьезе он начинал нести дичайшую ахинею. Одним из самых колоритных опусов, порожденных сдвинутым воображением моториста, была история, повествуемая им с особым упоением. «Не видали, как я на днях причалил на моторке к Зеленому Мысу? — вопрошал он знакомых мужиков на берегу. — Еду я, значит, а за спиной у меня сам Болдин стоит с пистолетом и мою спину на мушке держит. А для подстраховки, ежели вдруг промажет, еще и два автоматчика в меня целятся. А 'все потому, что геологи в Халлерчинской тундре камень нашли, дороже алмаза, а мне поручили отвезти его в поселок. Вот пограничники и следили, чтобы я с камнем за море не уплыл».

Полевой сезон начался на Кондаковом Камне, красивом бордово-сиреневом утесе на Колыме, в 200 километрах выше Черского. Целью работы был сбор валовой пробы местных агатов, некогда заполнивших газовые пустоты в лаве вулкана, буйствовавшего здесь сто миллионов лет назад, если верить калийаргоновым датировкам пород. Видимо, вулканический очаг, как сифон, был насыщен газами, изверженные им базальты оказались вспученными до облика пузыристых шлаков. По мере остывания очага часть пустот заполнилась кремнеземом с образованием симпатичных голубовато-серых миндалин с тончайшим узором белых концентрических полосок (потом нам определили их как агаты Тиманского типа).

Работа заключалась в ползании по скалам и обрушении выветренной породы в поисках яйцеподобных кремнистых стяжений с плотной голубовато-зеленоватой коркой. В одном из обнажений при таком обрушении глазам предстало минеральное диво: цилиндрическая жеода — торчащая наружу неподъемная хрустальная «труба» длиной полтора и диаметром в треть метра — канал прорыва вулканического газа, заполненный крупными кристаллами прозрачного кварца. Попадаются здесь миндалины и с аметистовым выполнением.

Помимо сбора камней необходимо пройтись по заросшим непролазной березкой, стелющимся полярным ивняком и частоколом мелких лиственниц платообразным водоразделам правых притоков Колымы. Здесь кое-где из-под суглинков по берегам озер и речек выглядывают бордово-бурые, ярко-розовые, коричневые, сине-серые вулканические породы, еще ни разу не слышавшие звона геологического молотка. На поверхность выходит лишь малая часть этих пород, остальные, скрытые под рыхлятиной, вероятно, самые интересные, поскольку сквозь заросший грунт «просвечивают» мощные геофизические аномалии с линейным и кольцевым рисунком — лакомая приманка для поисковой геологии. Работа осложняется небывалой в высоких широтах жарой — за 30°. В лагерь с маршрутов возвращаемся вываренные, с плотной коркой засохшего пота на физиономиях. Вода в реке нагрелась до сочинской температуры, и можно бросаться в нее, не снимая просоленной одежды, заодно прополоскав ее от пота. В одном из маршрутов, вломившись в бурелом горелого лиственничного леса и мигом перемазавшись сажей, мне вдруг почти наяву пригрезилось, что я жадно пью из маршрутной жестяной кружки прохладное сухое вино, да так явственно, что кадык дернулся. Поделившись своими грезами с напарником — воронежским студентом Володей Волковым, услышал в ответ ироничное хмыканье, но заметно было, что и у него при упоминании о прохладном винце сработал глотательный рефлекс.

По пути в лагерь я изо всех сил отгонял это навязчивое видение — прозрачный пенящийся дар южных виноградников. С трудом добравшись до палаток и ужаснув остальных соратников своими лицами, черно-полосатыми, как у спецназовцев на задании, мы с Володей плюхнулись в воду, с полчаса откисали в ней, а когда вылезли на сушу, долго протирали глаза, отгоняя ставшую чересчур реальной галлюцинацию — бутылку молдавского рислинга на пеньке. Видение не исчезало, и ничего не осталось делать, как достать кружки и наполнить их благословенным напитком, абсолютно реальным, как жара и берег Колымы.

Оказалось, днем мимо проезжал местный рыбак по пути из села Колымское в Верхние Кресты. Удивившись незнакомым людям, пристал к берегу, а уезжая, вытащил из лодки пару бутылок вина и посоветовал пить его охлажденным. Так что бывают чудеса в жизни.

Набрав добрый центнер поделочных камней, отправляемся в путь по крупным левобережным протокам Колымы, три с половиной века тому назад прозванных в честь первых казачьих атаманов в этих краях Сухановской и Стадухинской.

Сухановская протока длиной сотню с лишним верст — уютная лента воды среди густых лиственниц и чозений, из которых то и дело выскакивают зайцы, с отмелей стартуют стаи уже вылинявших гусей и уток. Заброшенная в воду сеть не оставляет нас без деликатесных чиров. Так что можно избавить желудок от опостылевшей тушенки. Ночуем на высохших до появления глубоких трещин глинистых косах, не ставя ни печки, ни палатки. Духота не отпускает и ночью. Спим голыми поверх спальников, укрывшись лишь марлевыми пологами от комаров. Говорят, в тот июнь-июль возле Черского река на полкилометра отступила от обычной береговой линии, и народ кинулся собирать на образовавшейся суше некогда оброненные гребные винты от моторок и другие потери. Днем, отдуваясь от жары, роем расчистки по обрывам в поисках костных остатков, способных датировать толщи. В конце концов, предпочитаем работать по ночам — светло, как днем, но все же не так жарко.

В одном из маршрутов высаживаемся в устье крупного глубокого притока со звучным якутским названием Сис-Кюель. Здесь мы делаем временное становище, сбрасываем на берегу спальники, припасы, посуду. Дальше наши пути расходятся. Одна маршрутная пара уходит на юг от устья притока, меня Михайлов высаживает на северный берег этого ручья, вручив (как одинокому путнику) свой штатный карабин, а сам плывет дальше.

Возвращаюсь под утро к заветному устью, вижу, что в лагере на другой стороне никого еще нет. Где-то далеко внизу слышен звук нашего мотора, но что-то он не приближается. Хочется есть и спать. Ручей в приустьевой части очень глубокий, дна не видно. Переплыть его ничего не стоит, но не хочется оставлять на другом берегу без надзора оружие начальника. Голодный желудок подсказывает решение: связать веревкой пару стволов древесного плавника, превратив их в плот для транспортировки предметов, которые нежелательно намочить — оружия, маршрутной сумки с картой, одежды, рюкзака с пробами и фотоаппаратом. Переправа в не по-северному теплой воде — одно удовольствие. Благополучно достигнув берега, лихорадочно одеваюсь, ибо комары не дремлют. Через час на огонек прибывают остальные. Я к этому времени уже лежу под пологом в сладкой , сытой дреме.

Несмотря на несносную жару темпа работ не снижаем. Хотя зной выматывает не только нас. Вот медведь, сидящий на берегу, одурело мотает головой, отбиваясь от комариного облака. Выскочившая из-за поворота моторка проносится в десяти метрах от него. Зверь было встрепенулся — уносить ноги подальше от беды, более серьезной, чем комариный зуд, или переждать? Увидев, что лодка умчалась прочь, усаживается на прежнее место и совершенно человеческим жестом машет лапой — пошли прочь, без вас тут житья нет.

За следующим поворотом протоки моторка вспугивает крупного тундрового волка с буроватой летней окраской. Тот уносится прочь, с легкостью перемахивая одним прыжком завалы плавника на берегу. Мгновенно прорезавшийся азарт преследования побуждает выжать из мотора все 32 лошадиные силы, но стометровое расстояние почти не сокращается. Крутой борт реки не дает зверю уйти в сторону от воды, но вскоре берег выполаживается и волк пулей влетает в береговые заросли и растворяется в них.

В устье Сухановской протоки обнаруживаем заимку местного рыбака Витьки Сивцева, смуглого до черноты невысокого сухощавого якута. Бревенчатый дом на невысоком глинистом берегу, у воды узкая юркая моторка «Казанка», с десяток бочек бензина, над которыми висит густая туча комаров. Похоже, здешнее комарье из числа токсикоманов: там, где запах топлива, их всегда особенно много.

Хозяин встречает нас приветливо. В первый и последний раз в жизни я дегустирую редкостный деликатес — прозрачный оранжево-желтый балык сибирского осетра. Рассказываем ему о зверье, встреченном неподалеку. Рыбак машет рукой, дескать, эка невидаль. И рассказывает о другом медведе, недавно повадившемся «рыбачить» в его сетях. Каждую ночь мишка брал дань с улова чирами, муксунами и нельмой. Но однажды «жадность фраера сгубила» — запутался медведь в сетях и захлебнулся. Вот славный был в тот день улов у Витьки!

Следующий маршрут проходит по протоке Стадухинской, прямой, как стрела, голубой ленте медленной воды шириной до 200 метров, три с лишним века назад прозванной в честь одного из сподвижников Семена Дежнева Михайлы Стадухина. Протока идет параллельно Колыме, вместе с ней круто заворачивает с севера на восток и соединяется с Рекой между Нижнеколымском и Черским, ниже ее следующего разворота к северу. Междуречье Колымы и Стадухинской — клин низменной земли шириной 10-15 и длиной 120 километров, рассеченный более мелкими протоками, поросший полосой лиственничного леса и чозений вдоль берегов и отдельными рощами на водоразделе, дающими кров и стол стадам лосей, далеко уходящим летом к северу. К северу от Стадухинской до самого моря — Халлерчинская тундра, страна бесчисленных озер, разделенных каемками плоской суши. Синий цвет воды и желтый — песчаных берегов, покрытых прошлогодней травой, сквозь которую тщетно пытается пробиться зелень свежих побегов, безраздельно господствуют в этой стране. Здесь заметно прохладнее, чувствуется близость Ледовитого океана. Утром берега плотно занавешены туманом. Однажды, пробудившись первым, вижу редкую картину. Занавес тумана над протокой на минуту раздвинулся неожиданным порывом ветра, и в этом просвете в поле зрения попадает вереница полярных волков, идущих по ту сторону реки по своим волчьим делам. И тут след в след, как индейцы на тропе войны.

Очень жаль, но мне не суждено проплыть до конца эту симпатичную синюю ленту. По планам Петра Михайлова я возвращаюсь с Антоном и Варлашиным в устье речки Крестовки, чтобы забрать там запас горючего и вертолетом переброситься вместе с лодкой на Омолон.

АДМИРАЛ ТАЙГА

Речка Крестовка впадает в Колыму на границе Нижнеколымской низменности и Юкагирского плато. В 1970-е годы она была любимым местом для специалистов по геологии кайнозойской эры: здесь находится стратотипический разрез с хорошо обнаженной границей неогена и плейстоцена. В 1979 году на Дальнем Востоке СССР проходила международная Тихоокеанская конференция по геологии плейстоценового периода с романтической экскурсией ее участников в низовья Колымы.

Когда разноязычные экскурсанты подошли к обнажению пород в береговом обрыве Крестовки, их охватило состояние, близкое к столбняку. Из подмытых водой красных неогеновых галечников вызывающе торчали рога бизоньего черепа. Для маститых специалистов, отлично знающих, что бизоны появились на свете через миллион лет после окончания неогенового периода, это было равноценно обнаружению останков инопланетян. Лихорадочно разрыв и выворотив череп из грунта, вся научная публика обалдело села на землю — из черепа выкатилась бутылка пятизвездочного армянского коньяка. Через секунду дружный гомерический хохот облегчения с русскими, английскими и французскими междометиями потрясал долину речки. Отсмеявшись, один из участников, неоднократно бывавший здесь раньше, выдохнул: «Это только Витька Подпорин, Адмирал Тайга, больше некому».

Познакомились и мы однажды с этим приметным персонажем, прижизненно прочно вошедшим в фольклор и устную историю этих берегов. Что за нелегкая занесла однажды колхозного курского парня в низовья Колымы, он при всей своей словоохотливости и общительности помалкивал. Но здесь он вполне нашел себя, дав полную волю исконно русской причудливости, когда-то так умилявшей классиков отечественной литературы.

Еще до того, как геологи Приморской партии с ним встретились, местные аборигены предупредили: «Пойдете по тайге, увидите, на дереве карабин висит, не трогайте, это Адмирал Тайга по пьянке забыл». На вопрос, что это за адмирал, терпеливо, как несмышленышам, пояснили: «Шибко хороший человек. Наш человек». Потом и вправду оказалось, что висящие на деревьях карабины Витьки Подпорина — нормальное явление.

А однажды рано утром сладкий сон утомленных тружеников геологических полей оказался прерванным зычным баритоном: «Геологи, хватит дрыхнуть, пора ром пить». Продрав глаза, увидели крепкого коренастого черноволосого мужика лет сорока с внимательным и чуть насмешливым прищуром глаз, повидавших всякое и всяких, с аурой бесшабашной и веселой открытости, вызывающей доверие и симпатию с первой минуты знакомства.

У него и вправду был с собой приличный запас популярного в ту пору «Гавана Клуб». Пополнял запас спиртного по мере иссякания он просто — подлетал на моторке, хорошо знакомой всем капитанам, курсирующим по Реке, к первой встречной барже и мигом производил бартер — мешок деликатесной рыбы на энное количество бутылок. Пожалуй, только в краю непуганых идиотов в те времена могла существовать такая бесшабашность, способная посрамить гусаров, с полной отстраненностью от партхозактивов и всенародных обсуждений исторических съездов и пленумов. Для тех, кто вырос среди мелочного и скучного центрально-черноземного жлобвства, это было иным измерением сути жизни и неведомым горизонтом поведения.

Поскольку труженики геологических полей не заставили себя долго упрашивать, то скоро уже знали, что это и есть знаменитый персонаж местных баек. Он нигде официально не работал, но будучи фартовым добытчиком пушнины, зверя и рыбы, жил на широкую ногу. И очень любил общаться с приезжими экспедиционниками всех мастей. Имея семь классов образования и цепкую память умного и наблюдательного от природы человека, мог сразить наповал заезжего умника небрежно брошенной фразой вроде: «Будешь лететь на вертолете на юг отсюда, обрати внимание: с воздуха хорошо видна классическая вулкано-тектоническая кальдера».

В 1981 году таким умником, пораженным подобной невесть от кого нахватанной эрудицией, был и автор этих строк. Узнав, что завтра я вылетаю на Омолон, Подпорин после разговора о рыбалке и охоте вдруг добавил, остро кольнув быстрым взглядом, зрачком в зрачок: «Будешь ходить по левым вискам (протокам), не поленись пошлиховать. Я там давеча шарахался, как-то ополаскивал миску песочком после ухи, а на дне осталась белая крупинка, с виду как алюминий, но тяжелая, еле елозит по тарелке». Признаться, от этого острого взгляда и непомерной догадливости, стало слегка не по себе. К тому времени я уже знал, что в 1940 году экспедиция Главного управления Севморпути под руководством корифеев полярной геологии И.П. Атласова и К.К. Демокидова в четырех шлиховых пробах по речкам Юкагирского плоскогорья, чуть южнее района наших работ, обнаружила знаки платины. Но едва ли этот отчет, существующий в нескольких экземплярах, да еще с ограничительным грифом, был знаком Витьке Подпорину.

ОМОЛОН, ОСКАР, БАНДИТ И ДРУГИЕ

Затолкав в вертолет моторку с небольшим количеством продуктов и снаряжения, мы летим на Омолон. Присущая молодости глупость этих сборов заключалась в наивной уверенности, что установившаяся жара продержится еще долго, никаких ЧП у нас не случится, всю работу мы завершим легко и быстро. Поэтому не стали брать с собой ни печки, ни палатки (зачем они в такую жару, только место в лодке зря занимают), взяли лишь спальники, кусок брезента, бочку бензина, рацию и продуктов на неделю.

Основная цель нашего прощального визита на Омолон заключалась в детализации шлихового опробования речных кос, на которых Таврат намыл тремя годами раньше наибольшее количество знаков золота. А еще мне хотелось проверить небрежное упоминание о тяжелом значке белого металла на левобережье реки, с трудом елозящем по дну миски.

Первые же сутки работы на Омолоне зримо напомнили, что эта река — не лучшее место для беззаботности. Новое место поначалу встретило нас ровным июльским теплом, убедившим в правильности нашего отказа брать палатку с печкой и гораздо более приятным, чем иссушающий зной предыдущих дней. Прилетев во второй половине дня, мигом выгрузив нехитрое имущество на береговой галечник, не обремененные необходимостью ставить палатку, мы тотчас ринулись в работу. Антон с Варлашиным столкнули лодку в реку и уплыли вверх от лагеря, а я ушел в глубь правого берега. Вволю нашатавшись по кочкарникам террасы реки, в лагерь пришел, когда полночное солнце висело над северным горизонтом. Моих спутников не было. Разведя костер и усевшись записывать маршрут, поглядываю на реку в ожидании их возвращения. Наконец выше по реке прогремел выстрел. Слава Богу, сейчас прибудут. Вот из-за островка показалась и тут же скрылась за ближним выступом залесенного обрывистого берега наша лодка, бесшумно, без мотора движимая быстрым течением. От сердца отлегло, как этого всегда бывает с одиноким путником в северной глуши, дождавшимся возвращения людей. Однако облегчение оказалось преждевременным.

Пока лодка была скрыта за выступом, там явно начали происходить какие-то странные события. Вдруг взревел мотор, секунд через двадцать смолк, а потом над просторами Омолонской долины разнесся крик, отчаянный, как у раненого зверя. Волосы встали дыбом в ожидании неясной беды. Отбросив полевой дневник, я кинулся навстречу. Не успев добежать до конца галечной косы, увидел незабываемое зрелище. Из-за выступа по течению бесшумным призраком выплыла лодка. На ее носу, словно на грузовой барже, высилась груда песка и галечника, отчего корма с мотором вознеслась вверх. А на вершине этой груды отнюдь не гордым монументом самому себе стоит насквозь мокрый и съежившийся Варлашин, синюшный, как покойник. Сзади веслами подгребает к берегу Антон, и вид у него почти столь же жалкий, только что не мокрый.

Вот лодка наконец уткнулась носом в берег. На негнущихся ногах Варлашин с трудом выходит к костру, его трясет, как паралитика. Лишь орлиный нос по-прежнему горделиво выступает на его бледном лице, по которому с обвисшей лохматыми сосульками шевелюры струится вода. Чуть поменьше, но тоже заметно трясет Антона. Отложив расспросы на потом, мгновенно сгребаю костер в сторону, присыпаю оставшиеся угли песком, кидаю сверху спальник. Вдвоем с Антоном молча стягиваем с Варлашина болотные сапоги, полные воды, помогаем ему снять фуфайку и раздеться догола и заталкиваем в нагревшийся спальник. Варлашин зарывается в него с головой. Через несколько минут я сую ему туда кружку с горячим чаем. Он торопливо пьет и снова прячется с головой. Антон, отпившись чаю и вволю накурившись, начинает рассказывать.

Все их беды начались с неудачного выстрела Варлашина по зайцу, смирно сидевшему на речной косе. После промаха заяц не стал испытывать судьбу и убежал. А дальше было круче, чем в мультфильме.

На стремнине лодку несло с такой силой, что не было особой нужды заводить мотор. Но вот ее стало прижимать к обрыву, с которого на уровне ветрового стекла свисала подмытая лиственница. Варлашин недолго думая выпрыгнул на нос лодки и попытался лихим рывком перебросить ствол через стекло. В результате лодка поплыла дальше, а Володя повис на лесине, с каждой секундой все глубже погружаясь в воду. Как он потом вспоминал, ощущение было такое, что висит на подоконнике девятого этажа и вот-вот сорвется. Пока растерявшийся от неожиданности Антон пытался завести мотор на стремительно уносящейся лодке, ствол окончательно ушел под воду, и Варлашину ничего не оставалось, как бросить его и попытаться спастись вплавь. У него хватило ума сообразить, что быстрое течение не даст камнем пойти на дно. Но тут его швырнуло на лесной залом на изгибе берега. Ударившись плечом в сучковатое бревно, он почувствовал, что его затягивает вниз. А это — гибель.

Тем временем Антон наконец завел мотор и кинулся к рулю, не заметив впопыхах, что у мотора упал румпель. Неуправляемую лодку понесло по кругу, и она с разгону врезалась в галечный обрыв, обвалив на нос груду грунта, высоко подбросившего корму. Оглянувшись, Антон увидел, что злополучная лесина, оставшаяся выше по течению, раскачивается в воздухе без всякой нагрузки и ритмично шлепает освободившейся вершиной по воде. Моториста на ней не было. И тут он истошно закричал.

Кое-как пристав к берегу и в полном отчаянии оглядев стремительный поток, Антон вдруг заметил невдалеке залом, на который судорожными усилиями выкарабкивается не совсем утонувший Варлашин. Схватив запасной фал, Антон проломился сквозь береговые заросли и бросил петлю незадачливому борцу с лиственницей. Тот вцепился в веревку мертвой хваткой и на буксирной тяге прополз по качающимся в воде стволам деревьев. Остальное я уже видел сам.

Пока мы с Антоном приходили в себя, наступил рассвет. Оттаявший и оживший в горячем спальнике Варлашин вдруг высунул наружу голову и с неподдельной обидой спросил: «Антон, у тебя под рукой лежала кинокамера, почему ты не снимал мой заплыв? Такие кадры пропали!» Оторопев сперва от такого напора, мы тут же разразились неудержимым хохотом. Вместе с нами беззаботно захохотал и он сам, с посвежевшим видом вылезший из спальника и жизнерадостно сверкающий своими по-кошачьи зелеными глазами. Вероятно, это странно выглядело бы со стороны: моторка с кучей гравия на носу, пустынный берег реки и счастливый смех трех бродяг, избежавших очень крупных неприятностей. И тут произошла еще одна неожиданность, на этот раз приятная.

В Омолонской долине на границе Чукотки и Якутии на глаза гораздо чаще попадаются лоси и медведи, чем люди. Единственный постоянный обитатель этих мест, пожилой охотник Иннокентий уехал отсюда двумя годами раньше. Навигация вверх по реке давно прошла по большой воде. Людям взяться неоткуда. И тем не менее, словно услышав неуместный здесь хохот, из-за островка выныривает юркая «Казанка», человек в ней, удивленный не меньше нас, мгновенно разворачивает и пристает к берегу. С минуту он с явным недоумением осматривает нашу троицу, потом представляется: «Оскар. Местный охотник». Мы тоже внимательно разглядываем неожиданного гостя. Сухощавый и жилистый, как все профессиональные охотники, загорелое до бронзы лицо с татарскими чертами, русская речь чистая, без всякого акцента, говор чуть нараспев, как у «старых русских». Потом, разом заговорив, рассказываем гостю, кто мы такие и что здесь недавно произошло. Оскар с некоторым уважением смотрит на Варлашина, с кратким комментарием, что из-под омолонского залома вылезают не все, кто туда попал. А потом сообщает: «Если нужна какая помощь, подъезжайте к левому берегу реки напротив протоки Сибирской. Я там строю свою базу». Мне сразу вспоминается, что где-то там неподалеку стоит юртообразное убежище — одна из заимок Иннокентия. «Вы знаете Иннокентия? — удивляется Оскар. — Так он вернулся сюда, не прижился в Ангарске. Сейчас мы вместе с ним работаем».

Надо же, оказывается, в этой глуши у меня есть знакомый, надо обязательно навестить. Поговорив о селе Колымском и его обитателях (Оскар и есть один из них), выявляем еще множество общих знакомых. На том и расстаемся.

Снявшись с запомнившейся на всю жизнь косы, плывем вниз к памятному мне Первому Камню — нижнему скальному обрыву Омолона. Там стоит одна из старых избушек Иннокентия, в которой мы хотим найти недолгий приют. Это место примечательно еще и тем, что желтые галечные острова и косы по берегам здешних проток — один из участков обогащения шлихового золота, выявленных тремя годами ранее Тавратом.

Зимовье над крутой правобережной излучиной реки встречает нас печалью заброшенного жилья — двор зарос высокой нетоптаной травой, подкова на двери заржавела, однако крыша и окна целые, стены не рассохлись, печка, сваренная из железной бочки, греет исправно, нары покрыты лосиными шкурами, что еще надо для уюта? Даже остался запас дров.

Наскоро обустроившись, распределяем задачи. Антон с Варлашиным объезжают все острова со шлиховкой, я отправляюсь на левобережье промыть галечники отдаленных стариц и ручьев в попытке найти таинственную виску, на которой отмыл-де Витька Подпорин, Адмирал Тайга, в ополаскиваемой миске крупинку тяжелого белого минерала с металлическим блеском. К месту встречи рассчитываю выйти утром следующего дня.

Стоило мне высадиться на левый берег, услышать прощальное напутствие Варлашина: «Не промочи ноги!», явно заимствованное из рассказов про юконских проспекторов, и сделать несколько шагов, как я тотчас усомнился, смогу ли вернуться к назначенному времени, даже если всю ночь идти без остановки. Терраса в правом борту реки тяжела для ходьбы, а левобережная вообще непролазна. Продираясь сквозь стену ольховника вдоль левого притока реки — маленького безымянного ручья с красновато-желтой галькой в русле, перешагивая через непуганые утиные выводки, неторопливо плывущие прочь от странного двуногого существа, я наивно полагал, что это самая тяжелая часть пути. Промыв с десяток проб в ручье, ночью вышел на водораздельное плато, сложенное «едомой». Покружив на нем и убедившись, что здесь нет ничего, кроме однообразных сизоватых супесей с характерным гнилостным запахом, пошел в сторону реки. И вот тут кончились цветочки и начались ягодки.

Чтобы не слишком сильно опоздать к назначенному времени, пришлось в полном напряжении сил ломиться через широкую заболоченную надпойменную террасу — семикилометровую полосу препятствий с кочками метровой высоты. Таких я больше нигде не видел. Способ преодоления простой — перебросил ногу через кочку и оказался сидящим на ней верхом. Между кочками — узкие морозобойные трещины, в конце июля залитые талой водой. Провалившуюся туда ногу можно выдрать только рывком. И так всю дорогу. В полдень уже почти в полном изнеможении добрался лишь до середины проклятой террасы. В голове крутится одна мысль: если не выберусь отсюда, то здесь и дивизия не найдет. Перекусив наскоро банкой сгущенки, с упорством автомата продолжил свое изнурительное странствие.

Иногда для разнообразия монотонного движения терраса преподносит небольшой сюрприз — внезапное купание в природной ловушке, симпатичном пятачке ровной поверхности, затянутом слоем плавучей травки, а под ней двухметровая яма на месте оттаявшей жилы грунтового льда. Как раз хватает, чтобы уйти в нее с головой. Единственная отрада — кустики полузрелой княженики на вершинах кочек.

Наконец многократно проклятый кочкарник кончился, под ногами захрустел галечник, поросший густым береговым тальником. По берегу узкой боковой протоки к главному руслу ведет натоптанная звериная тропа. Можно и прибавить ходу, если бы остались силы, но их уже почти нет. Я иду, шатаясь как пьяный, с одной мыслью — добраться до моторки, а потом много-много горячего чая со сгущенкой, нормальная еда и долгий-долгий сон.

И вдруг некий диссонанс в предвкушении скорого отдыха: за поворотом тропы — громкий топот и сопение. Выглянув из-за куста, в 15 метрах от себя вижу молодого сохатого, судя по количеству отростков на рогах — пятилетнего. То ли от избытка сил, то ли еще по какой причине лось... танцует. Прыжок всеми четырьмя ногами вверх, на пару метров, с легкостью порхающей бабочки, в воздухе — разворот на 180 градусов, приземление и тотчас новый прыжок с поворотом в обратную сторону. Потом гарцует на месте, и снова прыжки с поворотами.

С минуту я ошеломленно смотрю на эти прыжки. На меня увлеченный танцем зверь не обращает ни малейшего внимания. Усевшись на пень, наблюдаю за этим дивом. В усталых мозгах нет никакого восхищения, одна мысль — долго он еще тут будет прыгать, прямо на тропинке, не обходить же его по зарослям. На всякий случай, стянув со спины ружье, дрожащими от усталости руками заменяю патрон в стволе, обильно смоченный во время купаний в ледяных ямах, на сухой из патронташа, предусмотрительно завернутого в целлофан перед форсированием болота. Лось по-прежнему не реагирует на мою возню.

Наконец звериный балет мне изрядно надоедает, пытаюсь свистнуть — не получается, язык и губы пересохли, хочу крикнуть — помертвевшая от усталости глотка издает какое-то чахлое сипение. Пальнуть в воздух — патрона жалко, а в зверя — даже не приходит в голову. Разве можно стрелять в такого танцора, даже если он мешает пройти? И даже если у нас давно нет свежего мяса?

Наконец сообразил, что делать — изо всех сил захлопал в ладоши. Некоторое время «маэстро» не обращает внимание на бурные, продолжительные аплодисменты единственного зрителя, но потом все же обнаруживает мое присутствие и уносится прочь. И теперь даже смертная усталость не в силах побороть восхищение и зависть, с какой легкостью, почти невесомой грацией скачет через бурелом и нагромождения коряг трехсоткилограммовый зверь.

Добравшись до назначенного места встречи, с недоумением смотрю на родную моторку, стоящую... на другом берегу протоки. Над лодкой натянут полог от комаров, никаких признаков жизни в ней не наблюдается. Не иначе как надоело Варлашину ждать меня, и он ушел побродить с ружьем по острову — решаю я. Черт с ним, с патроном, стреляю в воздух. На другом берегу — ни звука.

Близость долгожданного плавучего пристанища придает сил. Скинув на берегу рюкзак, сапоги и ружье, не снимая одежды, плыву через протоку. Добравшись до лодки, слышу богатырский храп. Приподняв полог, вижу нашего моториста, безмятежно спящего сном праведника. Воистину хоть из пушки над ухом стреляй. Пришлось выжать ему на голову штормовку. На пробудившейся физиономии сменяют друг друга легкий испуг, гневное раздражение и счастливое облегчение. «Я тебя ждал всю ночь, глаз не сомкнул, тревожился, вот и прилег вздремнуть», — объясняет он.

Забрав с другого берега протоки мое имущество, плывем в лагерь. Там уже давно не находит себе места от беспокойства Антон, не успевший забыть позавчерашнее приключение. Наконец у меня есть горячая еда, много-много чая со сгущенкой и долгожданный спальник. Пока я рассказывал о своих похождениях и подтрунивал над беспробудностью молодецкого сна Варлашина, пришла ночь. Самое бы время уснуть. Но сна нет до самого утра — избыток адреналина, выброшенного в кровь за предшествующие сутки, пересиливает усталость.

Оказалось, что уже пережитые злоключения — лишь их начало. Омолонская долина в тот год оказалась щедра на них. На следующий день была моя очередь сидеть ночью после маршрута в назначенном месте на берегу реки в томительном ожидании припозднившихся спутников. Утешало, что где-то ниже по реке время от времени слышен звук мотора. Неужели так заработались, с досадой от изрядного голода и усталости костерю своих соратников. Наконец лодка утыкается в берег, иду к ней и с упавшим сердцем вижу, что лицо у Антона чернее тучи. Слава Богу, оба живы-здоровы, но явно случилось что-то очень скверное. Антон с убитым видом объясняет: «Я потерял аэрофотоснимок».

Надо знать густоту маразма тотальной секретности той эпохи, чтобы понять глубину отчаяния от такой новости. Аэрофотоснимок пустынной северной реки масштаба 1:60000 — почти столь же секретный документ, как план ракетной базы. Еще бы, ведь на утраченном снимке хорошо видна правая излучина Омолона, где расположен стратегический объект — старое зимовье Иннокентия. Неважно, что американцы могут беспрепятственно напечатать сколько угодно снимков ничуть не худшего качества со своих «лэндсатов». По возвращении в Усть-Неру Антону объявят строгий выговор с временным лишением допуска к режимным картам, а мне — просто выговор. За компанию. И на всех совещаниях по режимным требованиям еще несколько лет будут напоминать нам это преступление.

Как снимок пропал, так и осталось невыясненным. Он лежал на полочке за ветровым стеклом лодки и вдруг исчез, видимо выдутый порывом ветра в бурные омолонские воды. На следующий день мы долго осматривали отмели ниже предполагаемого места утраты в тщетной надежде: вдруг кусок плотной фотобумаги вынесло течением на берег.

Чтобы поднять упавшее до нуля настроение, решили воспользоваться приглашением и съездить в гости. Строящаяся база напарников по охоте, нашего нового знакомого Оскара и давнего — Иннокентия, произвела благостное впечатление красотой небольшого высокого острова с высоченными мачтовыми лиственницами и своим продуманным рациональным удобством. При строительстве под одну крышу свели просторное жилое помещение, баню, кладовую и гараж для снегохода. При желании можно попасть в любое помещение, не выходя наружу.

Охотники нам обрадовались. Угостили балыком, вяленой подкопченной сохатиной — что-то вроде сервелата, только гораздо вкуснее. Иннокентий поведал, как он маялся два года среди городской толкотни и шума, а этой весной совсем затосковал, не выдержал и вернулся на свою любимую реку. На вопрос о житье в Ангарске охотник только отмахнулся. А после паузы добавил: «Как вообще люди могут жить в этих муравейниках? Чуть с ума там не сошел от толпы, суматохи и машин. Здесь прожил двадцать лет и остаток доживу».

Самым незабываемым нашим впечатлением от этого визита было знакомство с собаками Оскара. Тут необходимо сделать небольшое отступление.

Перед отбытием на Омолон, ожидая вертолет на Крестовской рыбацкой заимке, я обратил внимание на огромного ездового пса со свежей раной устрашающего вида на шее. На вопрос, кто же это так умудрился, хозяин нехотя пробурчал: «Есть тут один выродок — полукровка, Бандитом кличут. Еле успели дубинами отогнать, а то бы кончил моего в две секунды». Тогда я так и не понял, что это за бандит, да еще полукровка, способный в секунды искромсать столь внушительного пса. Все прояснилось на базе Оскара.

У Оскара было три собаки, вернее два пса, крупных, как телята, рыжий и белый, плюс странное существо серой масти, помельче ростом, хотя тоже не маленькое. От нормальной собаки этот зверь отличался странной манерой пить воду, не лакая, а всасывая ее, а также надменным пренебрежением к незнакомым людям. За все время нашей встречи с Оскаром я ни разу не слышал, чтобы это существо лаяло. Псы-гиганты испытывали к нему боязливое почтение. Этот небольшой по сравнению с ними зверь здорово их выдрессировал — стоило ему чуть рыкнуть, выражая неудовольствие, как те тотчас опрокидывались на спину и задирали ноги вверх, выражая полную покорность своему повелителю.

Забавно было наблюдать за охотой этой троицы на зайцев, которых тут великое множество. Стоило учуять длинноухого, серый рыком подавал команду — и рослые псы не мешкая кидались в погоню. Сам же он не торопясь шел через островной лесок в другую сторону к руслу дальней протоки, откуда через минуту доносился жалобный крик схваченного безжалостными клыками зайца. Потом из леса выходил сначала серый зверь, облизывающий окровавленную морду, за ним появлялись рыжий и белый. Похоже, зайчатина им доставалась лишь после трапезы этого странного существа.

Оказалось, что это и есть Бандит. По словам Оскара, его мать, овчарка, однажды зимой пропала в лесу. Он уже махнул было рукой на потерю, как она вдруг объявилась в целости и сохранности, и даже, как выяснилось, беременная. Дело было во время волчьих свадеб, и хозяин решил, что жажда любви притупила на время гона у серых разбойников их застарелую ненависть к одомашненным дальним родственникам, обычно годящимся, по волчьему мнению, только на ужин. Как бы то ни было, но из приплода Оскар сохранил на всякий случай только одного кобелька, да и с тем скоро начались проблемы. Щенку не было еще и года, как обнаружилась его полная непригодность для жизни среди множества людей и собак. Людей он полностью игнорировал, зато обожал перегрызать веревки у лодок на берегу, запрыгивать в них и в гордом одиночестве плыть по Колыме, задумчиво глядя вдаль. А собак, чуть заматерев, повадился грызть насмерть, за что и получил свое нелестное прозвище. Манера атаковать у него и впрямь была натурально волчья — молниеносный выпад без упреждающего рычания и стальное клацанье клыков. Размеры противника и его вес никакого значения не имели. Как для каратиста седьмого дана.

Пришлось Оскару от греха подальше увезти это странное порождение двух враждующих рас на дальнюю таежную заимку. Здесь, еще не достигнув двух лет, тот чуть не попал в зубы к своим родичам по отцовской линии. Однажды среди бела дня, пока хозяин возился на строительстве бани, Бандит отбежал по льду реки метров на 100—150 от жилья, а назад вернуться уже не смог: из лесочка выскочило несколько волков, грамотно отрезав полукровке путь к дому. Пока хозяин забежал в зимовье за ружьем и выскочил на берег, лед уже опустел, вдали мелькнули улепетывающий со всех ног Бандит и преследующая его стая. Зная, что шансов у его питомца нет никаких, Оскар посмотрел ему вслед и пошел достраивать баню.

А через день знакомый егерь приехал на снегоходе с кордона в низовьях Омолона и привез нежданного пассажира — Бандита, ободранного, но не сильно. Гость рассказал, что вчера увидел, как прямо к нему в ноги мчится взмыленный зверь, вроде оскаровский выкормыш, а за ним — волки. Завидев неожиданного защитника своей законной добычи, звери нехотя свернули в ближайший лес. Заинтригованный егерь, распознав в спасенном существе действительно странного питомца своего приятеля, на следующий день повез его возвращать хозяину. По дороге изучал следы погони.

Волки умело преследовали Бандита. Одна группа гнала по изогнутым протокам, а другая по прямой выходила на перехват. В двух местах егерь видел следы борьбы — примятый снег, клочья шерсти, пятна крови. Но для волков это явно был не их день. Каким-то чудом их юному кузену удавалось вырваться из засад и после изматывающей гонки, где для волков ставкой был ужин, а для него — жизнь, добраться до спасительного жилья. Чем не джек-лондоновский Белый Клык!..

На ночь хозяева устроили нас в оленьих кукулях — спальных мешках мехом внутрь. После привычного спартанского спанья в ватном спальнике, брошенном на прибрежную гальку под открытым небом, кукуль показался мне чересчур жарким. Пришлось вылезти из него и улечься сверху. До утра вспоминали различные таежные происшествия. Иннокентий припомнил и свою старую обиду, о которой говорил еще тремя годами раньше: о том, как его раскулачили, отняв все вплоть до ракетницы на границе Якутии и Чукотки. Чтобы поднять настроение старому охотнику, я поведал ему о танцующем лосе, которого недавно видел неподалеку. Рассказ доставил ему почти детскую радость. По-моему, это прибавило ему уверенности в правильности своего возвращения на Омолон.

Утром нам дали на прощание приличный кус копченой сохатины, и мы распрощались. Едва отплыли от гостеприимного островка, как мгновенно изменилась погода. Ласковое тепло, нежившее нас в течение недели, бесследно исчезло под напором пронизывающего ветра с близкого студеного моря. Небо на глазах заволокло свинцовыми тучами, посыпал колючий дождь. Кутаясь в фуфайку, Варлашин проронил мрачное: «Как бы нам в пургу не попасть». Не успел я его одернуть, чтобы не накликал беды, как вот и она, родимая. В считанные минуты берега залепило снегом. Вода в реке, еще утром сверкавшая на солнце синевой, на фоне неожиданной белизны стала свинцово-серой. Переход от утреннего тепла к такому безобразию был настолько стремителен, что и промерзли в мокрой одежде мы столь же быстро. Добравшись до намеченного места, вылезли из лодки уже одеревеневшие и посиневшие. И тут вспомнили об отсутствии палатки и печки.

Завал леса на косе, подожженный с помощью щедро выплеснутого бензина, на какое-то время согрел нас. Однако следовало подумать о ночлеге. Выход был найден с помощью куска брезентового тента, привязанного к кольям, наклонно вбитым в землю над нагретым галечником. Наскоро перекусив дареной сохатиной, забились в спальники и впали в анабиоз под завывание снежной июльской бури.

Утром ветер стих. Высунув голову из спальника, я уткнулся носом в холодный тент, провисший под тяжестью снега. Часть спальника, скрывающая ноги, оказалась погребенной сугробом. Вылезли наружу, наскоро вскипятили чай, перекусили и опять впали в спячку в ожидании лучших времен. Радиоэфир — единственная отрада и ниточка связи с цивилизованным миром, превратился в сплошной шорох и заунывное мяуканье. В полудреме прошло три дня. По приблизительным подсчетам, июль, возможно, уже закончился. Больше всего угнетало то, что скромные запасы продуктов, рассчитанные на неделю, максимум десять дней, работы, таяли на глазах, а несделанной работы было еще невпроворот. Наш лихой кавалерийский бросок явно не удался.

Пришла беда — отворяй ворота. Когда наступила нормальная погода, вдруг перестал работать мотор. Все попытки разобраться с причиной неполадки привели только к новым потерям времени. К этому моменту мы благополучно доели все припасы. Осталось чуть-чуть яичного порошка и пригоршня изюма. Изюм мы разделили поровну, и каждый как хотел растягивал это последнее удовольствие. Наконец в голову мне пришло единственно возможное решение: плыть самосплавом к ближайшим людям — в село Колымское. Кое-какие деньги у меня были, можно было подкупить продуктов, а мотор мы рассчитывали починить с помощью местных умельцев, начинающих ходить по земле и управлять моторкой почти одновременно. И мы поплыли по воле речных волн, вздувшихся после таяния сугробов. Там, где фарватер проходил мимо намеченных точек опробования, у нас еще хватало сил шлиховать речные косы.

Надежды на подножный корм не оправдались. Варлашин ухитрился промахнуться по сохатому, который вышел на берег в двадцати шагах от него. После этого фортуна окончательно отвернулась от нас. Вообще есть такой неписаный закон: когда кончаются продукты, то и дичь упорно не идет под выстрел и рыба не ловится. Когда доели последние ягодки изюма, Варлашин вдруг сказал: «Вот вернусь в Москву. Ко мне придут друзья. Я водку пить не буду. Я коньяк пить не буду». Произнес он это медленно, размеренно и торжественно, с паузами, как театральный монолог. А потом, взвинтив голос почти до крика, добавил: «Я куплю мешок изюма и буду его жрать!»

До устья омолонское течение донесло за два дня. Осталось преодолеть трехкилометровую гладь Колымы. На моторе — минутное дело, но на веслах, посменно гребя изо всех оставшихся сил, выкладывались больше часа. В сумеречном ночном свете августовской ночи причалили, наконец, к плоскому левому берегу. Течением нас снесло далеко вниз, и пришлось на бурлацкий манер тащить лодку к деревне. Вытянув свое суденышко на берег среди множества местных лодок, стали рассуждать, как нам быть дальше. Варлашин сказал, что у него в селе есть друг Гена — местный шофер. Обрел он этого друга, когда тот зимой (единственное время, когда из села Колымское можно уехать на машине) приезжал по делам в Черский. Неисповедимые пути Господни привели Гену на ночлег в наш гостеприимный дом, где ему очень понравилось. После такой информации мы решили, что пристанище найдем у Гены. Перед рассветом нас сморило, мы привычно бросили на берег спальники и залезли в них.

Проснулись уже при свете дня от близкого гортанного кавказского говора, неожиданного на нижнеколымском берегу. Мимо нас чинно прошли необычные пары: горбоносые смуглые брюнеты под руку с такими же смуглыми местными красавицами. Кавалеры увлеченно рассказывали барышням, какой чудесный виноград растет на склонах Арарата. Оказалось, что на край света забрался студенческий стройотряд из Еревана.

Первым делом мы зашли в сельский магазин. Голод, уже было притупившийся, став привычным, взыграл с новой силой. Ума хватило не набрасываться на колбасу, а взять для начала две трехлитровые банки виноградного сока — молдавской «Фетяски». Когда приторно-сладкий дар днестровской лозы всосался в желудки, пошли искать Гену.

Гена оказался невысоким синеглазым брюнетом с железными зубами и множеством татуировок на руках, свидетельствующих о большом жизненном опыте. Накувыркавшись с разбойной статьей по лагерям, он оказался на Нижней Колыме. Женившись на местной чукчанке с двумя детьми, родил сына и остался тут жить. Варлашина он встретил с неподдельной радостью, тут же дал указание жене накормить гостей. Узнав о наших проблемах, побежал по деревне собирать специалистов по капризам лодочных моторов. Мы тем временем развесили на крыше антенну для рации, вызвав оживление среди местной пацанвы, а сам передатчик разместили в отведенной нам комнате. Петька, шестилетний Гении сын, был чрезвычайно горд причастностью своей семьи к таким важным делам. При первом же сеансе связи он напросился поприсутствовать при этом. Вообще это был очень примечательный маленький метис, заводной и неугомонный смуглый хлопец с отцовскими ярко-синими глазами, зычным почти взрослым басом и виртуозным умением материться. К слову сказать, от Гены за три дня общения я ни разу не слышал брани.

Пока мы насыщались отварной олениной с картошкой и болгарскими помидорами, Гена собрал технический консилиум. Посреди деревни, возле гаража с единственной грузовой машиной, местные технари поставили бочку с водой, привезли с берега на мотоцикле наш злополучный двигатель и принялись его испытывать.

Мотор оказался крепким орешком. Вокруг него, бросив свои дела, собралось несколько умельцев с разными версиями. Мы, сознавая собственное невежество в сравнении с этими асами, скромно стояли в сторонке, изредка давая показания, как мотор себя вел и при каких обстоятельствах заглох. Из своих запасов мужики притащили для испытания другое магнето, другой коленвал, испробовали множество способов оживления двигателя, но все напрасно. Время от времени для оживления творческой мысли кто-нибудь из членов техсовета бежал в магазин за коньяком (водку в то лето в село не привезли). Бутылка шла по кругу, а поскольку мы тоже имели некоторое отношение к этой проблеме, то перепадало и нам.

На второй день головоломка была решена. Некто Генка (тоже — Генка!), коренастый темноволосый крепыш с явными чертами русско-чукотского метиса, догадался посмотреть, что за жидкость в жиклере карбюратора. Просияв лицом в озарении, как новообращенный апостол, вдруг заслышавший голос Бога, он заорал: «Прокладка!» Быстро раскидав в очередной раз двигатель, извлекли корень всех бед — продырявленную тонкую пластинку, не препятствующую попаданию воды в карбюратор. Запасной у нас, конечно, не было, и Генка поставил свою. После этого нам осталось только пожать всем руки, хлебнуть на прощание коньячку, свернуть в доме нашего друга рацию и отправиться обратно на Омолон доделывать свою работу.

Перед отплытием вдруг вспомнили, что так и не сходили на могилу Черского.

...28 июня 1892 года к старинному селу подплыла лодка, на которой двое усталых и придавленных горем людей — зоолог Мария Черская и ее двенадцатилетний сын, привезли на берег тело мужа и отца — И. Д. Черского, скончавшегося от туберкулеза двумя днями ранее. Мерзлая земля в центре села, возле стоявшей тогда здесь часовни, стала последним приютом этого географа и геолога — яркой личности даже среди созвездия выдающихся российских путешественников XIX века. В молодости он участвовал в мятеже против российского присутствия в бывшей Речи Посполитой, за что и попал в Сибирь. А в зрелые годы на весь мир прославил Россию и ее науку. «Знаменитый экспедитор, императорских наук академик», — долго, уже и при Советский власти, вспоминали жители колымских берегов человека, отправившегося в самый холодный в северном полушарии край, будучи неизлечимо больным.

Памятник, поставленный ему экспедицией гидрологов, — воплощение мемориального лаконизма. Невысокий каменный четырехгранный обелиск. Ограда — массивная чугунная якорная цепь. На вершине обелиска — отлитый из меди стилизованный земной шар. На противоположных гранях обелиска — литые надписи на русском и польском языках: «Иван Дементьевич Черский» и «Jan Dominicovic Cerskij». И слова о памяти и восхищении потомков.

Постояв в молчании у ограды памятника, пошли к обратно к берегу. Мотор завелся как новенький и помчал нас прочь от села, славного на всю Реку своим радушием и бесшабашной душевной открытостью. Живы ли теперь эти мужики, столпившиеся когда-то возле бочки с водой, чтобы бескорыстно починить двигатель незнакомцам? Как им живется в нынешние меркантильно-хищные времена? Господи, редко я тебе досаждаю, помоги этим людям чем можешь...

В считанные дни мы доделали работу. Спали по-прежнему на красновато-желтых береговых галечниках, искрящихся в косых вечерних лучах стоп-сигналами сердоликов, благо опять установилась солнечная погода. По утрам ежедневно видели группы лосей, совершающих омовение в протоках реки, но вблизи был егерский кордон заказника, и мы ограничивались вегетарианским восхищением размерами, мощью и чувством собственного достоинства этих великанов.

Последний мой маршрут на Омолонском левобережье, в низовье реки, опять оказался сопряженным с острыми ощущениями. Преодолев недоброй памяти террасовый кочкарник, я с ходу форсировал узкую безымянную виску, протянувшуюся параллельно реке на десять километров. В верхней ее части дно, сложенное плотным красно-бурым галечником, позволило проскочить через воду, не раскатывая болотных сапог. Пройдя несколько километров вдоль старицы по пестрой гальке, играющей влажными бликами в ласковых лучах раннего августа, поднялся на низкий водораздел Колымы и Омолона, изрезанный невысокими обрывами древних речных русел. С усердием лайки, раскапывающей норку речной зверушки, принялся лопатить один из них в поисках костных остатков если не бивня хорошей сохранности, то хотя бы бизоньих рогов, не редких в таких местах. Роясь в земле, не заметил, что небо из синего стало тускло-серым.

Налетевший внезапный шквал мокрого снега напрочь отшиб поисковый азарт. Подхватив увесистый рюкзак с пробами грунта, я рванул восвояси, к намеченному месту встречи. Выйдя к старице в ее низовье, с недоумением остановился. Здесь она превратилась в пятидесятиметровую ленту воды, судя по черноте, слишком глубокой, чтобы перейти ее вброд. Другой берег с трудом угадывался сквозь плотную пелену снега. Никакого желания возвращаться вверх по виске в поисках брода не было. Пришлось использовать опыт форсирования водных преград, накопленный в начале июля на Сухановской протоке. Найдя на берегу два бревна, стащил их в воду, уложил вровень торцами и плотно стянул ремнем. На сей плот уложил ружье, рюкзак, одежду, сапоги и поплыл голышом, толкая впереди себя свое нехитрое плавсредство. Температура воды была на уровне первых градусов, но уж тут не до хорошего. На побелевший правый берег выбрался, напоминая облезлую особь якутского чочуна или чукотского келе — местных вариантов снежного человека. Наскоро одевшись, запалил кучу плавника и вроде оттаял. Но самое веселое ждало впереди.

Все пространство между виской и Омолоном оказалось забито многолетним нагромождением леса, принесенного сюда бесчисленными весенними наводнениями. Сотни тысяч, а может, и миллионы древесных стволов толщиной от прутика до необхватных, ошкуренных бурными водами, выбеленных временем и солнцем, где лежащих плашмя, а где и вздыбленных противотанковыми ежами, мокрых и опасно скользких после снегопада, превратились в баррикаду двухкилометровой ширины. С трудом пробираясь через эту полосу препятствий, я вдруг увидел нечто, заставившее остановиться.

Среди груды дикого древесного хлама лежал рассохшийся могильный крест. Когда-то паводок размыл крутой берег, в давние времена населенный русскими людьми, веками жившими и умиравшими в этой долине. Рухнув в воду, крест проплыл, возможно, не одну сотню верст, чтобы оказаться в гигантском береговом завале и попасть на глаза геологу, в нарушение всех правил и инструкций осторожно бредущему в одиночку. На кресте чудом сохранилась позеленевшая медная табличка с буквами «ять». С трудом различалось имя — Иван, фамилию не прочитать, дата смерти — 1913 год. Вопреки пожеланию на табличке, земля не оказалась пухом этому человеку. Даже и после смерти не всегда находят люди покой в стране воды, бурной до бешенства.

Отсутствие шапки на голове не позволило снять ее перед этим крестом, поэтому я просто постоял, слегка присыпанный снегом, и пошел дальше. Через час уже пил чай на берегу возле нашего прощального костра, последнего на Омолоне. С чувством скинутой с плеч тяжелой ноши поплыли мы на восток. Я еще не подозреваю, что много лет спустя по ночам буду возвращаться к желтым островам, ледяным обрывам, лесным заломам, бесчисленным протокам, исполинским деревьям и лосям, чешуйкам золота и маячкам сердоликов на этой неласковой, опасной и невыразимо прекрасной реке.

В ГОСТЯХ У МЕРЗЛОТОВЕДОВ

Остальные сотрудники Приморской партии к этому времени собрались в юго-восточном углу исследуемой территории, в бассейне реки Анюй. Туда и мы держим путь, но по дороге нужно задержаться на несколько дней в широтной части Колымы возле Дуванного яра. Там сейчас работают знакомые нам москвичи — сотрудники и студенты кафедры мерзлотоведения географического факультета МГУ, в большинстве своем бывшие соученики и преподаватели Варлашина. Чтобы наверстать упущенное время, плывем всю ночь. В лагерь москвичей прибываем уже на рассвете.

Хозяева крепко спят, не реагируя на звук причалившей моторки и шаги пришельцев. На столе между палатками стоит тарелка с блинами. Мы решаем, что ребятам не составит труда напечь новые взамен съеденных, и в момент сметаем их подчистую. Совесть нас не мучает, поскольку в Черском мерзлотоведы не вылезают с нашей базы. Терпеливое ожидание наконец увенчалось появлением из палатки кудлатой черноволосой головы их вождя — весельчака и балагура Давида Гиличинского. Спросонья он недоуменно смотрит на хозяйничающих в лагере невесть откуда взявшихся пришельцев, даже трет глаза, желая удостовериться, что это не продолжение сновидения. Потом распознает знакомые физиономии и лучится удовольствием от встречи. После этого громко командует всем «подъем». Дескать, тут гости, которые уже и чай нам вскипятили. Из палаток неспешно вылезают заспанные люди, в основном молодые. Из тех, кто постарше, кроме Давида, — незнакомый мне невысокий горбоносый брюнет лет сорока с проницательными глазами и курчавой ассирийской бородой. Имя у него подходящее под внешность — Иосиф Плахт, научный сотрудник кафедры. Из остального люда приметны Наталья, симпатичная голубоглазая научная дама в возрасте под 30 с обликом студентки, Дима, памятный мне по 1979 году, когда он был таким же практикантом-дипломником, как и я, еще один свежеиспеченный выпускник МГУ с редкой фамилией Льяносмас — потомок испанских эмигрантов, нашедших приют в Москве после победы Франко (впоследствии уехавший на историческую родину).

В августе сон под открытым небом уже вносит явный дискомфорт, так что на пару дней, пока мы опробовали здесь намеченные речки, москвичам пришлось немного потесниться в своих палатках. Вскоре мы с неудовольствием заметили, что рацион хозяев близок к вегетарианскому. При этом у них есть карабин, и они все время ведут разговоры, что надо съездить на Омолон и там подстрелить лося. В первый же день я решаю, что синица в руках (то есть мелкая дичь) предпочтительнее, чем рассуждения о журавле в небе, то бишь сохатом на Омолоне. Отойдя на полкилометра от лагеря, мы с Антоном настреляли с дюжину подросших куропаток, вечером обжарили их в масле и таким образом реабилитировались за съеденные без спросу блины. Радость от ужина у хозяев была необыкновенная — первое мясо за сезон!

Идя в поисках дичи вдоль обрыва, я наткнулся на давний американский след — бочку из-под бензина с армейской маркировкой времен лендлизовских поставок. Я вряд ли обратил бы на нее внимание, мало ли валяется старых бензиновых бочек по северным берегам, если бы не внезапный резкий звук — громкое металлическое цвирканье. От неожиданности и необычности звука я резко остановился и завертел головой в поисках его источника. Оказалось, что это в панике кричит евражка, маленький северный суслик, неосторожно залезший в бочку и не знающий, как оттуда выбраться, а мегафонный эффект бочки многократно усиливает звук. А потом заметил и необычную маркировку бочки — USA Army 1944. И звезда между параллельными полосами. Когда-то таких бочек на Северо-Востоке было много — здесь проходила трасса перегона «Аэрокобр» — американских истребителей, любимых нашим асом Покрышкиным, из Анкориджа и Фэрбанкса на Аляске через Чукотку и Якутию на «материк» и дальше на фронт.

Иосиф, Давид и Наталья оказались замечательными собеседниками. Засыпали мы далеко за полночь. Как-то речь зашла о простых и надежных методах использования особенностей современного рельефа для расшифровки глубинных структур. Иосиф спросил меня, не слышали ли мы о подобном методе мегатрещиноватости Гольдбрайха, много работавшего в Якутии. Я ответил, что не только слышали, но и вовсю используем, а насчет упомянутого автора есть такая не афишируемая информация, что он перебрался на постоянное место жительства в славный городок Хьюстон, где теперь занимается прогнозом структурных ловушек техасской нефти. Несколько секунд в палатке висит тишина, затем Плахт невозмутимо замечает: «Ну что же, в Хьюстоне тоже люди нужны».

Потом разговор плавно перешел на такую не поощряемую в те времена тему, как безумие колхозно-лагерного коммунизма, в не такие уж давние времена превратившего всю Колыму, прекрасную и богатую Реку, от золотых приисков в верховьях до Нижних Крестов в дельте, в жуткое пугало для народа. И тут мне вспомнился рассказ информированного пограничного капитана Болдина, который я не стал пересказывать собеседникам, поскольку Болдин говорил это по страшному секрету.

Речь идет о кампании 1948 года — очередной по массовому уничтожению заключенных. Здесь, в Нижнеколымских лагерях, эта акция натолкнулась на сопротивление — произошло массовое восстание. Зеки, поделенные на разные «масти» — фронтовики, пережившие немецкий плен и не прошедшие чистилище СМЕРШа, уголовники, бытовики, бандеровцы, прибалтийские «лесные братья», люто ненавидящие друг друга и потому размещенные в лагерях порознь, забыли свои распри и примкнули к бунту, организованному репрессированным не то майором, не то подполковником. Перебив ненавистную «вохру» и завладев оружием, эта разношерстная толпа после краткого совещания решила идти... на Аляску.

Единственные, кто не примкнул к мятежникам, — опальные партработники, рассудившие, что «это провокация, товарищи». Когда карательные отряды НКВД прибыли наводить порядок, то с этими смирными сусликами разобрались в первую очередь — без проблем загнали в озеро и расстреляли.

А вот с толпой вооруженных беглецов, умеющих профессионально стрелять и прятаться, пришлось повозиться. На перехват бросили двуногих волкодавов из спецдивизии НКВД, опытных и многочисленных, подключили местных следопытов, подняли в воздух самолеты. Шла охота, как на волков. Рассеявшись мелкими группами по всей тысячекилометровой Чукотке, беглые зэки пробивались с боем сквозь засады и рвались на восток, к узкому заветному проливу. На что они рассчитывали? А может, кто-то чудом и добрался до спасительной чужой земли? Ведь именно с 1948 года каким-то образом мировое общественное мнение узнало, что сталинские лагеря особо не отличаются от всем памятных гитлеровских...

АНЮЙ ВСЕ ТОТ ЖЕ

Мы снова плывем среди плоских колымских берегов, едва различимых с фарватера. Река щедро бросает под киль моторки десятки километров простора, освещенного и зачарованного фиолетовыми, оранжевыми и багровыми всполохами марсианских закатов в августовском небе. Наша цель — река Анюй. Недалеко от устья этого второго по величине правого притока Колымы наблюдаем забавное зрелище. Песец деловито пересекает трехкилометровую гладь Реки с непринужденностью бывалого пловца, которому такой заплыв — обычное дело. Из любопытства останавливаем лодку прямо перед острым носом его треугольной мордашки. Он возмущенно тявкает, раздраженно гребет в обход лодки и плывет дальше, теряясь в барашках речных волн. Мышей с зайцами и куропатками, что ли, ему мало на левом берегу, зачем так нужно на правый? Не иначе как к своей песцовой зазнобе.

На Анюе наши силы перегруппировываются. Антон улетает на север от Черского, в желтые от лишайников и прошлогодней травы каменистые холмы между речками Сухарной и Каменушкой. Здесь он должен заверить проявление россыпного золота в ручье Перистый, которое он открыл в прошлом году. Взамен получаю нового труженика — дипломника из Львовского университета Богдана, он же Боря. Так я и не узнал, как его в точности звать, поскольку он отзывался на любой вариант. Этот упитанный и общительный, несколько вальяжный и самоуверенный парубок обладал явными задатками комсомольского функционера, каковым он и стал впоследствии в родном Львове. Не исключено, впрочем, что Борин конформизм привел его ныне совсем к другим крайностям. Помнит ли он Колыму?

Просто Анюем (Зайцем — по-чукотски) река называется ниже слияния Большого (левого) и Малого (правого) Анюя. Оба Анюя необыкновенно интересны и красивы. На левобережье Большого Анюя располагался когда-то богатый прииск Дальний, а в верховьях Малого Анюя — поселок Билибино, «Бильбао», на местном сленге. Эрудированному обывателю он известен как место самой северной в мире АЭС, а геологам и горнякам — как вотчина Билибинского ГОКа, в ту пору одного из крупнейших в стране золотодобывающих предприятий. С тех пор эти некогда сказочные россыпи, воспетые Олегом Куваевым в «Территории», большей частью исчерпаны, а вот до богатейшего жильного месторождения Каральвэем, давным-давно разведанного, так ни у кого руки и не дошли. Обе реки судоходны на 500—600 километров. На Малом Анюе в 40 километрах от слияния рек стоит рыбацкий поселок Анюйск, в котором мы нашли приют на неделю.

На Малом Анюе причудливы правые берега, сложенные «едомой». Вытаивание грунтовых льдов в обрывах привело к образованию протяженных колоннад, отдельных столбов, часто с шаровидными и грибообразными вершинами, иногда поразительно похожих на изваяния идолов. Жаль, что оттаявший суглинок — неустойчивый материал и эти замечательные творения непревзойденного скульптора и архитектора Природы на глазах шумно рушатся в подмывающий их речной поток. Если приходится проплывать или проходить под такими «колоссами на глиняных ногах», то лучше делать это, не поднимая глаз, чтобы не нарушить хрупкое равновесие грунта неосторожным взглядом. Во всяком случае, так спокойнее.

Нередко из талого грунта вываливаются или вызывающе торчат наружу кости крупных млекопитающих — гигантов плейстоцена. Нашим предшественникам доводилось находить здесь останки пещерных львов и медведей, шерстистых носорогов и верблюдов, лошадей и бизонов. Знакомый рыбак рассказывал, как однажды увидел в уступе торчащий бивень мраморной окраски и прекрасной сохранности, натуральной «слоновой кости». Пилы в лодке не было, он помчался за ней в поселок, а когда вернулся, то обнаружил лишь аккуратный спил бивня вровень со стенкой, как говорят плотники, «под лицо».

На южной рамке нашей карты Шура Фролов нашел по-над самым урезом воды выход древних сцементированных галечников, наполовину сложенных полуокатанными кусками черно-розового окремнелого дерева, красивого в полировке своим тонким концентрическим рисунком замечательного поделочного камня. А Леха Доровской, пройдясь с лотком по галечным косам и отмелям, установил сплошную зараженность ее низовья пластинками золота размером до двух миллиметров. Это шлейф выноса металла из богатых верховьев общей протяженностью в сотни километров. Будь эти речные косы где-нибудь на Урале, всю долину Малого Анюя давно бы перепахали. Но, может быть, и до Анюя когда-нибудь дойдет дело.

Скальные обрывы Большого Анюя сложены щелочными лейцитовыми базальтами — индикаторами гигантского рифтового раскола восточной окраины Палео-Азии в меловом периоде, создавшего здесь в ту пору некоторое подобие современного Красного моря. Нашими пробами в базальтах обнаружилась повышенная концентрация меди, лишь в несколько раз меньше промышленной. Когда любой наугад взятый кусок камня в обширном районе оказывается обогащенным каким-либо металлом в сотни раз по сравнению со средним содержанием в горных породах Земли, это верный признак того, что в этом районе затаилось приличное месторождение, а может, и не одно.

В изученном нами районе междуречье Большого и Малого Анюев представляет собой низменную озерно-болотную равнину, изрезанную старицами, заросшую низким ивняком, березкой и осокой. Лишь кое-где островки лиственниц. Сухие поляны сплошь покрыты синим ковром спелой голубики. На озерах и болотах находят приют лоси и водоплавающие птицы. Лебеди на озерах вдали от людной реки совершенно непуганые, видимо, их не трогают, в отличие от настороженных уток, которых можно стрелять только влет. Звериная тропинка по галечному берегу старицы со свежим медвежьим следом приводит к забавному натюрморту — лежащему на земле старому лосиному рогу, в вогнутость которого навален парящий в прохладном вечернем воздухе медвежий помет, сплошь состоящий из полупереваренной голубики. Словно в ночной горшок! Трудно поверить в случайное попадание, мишка явно был еще тот шкодливый шутник.

В Анюйске, населенном в основном чукчами и метисами, нас приютил седой как лунь, сухой русский старик Гоша, одиноко живший в чистеньком домике на окраине поселка. Отыскал его опять же Варлашин, наделенный талантом всюду находить друзей и вообще людей, способных помочь. Мы не расспрашивали у деда Гоши, что за судьба обрекла его на одинокую старость на краю света, чувствуя, что не очень веселая. Нас он принял с немногословным радушием, и в звездные ночи позднего августа, нередко с легким морозцем, расстеленный на чистом полу натопленной горницы спальник согревал и убаюкивал гораздо лучше, чем на галечном берегу.

Последний мой маршрут на Малом Анюе (опять на левобережье, будь оно неладно!) по сложившейся традиции оказался изматывающим. Однако его финал, благодаря близости поселка, оказался необычным.

Намаявшись по болотам, вымокнув по пояс, истерев ноги сырыми портянками, поздно вечером бредем с Богданом по раскисшему зимнику, сплошь залитому водой. Единственная отрада за весь день — неплохо пострелял по уткам, с десяток жирненьких осенних тушек лежит в рюкзаке к ужину. К вечеру, как это часто бывает в ясные дни августа, заметно похолодало, похоже, дело к заморозку. Согревает лишь мысль, что стоит преодолеть еще три километра до ожидающей нас лодки, а она привезет в натопленное чистое жилье. Непривыкший к мокрым сапогам Боря всю дорогу канючит, вот бы, дескать, сейчас стакан водки для сугреву. Цыкаю на него, а сам думаю о том же.

Ближе к берегу грунт становится сухим и твердым, идти уже легче. В небе зажглись первые звезды, изо рта при дыхании идет пар. И тут издалека до моих ушей доносятся звуки, напоминающие надрывное пьяное пение. Спрашиваю Богдана, не слышит ли он что-нибудь. Боря вслушивается и говорит: «Вроде орет кто-то». Скоро ясно различаются чьи-то громкие обращения к морозу с настойчивой просьбой не морозить просящего и его коня. Кто-то идет нам навстречу. Про себя я думаю, кому бы это понадобилось тащиться на пикник в болото, да еще на ночь глядя. Вот уже видны два мужика. Один норовит упасть, другой поддерживает его левой рукой, правую у него оттягивает двадцатилитровая канистра, при этом он старательно выпевает про жену — ой красавицу. Если сбивается, запутавшись языком, то возвращается к недопетому месту и добросовестно повторяет его. Наконец расстояние между нами сближается до нескольких метров.

Мужики настолько ошеломлены внезапным появлением в поле зрения двух грязных и мокрых незнакомцев, что вроде даже немного трезвеют. Мы тоже разглядываем их с недоумением. У обоих простецкие курносые голубоглазые русские лица, оба среднего роста, худощавые и жилистые. Несущий канистру ставит ее на землю, там туго плещется какая-то жидкость. Угадав во мне старшего по ранжиру, он спрашивает: «Ты кто?» Другой, вдруг встрепенувшись, заявляет: «Ты похож на моего двоюродного брата как две капли воды. Тебя случайно не Юрка зовут?» Мы с Борей объясняем, кто такие и что тут делаем. Тот, что потверже стоит на ногах, вдруг спохватывается, видя наш жалкий облик, и командует своему спутнику: «А ну доставай кружки, угостим ребят!» Через полминуты мы жадно пьем прохладную водку из канистры, каждому по полной кружке. Заесть нам дают ломти свежайшего черного хлеба и по помидору. Тот, что помоложе и стоит на ногах похуже, продолжает умиляться моим внешним сходством с его кузеном — «Ну, вылитый Юрка!» На мгновение даже мелькает любопытное желание взглянуть на моего двойника, живущего на Анюе.

Потом я вежливо интересуюсь, куда это они направляются в такое позднее время. Старший степенно объясняет: «На Константиновский яр. Там наша сенокосная бригада. Несем ребятам водки». В голове у меня проносится: Константиновский яр, это же на Большом Анюе, почти 30 километров отсюда. С некоторым недоумением спрашиваю, как же они пойдут впотьмах через болото, да еще немного выпивши. Мой вопрос явно задевает самолюбие сенокосчиков. «За кого ты нас принимаешь, мы всегда так ходим», — гордо отвечает старший. Потом они еще немного налили нам, выпили сами, и мы разошлись в разные стороны, пожелав друг другу счастливого пути. По дороге мой студент недоумевает: «Лодки у них, что ли, нету на Большой Анюй сплавать? Пешком тащатся». Несомненно, лодка есть, как у всех двуногих обитателей северных рек. Но, похоже, этим чудакам нравится именно так. В эйфории, пешком, на ночь глядя.

После нежданного допинга по телу разливается тепло, ноги несут, забыв про усталость. В лодке хвастаемся Варлашину, что нам сегодня перепало водки. Варлашин загадочно хмыкает. В доме у деда Гоши выясняется, что нас ждут еще пять бутылок. Богдан торжественно возглашает: «Сегодня день исполнения желаний».

Наскоро разделав часть уток, обжариваем их в масле. Нынче к водке у нас есть маринованные болгарские огурцы и венгерский горошек. Гоша от выпивки отказывается, а вот трапезу делит с нами с удовольствием. Похоже, его жизнь не часто балует таким обильным застольем. Возле весело потрескивающей печки водка вместе с мясом поглощается без всяких ощутимых последствий. Почти как компот или томатный сок. Даже становится досадно: стоило ли ее изводить просто так, без малейшего намека на эйфорию? После застолья я сажусь записывать маршрут, а мои спутники уходят знакомиться с ночной жизнью Анюйска. Вскоре они возвращаются, разочарованные отсутствием таковой. Варлашин машет рукой со словами: «А, не очень-то и хотелось!» И мы ложимся спать.

В ПОСЛЕДНЮЮ ОСЕНЬ

Утром мы отдаем оставшиеся утиные тушки хозяину, сворачиваем спальники и покидаем Анюйск. Наш путь лежит на берега славной речки Баеково, столь памятной по 1979 году. За два истекших года там появилось некоторое подобие жилья — добротный балок рыбаков местного совхоза, стоящий в 18 километрах от устья. Когда-то река здесь делала двухкилометровый крюк, возвращаясь почти в ту же точку, из которой свернула вправо, а затем размыла стометровую перемычку и пошла напрямую, оставив в правой пойме богатую рыбой старицу. Сейчас рыбаки работают в другом месте, и с их разрешения мы устраиваем в этом благодатном месте лагерь. Мои спутники — те же Варлашин с Богданом и уже с месяц живущий здесь Михалыч. Остальные разъехались кто куда. У Михалыча развернуто солидное рыболовецкое хозяйство. Одна сеть стоит в старичном озере, другая в основном русле, две запасные сушатся на берегу рядом с подвяливающейся на солнце сотней чиров. Здесь мы застаем бабье лето высоких широт, окрасившее мир в яркий красно-желтый цвет.

Низовье Баеково, включая наше новое пристанище, относится уже к Билибинскому району Чукотки. В двух километрах отсюда проходит административная граница с Якутией. Вскоре нам предстоит убедиться, что она совсем не виртуальная и что по обе стороны от нее действуют разные законы. В северо-восточных районах Якутии существует разрешение любому законно находящемуся здесь индивидууму иметь 25 погонных метров рыбацкой сети с величиной ячеи не менее 35 миллиметров (а меньше здесь и не надо). А по другую сторону границы узаконен нелепый порядок, дозволяющий иметь сети только совхозам, а все остальные граждане, уличенные даже не в лове, а просто в нахождении с сетью близ водоема, приравниваются к преступникам. За исключением больших начальников, которых на рыбалку привозят вертолетами.

До сих пор встреча с людьми сулила только положительные эмоции — новые лица, новая информация, и просто чертовски приятно встретить себе подобного в безлюдной глуши. Здесь же впервые произошло по-другому.

В один прекрасный по-летнему теплый сентябрьский день вдруг слышим гул вертолета, летящего прямо к нам. Явно не нашего, поскольку идет он с юго-востока, со стороны Билибино. Различаем контур «МИ-4». При посадке из выхлопной трубы этого агрегата, летавшего на бензине, вылетает сноп пламени и поджигает сухую траву на поляне. Со всех ног кидаемся на помощь выскочившим из вертолета незнакомым людям. Лучше бы мы этого не делали.

Затушив общими усилиями огонь, мы видим упитанного милицейского майора, а с ним еще двоих прытких типов в штатском, оба с автоматами. А возглавляет эту компанию тип лет пятидесяти в форменной голубой рубашке, с постной физиономией, отчего-то вызывающей мгновенную неприязнь. Ехидный тонкогубый рот кривится на лице с невыразительными блекло-голубыми рыбьими глазами, когда он представляется: «Григорий Анисимович Котькин, государственный инспектор Билибинского района. Кто вы такие и по какому праву здесь находитесь?» У меня противно екает под ложечкой от неприятных ассоциаций с этой фамилией, где-то я ее уже слышал. Но сейчас не до воспоминаний. Прибывшие с привычным торжеством осматривают вяленую рыбу на вешалах, две сети на берегу, еще одну в реке напротив балка. На наших ошеломленных глазах те, что с автоматами, не дожидаясь никаких объяснений, начинают собирать рыбу и сматывать сети. Очевидно, это именно то, за чем они сюда прилетели. Я с трудом преодолеваю растерянность. Называю себя и свою организацию, хотя уже догадываюсь, что наша принадлежность к геологии никакого значения сейчас не имеет. В тайге быстро разносится информация о новых людях, и несомненно, что эта гоп-компания прилетела сюда именно потому, что узнала о присутствии геологов из Якутии. Пытаюсь объяснить, что у нас есть документ, выданный Нижнеколымским райисполкомом на право рыбной ловли для котлового питания. Мне объясняют, в Билибинском районе свои порядки, и якутские филькины грамоты здесь недействительны. Мы нарушители закона уже потому, что расположились на берегу реки с сетями, а за каждого пойманного чира мне предстоит заплатить по 30 рублей за хвост. Итого за 100 хвостов 3 тысячи рублей — почти моя годовая зарплата. «Вот тебе квитанция на уплату штрафа».

Тем временем майор угрожающе кричит на Варлашина, который, не теряя присутствия духа, вытащил свою неразлучную кинокамеру и открыто снимает процесс изъятия рыбы и сетей, а заодно и персонажей этого процесса. Майор обещает разбить камеру о Володину голову, если тот не уберет ее немедленно. У меня вдруг появляется ощущение, что действия людей в форме и без нее при всей своей нахрапистости не вполне легитимны, и пришельцы прекрасно это понимают. Это соображение придает мне смелости, и когда двое прытких, те, что в штатском и с автоматами, пытаются влезть с обыском в палатку, стоящую рядом с балком, я им говорю: «Если вы сюда зайдете, вам придется иметь дело с КГБ, поскольку здесь лежат секретные карты, а у вас, как я понимаю, допуска к таким материалам нет. Я сейчас же дам радиограмму о ваших действиях».

Упоминание о всемогущей госбезопасности действует как холодный душ. Нерешительно потоптавшись у входа, типы с автоматами ретируются. Первый и последний случай в моей жизни, когда режим секретности на обычных топокартах принес пользу!

Мой ответный понт несколько приструнил самоуверенных борцов за охрану рыбных ресурсов. Майор, сидя в балке, торопливо дописывает протокол об изъятии охотничьего гладкоствольного ружья, висевшего на стене. Как назло, все документы на наше штатное оружие находятся в Черском, и мне трудно ему возражать. «Если вы представите в Билибинский РОВД документы на право ношения этого ствола, мы вам его вернем», — обещает майор. Отчего-то у меня полная уверенность, что никакие документы ружье уже не вернут. Впоследствии так и вышло. Когда Михайлов приехал в Билибино разбираться с этими делами, вместо ружья ему дали акт о том, что ружье технически неисправно и отправлено на уничтожение. Это простой и надежный, как кувалда, ствол Иж-18 Е, из которого было набито столько дичи! Хорошо, что эти типы не сунулись в палатку, там лежало еще четыре таких же.

Котькин потребовал вытащить сеть из реки. Михалыч резонно заметил: «Раз тебе надо, сам и вытаскивай». Пока государственный инспектор катал желваками на своей бледной физиономии, снизу примчался наш приятель, совхозный рыбак Витька. Он с ходу заявил, что это его сеть, в суматохе быстро собрал ее и умчался. Через час после отлета незваных гостей она уже стояла на месте.

В надежде ускорить прекращение шмона на нашей базе и расставание с налетчиками я громко говорю Варлашину, чтобы тот шел настраивать рацию. Упоминание о скорой радиосвязи вызывает у инспектора явное неудовольствие. На прощание мне вручают повестку с вызовом в Билибинский районный суд, как ответчика в возбуждаемом уголовном деле о браконьерстве. С трудом преодолев желание скомкать ее и кинуть под ноги инспектору, я складываю бумажку вчетверо и прячу подальше — на память. Котькину я говорю, что ждать меня Билибинский суд будет до скончания веков, и вообще никакой суд, даже самый гуманный в мире, не докажет, что конфискованная рыба поймана в двух километрах восточнее якутско-чукотской границы, где это преступление, а не западнее, где это законный промысел. Инспектор что-то хочет сказать, потом оглядывается на антенну нашей радиостанции, машет рукой, и пришельцы взмывают в небо.

После отлета инспекции мы сидим и подводим невеселые итоги. Жаль конфискованное ружье. С другой стороны, четыре таких же ружья в палатке, куда не осмелились сунуться незваные гости, в целости и сохранности. А самое пикантное, что майор заполнял протокол об изъятии ствола, сидя на спальнике, под которым лежал охотничий карабин со сточенным номером, данный нам в аренду местными рыбаками. Взгляни он, что ему упирается в зад, это было бы похлеще, чем рыба и сети.

Жаль сотню вяленых рыбин. Но полная бочка с соленой рыбой, прикопанная в землю под балком, осталась незамеченной, и еще наловим — лучшие сети остались при нас. И тут меня осеняет: это же тот самый Котькин, который ограбил на Омолоне Иннокентия. Только что мы сами видели его упоение властью, пусть маленькой, пусть всего лишь над растерянным юнцом, но властью, и нескрываемое раздражение от того, что растерянность жертвы быстро прошла. Очевидно, такое упоение — главный допинг и смысл жизни людей такого типа.

Местный рыбак, подъехавший, чтобы вернуть нам сеть, мрачно слушает подробности налета, а потом вдруг заявляет: «Мы этого гада хорошо знаем. При первой же возможности подстрелим, как гуся». Говорит он это спокойно и твердо, как о решенном деле. Это как же нужно постараться, чтобы обрести такое отношение к своей персоне в малолюдных землях, где взаимная терпимость и всеобщая доброжелательность являются условием и главной гарантией выживания? На мгновение мне мстительно-сладко пригрезилось: летит над рекой гусь с головой Котькина. Из зарослей гремит выстрел, гусь-инспектор натыкается на невидимую преграду, переламывается в полете, камнем летит вниз и с шумным плеском уходит под воду. И только круги по воде…

На следующее утро я помогаю Михалычу выбирать из сети добычу. Сеть ходит ходуном под напором откормленных на летнем комарье чиров, все как на подбор, аж сочатся жиром. Та же картина повторяется еще в течение нескольких дней, пока наши скромные возможности по переработке и транспортировке рыбы не исчерпываются. Это быстро сглаживает неприятный осадок от недавнего налета. К возвращению на эту базу остальных наших соратников нам есть чем реабилитироваться за понесенные потери. Прибывший из Черского Михайлов в утешение нам пересказывает свои впечатления о разгромно-победном матче наших хоккеистов с НХЛ (бывало когда-то и такое!). По его словам, Третьяк стоял, словно триста спартанцев, и все атаки самоуверенных янки и канадцев разбились как о скалу.

Пока стоит небывало теплая для сентября погода, я получаю задание подняться на моторке на две сотни километров вверх по реке на заветные сердоликовые пляжи и собрать там как можно больше самоцветов. Настроение от такой задачи мгновенно взлетает высоко в солнечное небо. На этот раз я еду с Лехой Доровским, а Варлашин с Михалычем перебрасываются на другие рыболовецкие угодья, неподвластные билибинской инспекции. Короткие сборы — и отправляемся в путь.

Берега в низовье Баеково, которые два года назад я видел черно-белыми с бритвенно-острыми заберегами, сейчас стоят расцвеченными самой чудесной на свете палитрой ранней северной осени. Пойменные луга реки здесь сплошь заросли кустиками княженики, и нынешним необыкновенно теплым летом ягоды уродилось столько, что местами берег покрыт сплошной россыпью малиново-красных огоньков. Стоит сойти на берег, и невозможно устоять от соблазна превратиться в четвероногое существо, вставши на четвереньки. Колени и локти мгновенно пропитываются соком раздавленных ягод. Княженика, воистину княжеская ягода на коротких стебельках с резными листьями, цветом, размером и формой сходная со спелой малиной, по вкусу и аромату суммирующая ее с земляникой. Первые полузрелые ягодки скрашивали мой выход с левобережья Омолона еще в июле, а сейчас она вся налилась теплом и сладостью. Удивительно, как такое чудо, невиданное в умеренных широтах, вырастает на скудной земле Заполярья. После княженики и смотреть не хочется ни на бруснику, ни на голубику, ни на шиповник с морошкой и смородиной.

Движение с ветерком среди лимонных, золотисто-охристых и пурпурных всполохов прибрежного леса разнообразится азартной стрельбой по взлетающим уткам и гусям. До мельчайших подробностей свежа в памяти атака крупной гагары. Подобно гидросамолету, она разгоняется по воде навстречу моторной лодке. Набрав скорость, поднимается на метр, нацеливаясь точно в ветровое стекло. Видя стремительно приближающееся копьевидное острие ее клюва, наши головы невольно втягиваются в плечи. От лобового столкновения птица увернулась в последний момент, затем поднялась в воздух и по кругу пошла на обгон лодки. Не иначе как на повторный таран. На всякий случай срезаю пернатого камикадзе дробью № 00 — более мелкая эту птицу не берет.

И вдруг наши челюсти отвисают от неожиданности. На правом берегу реки, не доезжая до Баековского выступа, мы видим невесть откуда взявшийся поселок. Резко развернув лодку, пристаем к основательно сооруженным сходням с высокого глинистого берега. В два ряда стоят 15 новеньких геологических балков, рубленная из мачтовых лиственниц добротная баня, дощатый склад. За ними — два бульдозера, каротажная машина на базе дизельного «Урала», буровая установка, ДЭС и добрая сотня бочек с соляркой. В одном из балков обнаруживаем склад обуви и спецодежды. И ни души. Времени на осмотр местности у нас нет, решаем, что заглянем сюда на обратном пути.

Обмелевшие щебнистые перекаты под обрывами Баековского выступа с глыбами упавших в воду скальных пород преодолеваем с трудом, то и дело цепляя винтом дно. Срезав весь запас шпонок винта, вынуждены заменять их гвоздями-«пятидесятками», извлеченными из ящика с продуктами.

Миновав нашу позапрошлогоднюю стоянку в устье Баеково-Первая, входим в озеро, где два года назад в промозглой серой мороси мне вдруг почудились карибские ритмы грустной песенки «про мулатку, просто прохожую» с Тухмановской пластинки. Ныне над спокойным зеркалом воды в сапфировом небе светит солнце. В его нежарких белых лучах окружающий мир сияет синевой и золотом.

За озером входим в узкий канал между стенами высоких береговых тальников, почти сросшихся вершинами. Река наполнена плеском взлетающих утиных стай, воздух упруго рассекают стремительные крылья. Изобилие летающего мяса оставляет нетронутым запас тушенки. Взятые с собой розовато-желтые балыки чиров превращают наши походные трапезы в застолье гурманов.

Впереди памятные непроглядно глубокие омуты с неподвижной водой, перегороженной заломами упавших деревьев. Наше нынешнее их преодоление несколько облегчено тем, что в лесных баррикадах на реке сохранились прежние проходы, почти не забитые новым плавником. Во избежание поломки винта на топляках мне приходится лечь животом на нос лодки и пристально всматриваться в воду, Леха ведет лодку на самом малом газу.

Пошли галечные перекаты. Здесь цветовые признаки осени зримо и ощутимо дополнились еще одним. Перетягивая лодку через перекаты, мы видим и чувствуем, как по сапогам упруго хлещут тела хариусов, валом спускающихся с верховьев в зимовальные ямы. В это время года в здешней тайге достаточно лески с крючком и щепотки соли, чтобы не остаться голодным.

И вот наконец все препятствия позади. Выйдя к нашей старой стоянке, я испытываю щемящее чувство, словно пришел к дому, в котором прожиты прекрасные годы. Под стать моей ностальгии умиротворенное сияние желтого пламени осеннего мира под необыкновенно прозрачным голубым куполом. Лиственницы и чозении на берегу пылают на солнце гигантскими кострами, и в этом пламени охватывает внезапная тоска о быстротечности прекрасных дней, которым бы не кончаться вовсе.

Ах, какая это работа — неспешно идти по изумительно красивым берегам, всматриваясь в вишнево-красные просветы береговых галек из-под ила и пыли. Особенно результативны такие сборы солнечным вечером. В косых лучах сердолики вспыхивают маячками, и богатые ими пляжи обретают волшебный вид. Брезентовый баул быстро наполняется красотой, застывшей в камне.

Нагнувшись за очередным камнем, я вдруг замечаю некий диссонанс с разноцветным галечником на берегу, воплотившийся в продолговатый латунный цилиндрик — стреляную гильзу от незнакомого мне оружия. Подняв странный предмет, с недоумением разглядываю иноязычную маркировку на донышке гильзы винтовочного патрона калибром примерно 7 мм, с латинскими буквами по ободку и датой — 1970. В довоенные и лендлизовские времена американские винчестеры и боеприпасы к ним в этих краях никого не удивляли. Но датировка разгара холодной войны вызывает в памяти не то байку, не то истинную правду — рассказы о тайных поездках чукчей и эскимосов к родственникам через пролив, мимо настороженных пограничных постов двух соперничающих сверхдержав. «Нарта белый, собака белый, парка белый, метель белый»...

Эта гильза долго хранилась мною как некий загадочный сувенир. Стоило коснуться ее, как в цепочку ассоциаций выстраивались лендлизовская бочка из-под бензина, ставшая ловушкой для любопытной евражки на Дуванном яре, кладбище с английскими именами на могильных крестах близ бывшей американской фактории на Пантелеихе. Фактория принадлежала знаменитому на обоих берегах Берингии Олафу Свенсону. Удивительно, но до 1980-х годов, а может и до сих пор, на Нижней Колыме сохранилась память о рослом светловолосом потомке викингов, «оленьем короле», говорят, прототипе одного из персонажей северных рассказов Джека Лондона. Когда-то он разбогател на золотых реках Аляски и мог бы спокойно жить в апельсиновых рощах Калифорнии и делать там свой бизнес. Если бы не влюбился навсегда в Белое Безмолвие.

До середины 1930-х годов американцы активно вели бойкую торговлю с аборигенами Чукотки и Нижней Колымы с ведома и вынужденного благословения советского госторга, не имевшего тогда сил на снабжение этой дальней окраины. На могилах янки, не выживших в здешних условиях, стоят даты смерти — с 1905 по 1935. По некоторым признакам заморские гости занимались здесь не только коммерцией.

В 1978 году буровики Верхне-Индигирской экспедиции открыли россыпное золото как раз напротив бывшей американской фактории, на ручье с подходящим названием Добрый в западном подножье горы Родинка. Затем, угадав направление струи, они перевалили на север через плоскую седловину в ручей Ночной — приток Филипповки, лежащий на одной линии с Добрым. Здесь тонны богатого золота, лежащего почти на поверхности, до сих пор остаются невостребованными. Только в стране, и вправду развращенной ресурсами, такая россыпь может лежать бесхозной. А вот янки явно что-то здесь чуяли.

В памяти всплывают кадры из доброго старого фильма «Начальник Чукотки», похоже построенного на реальных событиях. В воображении разворачивается полузабытая историками (а может, и вовсе неведомая им) эпопея давней американской активности на российском Северо-Востоке.

С. В. Обручев во время своих странствий по Чукотке в 1930 году упоминал американскую шхуну «Элизиф», затертую льдами в 1925 г. у мыса Биллингса. В течение пяти лет она лежала на мели на радость местным жителям, вымораживавшим из трюма груз по частям. Пока осенний шторм не разнес корпус корабля и не разбросал остатки груза вдоль побережья, облегчив тем самым его доставку на сушу. В качестве подарка судьбы людям достались толстые «долгоиграющие» свечи, бочки с газолином, банки с сушеным картофелем, тюки сукна, а из носа разбитой шхуны на Шелагском мысе сделали крышу школы.

Известно, что еще в последние годы XIX века среди золотоискателей Аляски распространилось мнение, что на Юконе находится голова золотого тельца, а тело расположено в прилегающей к Америке части Азии. С этого времени и началась диффузия американских проспекторов на Чукотку. Упорно, небольшими группами и в одиночку, шли эти люди в течение тридцати лет в безлюдную тундру, оставляя на берегах безвестных речек ручные буры «Эмпайр», «проходнушки» для промывки речного грунта, а то и свои кости.

Один из первых геологов, изучавших Нижнюю Колыму и Западную Чукотку, уже упоминавшийся В. А. Вакар, в 1931 году скрупулезно собирал сведения об активности американских торговцев, по его мнению замаскированных проспекторов. Комментарии к этим сведениям у Вакара были чисто геологические и прагматические, без всякой политики: раз американцы, отнюдь не дураки, здесь упорно что-то искали, значит, у них были на то причины. В его отчете приводится поразительный поисковый признак: «В верховьях ручья обнаружены останки человека, судя по одежде и снаряжению — американского проспектора. Поэтому нами произведено тщательное шлиховое опробование ручья...».

К слову сказать, далее в самые напряженные времена отношение к американцам на Чукотке традиционно было не такое, как у правоверных трудящихся масс в целом по стране. Как, впрочем, и у жителей Аляски, бывшей Русской Америки, отношение к русским, вероятно, отличалось от такового среди ура-патриотичных обывателей вечно воинственного Техаса или самоуверенного Вашингтона. География и недавняя история к тому обязывали вопреки всем стереотипам и пропаганде.

А недавно американцы снова появились на нашем Северо-Востоке. Российско-североамериканская Омолонская золоторудная компания с азартом взялась за уникальное по богатству месторождение — знаменитую Кубаку, громадный природный сундук на вершине сопки в верховьях реки Омолон, трудами девонского вулкана доверху наполненный золотом. С 1997 года Кубака ежегодно выдает по 12—15 тонн драгметалла. Какой занятный и горький для российского самолюбия виток гегелевской спирали развития. Через 60 с лишним лет американцы и канадцы вернулись в эти края, и с таким размахом, о каком и мечтать не смели их предприимчивые и отважные предки, безвестные проспекторы-одиночки, на свой страх и риск искавшие россыпное золото на Чукотке в 1900—1930-х годах. Нынешним заокеанским инвесторам не в пример проще: пришли и без особых приключений вложили деньги в готовое уникальное месторождение, открытое и детально разведанное магаданскими геологами.

Только в стране с папуасскими порядками, напрочь лишенной нормальных мозгов и рук, отдают такие месторождения в чужие руки. Это уже из моих сегодняшних соображений.

Собрав полбаула полупрозрачного красного камня, поразмышляв о неисповедимости путей Господних, кого только не приводивших в северную даль, и обилии загадок, оставленных нам в наследство, собираемся в обратный путь. Вниз плыть куда легче. На опасных участках, чреватых потерей винта, достаточно просто приподнять двигатель и довериться течению. С нетерпением стремимся добраться до загадочного безлюдного поселка, возникшего как призрак, неизвестно по какому мановению.

В поселке по-прежнему никого нет. Попав в него вечером, решаем заночевать в первом попавшемся балке в тепле весело потрескивающей печки. Перед сном протапливаем отменную баню. Чувствуется, что строили ее люди, знающие толк в этом деле. Базальтовые и гранитные валуны на обкладке печки привезены издалека, на здешних глинистых берегах таких нет. После парилки можно с наслаждением нырнуть со сходней в воду, темную в непроглядной глубине реки, поплескаться всласть, и опять в парилку. Потом восстановить чировым балыком солевой баланс в организме, запить соком, разболтанным из томатной пасты на чистейшей воде, и все повторить сначала. После бани сон чистого усталого тела в непривычном уюте сладок, как у младенцев.

Утром в приютившем нас балке находим кое-какие подсказки о ведомственной принадлежности этого хозяйства. На столе лежит еще не начатый буровой журнал АКГРЭ — Анюйской комплексной геологоразведочной экспедиции из Билибино. Очевидно, здесь замышлено бурение низменности. Судя по количеству и новизне складированной впрок техники и прочего имущества, организация очень богатая (существует ли она теперь? Печально, но, скорее всего, нет). Отсутствие охраны объясняется просто — здесь никого нет, а если кто и появится, то воровство в этих краях не в моде.

Вернувшись на базу, дорабатываем последние теплые дни года на сухопутных маршрутах. Жаль, что Шурик Фролов опередил меня, успев сходить в странное место, различимое даже на космоснимках. К северу от Баеково расположена кратероподобная структура с овальным бортом, сложенным не вулканическими породами, а обычными мерзлыми суглинками. Верхняя кромка борта поднимается над окружающей низменностью метров на пятьдесят, размер по длинной оси пять километров. Внутренний провал с болотцем на дне, плавными концентрическими уступами напоминающий амфитеатр, зарос полосами лиственничного леса. Эти полосы образуют правильный спиральный рисунок, поражающий всякого, кому попадает в руки высотный снимок этой местности.

Вулканическое происхождение этого амфитеатра со спиральным лесом исключается. Возраст пород, вздыбленных концентрическим валом — средний-поздний плейстоцен, юный с геологической точки зрения. Структура сопровождается геохимической аномалией никеля и марганца. Никель — обычный компонент болидов. Запоздало напрашивается интересная мысль, что эта воронка оставлена старшим братом Тунгусского метеорита. Пожалуй, следовало бы изучить сию загадку подотошливее.

Серега Малькович, прилетевший с Алазейско-Колымского междуречья на юго-западе нашей карты, рассказывает о другой фотогеологической диковине. Аэрофотоснимки этой местности расчерчены словно рельсами. Или, если угодно, пулеметными лентами революционных балтийских матросов. В узкие полосы протяженных параллельных линий равномерно уложены поперечные «шпалы» или «патроны». На местности этот рисунок выражен полосами высоких лиственниц среди тундровых ландшафтов, несомненно отражающих зоны повышенной оттайки в мерзлых суглинках. А вот с чем связана столь необычная геометрия такой оттайки — загадка.

В середине сентября к нам заезжают в гости знакомые охотники из Нижнеколымска, направляющиеся в заветное урочище за сохатым. Двое из них чукчи, третий — русоволосый синеглазый длиннорукий верзила, известный в этих краях как Колька Длинномер, владелец одной из лучших собачьих упряжек. Попив чая, они уносятся вверх по реке и через пару дней возвращаются. Их лодка доверху нагружена мясом. За чаем они со смехом рассказывают обстоятельства охоты.

Рогатого великана они подловили на тропе в густом «карандашнике». Первый выстрел одного из охотников поразил зверя, но не наповал. Раненый лось кинулся на обидчика, у которого на старенькой берданке после каждого выстрела вылетал затвор и надо было аккуратно вставлять его на место. Ситуация не очень располагала к такой кропотливой работе. Незадачливому стрелку пришлось энергично уворачиваться от копыт в тесноте тропинки. Пролетев мимо цели, лось развернулся на второй заход, но тут подоспел другой охотник.

Вся эта история пересказывается как комичная, особенно эпизод, когда обезоруженный охотник кувырком прокладывает спиной путь сквозь стену зарослей. И вообще, какая удача, что не пришлось гоняться за раненым зверем, сам пошел навстречу. Я в очередной раз отмечаю манеру местной публики говорить буднично и даже с юмором об обстоятельствах, для обитателя умеренных широт близких к драматическим.

Охотники рассказали, что видели первого человека на базе буровой партии Анюйской экспедиции. Он поведал им, что здесь все заготовлено к работе, которая начнется зимой, как только замерзнут реки и болота. Задним числом можно позавидовать былым возможностям геологии, особенно в нынешние времена, не оставившие и следов от прежнего размаха.

В середине сентября полевой сезон окончен. Удивительно, но до сих пор нет снега. По прибытии в Черский застаем в нашем доме доброго знакомого, магаданского орнитолога Сашу Андреева, проведшего очередное лето в изучении пернатого мира Халлерчинской тундры, а также любопытную смесь якутской и французской крови (каких только метисов нет в Якутии!) в лице петролога и палеонтолога из Якутска Вадима Данилова, вернувшегося со своей группой с обрывов реки Филипповой. Данилов долго делил свою жизнь между Москвой и Якутией, работая то в тематической партии объединения «Якутскгеология», то в ВАГТ, но с исследованиями неизменно на Северо-Востоке. По имеющимся сведениям, последние девять лет он работает в московском представительстве могущественной алмазной корпорации АЛРОСА и занимается геологией алмазных россыпей Намибии. Приходят ли ему на память в столичной суете и песках Калахари сердоликовые берега речки среди тундровых холмов, шумный и веселый дом, приютивший его однажды?

Покуролесив напоследок в «Огнях Колымы» и их окрестностях, приведя в порядок свои маршрутные дневники и карты, в конце октября покидаем Черский.

НЕВЕСЕЛЫЙ ЭПИЛОГ

Плодотворная эпопея Верхнеиндигирской экспедиции на Нижней Колыме прервалась в начале 1980-х годов неожиданным и подлым образом. Разведав россыпь с высоким содержанием золота на склоне горы Родинка, установив признаки косовых россыпей на Омолоне и Анюе, обнаружив выходы богатых руд редких металлов, цветных камней и северной «слоновой кости», создав геологические и геофизические карты нового поколения, доказав значительную мощность рыхлого чехла в Приморской низменности и его сложное строение, а значит, и возможность выявления здесь углеводородов, Верхнеиндигирская экспедиция вдруг оказалась грубо и пошло выставленной в шею из этих мест.

Началось все с появления вальяжного благообразного господина по фамилии Разгонов. «Под ликом праведника сплошь и рядом скрывается квалифицированное дерьмо», — с убийственной меткостью определил сущность подобных особей Олег Куваев в романе «Территория». К названному персонажу такое выверенное жизнью наблюдение подходит, как сшитый по мерке костюм. В Якутии он объявился после трудов праведных на ниве геологического прогноза в стенах столичного отраслевого института ИМГРЭ (минералогии и геологии редких элементов). Через пару лет после описанных событий сотрудник этого в общем серьезного и достойного института, услышав упоминание в разговоре фамилии Разгонова в крепком ненормативном контексте, поинтересовался: «Этого человека случайно не Олег Петрович зовут?» Узнав, что зовут его именно так, в сердцах воскликнул: «Этот засранец и тут успел наследить!» Оказалось, что в качестве диссертанта и научного сотрудника института сей мыслитель долго ошивался во владениях Норильского металлургического комбината и в итоге напрогнозировал в Таймырской тундре еще два или три месторождения, равноценных Норильскому. Доверчивые в ту пору к столичной науке норильчане вбухали в поисковую заверку рекомендаций О.П. Разгонова кучу денег, получили дырку от бублика и перестали подпускать ИМГРЭ к своей вотчине не то что на пушечный — на ракетный выстрел.

При всей своей практической никчемности Разгонов всюду держался с уверенностью непотопляемого авианосца. Обычно о таких говорят, что у него мохнатая лапа. Если бы это действительно было так, то Разгонов был бы схож с шимпанзе. В Верхнеиндигирскую экспедицию он был направлен с чрезвычайными, хотя и негласными полномочиями, обеспеченными старым знакомством с генеральным директором объединения «Якутскгеология» Биланенко. Мигом присмотрев вакантное место начальника Нижнеколымской геологоразведочной партии, он сам себя туда и определил. Его предшественник Виктор Афанасьевич Синегубов, ставший к тому времени начальником Верхнеиндигирской экспедиции, оставил после себя в Черском налаженное добротное хозяйство, построив капитальный многоквартирный дом для персонала (великое дело на Крайнем Севере!).

Обосновавшись в Черском, Разгонов сразу объявил, что Нижнеколымская геологоразведочная партия — это лишь первая ступень к великим делам и перспективам. Не сегодня-завтра при поддержке союзного министерства он здесь организует новое геологическое объединение, изучающее шельф всей Восточной Арктики, от Тикси до Чукотки. В этом объединении будет большой научно-исследовательский флот, плавучие буровые установки, а сам он обретет ранг адмирала.

Увлеченному мысленной примеркой будущего адмиральского мундира Разгонову было как-то недосуг да и просто неинтересно заниматься повседневными делами и заботами геологоразведочной партии. Какое-то время собранная до него крепкая команда опытных геологов и буровиков по инерции еще делала успешную работу, однако по мере разгона неугодных будущему адмиралу профессионалов геологоразведочная партия начала разваливаться.

Очень скоро «адмирал» объявил полный суверенитет от руководства экспедиции, перестав подчиняться каким бы то ни было распоряжениям и делая то, что ему заблагорассудится. На попытки Синегубова призвать его к порядку Разгонов ответил иезуитским ходом. Будучи по натуре сам прожженным дельцом, — пробу ставить негде, — он быстро сообразил, что в условиях тотального госплановского дефицита построить на краю света образцовое хозяйство, ничего при этом не нарушая, невозможно в принципе. Проведя собственное расследование, он выяснил, что дефицитные стройматериалы и прочие фондируемые материальные блага для обустройства геологоразведочной партии приобретались посредством деликатесной рыбы — традиционной твердой валюты на Колыме. Для отлова рыбы в штате держалось несколько рыбаков, оформленных как помбуры.

Выявив это ужасное преступление против социалистической экономной экономики, Разгонов со сладострастным выражением своей обычно постной физиономии объявился в Усть-Нере — разоблачать начальника экспедиции. С ходу поставив в известность всемогущий райком (а для подстраховки и обком) и прокуратуру, Разгонов добился официального расследования. В итоге личной корысти за Синегубовым не выявилось, но за строительство капитального жилья для геологов с использованием методов предпринимательства (грех-то какой!) и нарушением правил социалистического хозяйствования срок в четыре года он получил, хорошо еще, что условно. Вот если бы геологи по-прежнему жили в бараках, это было бы по-социалистически!

После этого у кого бы то ни было не осталось желания связываться с особью по фамилии Разгонов, и он благополучно и быстро развалил все, что годами создавалось для развития геологической разведки на Нижней Колыме. В результате этот интереснейший и чудесный во всех отношениях район выпал из сферы деятельности Верхнеиндигирской экспедиции. Потом там ни шатко ни валко шла какая-то работа силами других предприятий, без особых успехов, пока не прекратилась вовсе.

Создание будущего флота Разгонов начал с приема на работу нашего старого друга Семена Тельника, к тому времени замысловатыми путями обзаведшегося почти частной баржей. Какое-то время будущий адмирал кормил Тельника рассказами о грядущей морской геологоразведке. К зиме Семен забеспокоился — ничего не делается, так надо хотя бы вытащить на берег баржу, чтобы не раздавило льдом. Разгонов отмахнулся от таких мелочей, и случилось то, что должно было произойти. Борта баржи за зиму покорежило. После этого Тельник прилюдно назвал своего начальника дураком и, как говорят, после недолгого, но бурного выяснения отношений еще и треснул тому по морде. Видимо, это было именно то, что следовало сделать давным-давно. Получив от взбунтовавшегося матроса по роже, несостоявшийся адмирал быстренько собрал вещички и уехал в Москву. По слухам, ему, как особо ценному и опытному работнику, нашлось место в министерстве геологии.

Расставшись с Нижней Колымой, мы еще год жили в мысленной связи с ней, работая над отчетом, суммирующим результаты наших и сторонних исследований. Создание геологической карты — творческий процесс, имеющий некоторое сходство с видеомагнитофоном. Каждая линия карты, рождаясь на бумаге, будит в памяти реки, холмы, горы, события, краски, лица, мелькающие пестрой вереницей. Следуя линиям — путеводным нитям, прочерченным в пространстве и времени, разрозненные факты по мере их осмысления начинают складываться в умозаключения, часто неожиданные для самих авторов. Хаос случайных байт информации превращается в логику глубинного строения территории, ее прогнозную оценку, видение завтрашних перспектив и возможностей.

А потом была азартная работа в горах Верхней Индигирки до того времени, пока у руля экономики и политики не оказалась компрадорская тусовка, дурноцветом распустившаяся на навозе полусгнившей элиты строителей коммунизма, отличающаяся от таковой в банановых республиках лишь добротной комсомольско-партийной закалкой. При идентичной способности создавать хаос и неспособности развивать экономику и страну. Когда признаком хорошего тона и приверженности к либеральным ценностям стал обвал всего, что работает на завтрашний день и не приносит мгновенной прибыли, а падение индекса Доу-Джонса воспринимается драматичнее, чем упадок российских регионов.

Грустно от мысли, неужели вся фантастическая предприимчивость дореволюционных россиян, готовых поставить на кон и капитал, и голову, чтобы залезть к черту на рога за ясаком, золотом, медью, серебром, цветными каменьями и просто в азарте первооткрывательства, ныне выродилась в примитивную до убогости формулу: товар — «бабки» — товар. Или еще проще — ДЕНЬГИ ДЕЛАЮТ ДЕНЬГИ. Желательно как можно проще и быстрее, ничего не вкладывая или вкладывая как можно меньше. На «мавродиках» и прочих псевдоценных бумагах, папуасской торговле сырьем, квотах на рыбу, еще плавающую в море. На раздаче за бесценок лицензий на разведанные за счет бюджета богатейшие месторождения иноземным компаниям и юрким доморощенным нуворишам с моралью местечковых наперсточников. Не забыв выторговать свой персональный посреднический интерес от этих сделок. «Кидая», а то и отстреливая партнеров и находя в том особую рыночную доблесть.

Как жаль, что прошли бесследно времена промышленников Строгановых, без которых поход Ермака не состоялся бы, мечтателя Петра Великого, тульского кузнеца Никиты Демидова, вздыбившего Уральский хребет. Устюжского купца Никиты Шалаурова, на свои деньги, без всякого высочайшего дозволения искавшего в начале XVIII века морской путь в Восточной Арктике и пропавшего здесь без вести. Открывателя сибирского золота Петра Кузнецова, тратившего «золотую» прибыль на издание геологической литературы. Основателей Российско-Американской компании, которых до сих пор помнят на Аляске. Главного инженера Певекского геологического управления Николая Чемоданова, открывшего большое золото Чукотки в нарушение всех существующих инструкций, параграфов, методик, представлений и теорий. Людей, несомненно практичных и амбициозных, но умевших сочетать прагматизм и Мечту.

Зато появился приснопамятный премьер, похожий на Мальчиша-Плохиша упитанный внук революционного писателя, вдруг решивший, что Север перенаселен и вообще не нужен. Или другой афористичный премьер, вопрошавший: «Да на что нам сдалось это золото? А если и понадобится, в Лондоне купим!» Вот какие практичные премьеры появились, столетиями в России никому в голову не приходило, что лучший Клондайк — это Лондонская биржа. Вот если бы американцы не ограничились Аляской и купили всю Сибирь до Урала, то никаких бы сейчас проблем с «северами» у них не было. За отсутствием таковых...

В итоге тысячекилометровый Золотой Пояс Северо-Востока, худо-бедно давший стране более 3 тысяч тонн золота (а с Чукоткой и все четыре тысячи), связанный в единый организм знаменитой колымской трассой и ее ветвями, потихоньку превращается в гигантскую декорацию для съемок фильмов в духе «Сталкера». Иногда мне приходит в голову, что давняя (со времен разгрома старательской артели «Печора») нелюбовь к золотодобыче наших чиновников, больших и маленьких, объяснима чисто психологическими мотивами. В этом старом, как мир, трудном ремесле всегда было принято вкалывать «до чертиков», а узкие специалисты в области надувания щек интуитивно чувствуют комплекс неполноценности в присутствии эффективно работающих людей.

Колымская трасса, построенная на костях репрессированных, ныне обезлюдела, словно специально для скорейшего забвения об их судьбе. Когда-то уютные поселки и маленькие городки на трассе, еще недавно населенные крепкими людьми, не лишенными духа северного суперменства, сегодня превратились в зону борьбы за физическое выживание, в которой везет не всем.

Очевидно, не минула чаша сия и Черский. Прекращение программы работ на полярных станциях не могло не отразиться на судьбе первоклассного Колымоиндигирского авиаотряда, наверное лучшего в гражданской авиации страны. Захиревшая золотодобыча в Билибинском районе не могла не подкосить работу морского порта и автобазы.

Рано или поздно, по мере преодоления разрухи, тоскливой бестолковости и слюнявого безволия властей, России придется возрождать трехвековой оплот русской цивилизации в низовье Реки, способный держать под контролем всю восточную Арктику, включая полюс. Лучше рано, чем поздно, а еще лучше прямо сейчас, когда иллюзии общечеловеческих ценностей разнесены в клочья крылатыми ракетами и со всех сторон запахло отработанным тротилом и гексагеном. Тогда, глядишь, пригодятся и богатая россыпь золота в нескольких километрах от морского порта, и вольфрам-молибденовый штокверк чуть поодаль, и висмутовая скала в дельте, а неясные углеводородные перспективы воплотятся в осязаемое «черное золото» колымского шельфа.

Те жизнерадостные мужики, что когда-то горланили в веселом застолье в доме Приморской партии, не все разминулись с костлявой старухой. Уже 12 лет нет на свете Володи Варлашина, 9 лет — Шефа, 3 года — Петра Михайлова. Временами они приходят во сне. Обычно я понимаю сквозь сон, что это видеомагнитофон моей памяти стремительно отмотал пленку назад, и я вижу как бы старый фильм с их участием. Чаще всего это и есть сцена шумного застолья в нашем доме в Черском, где все еще молоды и полны сил. А бывает, что я встречаю их здесь и сейчас, поседевшими, похудевшими, но живыми и здоровыми. На мое радостное изумление, как же это так, ведь я же был уверен..., они искренне обижаются, дескать, что-то ты рано нас похоронил. Тогда я просыпаюсь среди ночи с щемяще-сладко ноющим сердцем. И приходят в утешение на ум невесть когда и где мною прочитанные строки, написанные почти сто лет назад русским зоологом Сергеем Бутурлиным, нашедшим место рождения розовых чаек и разгадавшим многолетнюю тайну Арктики:

В даль прошедшего ушли вы,

Тундры, реки и холмы,

И туманные разливы

Беспредельной Колымы,

И несчетные станицы

Уток, чаек и гусей,

И сверкающих на солнце

Белоснежных лебедей…

Написать отзыв

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2004

Главный редактор: Юрий Андрианов

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев