№ 09'04

Мустай КАРИМ

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

XPOHOС

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Вечернее застолье*

Пьеса

Действующие лица:

Артыков Ахметша Бадамшич. Под шестьдесят. Этнограф.

Артыкова Джэнэт (Жаннет). Его жена. Врач. Глянешь — лет сорока пяти, другой раз посмотришь — все пятьдесят.

Алпамыш. Их сын. 23 года.

Зарзария (Зарка). Невеста Алпамыша. В положении. 19 лет.

Мутахар. Друг Алпамыша. 25 лет.

Канзафар. Приехал из деревни. Сверстник Ахметши. Самоучка, много знает. Лесник. 65 лет.

Курбанбика. Жена Канзафара. Около 60-ти.

Первый музыкант— Шаряй.

Второй музыкант — Маряй.

Катмулла. Дворник. Лет 50.

Действие происходит в 1990 г.

Квартира Артыковых. Видны две комнаты — зал и кабинет хозяина. Стена меж этих двух комнат то исчезает, то возвращается на место. В кабинете Ахметши несколько предметов бросаются в глаза: вместо ковра на стене растянута большая старая рогожа, на ней развешаны — лук без тетивы, секира без рукояти, с рукоятью кочедык, сито без дна, помятый медный курай. На деревянной полке — щербатые деревянные чашки, разбитые горшки, помятые кумганы. На комоде большая глиняная кошка-копилка. Ахметша, опустив голову на руки, сидит за столом.

Немного погодя, входит дворник Катмулла, в руках маленький букет, два-три цветка.

Катмулла. Извини, на самом интересном месте перебиваю... Поздороваться можно ли, Ахметша-абзый, ученый человек?

Ахметша. Видишь же, молчу. Нет у меня слов.

Катмулла. А я не про слова, я про мысли. Так что извини, асселямагалейкум.

Ахметша. И мыслей нет у меня.

Катмулла. Шутишь, абзый-ученый, если просвещенный человек, светоч ума, без мыслей сидит, кому же тогда думать? В такое-то наше время, а? Мне, дворнику Катмулле? Или вон та серая кошка голову будет ломать? (Показывает на комод.)

Ахметша. Эта кошка глиняная. Она только деньги глотает. Голову не ломает.

Катмулла. Не болит, а деньги глотает, вот, а? (Качает головой.)

Ахметша. Далеко ли с таким больно красивым букетом направился, Катмулла?

Катмулла. Не очень далеко, уже пришел. Сам растил, сам поливал, и с каждой из трех клумб самый душистый, самый красивый цветок сорвал.

Ахметша (про собственный праздник забыл). А в честь чего?

Катмулла. Вот так-та-ак, абзый-ученый! Все о науке думаешь, все народы изучаешь, про собственный день и забыл!

Ахметша. А что за день сегодня?

Катмулла. Шаргия-лифтерша говорит: у Артыковых, говорит, серебряная свадьба сегодня, сходи, говорит, поздравь хоть ты, я то есть, и мари наполовину, а душа у тебя, говорит, мусульманская. (Помолчав.) У бога, говорит, воздается...

Ахметша. М-да... И впрямь. Вот память! Смотри-ка ты... (Посерьезнев.) А насчет «воздастся», бога ждать не будем. (Чешет горло.)

Катмулла. Сначала сделаем так. (Подходит и вытягивается перед Ахметшой.) Краса и гордость нашего девятиэтажного дома и нашего большого, на который и пылинка не сядет, двора, знаменитый ученый, лев науки, Артыков Ахметша-абзый... та-ак... позволь поздравить тебя с историческим юбилеем и прикрепить тебе на грудь этот цветок. А подобно райской птице порхающей Жаннет… (Качает головой.) Нет, сказать «апай» язык не поворачивается, потому что красотой она...

Ахметша. Ее дома нет.

Катмулла. Хоть и дома нет, а все равно красивая... Вот, когда я уйду, на белую подушку, на которой она спит, положишь этот цветок. А этот, шельма Алпамыша, тебе цветочек. (Втыкает цветок в прорезь на спине глиняной кошки.)

Ахметша. За поздравления спасибо, Катмулла-браток. Сейчас, потерпи немного. (Уходит на кухню.)

Катмулла. Чего-чего, а терпения у нас хоть отбавляй. Кому хочешь взаймы можем дать. (Подходит к рогоже.) С тех пор, кажись, новых спанатов не прибавилось. Видать, не легкое это дело, спанаты добывать. Бутылку водки, коль припрет, ищи — не найдешь, хоть в лепешку расшибись, а тут — спанат! В прошлый раз ученый дядя так сказал (стараясь подражать Артыкову): «Вот, Катмулла-браток, стоишь ты сейчас перед этой рогожей, сплетенной во второй половине прошлого века, и, глядя на эту секиру без рукояти и лук без тетивы, ты вспоминаешь героических дедов-прадедов, которые при помощи всего этого отбивали страшные вражеские набеги, и, конечно, испытываешь гордость. Но такую ты должен испытывать гордость, глядя на этот кочедык и вспоминая могучих мужей, которые с его помощью плели лапти».

С подносом входит Ахметша, на подносе початая бутылка, две рюмки, закуска.

Ахметша. Нравится?

Катмулла. А как же. Оба.

Ахметша. Чего, оба?

Катмулла. И спанат, и это. (Кивая на рогожу и на поднос.)

Ахметша ставит поднос на комод.

Ахметша. Здесь пойдет?

Катмуллла. Очень пойдет. Приличные люди — артисты всякие, гости иностранные — закусывают стоя, по телевизору показывали. Правильно делают, нечего там рассиживаться.

Ахметша (разливает по рюмкам). Афарин, друг, первым ты поздравил. Давай приступай. (Свою рюмку поднимает и снова опускает на поднос.) Давай, давай.

Катмулла. Нет уж, абзый ученый, одному в дорогу пускаться несподручно. Потом-то оно пойдет... Ну, чтобы жизнь ваша серебром звенела. (Пьют.)

Ахметша. Ты давай закусывай.

Катмулла. Я хоть и дворник, а человек чувства. (Не закусывая, вынимает торчащий из кармашка Ахметши цветок, нюхает его и втыкает на место.) Вот так, и на этом — до свидания.

Ахметша. Четная положена, чтобы не скучала. (Наливает.) Но меня не заставляй.

Катмулла. Ты не гость, я тебя заставить не могу. Это ты любого заставить можешь. Имеешь право. Ну, чтобы жизнь ваша золотом блестела. (Пьет. Тем же цветком занюхивает.)

Ахметша (слегка захмелев). Вот так надо, всегда вместе...

Долгая пауза.

Катмулла. Вот задумался ты. А ведь рядом с владыкой ума вот так, молча, постоять — само по себе счастье. Стою — и радость у меня. Праздник у меня внутри. Есть у тебя внутри праздник? Вот сегодня, сейчас?

Ахметша. Ну, коли день праздничный, так, наверное, есть.

Катмулла. С ума сходить от радости надо. Чтобы от счастья внутри, как церковный колокол, гудело.

Ахметша. Это у тебя так, Катмулла. Когда ни повстречаешь, приветлив, сам себе что-то напеваешь, всем доволен.

Катмулла. А с чего быть недовольным? Доволен. Все люди ходят, сорят, а я стараюсь, вычищаю. Налей-ка, ученый абзый, еще половинку... хватит. Это — за Алпамыша-баламута, за его здоровье. (Пьет, занюхивает цветком из глиняной копилки, молчит.) Эх, абзый, вот, говоришь, приветливый я. А ведь те стихи Габдуллы Тукая, они про меня написаны:

Я только сам в грязи утоп,

А мир очистить не успел.

Вычистить можно бы, Тукай-абзый, да нечисти всякой много, они ходу не дают.

Ахметша. Не допил чего-то.

Катмулла. Все, хватит. Не обессудь, тут бы «аминь» сказать да помолиться — научиться еще не успел. Просто до свидания, и все. Пойду. Хорошенько погулять вам. Как говорится, пир горой. (Тихонько напевает.)

Серебро ли, золото —

Как ни называлося —

Лишь бы счастье в дом пришло

И в дому осталося.

Серебро ли, золото —

Ну какая разница?

Дойдя до двери, поворачивает обратно.

Чуть не забыл. Давеча телеграмму оставили.

Ахметша. Где? Какая телеграмма?

Катмулла. Не знаю, не читал. Поздравляют, наверное. По такому случаю могли бы и на бланке с цветочками послать. Пожадничали... Вот она.

Ахметша (берет, слегка встревожен). И за это спасибо.

Катмулла. И воздаяние получил (облизывает губы). И спасибо услышал.

Серебро ли, золото —

Как ни называлося —

Лишь бы счастье в дом пришло

И в дому осталося.

Серебро ли, золото —

Ну какая разница?

Уходит.

Ахметша долго ищет очки, наконец находит их в нагрудном кармане. Читает телеграмму, крутит ее в руках, осматривает со всех сторон. Еще раз перечитывает.

Ахметша. Адрес — наш. Та-ак, «Тартыковым», тоже, значит, нам. Только как это понимать? «Горячо не поздравляю. Совсем наоборот». И без подписи. Должно быть, на телеграфе напутали. «Не поздравляю горячо». «Поздравляю не горячо». Ни так, ни эдак. Нет, тут должен быть какой-то смысл, загадка, так сказать. Проделки чьи-то. Дружеский, так сказать, розыгрыш. Пожалуй, так. Ладно, сам потом и раскроет секрет. Думаю, надо спрятать, увидит Жаннет, расстроится... Точно, плут какой-то разыграл. (Смотрит телеграмму с обратной стороны.) Отправлено из Уфы. «Горячо не поздравляю», хм-м... Нашел забаву. (Ходит в расстройстве. Наливает остатки из бутылки, выпивает. Выносит поднос на кухню, возвращается.) И все-таки странно... Осадок какой-то остался на душе. (Засовывает телеграмму под глиняную кошку.)

Входит Жаннет, она в хорошем настроении.

Жаннет. А вот и мы. Немного запоздали, Ахметшачик, извини. (Целует мужа в лысину). Врач, сам знаешь, слуга больного. Жена Закира Шарифулловича внезапно заболела. В первый раз на дом вызвали. Такой авторитетный, большая шишка, а дома — шаром покати.

Ахметша. Значит, не ворует.

Жаннет. При чем тут «не ворует». Жить не умеют.

Ахметша. День-ночь на службе...

Жаннет. При чем тут «служба»?

Ахметша. Ну, и как себя чувствует?

Жаннет. Кто?

Ахметша. Жена его.

Жаннет. Приступ миновал. (С размаху садится на диван.) Вечер такой тихий, такой ясный. Наш вечер. Впору не по земле ступать, а словно бабочка в воздухе порхать.

Ахметша (воодушевляясь). В 64-м году, 25 августа, такой же вечер был, теплый и ясный. Лунный свет прошел сквозь окно и лег меж нами на свадебную подушку. Я и застеснялся, и встревожился. Даже...

Жаннет (приложила палец к его губам). Тс-сс. Нельзя вслух. Это наша тайна.

Ахметша (расхрабрившись). Какая уж теперь тайна. Ты словно молодая кобылица-двухлетка была, еще седла не знавшая, а я заарканил тебя, то есть схватил тебя в объятия.

Жаннет. И что же ты сказал?

Ахметша. «Жаннет, радость моя райская!» — сказал я. Давай сегодня вспоминать только райские дни, что были за четверть века. А если и были какие-то иные, посчитаем, что не было их. Я так хочу.

Жаннет. И я. (Вдруг вспомнила.) Как там стол? Ямиля-апа все приготовила?

Ахметша. Все готово. У нее все в руках горит. Твоя тетя, не чья-нибудь. А сама ушла. Побежала за внучкой смотреть.

Жаннет. У нее всегда так... Алпамыша! Деточка! Ты дома?

Ахметша. Сколько можно говорить, Жаннет, двадцать три года парню, какой он «деточка»?

Жаннет. Дитя — вот и деточка.

Ахметша. Ладно, не спорю, сегодня твой день.

Жаннет. Алпамыша! Ты куда спрятался?

Ахметша. Еще не пришел.

Жаннет. Как не пришел? В такой день? Ладно в другой бы день ушел и пропал. А сегодня — грех, знает ведь!

Ахметша. Вернется. Не расстраивайся без причины.

Жаннет. Еще как расстраиваюсь. Вот-вот гости придут, а единственного сына нет, неприлично.

Ахметша. Никакой, говорю, причины. Не ребенок, не заблудится.

Жаннет. То-то и оно, что заблудится. Маленький был, не боялась, теперь боюсь.

Бьют часы.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Семь! Ой, сейчас начнут подходить. Пойду-ка на стол взгляну. (Выходит.)

Ахметша (достает из-под копилки телеграмму). «Горячо не поздравляю. Совсем наоборот». А «наоборот»-то зачем понадобилось? И так понятно. Бредил, что ли? Древние письмена разгадывал, а эту чепуху понять не могу.

Звонит телефон. Выбегает Жаннет. Ахметша успевает взять трубку.

Жаннет. Кто?

Ахметша. Да, я, Ахметша Бадамшич… Выходит, не узнал, богатым буду. Почему грустный, совсем нет, бодрый голос. В груди праздник, как церковный колокол, гудит.. Гудит, говорю, как церковный колокол. Стол накрыт, вас ждем. Что, что? Когда? Вот, значит, как. Ладно, ладно, спасибо. Что ж, гости в дом — счастье в дом. Хорошо, говорю, когда гости. До свидания. Спасибо, спасибо. Передам. Да-да, позвеним бокалами. Обязательно позвеним. Еще раз спасибо.

Жаннет. Кто это?

Ахметша. Шариф Шаймарданович.

Жаннет. Из пунктуальных пунктуальные Тулякаевы, они-то чего опаздывают?

Ахметша. Не опаздывают. Прийти не могут.

Жаннет. Как это, «прийти не могут»?

Ахметша. К самим гости приехали из Ташкента, да еще с детьми.

Жаннет. При чем тут гости, при чем тут дети? Позвали — должны прийти. А ты чего рассыпался, «спасибо», «спасибо»?

Ахметша. Ну, таких красивых слов нанизал, с серебряной свадьбой поздравил. Твою красоту хвалил, мой ум. На золотую свадьбу придти обещался.

Жаннет. Только о золотой свадьбе сейчас забота. Неужели и тогда этот самый «дефицит» сохранится? Валлахи, со стыда умру... Хотя... умереть-то просто, а без дефицита не проживешь. Звони, пусть с гостями, с детьми сейчас же едут.

Ахметша. Не буду. Если нужно, звони сама.

Жаннет (берет трубку, кладет обратно). Никаких гостей у этого пройдохи нет. Из берлоги своей боятся вылезти, натащили всякого добра и сидят караулят.

Ахметша. Пустое дело, Жаннет, гостя ругать, который не пришел. На аркане не притащишь. Насильно мил не будешь.

Жаннет. Притащить не притащишь, а только на одну зарплату не купишь и заплату.

Ахметша. Хоть на вечер забудем всю эту суету, Жаннет. Такой день во всю жизнь — только раз, пусть будет только нашим — твой и мой.

Жаннет. Правильно говоришь, мой лев. Пропади они пропадом, суета и заботы. Не вечно живем. А насильно мил не будешь, это верно. Милые придут, нам и хватит.

Бьют часы.

Ахметша. Вроде вперед забежали эти часы.

Звонит телефон. Жаннет берет трубку.

Жаннет. Здравствуй, Сария, здравствуй, птичка моя! Хорошее, праздничное. Сидим вас ждем... Не понимаю. Совершенно не понимаю. Ужасно! По телефону не принимаю, приедешь и сама поздравишь. Нет! Нет! Неужели? Когда? Прошлой ночью? Все это ужасно! По-наглому уже грабят! Уф! (Кладет трубку.)

Ахметша. Что, беда какая стряслась?

Жаннет. Еще какая. У них и у Магрифы дачу ограбили, подчистую все выгребли, туда поехали.

Ахметша. Может, зря мы старались, столы накрывали...

Жаннет (воодушевляясь). Нет, не зря! Ты есть, я есть, Алпамыша вернется, Гаяз с Гульдери придут. Гульнем впятером, петь будем, пока не охрипнем. Гульдери цыганочку спляшет, ты на кубызе будешь играть. На брюхе шелк, а в брюхе щелк, по-русски говоря. Где наше не пропадале, лев Ахметша, мой царь-патша!

Ахметша. Ничего ты меня возвеличила...

Жаннет. Ты и есть мой владыка-царь.

Звонок в дверь.

Жаннет. Вот и Гаяз Баязович прибыл. Наконец-то! Дверь открыта, добро пожаловать!

Подбегает к двери и широко распахивает ее. Входят Канзафар, следом за ним — Курбанбика. У обоих вся грудь в орденах и медалях. За спиной у Канзафара полный мешок, под мышкой несколько березовых веников. В руках Курбанбики большая сумка. Поначалу хозяева застывают в удивлении. Все четверо стоят без слов.

Жаннет. Боже мой, сон это, явь?

Канзафар. Кажись, не вовремя заявились?

Жаннет. Наоборот! Очень вовремя, очень кстати, в самый раз! Канзафар-агай, Курбанбика-сноха!

Ахметша. Не то что вовремя, входите — нас хвалите, стол стоит дожидается.

Жаннет. Сегодня же...

Курбанбика. Вот и у Канзафара так записано. «1990 год, 25 августа — у Ахметши «серебряная свадьба». В его толстой тетради.

Ахметша. Что-то мы растерялись? В дом пожалуйте, в красный угол проходите.

Канзафар. Прежде чем в красный угол идти, сначала поздороваемся. (Здороваются.) Как живы, как здоровы? Алпамыша еще не женился?

Ахметша. Нет, еще холостой ходит. Скоро вернется.

Курбанбика. Посмотришь, так прямо цветете. Тьфу-тьфу, не сглазить.

Видно, что хозяева от души рады. Гости кладут свою поклажу и снимают обувь.

Жаннет. Уж этот Ахметша, научил меня говорить вам, как старшим, «агай» и «сноха» — оттого, мол, что вы раньше нас законным браком сочетались. А вы год от году только молодеете. Валлахи, сноха, как бы саму не сглазить!

Курбанбика. А как же…

Канзафар. А это вам от наших лесов-полей гостинцы. Это тебе, Ахметша, березовый веник. Хлестать бы тебя да приговаривать: «Не забывай родной аул, не забывай!» Ты же охотник попариться.

Ахметша. Из охотников охотник.

Курбанбика (достает из сумки одну за другой банки). Здесь сметана, от собственной нашей коровы, здесь земляничное варенье, а это — три катышка курута. А это тебе, Жаннет, душица. Алпамыше — пуховый шарф, невестушке — мягкие носочки, тоже пуховые.

Жаннет. Вы сами — знатный подарок, сами — вкусный гостинец.

Ахметша. Топчемся без толку, давайте сядем наконец.

Садятся.

Жаннет. Пойду гляну, как там. (Выходит.)

Канзафар. Все так же старину изучаешь. (Кивает на рогожу.)

Ахметша. Да, потихоньку-помаленьку. Сам-то какие дела вершишь?

Канзафар. Дел теперь нет. Я лесничество бросил. Я теперь книгу пишу. Я теперь плач деревьев, рыданья птиц, стон ручьев, рыбью немую боль — все в «Красную книгу» записываю.

Ахметша. Похвальное дело.

Курбанбика. Сиднем сидит. Только лампу жжет, глаза томит... (Достает из кармана начатый носок со спицами, клубок дает в руки Канзафару, принимается вязать.)

Ахметша. Хорошо, что сидит. Даже курица, не сидя... цыплят не выведет. Как там в ауле? Наши как поживают?

Канзафар. Сестра жива-здорова. Брат тоже не жалуется.

Курбанбика. Помнишь гармониста, щеголя Кильмамата?

Ахметша. Как не помнить такого балагура.

Курбанбика. На прошлой неделе из Челябинска привезли его. На том кладбище, что за каменной оградой, положили, прямо посередине. Как почуял кончину свою, в сельсовет собственноручное заявление прислал. Стихами написал. Сначала, конечно, без стихов, просто так: «От бывшего гражданина аула Акташи, будущего покойника заявление...» В сельсовете вслух зачитали, и посмеялись, и всплакнули. (Говорит речитативом.)

Побродил по белу свету,

Что ж, пора в обратный путь.

Мне земля моя родная

Даст привольно отдохнуть.

На кладбище положите,

Где сородичи лежат.

А камне напишите

Только имя — «Кильмамат».

В просьбе покойнику не отказали. Прямо посередине кладбища вырыли могилу.

Канзафар. Пусть земля будет пухом Кильмамату. Однако многие о родном становье только перед смертью вспоминают.

Ахметша. Верно ты сказал, агай. И намек кое-кому здесь.

Канзафар. Верно. Понятливому и намека достаточно.

Бьют часы.

Ахметша. Совсем вперед убежали эти часы. (Берет из-под глиняной кошки телеграмму. Сам с собой.) А разгадки этому все нет.

Входит Жаннет. Она в новом платье. Огорчена, но виду не подает. Крутится, показывает обнову.

Жаннет. Ну как, сноха, идет мне это платье? На свадьбу сшила.

Курбанбика. Очень к лицу, ну прямо на тебя. Молодой красивой бойкой женщине всякая одежда идет.

Жаннет. Хе-хе! Молодая! Поживи двадцать пять лет под игом такого грозного повелителя, будешь молодой и красивой.

Курбанбика. Ладно пустое-то говорить. Муж у тебя хороший, потому выглядишь хорошо.

Жаннет. Грозный, грозный!

Курбанбика. Ты еще не знаешь, какой он бывает, грозный муж. (Кивает на Канзафара.)

Канзафар (с грозным видом). Не каждому знать дано. Ты знаешь, и довольно. (Кладет руку на плечо Курбанбики.)

Ахметша. Сидим — словами потчуем. Кажись, затянулось пустое угощение.

Жаннет. Сейчас сядем. Кое-кто из гостей не смогут придти, неожиданные хлопоты вдруг свалились. Двое самых дорогих, самых желанных явятся — и сразу сядем.

Курбанбика. Эти... самые желанные гости, наверное, очень большие люди?

Ахметша. Не большие и не маленькие, у них свое место.

Жаннет. Ну, я им задам, Гаязу и Гульдери, так опаздывать! Я им уши-то накручу. Вот так, вот так! (Двумя руками крутит себя за уши. Звонок.) А! Сейчас вам достанется, штрафники!

Открывается дверь. Входит женщина лет 23—24-х. В одной руке букет, в другой сверток. В короткой кожаной юбке, в высоких сапогах, волосы растрепаны. Говорит не торопясь, монотонно, но без пауз, потому перебить, вставить слово невозможно.

Женщина. Уф! Это квартира Артыковых? Пока нашла, чуть богу душу не отдала. Хоть стой, хоть падай! Номер дома сказал, а квартиру не помнит. «В телефонной, говорит, книге посмотри». А там — только номер дома, квартиры нет. Даже справочника у нас толком выпустить не умеют. Хоть стой, хоть падай! Кого ни спрошу, только головой качают. Слова им жалко. У нас в доме то же самое: собака собаку знает, как сойдутся, обнюхивают друг друга, ласкаются, расстаться не могут. А сосед соседа в упор не видит, идут, даже не поздороваются. Хоть стой, хоть падай! Эта квартира Артыковых или нет? Чего молчите?

Жаннет. Да, Артыковых.

Женщина. Ну, тогда здравствуйте. Меня, несмотря на то, что перестройка теперь, на своей персональной черной машине Гаяз Баязович послал. Я его новая секретарша. Не с пустыми руками явилась. Вот этот букет послал, с серебряной свадьбой поздравляет. Цветы вам, наверное... м-м... апай. (Вручает букет Курбанбике.) Двадцать пять лет замужем, а так хорошо сохранились. Одно слово — браво! (Деревянно хлопает два раза по плечу.) Я три года замужем была, а уж намаялась! Хоть стой, хоть падай! (Подходит к Канзафару. Разворачивает сверток. Там два деревянных медведя стоят в обнимку.) А это вам обоим. Но прежде чем вручить, велел прочитать письмо. (Роется в сумке.) Куда же я его сунула? Вот балда. Это я сама себя ругаю. А, вот. Слушайте. (Читает так же монотонно, даже с каким-то унынием.)

«Пара наших милых голубков, Ахметша Бадамшич и красавица наша Жаннет-ханум! Красавица Жаннет-ханум и Ахметша Бадамшич! В эту историческую, которая бывает раз в жизни, минуту, на серебряной вашей свадьбе, звенят, наверное, хрустальные бокалы, звучат торжественные тосты. Верим, что и без нас застолье ваше — теплое, дружное, щедрое, светлое, с песнями, смехом, танцами и весельем! Самые верные, самые любящие голубки наши, живите только в любви и согласии! Как символический дар с намеком посылаем вам букет и двух медведей. Как эти два медведя — супруг с супругой, живите среди цветов, всегда в обнимку, лакомясь только медом. Целуем, любим, скучаем. Гульдери и Гаяз». Вот и все. А, еще приписка есть. «Причину, по какой не можем придти, объясним позднее». (Вручает медведей Канзафару.) А это — вам. Держитесь! (Так же деревянно хлопает по плечу Канзафара.) Моего мужа и на три года не хватило.

Жаннет (огорченно). Что же случилось? Может, на работе что? Не говорил?

Женщина. Не говорил. Не сказал, да я знаю. Ерунда всякая. Мелочь.

Жаннет. Коли не секрет, может, скажете, успокоите нас?

Женщина. Какой уж секрет. Каждый знает. Опять жена приревновала к кому-то, истерику закатила. Псих. Ну дает. Экономическая катастрофа грядет, экономика под откос катится, перестройка буксует, а она — ревновать. Хоть стой, хоть падай. Нашла тоже.

Жаннет. Все понятно. Спасибо, успокоили. До свидания.

Женщина. До свидания. Гуд бай. Чао. (Уходит.)

Курбанбика. Удивительно, вместо «хау», говорит «чау». Чего это она? (Пожимает плечами.)

Тяжелая тишина. Канзафар уходит в прихожую. Возвращается с большой деревянной кадушкой.

Канзафар. Гость ваш сам и не пришел, но вам только медом лакомиться велел. Мы с Курбанбикой будто знали, гостинец вам приготовили. Пусть вкус меда остается, даже если во рту полынь. Очень правильно решили вы свадьбу сыграть. Стол, кажется, накрыт. Невеста! Жених! К свадебному застолью пожалуйте! Впереди целая ночь! До самого рассвета!

Свет гаснет.

Жаннет (в темноте). Ужас!

Между залом и кабинетом стены нет. За полным яств столом сидят те же четверо. Ахметша и Канзафар крепко навеселе, по женщинам этого не чувствуется.

Канзафар. Стоя говорить, а может, сидя сойдет?

Курбанбика. Если умное слово, можешь и сидя. Услышим.

Канзафар. Нет, я стоя скажу. (Встает.) Я нынче одну очень толстую умную книгу прочитал. В ней так написано: В древней Персии, теперь она Иран называется, так вот, в этой самой Персии аксакалы, когда собирались, одно решение дважды принимали. Сначала решали на трезвую голову, чтоб ни грамма, а потом хорошо выпивали — и решали во второй раз. Если совпадало — готово, утверждали, круглая печать и все такое. Сначала я вас на трезвую голову поздравил, а теперь, во втором, так сказать, состоянии, утверждаю, подпись, печать — и все! Сделать праздник — это надо уметь, это само по себе искусство. Афарин! По чужому обычаю кричать «горько» не буду. Лучше я чмокну вас обоих. (Целует обоих.)

Курбанбика. Кажись, этому персидскому аксакалу, крепко в голову ударило.

Канзафар. А куда же ему еще ударить, если не в голову? Вон и Ахметша схватился за голову и совсем затих.

Ахметша. Я в глубокие думы ушел.

Канзафар (наставительно). А ты, коли выпил, держись всегда фасонисто. Какие могут быть думы в такой день?

Ахметша. Я, агай, и сам не знаю, какие это думы. Но — глубоко ушел...

Жаннет. Тост свой ты не завершил, Канзафар-агай. (С нарочитой лихостью поднимает бокал.) Ну, кому еще долгой жизни пожелаем, за кого бокалы поднимаем?

Канзафар. А-а... понял. За вас обоих выпили, потом за каждого по отдельности подняли, за Курбанбику, за меня опрокинули. А теперь? А теперь за единственного вашего сына, вашего наследника, за надежду и за опору вашу, за Алпамышу, сначала поднимем... потом опрокинем!

Поднимают бокалы, «опрокинуть» не успевают. Из-за двери слышатся звуки гитары, звон железа, легкое взвизгивание. Дверь открывается. Не прекращая игры, входит Алпамыша, Зарзария (Зарка), Мутахар, Первый музыкант (у него на шее висит лента с разными орденами и медалями), следом Второй музыкант и девушка, копия Зарки. Останавливаются в кабинете, поют песню. Вообще поначалу ведут себя сдержанно.

На реке камыши,

А вокруг ни души.

Все шумят камыши —

Ты меня не ищи.

Ты опять не пришла

И тоску навела.

И шумят камыши

Ты меня не ищи.

Соловей все поет.

Все подругу зовет.

Но шумят камыши —

Ты меня не ищи.

Песня обрывается. Музыканты раскланиваются. За столом замерли с бокалами в руках. Почему-то все стоят. Первой приходит в себя Жаннет.

Жаннет. Наверное, это нужно принять как музыкальный привет, горячее поздравление, да, Алпамыша? Только-только за тебя бокалы подняли, видишь? Даже выпить еще не успели.

Алпамыша (очень спокойно). Не музыкальный привет, а музыкальный протест. Руки можете опустить. Садитесь. Вольно.

Жаннет. Оставь, Алпамышчик, что за шутки у тебя!

Алпамыша. Не шучу. Отшутились уже. Да и время уже позднее, мамочка.

Жаннет. Что за кошмар?!

Алпамыша (так же спокойно). Кошмар еще впереди. Подожди немного.

Жаннет. Сынок! В такой день? Люди могут подумать, что вправду...

Алпамыша. Ложь за правду, правду за ложь достаточно принимали. Пора уже правду за правду принять. Да и день такой.

Ахметша (хлопает по столу). Как ты смеешь с матерью так говорить, мальчишка! Сейчас же прекрати!

Мутахар. Правильно. Нельзя с родителями так грубо разговаривать, Алпаш.

Алпамыша. А ты не лезь, Мутахар. А ты, отец, шах Ахметшах, не распаляйся. Ученому, светочу ума так не пристало. Я целый день думал, и вот к какому решению пришел...

Ахметша. «Думал» он, «решение» принял... Где уж тебе.

Алпамыша (удивительно спокойно). Я, товарищи родители, к такому решению пришел: вы ту, первую свою, свадьбу не оправдали. А посему серебряная свадьба отменяется. Праздновать ее — ошибка, и даже безнравственно. А нынче вопрос нравственности стоит ребром. Товарищ отец, товарищ мать, вы свадьбы не заслужили. Потускнело ваше серебро. Не блестит как-то, не сверкает. Двадцать пять лет вы и на работе, и в личной жизни во лжи и неправде жили. Дома одну правду говорили, на улице другую. И меня этой фальшью отравили, маску двуличия на лицо мне налепили, а я ее на ... бесстыдство, то есть на личину безличия поменял. Примеров и деталей, то есть конкретных улик, не привожу. Если нужно, приведу в другой раз. Повестку мою, телеграмму, наверное, получили? «Горячо не поздравляю», сказано там.

Жаннет. Какая телеграмма?

Ахметша. Пришла такая телеграмма. Даже подписи нет. Трусишка.

Жаннет. Боже мой! Перед людьми стыдно!

Алпамыша. Мне перед самим собою стыдно. Но теперь — гласность. Теперь все, даже твой тайный стыд, должен быть известен всем. Вот так. Серебряная свадьба сегодня отменяется. Вместо нее будет железная свадьба. Все заграничное барахло, на которое вы молитесь, мы на железные кольца, железные ожерелья, жестяные браслеты меняем. И вообще, железный век обратно вернулся. Мы теперь — жестянщики.

Музыканты бьют в жестяные тарелки, бренчат на гитаре. Взмахом руки Алпамыша останавливает их.

Папочка и мамочка, я вам сноху, а себе невесту привел. Вот она. Зовут — Зарзария! Красиво звучит? Еще как! Уменьшительное — Зара. Делать ничего не умеет, но характер покладистый. 19 лет. Будь сейчас прежнее время, если бы не демократия и гласность, может, и скрывали бы, а теперь нет, не прячем: Зарзария беременна, шесть месяцев уже. Покажи, Зарочка, животик.

Курбанбика. Вот тебе и неженатый.

Алпамыш. Зарочка, ты слышала?

Мутахар. Алпамыша, может, это уже слишком?

Алпамыш. Не суйся! Не твое дело! Покажи же, Зара!

Зара, стыдясь, выходит на середину комнаты, распахивает накинутую на плечи шаль, показывает живот.

Курбанбика. Астагафирулла! Какие тут шесть месяцев! Считай, уже на сносях ходит девочка!

Алпамыша. Врач сказал: шесть месяцев ровно. А прописок нам не нужно. Прошли времена, тетенька. (Невесте.) А теперь прикрой животик, Зарочка. (Зара снова запахивается в шаль.)

Курбанбика (раззадорившись). Ты, сынок Алпамыша, со мной не спорь, я девять раз поклажу эту носила. (Поглаживает медали.) Не то что неделю, день знаем.

Жаннет (мужу). Эй, хозяин, тебе говорю, что у тебя дома творится?

Ахметша. Покуда в голове не умещается.

Алпамыша. У тебя голова большая, папочка. Вон какая! А в большой голове многое уместиться должно... Я гляжу, угощения вдоволь, пустых мест много. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. (Указательным пальцем считает нагрянувших гостей.) Еще два останется даже. Жаль, надо было и Гильми с Мими с собою взять.

Мутахар. Молоко на губах не обсохло, сюда им еще! В такой уважаемый дом — и через порог ступить рано. (Оглядывает комнату.) Здесь самой историей веет, голоса прадедов слышны. Когда сюда входишь, с молитвой нужно входить. А вы?.. (Показывает на музыканта с тарелками.)

Алпамыша. Дамы и господа! Подтягивайтесь к столу. (Те потихоньку подбираются к столу.) Папочка и мамочка, дяденька и тетенька! Вы тоже оставайтесь. Так сказать, связь поколений, будете сидеть как живой пример. Вы эстафету нам передадите, а мы подхватим. Только эстафетная палочка совсем запачкалась, и в руки не возьмешь. Ну, коли другой нет, нам и такая сойдет.

Канзафар. Ты, рук не помыв, нашей эстафетной палочки не касайся, Алпамыша. Не касайся! Я ведь иногда и разбушеваться могу.

Алпамыша. А ты не бушуй, дяденька. Я ведь так просто говорю. Нам же палочка, так сказать, до лампочки.

Канзафар. А вот это слова отступника... постыдные слова.

Алпамыша. А, неважно! Стыд! Кого это волнует! (Ведет Зару на другой конец стола и усаживает напротив родителей.) Добро пожаловать, моя госпожа! Культурные люди так, кажется, говорят. Прошу. Твое место здесь. А ты, Мутахар, свидетель жениха, садись рядом со мной. А вы, остальные, налетайте!

Все тут же захватывают стол. Жадно набрасываются на еду. С шумом открывают шампанское, разливают, выпивают. Поднимается суматоха. Старшие, не зная что им делать, растерянные, сидят на дальнем конце стола.

Мутахар. Я, значит, как свидетель со стороны жениха, стол буду вести. Как говорится, тамада. То есть, подручный тамады. А почетным, так сказать, тамадой назначается Ахметша-агай. Нет возражений?

Голоса. Ыгы! Ага! (Слышны разные междометия, слов нет.)

Мутахар. Бокалы налили? Я свадебный тост буду говорить.

Канзафар. Погоди-ка, как тебя там, Мутахар. У нас в ауле в прежние времена дурачок был, тоже Мутахаром звали. Ростом-статью вылитый ты. Я глянул, обомлел даже.

Мутахар. А при чем здесь деревенский дурачок?

Канзафар. Очень торопливый был. Ты не торопись. Алпамыша, тебе говорю, ты все это всерьез затеял или так, комедия просто? Разве так невесту берут? Если даже на сносях уже...

Алпамыша. Всерьез затеял. Без формализма и бюрократизма. Мне жена сегодня нужна. Куй железо, пока горячо. (Слышен стук железа, стон жестяного листа.)

Канзафар. Да, железо раскалилось, это сразу видать. А у отца-матери напутствие получил?

Алпамыша. Что? Благословение, что ли? Дадут, куда денутся? Не дефицитный товар.

Канзафар. А это, парень, совсем нехорошие слова! Постыдные слова! Что-то мы от будущей снохи ничего не слышим, даже словечка не проронила. Согласна она твоей женой стать?

Мутахар. Отчего же не согласна? Еще как согласна! Такой жених, такой дом, такие свекор со свекровью! Чего еще надо!

Канзафар. Пусть сама скажет.

Алпамыша. Согласна, Зарочка?

Зара кивает: дескать, согласна.

Алпамыша. Ты языком скажи, Зарочка, чтобы все слышали. Нынче гласность.

Зара. Да. Мне здесь так нравится. Только вон та рогожа сюда не подходит.

Ахметша (задетый). Как это «не подходит»? Рогожа эта еще в середине того века...

Алпамыша. Понятно, папочка! И к рогоже притерпимся. А нет — так фьють! (Непонятно, к кому это «фьють!» относится, к рогоже или к Зарочке.)

Мутахар. Ну, ладно! Много слов, мало движения. Я речь скажу. Она у меня короткая. В общем, так. Еще вчера были два существа, можно сказать, сами по себе, а тут соединились навеки. Самый близкий, самый верный мой друг бросается в пучину счастья. Поднимем бокалы и выпьем до последней капли! И вот такой клич: «Горько! Горько! Горько!»

Чокаются. Жаннет, зарыдав, выбегает из комнаты. Следом уходит Ахметша. Шум, суета. Свет гаснет. Зажигается. Курбанбика и Канзафар сидят в том же углу. Молодежь сильно навеселе. Все затихают. Встает Первый музыкант, стоит качаясь.

Первый музыкант. Официант! Шампанское! Официант! (Никто не двигается. Тогда он сам дотягивается до бутылки, долго смотрит на этикетку. Тыча указательным пальцем, считает.) Один, два, три, четыре, пять, шесть! Ого! Шесть медалей! Во какие заслуги! (Смотрит по сторонам, взгляд останавливается на груди Курбанбики.) Тоже медали! Один, два, три... А почему только три? Вон, у нее шесть, а у тебя всего три. До таких лет дожила, а заслуг меньше, чем у бутылки. (Проводит рукой по висящей на шее ленте с медалями, орденами и значками. Смотрит на Канзафара, тот поднимается с места.) А вот агай огреб, как полагается. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь...и не сосчитаешь! На фронте, и потом, говорят, не жалели, брали из мешка и горстями раздавали. У тебя, агай, пожалуй, две горсти будет. А нынче покупать приходится. Уступи, агай, мы оптом возьмем, все разом. Вон у этого парня ни одной нет.(Кивает на Второго музыканта, уткнувшегося головой в стол.) Если продавать неловко, так подари. Пусть порадуется. Парень хороший. Ему без медали нельзя.

Мутахар. Ты, Шарик, выпил, так держи себя в руках, помни, голодранец, в каком доме, с какими людьми за одним столом сидишь. (Канзафару.) Ты, агай, извини его, он у нас малость того, с чертиком в голове.

Канзафар. Не унимай, пусть говорит! Мы ведь не сторговались еще... С чертиком, говоришь? Так ведь и я... с чертиком. Так что договоримся. Выходи на середину. Поторгуемся.

Первый музыкант. Зачем на середину? Может, и здесь сойдет?

Канзафар. Не сойдет! Выходи!

Первый музыкант. Ну, вышел. Ты положенную цену говори. За все оптом.

Канзафар. Можно и оптом. Можно и по одной.

Курбанбика (с надрывом). Астагафирулла! Что же ты делаешь, Канзафар! Как тебя понять? Ты эти награды потом и кровью заработал. Разве с этим шутят? На них государственный герб выбит!

Канзафар. Я и не шучу. Человек говорит, нельзя ему без медали.

Первый музыкант (слегка протрезвев). Нужно-то нужно... Хотя, может, и не столько... (Кивает на его грудь).

Канзафар. Бери, пока не передумал.

Курбанбика. Канзафар, тебе говорю! Ты усы-то закрути, а то встопорщились.

Другие стоят безучастные.

Канзафар. Ты усов не касайся, жена. Надо будет, закручу. (Шарику.) Ну, чего встал? Проси! Сколько нужно? (Вскидывает грудь, тот отшатывается.)

Первый музыкант. Нужно-то нужно...

Канзафар. Бери, сколько нужно, плати, сколько положено.

Первый музыкант. Так ведь... это... положено...

Канзафар. Ты не крути. Сказал — отрезал.

Первый музыкант. Ну... обычно за пять штук пятьдесят рублей дают. Если у пацанов брать, то и дешевле выходит. За весь твой иконостас семьдесят (считает), нет, девяносто даю.

Канзафар пристально смотрит на Шарика. Долгая тишина.

Канзафар (взревев по-медвежьи). У-у, гадина! Сволочь! Я же тебя сейчас этой же твоей лентой удушу! Чтоб глаза твои лопнули! Козел недоношенный! (Душит Шарика лентой.)

Первый музыкант. Душ... шат! Уб... бивают! Кр... кр... аул!

Курбанбика. Канзафар! Тебе говорю, уйми беса!

Канзафар. Не уйму! Если государству не по силам, я сам эту нечисть изничтожу!

Остальные окружают их. Но тут рвется лента. Медали со звоном рассыпаются по полу. Женщины визжат. Один Алпамыша, словно в беспамятстве, остается сидеть на месте.

Мутахар. Друзья, товарищи, дяди и племянники, ребята, давайте жить дружно! Все-таки свадьба, как ни говори. Красиво должно быть, а мы...

Канзафар (никого не слышит, берет Первого музыканта за шиворот). Ну, шевели ногами, ублюдок эпохи. Не то скину тебя с третьего этажа прямо на улицу! Жив останешься, но производителем уже не будешь!

Первый музыкант. Только кинь, попробуй! Я застрахованный. На десять тысяч. С тебя взыщут. Придется платить. Отпусти!

Канзафар. Заплачу. Все до копейки тебе на могилу принесу.

Первый музыкант. Отпусти, говорю! Мужик! Я сам уйду. Это разве свадьба? Черт знает, что такое! Безобразие!

Канзафар. Ступай, отродье. (Взашей выталкивает за дверь. Возвращается, берет лежащую на диване гитару, сует Второму музыканту). На, сыграй своему дружку, а то ему скучно одному будет. Пусть со свадьбы под музыку возвращается. (Второй девушке.) А ты, разноцветный попугай, подпевать будешь:

Ты — мой камыш,

Я — твой камыш,

Ты не любишь меня,

Только шалишь.

Тьфу, убогие! Что сами, что их песни!

Мутахар (направляясь за теми). Пожалуй, пора и мне трогаться. Оставим молодых наедине.

Канзафар. Ты, дружка жениха, оставайся пока. Вроде на человека похож становишься. Может, и опрокинем по одной. Чтобы сердце успокоить. На Ахметшу надежи нет. То ли сидит, в думах утонул, то ли где-то в уголке прикорнул.

Мутахар. Это — только скажите. (Наливает.) Значит, свадьба продолжается.

Алпамыша в дальнем углу наливает себе и молча выпивает.

Канзафар. Вот я чему удивляюсь. Оба вроде здоровые, нормальные парни, и чего с этими паршивыми жеребятами таскаетесь?

Мутахар. Да мы их и не знаем вовсе. Только из-за гитары взяли с собой. Чтобы, значит, застолье поднять.

Канзафар. Вот они и подняли. Сброд, блохи перестройки.

Мутахар. Очень правильно вы сказали, агай. Именно блохи. Я сразу понял, вы справедливый человек, прямой, туда-сюда хвостом не виляете. Я, агай, сам тоже правды и справедливости раб. Я справедливость ни на богатство, ни на славу не променяю. Валлахи, агай! (Наливает.) За справедливость! Потому что справедливость это...

Канзафар. Больно много говоришь, браток. А в многих словах — много мякины.

Мутахар. Прошу простить, агай! Тысяча извинений! По молодости все, от чрезмерности. За справедливость!

Канзафар. За справедливость поднять можно.

Курбанбика. Подними, да тут же опусти, Канзафар. И на том хватит.

Канзафар. Приказ принят, старушка, разрешите исполнять?

Пьют. Алпамыша тоже наливает и выпивает.

Вассалям! То есть, аминь!

Курбанбика выходит из-за стола. Собирает по одной медали с пола. Читает надписи.

Курбанбика. Бессовестные. Всякую уже веру потеряли. Взяли бы и крест себе повесили, отступники! «За оборону Сталинграда». (Уголком платка вытирает медаль.) Сталинград... Отец мой там в могиле лежит, нас четверых сиротами оставил. «За взятие Берлина». Сколько народу здесь голову сложило! «За трудовую доблесть в Великую Отечественную войну». Доблесть! Какая уж тут доблесть? За трудовые муки эта медаль. Или — «За великое терпение», вот как следовало эту медаль назвать. «За взятие Будапешта». На улицах Будапешта, Канзафар, и ты свою честную кровь пролил. Сам рассказывал, ростом с винтовку был тогда. (Долго рассматривает одну медаль.) Эта старинная. Должно быть, еще с той германской войны. Чья только кровь не орошала, чей пот не поливал эти медали. Таскают ошейник с бляшками, какие здешние городские собаки таскают. Йа рабби! Совсем люди испортились, от рук отбились. (Выпрямляется.) Ты, Канзафар, правильно сделал, что взашей их выгнал. Сначала испугалась я, как бы не покалечил кого, а потом сидела и гордилась тобой. Биллахи, повезло мне на мужа, со всех сторон повезло. Можешь постоять за свою честь!

Канзафар (опешив). Старушка-а! Что с тобой? В жизни таких слов мне не говорила, и вдруг — на тебе! Протрезвел даже, перед молодыми неудобно — за такую хвалу.

Курбанбика. В самую меру отмерила, без излишку. А им пусть в назидание будет.

Мутахар. Ай как верно сказали, апай! Да, нам это в назидание будет. Яркий, так сказать, пример.

Алпамыша вдруг хлопает ладонью по столу.

Алпамыша. Эй, вы, там! Есть хозяин в этом доме? Кто, говорю, в этом доме хозяин? Почему здесь кто попало раскомандовался?

Курбанбика. Астагафирулла! Разве мы для тебя «кто попало» и разве мы здесь раскомандовались?

Канзафар. Ты, сынок Алпамыша, таких тяжких слов не говори. Обратно взять будет нелегко. Может, я малость косо нагрузился, но что к чему, соображаю.

Курбанбика. Знамо, соображаешь.

Алпамыша (смягчившись). На вас у меня обиды нет, Канзафар-агай, Курбанбика-апай. Вы гости. Идите спать. Поздно уже. Баюшки-баю. (Качает головой.) Баю-бай... Баю-бай...

Канзафар (почуяв, насколько все же пьян). А что, верное слово говорит этот Алпамыша. Пойдем, женушка, приткнемся где-нибудь в уголке. Сон перины не ищет.

Курбанбика. Отчего же не ищет? Перину пуховую взобью, большую подушку положу. Не прохожие какие-нибудь, а Ахметши и Дженнет желанные гости. (Выходят.)

Алпамыша (вскинув голову, смотрит на Мутахара и Зару). А вы?

Мутахар. Что, мы?

Алпамыш. И вы баиньки.

Мутахар. Как так?

Алпамыш. А вот так. Сейчас ночь. Ночью люди должны спать. Баю-бай...

Мутахар. Очнись, Алпаш. Сегодня не я, а ты женился. Вот — на Зарзарии. Это ты с невестой должен баюшки-баю. Верно, Зара?

Зара (качает головой). Не знаю. Я устала.

Алпамыша. Спи, коли устала. Все спите! Бегите из этой яви, прячьтесь, ныряйте в сон. И я тоже сейчас... (Откидывает голову на спинку стула.)

Свет гаснет. Тишина.

Алпамыша (один). Есть хоть одна душа в этом доме? (Кричит.) Где душа у этого дома?!

Слышится голос Жаннет.

Жаннет. Я здесь, сынок.

Алпамыша. Кто ты?

Жаннет. Мама твоя. Душа дома.

Алпамыш. Только осколки твоей души остались здесь, мама.

Свет зажигается. Выходит Жаннет.

Жаннет. Алпамыша, деточка, что с тобой? Твоя сегодняшняя выходка чуть с ума меня не свела. У отца печень разыгралась. И невесту привел в дом — радости не доставил. Нас обидел, ее унизил. Разве мы не приняли бы Зарзарию? Конечно приняли... Шестью ли месяцами раньше, шестью ли позже. Да и невеста в тягости — не сказать, что такое уж редкое дело... по нынешним временам. Лишь бы к добру.

Алпамыша (немного трезвеет). Зарзарию пока оставим. Ты спрашиваешь, чего, говоришь, случилось? Отвечаю, мама. Из-за вашей серебряной свадьбы у меня совесть разыгралась. Вот сейчас немного отпустило. Мне очень тяжело, мама. Пожалей меня, утешь.

Жаннет. Если причину скажешь, и утешить будет легче. Что мучает тебя? Расскажи, муки твои на себя приму. (Кладет ему руку на плечи.) Боже мой! Ты же трясешься весь!

Алпамыша. Я зябну. Мне холодно. Только согреть не пытайся. Меня отогреть нельзя. Я вон как та глиняная кошка на комоде. Только утешь. Пожалей.

Жаннет. Кошка это кошка. Вот тебя как утешить?

Алпамыша. Не знаю, мама. Чем обманутого утешить? Не знаю. Меня обманули. Долго обманывали, много раз. А я, как глиняная кошка, глотающая медные монеты, все эти обманы копил внутри себя. Чтобы монетки эти достать, кошку надо разбить. Как мне себя разбить, чтобы все эти обманы, всю эту ложь из себя вытряхнуть? Не получается. Разбей меня, мама!

Жаннет. Боже мой! Что ты говоришь! Какая в тебе может быть ложь? Ты на моих глазах, как бутон, раскрылся. Каждую пылинку с тебя сдувала.

Алпамыша. Верно, мама, каждую пылинку сдувала, какая на меня садилась. А пыль, которую я глотал, ее ты видела?

Жаннет. Да откуда пыли взяться в этом доме? Откуда пыль? Разве ты в этом доме хоть одну ссору, хоть один скандал видел? Или хоть одно слово дурное слышал? Что, кроме мира и согласия, видел ты здесь? Отец твой солнцем был, а я вокруг, как луна, кружилась.

Алпамыша. И все же вы меня обманули.

Жаннет. Кто обманул?

Алпамыша. Сначала одну историю расскажу. Так, пустяковую. Значит, так. Жил-был мальчик, который очень любил мороженое. (Встает с места.) Когда перепадало, ел, пока язык не замерзнет. В коротких пестрых штанишках, в синей рубашке, этот мальчик стоит перед моими глазами. Во-он, вприпрыжку по лестнице спускается. Три железных рубля у него в ладошке. Вот так зажал. (Сжимает кулак.) Их ему дяденька-гость дал, когда мама на кухню ушла. Три монеты ладошку жгут. (Раскрывает ладонь.) А на улице в лад своим прыжкам припевки придумал. Так до мороженщика быстрее домчишься, прямо как на велосипеде.

Ля-ля-ля, ля-ля-ля!

У меня есть три рубля!

Я куплю хорошее

Вкусное мороженое.

На него я погляжу,

А потом оближу.

Погляжу, оближу,

Оближу, погляжу!

Долго лизал. Этот мальчик был я. Отец мой, подобно солнцу, как ты говоришь, должно быть, на той стороне земного шара был, древности свои искал.

Жаннет. А этой мамой... которая на кухню ушла... была я. Тогда, в тот день, впервые к нам пришел Гаяз Баязович. Просто узнать, как живы-здоровы...

Алпамыша. Что, разве болел кто?

Жаннет. У здоровых тоже о здоровье осведомиться не грех, Алпамыша.

Алпамыша. Прошло время. И как-то, в другой раз, я небольшое представление увидел. Дверь неплотно была прикрыта, сквозь щель подсмотрел. Соглядатай, маленький шпион. Вспомню, и самому тошно... А зрелище было такое. Ты напротив большого зеркала стоишь. Лицо белое-белое. А сама такая красивая! А тот человек перед тобой на коленях умоляет: «Не губи, не любишь, так пожалей. Хоть искорку надежды оставь!» Еще что-то говорил. Ты молчала. Ни слова не сказала. А я, чтобы напугать вас, распахнул дверь и с шумом захлопнул. Потом забился вон в тот темный чуланчик и беззвучно заплакал. А из-за чего плакал, и сам не знаю. Наверное, тебе назло плакал.

Жаннет. Да, человек, который стоял передо мной на коленях, был Гаяз Баязович. Тогда он приходил в последний раз.

Алпамыша. А ты не путаешь? Сегодня он в первый раз не пришел. Почему не пришел? Всякий же раз вот здесь, во главе застолья сидел.

Жаннет. Нет, я не путаю. После того дня он два года в отъезде был.

Алпамыша. И что, на этом история вся? И на этом истории конец?

Жаннет. Нет, Алпамыша, это лишь начало. Ты сам разговор об этом затеял, так теперь слушай.

Алпамыша. Воля твоя.

Жаннет. Нет, это неволя моя. Ты теперь взрослый мужчина. Слушай. Тебе и судить.

Алпамыша. Зачем? Я же к ответу тебя не требую.

Жаннет. Хоть и не требуешь, выслушай.

Алпамыша. Слушаю.

Жаннет. Тогда, придя в наш дом в первый раз, он, Гаяз, сказал, что полюбил меня. Он, двадцатишестилетний холостой мужчина, меня, замужнюю женщину, с ребенком... Я выслушала, но признания его не приняла. Ни одна даже струнка в душе не дрогнула. Только ушел он когда, на минуту сжалось сердце. И словно чье-то проклятие пало на меня: в тот же день у тебя опухло горло, всю ночь метался, горел весь. А я терзалась, винила себя. (Пауза.) Прошло много времени, он пришел опять. Да, встал передо мной на колени и попросил моей руки. Сказал, что меня женой своей хочет видеть, а тебя сыном…

Алпамыша. Ого! Во дает! Сумасшедший.

Жаннет. Только влюбленные так с ума сходят. Я рассердилась на него. И пожалела его. Вот так, бессовестно, влезть в мою уже устоявшуюся жизнь, налаженную судьбу и мне, замужней, такое сумасбродное предложение делать! Это оскорбило меня. Да как он смеет! Хотела обругать его, прогнать прочь. Но... силы на это у меня не хватило. По волосам его погладила, за руку взяла. Но ответила твердо, без всяких колебаний: «Вставайте и уходите. Считайте, что оборвалась надежда, и связывать ее не пытайтесь. Это не явь. Это сон. Проснитесь». Ветер приоткрыл дверь и с шумом захлопнул. Он встал. Печально посмотрел мне в глаза и вышел. Ушел и пропал. Неделя миновала, другая, месяц прошел. Теперь я заболела. От него тоской заразилась. Его именем бредить начала. И болезни этой конца не видно. Отец твой в своих заботах был, реликвии собирал, сеял в народе «разумное, вечное», от своих экспонатов оторваться и в мои глаза посмотреть ему было недосуг. А может, почувствовал что-то и посмотреть боялся. Стал наш очаг остывать. Снаружи дом крепкий, благополучный, а нутро его озябло и съежилось. Зажгу огонь, а жилье не освещается. На ясный день смотрю, а в душе сумерки. Но ложной жизнью это еще не было. Единственной отрадой остался ты. Таким ласковым, таким чутким ребенком ты был. Ляжешь ты щекой в мою ладонь, положишь свою руку мне на щеку, и весь мир, все его заботы уходят куда-то. Через два года он вернулся. И жизнь перепуталась, как банная мочалка. Он снова пришел, снова умолял меня. Я снова отказала ему. Умом никак согласиться не могла. Отца твоего жалела. А сердце давно уже другому принадлежало.

Алпамыша. Странно... Непонятно... Удивительно... Разум... Сердце... Где тут ум, где сердце, я не понимаю. Зачем разделять их, так все осложнять?

Жаннет. И не надо, не приведи господь разделять их, сынок. В конце концов победило сердце. И пришла я к ужасному решению. Развестись с твоим отцом и выйти за Гаяза Баязовича. Так все отцу твоему и сказала.

Алпамыша. И пошли свары, дележ, развод. А я где был тогда?

Жаннет. А ты тогда спал. Ни свары, ни дележа, ни развода. Ничего не было.

Входит Ахметша, стоит, прислонившись к косяку. Эти двое не замечают его.

Алпамыша. А что было?

Жаннет. Отец сам все решил. Сказал, не оставляй дом без хозяйки, а мальчика без отца. Живи, сказал, как хочешь, но из дома не уходи. Отныне, сказал, не то что тебя самой, даже платья твоего не коснусь. Только не уходи. Коль грех твой — глаза закрою, коль сплетни — уши заткну. Пожалуйста, не уходи. Если бы ругал, кричал, унижал меня, возможно, решилась бы, ушла. Нет, не кричал, не унижал. И я уйти не смогла. В неуютном доме, в двуликом мире, двумя жизнями стала жить. И так, словно две тени, жили пять лет. Одного любила, а женой считалась другого. И между двух миров — ты, живое существо.

Алпамыша. Да, я живое существо. И это существо обманывали, кривду за правду выдавали... Нет, не верю! Чтобы отец мямлей, теленком оказался, не верю! Все-таки мужчина он! Одно имя чего стоит — Ахметша! А я — Алпамыша Ахметшахич! Шахич! Как ведь звучим мы оба! Нас обманывать нельзя.

Ахметша. Не суди маму, Алпамыша. Не осуждай и даже не обсуждай. Это не твое дело.

Алпамыша. Если это не мое дело, то я сам ваше дело, ваше творение. Объясни, отец, не понимаю!

Ахметша. Чего ты еще не понимаешь?

Алпамыша. Тебя не понимаю. Почему ты на такое постыдное соглашение, на капитуляцию пошел? Про маму не говорю, там сердце, чувства, мечты... А у тебя что?

Ахметша. А у меня терпение, здравый смысл, трезвый расчет. И вдобавок — долг и обязанность.

Алпамыша. Долг... долг... кому долг?

Ахметша. Не «кому», а «перед кем», вот как надо спрашивать. Отвечаю. Перед обществом, перед страной. С женой развестись, семью разрушить — это перед ними преступление. По-научному говоря, каждая семья — это крепкая, наполненная медом ячейка в крепких сотах государства.

Алпамыша. Про это знаем. В институте проходили.

Ахметша. Хоть и проходили, я все же доскажу. О многом я передумал тогда. Больше всего боялся, что если один останусь, то обязательно пропаду. О тебе думал. И одно было утешение: нас ведь с ней еще не сама смерть разлучила, на одном свете пока мы с ней живем. Думал так и ждал решения судьбы.

Алпамыша. Отец, выходит, что ты и мама...

Ахметша. Мамы не касайся!

Алпамыша. Получается, что вы с мамой, «такова, дескать, се ля ви», какую-то странную невеселую комедию играли. А я в этой комедии был персонажем без слов. Я хоть и не понимал, но чувствовал. Радиация лжи, которая и дома была, и на улице была, из года в год, изо дня в день, из года в год меня отравляла, отравляет и сейчас. Если еще недавно ложь внутри человека пряталась, то теперь она на площади выходит. «Я здесь! — кричит. — Я всему голова!»

Ахметша. Пусть кричит. Поорет, покуда не охрипнет, и уймется.

Алпамыша. Вот так, ничего не видя, ничего не слыша, значит, и жил ты, отец? С миром согласный, с самим собою в полном ладу?

Ахметша. Часто бывало, что наружно согласен, а внутри — нет. Общество изучал, а от проблем общества прятался. Не боролся и не сопротивлялся, победителем не был, но и побежденным себя не числил.

Алпамыша. Эх, отец, отец! Ты же за той вон старой рогожей спрятавшись, жизнь прожить хотел, из того вон кувшина, который без донышка, вино пить собрался, серпом без ручки жать, из лука без тетивы стрелять. Жалко мне тебя. Ты же мой родной отец. А ты такой беспомощный, добрый, безропотный, живешь — самого себя остерегаешься.

Жаннет. Алпамыша! Не смей ранить отца, нет у тебя такого права. Я не позволю. Не ты, а я выбрала его двадцать пять лет назад. И в выборе своем не ошиблась. Отчаянность дается не каждому. Его терпение — мужеству сродни.

Алпамыша. Ну, в таком случае...

Жаннет. Нет, подожди. В этой жизни всего досталось — и белого, и черного, и грех был, и прощение. И все, что было, — наше.

Алпамыша. В таком случае, дорогие товарищи...

Жаннет. Не перебивай. Дослушай сначала. Запомни, Алпамыша, мое запутанное счастье, на пять лет затянувшееся, он стойко перенес, огонь глотал, но даже не вздохнул. Терпеливо ждал. И вдруг, в один день, что-то переломилось во мне, и в этот дом, где жило только мое тело, вернулась душа. Отец это сразу почувствовал.

Ахметша. Как не почувствовать, если по дому сияние разлилось.

Жаннет. «Минувший страх не страшен», — сказал он. И потом добавил: «Просто проживем на пять лет дольше положенного». И с тех пор ни единым словом не попрекнул.

Алпамыша. Таким образом, получается, что оба вы чистые и безвинные, словно две кувшинки на пруду. Как два голубочка: гули-гули, гули-гули. Если и клюнут разок, так пять раз потом поцелуются: чмок да чмок, чмок да чмок...

Жаннет. Ты уже за край переходишь, Алпамыша, знай меру! Где честь, совесть?

Алпамыша (спокойно). И впрямь, где моя честь, мама? А совесть моя, где она, отец? Вы видели? Давайте поищем их вместе.

Ахметша. Ты не придуривайся здесь. Если бы ты совесть потерял, так не бушевал бы сейчас. Это она в тебе буянит. Однако никогда никакое буйство добра не приносило. Я это из истории точно знаю. Я ведь и сам угрызениями совести мучаюсь: отчего я так живу, правды боюсь, а неправды слушаюсь? А потом собственных сомнений пугаюсь. По правде сказать, эта серебряная свадьба, прости, Жаннет, с самого начала душу не растормошила.

Жаннет. Ну, коли сам не тормошил...

Ахметша. Нет, здесь объективная причина есть. Если подумать, цифра-то у нас не круглая. Один кусочек в пять лет выпал. Обратно его не прилепишь. А мы сделали вид, что не заметили этого.

Жаннет. И замечать нечего. Что на роду написано, то и прожили. Не сотрешь и не перепишешь.

Ахметша. Минувшего не изменишь. Разве лишь покаяться в чем-то.

Жаннет. Мне каяться не в чем, Ахметша. Я своего сердца не обманывала, и мое сердце тебе не лгало. И блуждания, и муки, и тайны свои от тебя не прятало. А серебряная свадьба — утешения хотелось, назло смутному времени праздник устроить. Не получилось. Несуразно вышло. И тепло снова ушло из дома. Что теперь осталось?

Ахметша. Жить осталось. На улице ненастье, в мире распри, на душе смятенье. А нам в своем гнезде жить осталось. Прильнем друг к другу, и тепло вернется. Трое нас было, теперь четверо. Бог даст, и пятый будет. Жизнь, ее всю как есть надо принять и жить. (Замолкает. И все молчат.) Почему молчите? Хоть бы кивком мои слова подтвердили, Жаннет, Алпамыша?

Жаннет. Верное слово и без поддержки держится.

Ахметша. Как, ты говоришь, сноху зовут?

Алпамыша (по слогам). Зар-зар-и-я! Постарайся запомнить.

Ахметша. Запомню. В одном имени два раза «зар». Два раза «скорбь», два раза «печаль». Бог даст, в печали жить не будет. Если бы не твоя выходка, нашей радости не было бы меры.

Алпамыша (с иронией). И этой радости достаточно.

Ахметша. Ну, коли так радовать умеешь...

Жаннет. Алпамыша, сынок, горячий ты, конечно, своенравный, но не злодей же, в конце концов. Теперь я успокоилась и спрашиваю тебя: отчего ты нас давеча так обидел?

Алпамыша. Говорю же, когда про серебряную заговорили, сразу предстал перед глазами мерзкий мальчишка, подглядывающий в щель, ты, стоящая перед зеркалом, а перед тобой Гаяз Баязович на коленях. Всю душу вдруг словно наизнанку вывернуло. Тебе назло, ему, себе, отцу... вытворял я все это.

Жаннет. Ладно, бог уберег, гости не пришли. Совсем ведь позора не оберешься...

Алпамыша. Это я вас от позора уберег.

Жаннет. Ты?

Алпамыша. Да, нашел список гостей и всем четверым позвонил. Найдите причину, сказал, и не приходите, а почему, поймете потом. Вас пожалел.

Жаннет. Какое самоуправство! Не знаю, что даже сказать.

Ахметша. И не говори. Может, про такое говорят: иной раз и дурь добро родит. А Канзафар с Курбанбикой свои люди.

Жаннет. Валлахи! Что за кошмар! Голова кругом идет.

Ахметша. И кошмар пройдет. Не такое бывало. Минует и это. А гостям, тем, которые не пришли, как-нибудь объясним.

Жаннет. Как объясним? Наврем что-нибудь?

Ахметша. Можно и не врать. Можно и не объяснять. (Вдохновляется.) А почему мы должны перед каждым оправдываться, за каждый свой шаг отчитываться? Почему каждый судить-рядить берется? Даже собственный сын... Я решительно против. Это наше становье, наша пещера, собственный наш очаг. Пусть в своей пещере судят-рядят, у своего очага греются, пусть собственные грехи знают и собственную грязь выгребают.

Жаннет. Не распаляйся, Ахметша, про сердце не забывай.

Ахметша. Забываю. Хватит, сердце все берег, оттого и жил не по сердцу, а умишком...

Алпамыша. Отец, умоляю...

Ахметша. Ладно, умолять друг друга не будем. А что невесту привел — хорошо сделал. Очень даже вовремя. Трое нас, мама, ты, я. Иди, веди сюда Зарзарию. Сядем вчетвером за наше застолье. Здесь наша пища. Немного пройдет, и вот по этому паласу, топ-топ, круглый карапуз затопает. А потом еще, и еще. У нас с тобой, Жаннет, птенец одинокий рос. А у Алпамыша будет полон дом — мальчишек, девочек... Один на колени ко мне вскарабкается, другой на шее повиснет, третья в полу вцепится. И, словно воронята, будут галдеть: «Картатай, картатай, картатай...».

Жаннет. И давно мечту свою лелеешь?

Ахметша. Давно. Бывает, ночами даже не сплю, об этом думаю. Слава богу, дожили до такого дня. Ну... доживем скоро. Зови сноху к столу. Я благословение свое дам. Эй, невестушка!

Жаннет. Ты-то дашь. Ладно, если она примет...

Ахметша. Примет. Без благословения жить нельзя. А чтобы совсем наверняка — марш завтра же в загс! Семья — ячейка общества в сотах общества.

Алпамыша. Виражи сегодня умопомрачительные, голова кругом идет. То ввысь нас кидает, то вниз бросает, то вправо кренит, то налево заносит. Вспыхнем и гаснем, обвиняем и милуем. И все сразу, даже не по очереди. Голова кругом идет, ум за разум заходит. Даже отец расхрабрился.

Ахметша. Не храбриться не могу. Исполняй приказ! Зови невесту. Невестушка!

Свет гаснет. Освещен только дальний угол, в котором — Зарзария и Мутахар.

Зарзария. Как узнал, что я беременная, быстренько с Алпамышой познакомил. Зачем, Мутахар, зачем ты так сделал? Чтобы меня бросить?

Мутахар. Зачем, бросить? Если бы хотел бросить, разве сидел тут с тобой?

Зарзария. Нечестно.

Мутахар. Что «нечестно»?

Зарзария. Все, все, все!

Мутахар. Не шуми. Он же сам к тебе прилепился, не отдерешь.

Зарзария. Ты сам его прилепил!

Мутахар. Если и прилепил. Что, плохой разве парень?

Зарзария. Ну... поначалу он мне даже понравился, красивый, живой, горячий.

Мутахар. Так что тебе еще нужно?

Зарзария. Ты нужен. Я сегодня опять тебя начала любить.

Мутахар. Зарочка, умничка моя, глупости говоришь. Тебе муж нужен. А какой — не все ли равно? (Кивает на ее живот.)

Зарзария. Нет, не все равно, нет!

Мутахар. Не шуми.

Зарзария. Если любишь — не буду шуметь.

Мутахар. Люблю.

Зарзария. Если любишь, не отдавай меня другому.

Мутахар. Замужество, Зарочка, по нынешним временам одна формальность. Для отвода глаз только. Все равно ты останешься моей.

Зарзария (показывая на живот). А это чье?

Мутахар. Твое. Его. Сам же доложил, что шесть месяцев только. Дескать, никто другой к этому отношения не имеет (кивает на живот.).

Зарзария. Нечестно. Восьмой уже месяц. Эта тетка верно сказала.

Мутахар. Откуда ты, птичка моя, знаешь, что «честно», а что «нечестно»? Да и не надо тебе этого знать. Живи и радуйся. Три комнаты, одна другой больше, огромная кухня... Обстановка что надо. Предки деньги лопатой гребут. Муж не курит, без причины не пьет. Что еще тебе нужно?

Зарзария. Ты нужен.

Мутахар. Дома у меня тесно, грязно, неуютно, мама злая, отец пьет, братья грубые, сам — без денег.

Зарзария. Мне денег не надо, мне ты нужен! Не оставляй меня здесь. Если оставишь, я сбегу. Забери меня отсюда!

Мутахар. Зарочка, умница моя, душа моя, голубка, ты же сама сюда пришла, своей охотой.

Зарзария. Хотела, а теперь не хочу. Уведи меня, Мутахарчик!

Мутахар. Давай понежу тебя, поцелую, поласкаю. И ты снова остаться захочешь.

Зарзария. Люби меня, целуй, ласкай. Только насовсем не бросай.

Мутахар. Не брошу. Иди сюда.

Зарзария. Честное слово? Поклянись.

Мутахар. Валлахи. Честное слово.

Зарзария. А он?

Мутахар. А он будет твоим мужем. Иди.

К рогоже подходит Алпамыша, останавливается.

Зарзария. Алпашчик?! Как ты внезапно появился! Испугалась даже.

Алпамыша (очень спокойно). С неба спустился, Зарочка. На крыльях. Я же ангел. Небесное создание. И вы тоже ангелы. Вон как крыльями переплелись.

Мутахар. Я Зарочку утешал. Капризничает, домой, говорит, хочу. Тебя нет, она и приуныла.

Алпамыша. И как, утешилась?

Мутахар. Ну, если подход найти, всегда утешить можно.

Алпамыша. И давно... ищешь... подход?

Мутахар. Вот... только-только искать начал...

Алпамыша. Молодец, Мутахар, универсальный ты шафер, на все руки мастер. Мерси боку. Выручаешь. Протягиваешь руку помощи. (Зарзарии.) А ты что, пяти минут не прошло, и уже скисла?

Зарзария. Темно очень, а в темноте я сразу скисаю.

Алпамыша. Ничего, впредь унывать не будешь. Петь-веселиться будешь, словно птичка порхать... Если кладь свою сможешь поднять, конечно...

Мутахар. Ты все обиняком говоришь, Алпаш, намеками, может, заревновал вдруг?

Алпамыша. Аллах упаси! С чего мне ревновать? Живого веса не убавилось, как зоотехник говорит.

Мутахар. Вот это слово мужчины. И все на этом, забыли. Мы — люди солидные, всякую ерунду рассусоливать нам не пристало.

Зарзария. Насчет «живого веса» очень грубо получилось, Алпаш, я обиделась.

Алпамыша. Пардон, пардон.

Мутахар. Да, друг мой, и правда, грубовато прозвучало. Она же не крупный рогатый скот, она твоя невеста.

Алпамыша. Это верно. Не она крупный рогатый скот, это я скот... рогатый. (Гладит тюбетейку.) Вот, уже руками чувствуется.

Мутахар. Когда полную околесицу несут, мой отец, ты чего здесь рога чешешь, говорит. Отец у меня пьяница, конечно, но на язык ничего, остер.

Алпамыша. Ну, поиграли, и хватит. Вот что, ангелы мои, я в жизни два раза шпионом оказался. Первый раз очень давно. Другой раз — сейчас. Грязное дело, противное, тьфу! Вот здесь стоял и слушал, как ангелы щебетали. От начала до конца. Слово в слово. Хотите, повторю?

Зарзария. Подслушивать нечестно. Не повторяй.

Мутахар. А мы ничего и не говорили. Ты же выпил. Ты пьяный. Тебе и приснилось.

Алпамыша. Сон или явь, но ты — подлец! Предатель!

Мутахар. Ты рот-то не шибко разевай, Алпамыша, батыр непропеченный.

Алпамыша. Ты Иуда. Должно быть, у Иуды глаза такие же масленые были.

Мутахар. Если я Иуда, ты, значит, у нас Иисус Христос. Коли продолжить, так и Зарзария не Зарка, общая на двоих, а матерь Божья, которая, говорят, от ветра забрюхатела. Так что Зарка, может, нового пророка вынашивает.

Алпамыша. Гад ты. Пошляк. Даже имя выговорить омерзительно. Мутахар. А ты мне пара, ты дружок мой. Ты такой, я эдакий, и оба — рогатый скот.

Зарзария. Не шумите, а то я расстроюсь. Врач не велел мне расстраиваться.

Мутахар (Зарзарии). И не надо расстраиваться. Причины нет. Ты у себя дома. Рядом муж, который от всех бед и напастей защитит. Одно имя чего стоит, так и дышит отвагой: Ал-па-мы-ша! Вот только ума господь недодал маленько. Может, и правильно сделал, что недодал.

Алпамыша. Хватит, сволочь!

Мутахар (спокойно). И впрямь, хватит. Ладно, все, что дружке положено, я исполнил. Третий лишний. Больше меж вами встревать не буду. Живите, радуйтесь, в счастье купайтесь. Чтобы я завистью изошел...

Зарзария. Мутахар...

Алпамыша. Не лезь, пусть договорит...

Мутахар. Если хорошенько подумать, я не просто завидовать, я рвать и метать должен, скандал закатить, кровь пролить, до смертоубийства дойти. Потому что шесть месяцев назад ты у меня любимую отнял. Ты — вор. Молоденькой девочке голову задурил, взбаламутил ее, соблазнил, душу ей раззадорил. А я молчал, я терпел, и все — ради одной только дружбы. Вот мои щедрость и великодушие! И теперь ухожу. Все! Мавр, то есть Мутахар, сделал свое дело, Мутахар, то есть мавр, может улизнуть. Его перестройка зовет.

Алпамыша. Подожди, свояк... по рогам, перестройка подождет.

Мутахар. Задумал чего?

Алпамыша. Пока не знаю. А что человек, попавший в мое положение, делает? В старые времена такого подлеца, как ты, наверное, саблей рубили на куски. Позже прелюбодеев стреляли, обоих из одного ружья. А еще позже вот такой, вроде меня, обманутый рогатый скот лез в петлю и вешался. Вот и думаю: какой из трех способов выбрать? Зарубить, застрелить или повеситься? Петля отменяется. Нет такой скотины, чтобы самоубийством кончала. Остается зарубить или застрелить.

Зарзария. Не стреляй, Алпашчик, я боюсь.

Мутахар (показывает на рогожу). Здесь тебе полный арсенал. Сабля без рукояти, лук без тетивы, гнилой аркан. Полный тебе выбор, осенний петушок. Режь, стреляй и вдобавок вешайся. Еще рога у тебя есть. Можешь забодать меня.

Алпамыша. И стрелять не буду, и рубить не буду. Забодать тебя — рога еще мягкие, такую шкуру, как твоя, не пробьют. Я... я смеяться буду над вами. Ха-ха-ха! Ты не мавр, Мутахар, ты Ходжа Насретдин, который дочь выдавал, нахваливал, мол, сокровище, а не невеста, ха-ха-ха! Вот и ты мне «сокровище» хотел всучить. Забирай свое «сокровище» и мотай отсюда. На Зарзарию даже зла нет, разве что жалко ее... Что ж, прости. Ты обмануть захотела, я обманулся. Это нам обоим уроком будет.

Мутахар. Какие обжигающие, душу рвущие слова, какие благие пожелания, какие глубокие раскаяния! От такого зрелища душа переполнилась, через край льется, хоть сядь прямо вот здесь и заплачь!

Зарзария. Нет, Мутахарчик, ты не заплачешь. Сердце у тебя мерзлое. Прямо холодом сейчас ударило. Зябко стало (укутывается шалью).

Алпамыша (Мутахару, спокойно). Сгинь с глаз, Мавр. Шкура у тебя белая, а нутро — сажа черная. Вон.

Мутахар (резким движением поворачивается к двери, тоже спокойно). Стало быть, ночному застолью конец. Не обессудьте, не поминайте лихом. Провожать меня не надо. Всего хорошего! Гуд бай! (Уходит.)

Зарзария. А я?

Алпамыша. Ступай своей дорогой.

Зарзария. Какой? Куда? Сбилась я с пути. Вы оба меня сбили. Но я тоже начала кое-что понимать. Мне любой муж не нужен. На шею вешаться не буду. Только попрощаться хочу. А ведь поначалу я полюбила тебя. Очень!

Алпамыша. А теперь?

Зарзария. Какая теперь разница! Не спрашивай, не надо. У меня тоже душа есть. Нельзя ее так унижать. Ты сюда меня назло отцу, назло матери привел, чтобы их больней ударить. Поняла я, больно мне стало. И сейчас больно. Но зла тебе не желаю, проклинать не буду. Были счастливые минуты, их мне дал ты. Спасибо. Будь счастлив и ты.

Алпамыша. Не понимаю. Ты... та же самая Зарзария?

Зарзария. Та самая и другая. Ведь ты ничего, кроме мягкого моего нрава, покладистого характера, ничего во мне не увидел. Шесть месяцев со мной, как с куколкой, играл. Ладно, все хорошо кончилось, все правильно.

Алпамыша. И это хорошо? Это правильно?

Зарзария. Очень хорошо. Очень правильно. Я ведь сейчас от лжи избавилась, Алпамыша. И тебя избавила. А ведь на всю жизнь она была бы, на веки вечные. Теперь кажется, что и ношу свою легче буду нести. А до этого тяжело было, Алпамыша, ой как тяжело!

Алпамыш. Неужели это ты? Та самая Зара?

Зарзария. Я — Зарзария! До свидания, Алпамыша, прощай!

Уходит. На улице в темноте слышен ее голос.

Мама! Я потерялась, с пути сбилась. А теперь я нашлась, мама. Я нашлась!

Алпамыш порывается к двери. Резко останавливается.

Алпамыша. Ты нашлась, а я потерялся. А еще смеюсь над ней. Дескать, смехом своим наказываю. «Ха-ха-ха!» А у самого что внутри? Медные гроши — от жизни подаяние. Сколько их упало за двадцать три года! По самое горло. В груди давит. Ох! (Берет глиняную кошку, встряхивает.) Не звенит. И ты, значит, под завязку набралась. Ну, ты чего? Вот об пол тебя брякнуть, вдребезги разлетишься, потроха по комнате рассыпятся. Вот так! (Швыряет на пол, та не разбивается.) О, какая ты крепкая, выносливая, глиняная кошка! Молодец! Сопромат! (Поднимает, швыряет снова, кошка подпрыгивает, но не разбивается.) Да пропади ты пропадом! (Пинает, та ударяется в стену, но не разбивается. Обращаясь к экспонатам на рогоже.) А вы, треснувший горшок, кумган без носика, сито без дна, секира без ручки, чего рот дерете, тоже веселье нашли! Что вам здесь нужно? Обратно, в свою эпоху ступайте! Прочь! Прочь! (Срывает их один за другим, бросает на пол.)

Входит Ахметша, стоит молча.

Вы знай кричали: «Мы знатные вещи, мы дорогие вещи! Собирая нас, твой отец великое дело делает, большим человеком стал!» Вы с детства обманывали меня. Обманщики вы! А-а, рогожа! От дедов-прадедов оставшееся наследство. Старая рогожа! Вот здесь, за тобою, отец от правды прятался, с неправдою свыкался. Дома одна правда, на улице другая. Только солнце — в двери, как луна в окно. А ты, рваная рогожа, когда я маленький был, пугала меня, страха нагоняла. Даже мимо пройти боялся. Казалось, сейчас сабля твоя меня полоснет, лук стрельнет, кинжал вонзится. А сегодня курносый дьявол Мутахар на них показывал, издевался надо мной. Предатель ты, старый соглядатай, рваная рогожа! Хватит, отжила свое! Освобождай место! Долой!

Ахметша. И что ты с ней сделаешь?

Алпамыша. Сорву все к черту, разломаю.

Ахметша. Стой! Не трогай! Я сам! (Срывает рогожу со стены, со звоном сыпятся железки.) Вот и все дела. Давно надо было, да рука не поднималась.

Алпамыша. Почему так вдруг... отец?

Ахметша. Надоело. Верно ты говоришь, то ли пещеру себе хотел отрыть, то ли шалаш поставить, жить себе отдельно. Дескать, тут у меня свой мир, своя окружающая среда. Да, те пять лет я в них свое утешение находил. А теперь претило. Теперь они для меня просто старье. Сегодня — день покаяния. Давно сказать хотел, скажу сейчас.

Алпамыша. Воля твоя...

Ахметша. Сказать по совести, никогда они меня так, чтоб до глубины души, не захватывали. Все больше для виду, на ученого мужа старался походить. Дескать, ценные у меня находки есть, научные открытия я сделал. Ну какой из меня ученый? Другие писали, начальство утверждало, а я, разъездной лектор, по мере надобности белое черным представлял, черное белым. В обществе «Знание» я главный посыльный, сынок. Потому я деятель культуры, потому и медаль получил. Видишь, как медаль моя сияет. (Кивает на грудь.)

Алпамыша. Как ты воспрял, весь вспыхнул вдруг.

Ахметша. Иной раз и вспыхнуть надо. Не вспыхнешь — и веры не обретешь.

Алпамыша. А я вспыхнул и будто погас. И такой вдруг покой во мне, пустота. Даже легко мне, приятно. Кошка вот здесь у меня жила (показывает на грудь). Полная лжи копилка. И она (опять показывает пальцем на грудь) от твоих покаянных слов разбилась. Что было — рассыпалось.

Ахметша. От одних моих покаянных слов эта глиняная кошка не разбилась бы. И не глиняная, а картонная. В чувашской деревне мне ее на память подарили, лекцию я у них читал. Впрочем, отвлекся. Как уже сказал, чужие зароки людей не вразумляют. Должно быть, самого огонь обжег, какой-то ураган сотряс тебя.

Алпамыша. Кажется, да, и обжег, и сотряс.

Ахметша. Хорошо. Даже малый ветерок подует, листва от пыли очищается. А человек, что лист, так и норовит запачкаться и запылиться. Так что без огня, без ураганов не очистишься.

Алпамыша. Ты, отец, большой философ, Аристотель прямо. «Все течет, все меняется».

Ахметша. Не смейся над отцом. Даже отец измениться может. И не Аристотель это сказал, а Гераклит.

Алпамыша. Я не смеюсь. Мне странно. Ты, действительно, изменился. Хоть Гераклит сказал это, хоть Аристотель.

Ахметша. Мне и самому странно. Словно кто-то взял и поменял меня вдруг. Твоя сегодняшняя выходка всего меня взбудоражила. Сначала тебя во всем обвинил. А потом на себя оглянулся. Со всех сторон себя осмотрел. Оглядел. Сделал выводы. Видишь ли, большой куст полыни из малого зернышка вырастает. Нет, сам ты не полынь. Боль и горечь твои — полынь. А в чем зернышко, откуда выросло? Вот о чем думал.

За открытым окном раздаются звуки гитары, тихо доносится давешняя песня. Теперь она звучит мягко, мелодично.

На реке камыши,

А вокруг ни души.

Все шумят камыши —

Ты меня не ищи.

Ты опять не пришла

И тоску навела.

И шумят камыши —

Ты меня не ищи.

Соловей все поет.

Все подругу зовет.

Но шумят камыши —

Ты меня не ищи.

Тихо слушают. Каждый думает о своем.

Алпамыша. Отец, ты прямо скажи, ты маму любишь?

Ахметша (четко). Люблю. Любил. И буду любить.

Алпамыша. А пять лет? Как же те пять долгих лет? Как они прошли? И чем закончились?

Ахметша. Жил. Терпел. Надеялся. А чем кончились? Когда любимая женщина — душой и телом вернулась — я все забыл. Друг у друга прощения просить не стали. Просто начали жить заново. К нам новое счастье пришло.

Алпамыша. Абсурд какой-то! К тому же Гаяз Баязович ваш самый дорогой гость!

Ахметша. Когда он женился, они с Гульдар потянулись к нам. Мы подружились. Прекрасные, душевные люди. Гаяз Баязович свою историю ей сразу рассказал. Она приняла это.

Алпамыша. А ревность, честь, гордость? Они что, в счет не идут, их уже вовсе нет?

Ахметша. Отчего же нет? Есть. Однако в прошлом копаться, любимого человека попреками изводить — не мужское это дело.

Алпамыша. И все же...

Ахметша. Что, «и все же»?

Алпамыша. И тем не менее...

Ахметша. Что, «и тем не менее»?

Алпамыша. Странно все это, непонятно. (Задумчиво.) А может, ничего странного.

Ахметша. Коли к слову пришлось, спросить хочу. Ты сам-то Зарзарию по любви берешь?

Алпамыша. Может быть, не знаю...

Ахметша. Ты не мнись, ты конкретно говори. Она тебе на всю жизнь данная жена.

Аллпамыша. Сначала полюбил. Потом остыл. А теперь снова люблю. Крепко люблю.

Ахметша. Вот, вот! «Теперь», «сейчас», вот что важно! Сейчас, теперь!

Алпамыша. Отец...

Ахметша. Нет, нет, сейчас важно! Жаннет! Курбанбике! Канзафар! Выходите! Рассвет уже занимается. Самое время вшестером свадьбу играть. Где невеста?

Алпамыша. Невеста ушла.

Ахметша. Куда ушла?

Алпамыша. Совсем ушла.

Ахметша. Обидел, наверное, бестолочь, непутевый! Разве можно такую невесту упускать? Что, и внука нашего будущего унесла?

Алпамыша (смеется). Просил, умолял, не оставила.

Ахметша. Размазня! Любишь женщину — вцепись в нее, держи крепко! Нельзя упускать! Ни в коем случае. Эх, Алпамыша, не в Артыковых ты пошел! И меня обманул! Внука меня лишил, топтуна, который вот здесь бегал бы, пятками по полу стучал! Что серебряная свадьба, да пропади она пропадом! (С горечью.) Вот что жалко! Жаннет! Курбанбике! Канзафар! Свадебное застолье отменяется. По причине отсутствия невесты. Спите, как спали... Прямо ум за разум заходит. И все это — на одну голову. (Обхватив голову, уходит.)

Алпамыша. И что же случилось? Что разрушил и что построил? Кошку глиняную разбил, вот здесь была. И полегчало сразу. (Поднимает с пола кошку) А ты не поддалась. Потому что у тебя души нет, милостыню собирающая попрошайка, мелкий бизнесмен. Брысь на место! (Бросает кошку на пол).

В открытое окно доносится голос Зарзарии.

Зарзария. Алпамыша! Проводи меня, Алпамыша! Я одна боюсь.

Алпамыша (настораживается). Зовет кто-то... меня?

Зарзария. Только проводи. Ради всего прошлого!

Алпамыша. Ее голос! (Бросается к двери).

Светает. Появляется Канзафар. Оглядывает комнату.

Канзафар. Рогожный дворец Ахметши вовсе развалился, все сокровища рассыпались. Видать, Алпамыша-батыр войной прошел. (Поднимает по одной реликвии с пола, рассматривает.) Горшки разбиты, кумган помялся, бердыш погнулся, медный курай сплющился. Это время их ломает, разрушает, мнет, сгибает. И такие, как Алпамыша, тоже готовы растоптать, царственные дворцы, каменные крепости, даже божьи храмы пеплом по ветру готовы пустить. А вот такую хрупкую вещь, как тростниковый курай (из-за голенища сапога достает курай), ни сломать, ни сжечь, ни расплющить не может никто. Почему, говоришь? А потому, что есть в ней вечная мелодия и бессмертная душа. Сунул за голенище, думал, на серебряной свадьбе Ахметши и Дженнет расправлю грудь и затяну древнюю мелодию — не вышло. Ладно, дурачки, вроде меня, и после свадьбы в бубен бьют. Решусь-ка. И свадьба, и праздники будут еще. Без них жить нельзя. Ну, с богом!..

Заводит одну из самых печальных старинных напевов. Словно бабочки на огонь, сначала выходит Курбанбика, после выходит Жаннет, стоит, прислонившись к стене, следом появляется Ахметша. Мелодия продолжается. Последними с улицы заходят Алпамыша и Зарзария, справа и слева прислоняются в нише двери.

С охапкой цветов входит Катмулла.

Катмулла (напевает).

Серебро ли, золото —

Как ни называлося —

Лишь бы счастье в дом пришло

И в дому осталося.

Серебро ли, золото —

Ну какая разница?

Пришел сейчас на работу и вижу, как из ваших окон лучи пополам с мелодией льются: баракалла, думаю, всю ночь эти на свадьбе гуляли, до самого утра. Хай, афари-ин! Хорошо-о погуляли, удался праздник! Очень хорошо-о. Вот за это вам каждому по цветочку. Это тебе, и тебе, и тебе. (Раздает всем по цветку.)

Вот и вся история.

* Перевод Ильгиза Каримова.

Написать отзыв в гостевую книгу

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2004

Главный редактор: Юрий Андрианов

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев