№ 04'04

Марсель ГАФУРОВ

XPOHOC

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

С ПРОШЛЫМ РАССТАЮСЬ СМЕЯСЬ...

Из журналистской жизни

Как у любого журналиста и писателя, у меня с годами накапливались записные книжки, в которых я делал торопливые записи и пометки с намерением вернуться потом к подхваченной на бегу мысли, любопытному факту, наблюдению. Далеко не все это было использовано в моей работе. Теперь, перелистывая потрепанные книжечки, я зачастую не могу вспомнить, зачем сделал ту или иную запись. Но кое-что высекает искры в памяти, поэтому мне захотелось расшифровать некоторые свои «иероглифы». Чтобы не захлебнуться в потоке беспорядочных воспоминаний, я установил для себя ограничительную рамку, решил останавливаться лишь на тех записях, за которыми стояли факты и наблюдения, вызвавшие у меня в свое время или вызывающие сейчас усмешку. Что из этого получилось — судите сами.

Запись: «Оригинальное сообщение о погоде».

Диктор московского радио, передавая сводку погоды по стране, сообщил:

— В Москве температуры нет.

Мне понравилась такая трактовка нулевой температуры.

Эта запись — о погоде — была сделана не так давно. Я, нарушив хронологический порядок, намеренно начал с нее, чтобы сразу заинтересовать читателя. Тема погоды — одна из самых захватывающих. Проснувшись утром, мы спешим выслушать сообщение синоптиков. В течение дня значительная часть наших разговоров так или иначе касается состояния атмосферы. Если при встрече со старым знакомым нам не о чем поговорить, мы говорим о погоде. На погоде держатся светские беседы. О погоде говорят все — от дворников до президентов. Американский, к примеру, президент, прилетев к нашему, прежде всего отмечает, что день выдался прекрасный и это символично, ибо наши межгосударственные отношения можно теперь назвать безоблачными. Наш президент отмечает в Америке то же самое.

Хорошо, когда погода хорошая. Но если слишком хорошая, могут случиться неприятности. В 2002 году небеса перестарались, в России уродилось чересчур много зерна. Где-то там в Африке люди голодают, а тут нате вам — некуда девать хлеб. У населения не хватит денег, чтобы весь этот хлеб раскупить. Заграница тоже вряд ли купит, она привыкла к тому, что мы у нее покупаем. Нет надежды даже на то, что излишки разворуют: все равно некому будет продать. Озабоченное правительство страны, решив выручить земледельцев, кинуло 6 миллиардов рублей на покупку окаянных излишков. На долю Башкортостана пришлось сколько-то миллионов. Наши специалисты усмехнулись: это что дробинки для медведя, проблема этим не решается. Беда да и только...

Как при подобных обстоятельствах поступают американцы? Очень просто. Уродилось у них, скажем, слишком много апельсинов — взяли и вывалили излишки в море. Не раздавать же апельсины бесплатно, нарушая законы рыночной экономики. Совсем недавно американские фермеры разрешили проблему с излишним кукурузным зерном. Выяснилось, что обогревать дома, сжигая кукурузу, выгодней, чем жечь традиционные виды топлива. Дешевле получается. Увидев по телевизору, как они ведрами подкидывают в огонь кукурузное зерно, я подумал: а что если у нас вместо дорогого каменного угля сжигать в топках электростанций пшеницу? Себестоимость электроэнергии, наверно, понизится. Это, конечно, огорчит г-на Чубайса (надеюсь, все его знают). Не удастся ему тогда повысить цену на электроэнергию еще в два с половиной раза, как наметил. Да ничего, переживет...

Запись: «Вежливый Валентин».

В студенческие годы я постоянно отирался в редакции республиканской молодежной газеты «Ленинец». В ту пору действовал очень удобный для авторов порядок: вышел свежий номер газеты — иди в бухгалтерию, получи свои три рубля за какую-нибудь информашку. Без всяких там дней выдачи гонорара.

Рядом с редакцией, буквально за стеной (противопожарной) был расположен ресторан «Урал» с «забегаловкой» в прихожей. Сотрудники редакции и счастливые авторы, в карманах которых «кукарекали» упомянутые рубли, вечерком забегали туда, чтобы опрокинуть с устатку стопку-другую, а то и поболее. В связи с этим с ответственным секретарем редакции Валентином Пичугиным случился казус, получивший нежелательную огласку. При возвращении домой с работы с попутным посещением «забегаловки» встретилась ему на улице женщина, показавшаяся знакомой. Валентин на всякий случай сказал ей:

— Здрасьте!

— До чего же вежливым стал ты у меня, Валька!— воскликнула женщина. Это была его жена.

Запись: «Целина. Крик в ночи».

Летом 1954 года Женя Герасимова, заведовавшая в редакции отделом комсомольской жизни, сказала мне:

— Слушай, у тебя ведь каникулы, давай-ка я договорюсь с редактором, примем тебя на месяц в штат, есть такая возможность, съездишь на целину...

Мне чертовски повезло. Слово «целина» гремело и завораживало, как несколько позже — слово «космос». Я помчался на юго-восток республики, в Хайбуллинский район, единственно возможным тогда кружным путем: через Челябинск до станции Сара, оттуда на попутках до районного центра — села Акъяр и далее еще полсотни километров до поселка Целинного.

Поселок выглядел так: дощатый сарай, в котором разместилась дирекция новорожденного совхоза, два щитовых дома, еще не заселенных, и мечта романтиков — палатки, палатки... Возле одной из них под открытым небом грудой лежали товары, преимущественно телогрейки, кирзовые сапоги и консервы «Треска в томате» или «Печень трески», что-то в этом роде. Потенциальный покупатель мог в любое время взять из этой груды что ему нужно и, отыскав продавца, рассчитаться с ним.

Ко мне в качестве гида приставили юную секретаршу директора, имя ее не помню, к сожалению, не записал. Завершив дневные дела, мы погуляли вдвоем по залитой лунным светом степи. Не подумайте чего плохого, я проявил к девушке лишь чисто журналистский интерес, она вспоминала подробности коротенькой истории совхоза и порадовала меня прелестным эпизодом из этой истории.

Покорители целины начали прибывать в район в марте, их размещали в обжитых местах, а они рвались в степь, хотели скорее приняться за героическое дело. Но возникли обстоятельства, препятствовавшие их неподдельному энтузиазму. На Первомай ударил снежный буран. Вдобавок обнаружилось, что к месту работы доставлен всего один тракторный плуг. Есть трактора, а поднимать целину нечем. Из-за единственного плуга пошел спор между определившимися уже отделениями совхоза. Руководство решило: честь проложить первую борозду предоставить 1-му отделению, поскольку оно первое по нумерации. Ребята из 3-го отделения с этим не согласились, ночью на плечах утащили плуг (этакую махину!) на свою территорию и на рассвете первыми приступили к вспашке.

Я привез в Уфу статью о героизме целинников и цикл стихов о поселке Целинном. Эпизод с плугом вызвал у пишущей братии черную зависть. Рамиль Хакимов попросил у меня разрешения использовать этот эпизод в одном из его очерков (без ссылки на первоисточник), я, разумеется, в просьбе отказал.

В той командировке и сам я стал «героем» примечательного эпизода, о котором, опасаясь за свой авторитет, никому ни слова не сказал. После прогулки с моим прекрасным гидом я направился к палатке, где мне предстояло переночевать, как вдруг в другой — большой, шатровой — палатке раздался истошный вопль, душераздирающий женский крик. Кого-то режут, убивают? Следуя рыцарскому долгу мужчины, я кинулся спасать жертву преступника. У входа в палатку меня перехватила молодая женщина.

— Куда, дурак?!

— Там же... убивают!

— Никого тут не убивают, роды принимают. Иди, иди своей дорогой.

Здорово я оконфузился. И потом постеснялся спросить, кто и у кого родился. А ведь это было событие: в Целинном родился первый ребенок!

Двадцать лет спустя я снова побывал в Целинном. Поселок выглядел как обычное обжитое селение, выше крыш вымахали тополя. Хотелось мне повспоминать с давними моими героями о былом, повидаться с первенцем поселка. Но первоцелинники, как выяснилось, разъехались, вместо них приехали другие люди. О той роженице и ее сыне или дочери никто ничего сказать не смог.

Запись: «Башкир, комсомолец...»

В редакционном закутке, отгороженном фанерой, печатал свои снимки фотокорреспондент «Ленинца» Лутфулла Исхакович Якубов. Был он уже в годах, и фронтовая контузия сказывалась на здоровье, поэтому не всегда снимки у него получались удачные. Видя, что ответсекретарь, разглядывая снимок, морщится, Лутфулла Исхакович говорил:

— Башкир, комсомолец, чего еще надо!

Вспомнив этот «неотразимый» аргумент, я усмехаюсь и тут же гашу усмешку. Нехорошо смеяться над стариком, да еще каким!

Лутфулла Исхакович воевал в составе Башкирской кавалерийской дивизии, 76 воинов которой стали Героями Советского Союза. Ни в одной другой дивизии Советской Армии не было столько Героев. Молодежь, разглядывающая сейчас в книгах или в музеях снимки, на которых запечатлены бойцы и командиры овеянного славой соединения, обязана этой возможностью фронтовому фотокорреспонденту Якубову.

Молодые сотрудники «Ленинца», случалось, передразнивали его. Получая назад забракованный редактурой материал, повторяли сакраментальную фразу: «Башкир, комсомолец, чего еще надо!» Молодость подчас жестока.

Запись: «В. Крупин. Легенда».

Я служил в армии, когда в «Ленинце» произошел переворот. Делегаты областной комсомольской конференции, разгневанные плачевным состоянием своей газеты (скучная, тираж всего около 3 тысяч экземпляров), свергли с поста ее первого послевоенного редактора. (Плюньте в лицо тому, кто скажет, что наше поколение не имело представления о демократии).

Новым редактором газеты стал Ремель Дашкин, недавний выпускник ЦКШ — Центральной комсомольской школы (не путать с ЦПШ — церковно-приходской школой!). Заместителем к нему напросился Володя Крупин, работавший в партийно-правительственной «Советской Башкирии». Оттуда же перебежал в «молодежку» Рамиль Хакимов и из гадкого утенка превратился в белого лебедя публицистики.

Для Володи Крупина, москвича, окончившего МГУ, были открыты двери редакций центральных изданий (почему — поймете чуть позже), но он приехал в Уфу по причине влюбленности в Веру Ткаченко, распределенную на работу в «Советскую Башкирию» и ставшую впоследствии видной очеркисткой главной газеты страны — «Правды». Они поженились, потом разошлись: не сложилась семья, но это к слову, главное не в этом.

Ремель с Володей потащили газету двойной тягой, и она круто пошла в гору. Ремель показал себя блестящим редактором. Володя тоже сыграл в истории газеты выдающуюся роль. Он ничего, кроме зубной боли, не боялся, запросто захаживал домой к первому секретарю обкома КПСС С. Д. Игнатьеву. Игнатьев, бывший секретарь ЦК КПСС и министр госбезопасности СССР, за какие-то провинности сосланный Хрущевым в Башкирию, был близок с отцом Володи — управляющим делами ЦК, ну и семьи их, видать, дружили.

За чаепитием у Семена Денисовича Володя поделился мечтой выпускать «Ленинец» большим форматом. Право на большеформатные (формата «Правды») молодежные газеты имели тогда лишь союзные республики и Москва. Всем остальным, как шутили журналисты, было отпущено «пол-правды». Изменить это положение без специального решения ЦК представлялось невозможным. Но Семен Денисович, и в опале оставшийся крупномасштабной фигурой, сказал просто, будто еще одну чашку чаю предложил:

— Выпускайте, я Сайранову подскажу...

Сайранов Хайдар Сайранович — тогдашний секретарь обкома по идеологии.

И стал «Ленинец» большеформатной газетой, после чего популярность «молодежки» продолжала расти еще стремительней.

Когда в ЦК КПСС схватились, — кто разрешил?! — Игнатьев работал уже в другой республике. За самовольство наказали Сайранова, вкатили выговор (вот он — повод для усмешки). Газету не тронули, она, набрав около 100 тысяч подписчиков, стала прибыльной, прибыль шла в казну партии.

Я пересказал здесь легенду. Услышал ее, отслужив свой срок (три года) в армии и став штатным сотрудником «Ленинца». Володя Крупин, будучи уже собкором журнала «Огонек» по Средней Азии, как-то заехал в Уфу, переночевал у меня. Я спросил у него, соответствует ли легенда действительности.

— В общих чертах — да,— ответил мой гость.

Запись: «Акулы в водах Чермасана».

Вместе с Дашкиным ЦКШ окончил Георгий, Гоша Кудряшов. Они появились в «Ленинце» одновременно и освежили скучноватую атмосферу редакции дерзостью, задором и юмором. Это были веселые ребята, шутники и выдумщики. Вышучивали, например, девиз издателя американской желтой прессы Херста, звучавший в их устах примерно так: «Мне не интересно читать о том, что человека укусила собака, дайте мне информацию о том, что человек укусил собаку». Вышучивать-то вышучивали, но в душе, сдается мне, оба одобряли этот девиз.

Помню, принялись они как-то будто бы пародировать материалы херстовской прессы.

— В водах Чермасана появилась тихоокеанская акула!— воскликнул Ремель.

Для тех, кто не знает: Чермасан — речка в Башкортостане.

— Сто тихоокеанских акул!— уточнил Гоша.

— В водах Чермасана появилось сто тысяч тихоокеанских акул! — пошел напропалую Ремель.

— Дети в ужасе!— подхватил Гоша.

— Паника охватывает большие пространства. Кюветы переполнены трупами...

— В интервью нашей газете одна бабушка сказала: «Это не простые акулы. Это — акулы империализма...»

Они мололи чепуху и сами хохотали. Смеялись и окружающие. Всем стало весело. А когда на душе весело, легче дышится и лучше пишется.

Запись: «Псевдонимы».

Если возникала необходимость опубликовать одновременно два материала одного и того же автора, под одним из этих материалов ставилась подлинная фамилия, под другим — псевдоним. Пусть читатель думает, что у газеты много авторов, хороших и разных. Меня однажды без моего ведома превратили в М. Ямщикова. Но это еще куда ни шло, могли придумать и что-нибудь посмешней.

В «Ленинце» довольно часто выступал театровед С. Волков-Кривуша. Рамиль Хакимов придумал для него псевдоним Львов-Косоротов. Правда, редактор, то есть Дашкин, псевдоним этот отверг: очень уж прозрачный.

Придумывали псевдонимы и для себя, без особой нужды, из любви, как говорится, к искусству. Молоденькая сотрудница редакции под репортажем с утиной ферма поставила подпись «Венера Милосская». В репортаже она выдала фразу «нежно крякали отдельные утки», чем привела сотоварищей в дикий восторг. Ждали, что скажет редактор. Дашкин, отсмеявшись, пришел к заключению, что нежное кряканье придется вычеркнуть, а имя богини, дабы не порочить его, заменить фамилией автора.

Запись: «Дашкин на Голгофе».

Наш любимый редактор говаривал:

— Попомните мое слово, ребятки, придет время, когда полеты в космос станут обыденным явлением и коротенькие сообщения о них будут помещать на второй или третьей полосе газеты.

Но тогда каждый запуск советского космического корабля становился сенсацией мирового уровня. Сообщение о нем печаталось крупным шрифтом на самом видном месте первой полосы. Журналистские коллективы старались перещеголять друг друга в оснащении сообщений ТАСС своими «шапками» и комментариями.

Полет Юрия Гагарина вызвал всеобщее ликование. До этого на моей памяти наш народ ликовал так 9 мая 1945 года — в день победы над гитлеровской Германией. К нам в редакцию забегали взволнованные люди, хотели выплеснуть свою радость и гордость на газетные страницы. Запыхавшийся старик принес стихотворение, начинавшееся словами: «Выше голову, ребята, кто-то в космос полетел...» Пришлось его огорчить, ведь не кто-то, а наш советский парень, Юра Гагарин, полетел. (Подвыпивший на радостях Н. С. Хрущев на приеме в Кремле, обращаясь к нему, восторженно кричал: Юрка!. . Это вылетело в эфир).

В типографии при верстке газет выпускающий «Советской Башкирии», увидев на талере нашу «шапку» — «Дорогу к звездам прокладывают коммунисты!», слямзил ее, набрал то же самое для своей газеты. У него пустовало место, оставленное для «шапки», наши старшие коллеги никак не могли придумать что-нибудь путное, вот и слямзил. Я, тогда — ответсекретарь «Ленинца», побежал к их редактору Михееву с протестом.

— Ладно уж,— просительно сказал Григорий Григорьевич, — вы, молодые, придумаете что-нибудь другое, эта «шапка» сама в партийную газету просится.

Я проявил великодушие с примесью сарказма:

— Что ж, раз вы такие беспомощные, берите! Мы в самом деле еще лучше придумаем...

Когда советский космический корабль сфотографировал обратную, невидимую с Земли сторону Луны, это тоже стало мировой сенсацией. Издававшийся в Германской Демократической Республике юмористический журнал поместил на обложке коллаж: множество фотообъективов нацелено на ягодицы американской красотки: под коллажем — язвительный текст: русские фотографируют обратную сторону Луны, американцы — «обратную сторону» своих кинозвезд. Журнал распространялся и в нашей стране. Дашкин, увидев коллаж, загорелся: давайте перепечатаем!.. Сказано — сделано. Журнал отослали в типографию, там его обложку пересняли на цинк.

Номер «Ленинца» с этим коллажем неожиданно произвел фурор. Газету расхватали из киосков «Союзпечати», потому что прошел слух: в комсомольской газете изображена голая девица! Мы не учли одну тонкость: в журнале на красотке был цветной купальник, а на черно-белых газетных оттисках он исчез. Случилось ЧП, красотка предстала в костюме Евы...

Чтобы молодому читателю стало понятно, почему незначительное с сегодняшней точки зрения происшествие было возведено в ранг чрезвычайного, я должен отойти немного в сторону от излагаемой истории и порассуждать о явлениях и вещах очень серьезных, более того — прискорбных. Можно посмеяться, говоря о прошлом. Но когда вглядываешься в будущее, каким оно представляется сейчас, становится не до смеха.

Мой воображаемый молодой читатель мог пожать плечами,— экая, мол, невидаль — красотка в костюме Евы. В самом деле, чего только сейчас не увидишь. Не буду уж говорить о голливудской продукции, заполонившей наши экраны, — свои, отечественные, шоумены американцев по части бесстыдства переплевывают. Эстрадные кумиры помешались на околопостельных страданиях. Семнадцатилетняя московская студентка с конкретным именем и фамилией за 10 тысяч рублей разделась донага на глазах миллионов телезрителей, в число которых угодил и я. В телешоу «За стеклом» молодая пара продемонстрировала половой акт — натуральный, не игровой, как в паскудных фильмах. Сам этого не видел, слышал от других, верю — не врут. «Секс, секс, секс...» — сотни раз на дню звучит на общероссийских телеканалах.

Приходит мне в голову мысль, что под концом света следует подразумевать не одномоментную гибель мира, а процесс, уже начавшийся. Преднамеренное, ради наживы, разрушение нравственных устоев общества можно поставить в один ряд с возможной ядерной катастрофой. Таинство зачатия новой жизни, оберегавшееся под покровами стыдливой любви, превращено в публичное зрелище, развлечение оскотинившихся людей, предмет купли-продажи. Хомо сапиенс вместе с разумом утрачивает инстинкт продолжения рода, секс становится самоцелью, случайно зачатый ребенок мешает распутству,— не потому ли на помойках появляются тела задушенных младенцев? Тысячи беспутных мамаш пишут заявления об отказе от своих новорожденных детей и оставляют их в роддомах или без всяких заявлений бросают на улице. И не только у нас. В Германии придумали специально окна с ящиками для подкидышей...

Эта беда по последствиям, по конечному итогу, пожалуй, даже страшней ядерных взрывов. После применения оружия массового поражения — допустим это гипотетически — кто-то, возможно, еще останется в живых. Утрата предусмотренного мудрой природой инстинкта отцовства и материнства вкупе с наркоманией и спидом начисто сведет род человеческий на нет.

Нынешним мальчишкам и девчонкам внушают, что в прошлом все было ужасно, что их дедушки и бабушки жили в стране, превращенной в концлагерь, а теперь — свобода. Я вспоминаю свое детство. Жилось нам тогда действительно трудно, мы были плохо одеты и не всегда сыты, шла война. Но учительница взволнованно читала нам в холодном классе: «Товарищ, верь: взойдет она, звезда пленительного счастья...» Для тех, кто не знает: это — стихи Александра Сергеевича Пушкина. «Будущее светло и прекрасно...» — уверял нас революционер-демократ Чернышевский. Мы верили в это будущее, нам и в дурном сне не могло присниться, что оно окажется таким, каким предстало в конце XX века.

Молодость моего поколения пришлась на строгое в нравственном отношении время. Мы не были сухарями в любви, нет, но признавали правомерность табу, оберегавших любовь от грязи, от скотства. Нас учили любить поэзия Пушкина и Блока, проза Тургенева, Льва Толстого, Чехова. Эти авторы, к слову сказать, в коммунистической партии не состояли. Верхом откровения для нас были «Тихий Дон» Шолохова и романы Мопассана. Девушки, делясь по секрету впечатлениями от этих книг, делали большие глаза.

Мы выросли среди порядочных людей, чьи души очистило от скверны пламя Великой Отечественной войны — войны, названной священной не из религиозных соображений, а потому, что народ защищал святое — свою Родину.

Кстати, о религии. Можно сколько угодно ругать коммунистов за то, что они боролись с религией, за разрушенные церкви, мечети, синагоги, но нелишне помнить при этом вот о чем: в массе своей коммунисты придерживались нравственных норм, выработанных всечеловеческим опытом и освященных той же религией. Идеалы коммунизма уходят корнями в раннее христианство. Принятый при Хрущеве «Моральный кодекс строителя коммунизма» перекликается с библейскими заповедями: не убий, не укради, не прелюбодействуй... Да, заповеди нарушались, но кем? Прежде всего, с позволения сказать, элитой, руководствовавшейся двойной моралью: всем нельзя, а нам можно. Правда, это не афишировалось, аморальностью не кичились, бесстыдство не выставлялось напоказ, как выставляется сейчас.

Подонки водились и в низах — где и когда они не водились? Большинство же народа пронесло через все невзгоды, через великие испытания и муки свою совестливость, дорожило душевной чистотой, соблюдало правила приличия в народном их понимании.

Наша газета невзначай нарушила правила приличия, вызвав с одной стороны хихиканье, с другой — начальственный гнев. Дашкина «потащили на Голгофу» — вопрос о «проколе» в молодежной газете был вынесен на заседание бюро обкома КПСС. Выступившие на заседании члены бюро в обычном своем стиле метали молнии, гремели громовые басы: строго наказать, гнать таких из партии, снять с должности. Одним словом, распять. Наконец, громы отгремели, и З. Н. Нуриев, ставший первым секретарем после Игнатьева, сурово глянув на Дашкина, спросил:

— Ну, что нам с тобой делать, как сам думаешь?

— Я, Зия Нуриевич, думаю, что не надо меня наказывать,— очень серьезно ответил Дашкин.

Кто-то из членов бюро прыснул в кулак, не выдержали и остальные, засмеялись. Нуриев безнадежно махнул рукой:

— Ладно, иди работай, больше так не делай.

Зия Нуриевич относился к молодежи снисходительно, многое ей прощал. Мы его уважали, а потом и гордились им. Он завершил служебную карьеру в должности заместителя Председателя Совета Министров СССР. Знай наших!

Запись: «ЦК ВЛКСМ, тов. Иванов».

Ремеля Дашкина перевели редактором в партийно-правительственную газету «Кызыл тан», издаваемую на татарском языке. На его место выдвинули меня и послали на утверждение в Москву, в ЦК ВЛКСМ. Я, дитя деревни, воспринимал учреждение, именуемое Центральным Комитетом, как нечто заоблачное, приближенное к чертогам Всевышнего. В столь высокие сферы мне еще не доводилось залетать, поэтому я вошел в здание ЦК с трепетом в сердце. Мне надлежало явиться к инструктору товарищу Иванову (не шучу, фамилия подлинная, не из перечня «Иванов, Петров, Сидоров...»). Пройдя строгую охрану на входе, нашел нужную дверь, потянул ее за ручку и чуть не присел, ошарашенный хлынувшим навстречу забористым матом. Товарищ Иванов разговаривал по телефону.

Принял он меня как ни в чем не бывало, оказался в общем-то свойским парнем, ничего ангельского в нем не просматривалось. Поговорил со мной пошучивая, дал задание посидеть в библиотеке, полистать подшивку газеты «Комсомолец Узбекистана» и на основании откликов на ее материалы написать заключение о действенности выступлений газеты. Как я догадался, таким образом проверялись мои умственные способности и уровень грамотности. С заданием я, видимо, справился успешно. Иванов отвел меня на беседу к заведующему сектором, тот — к заведующему отделом, и, наконец, я очутился в кабинете секретаря ЦК Камшалова. Камшалов куда-то торопился, задал какой-то пустяковый вопрос, пожал мне руку и пожелал успехов в ответственной работе.

Увы, эти встречи, в особенности первая, с Ивановым, пошатнули авторитет ЦК в моих глазах. С тех пор я смотрю на высокие инстанции несколько скептически. Позже довелось пару раз побывать на Старой площади, в «Большом ЦК». Входил туда уже без трепета в сердце.

Впрочем, я ошибся. Обнаружились более ранние записи, свидетельствующие о том, что скепсис зародился еще до поездки в ЦК ВЛКСМ.

Запись: «Собака на осевой линии».

В августе 1964 года в Уфу приехал Н. С. Хрущев. Правительственный кортеж должен был проследовать с железнодорожного вокзала, направляясь в северную часть города, по улице Карла Маркса мимо нашего газетного издательства. По обеим сторонам улицы плотными шпалерами выстроился народ. Никто его к этому, по-моему, особо не принуждал, просто тех, кому хотелось увидеть главу партии и правительства, отпустили с работы. Я в это время зачем-то зашел в редакцию «Советской Башкирии» и устроился с ее сотрудниками на балконе, откуда была видна вся улица от поворота со стороны вокзала. Ждем, переговариваясь о том о сем, когда появится кортеж.

Вот народ заволновался, издали по шпалерам в нашу сторону как бы покатилась волна. Едут!. . Но что это? Вместо машин из-за поворота появилась собака. Дворняге, каким-то образом угодившей в живой коридор, некуда было деться. Если она брала чуть влево, слева раздавались веселые крики, смех, свист, улюлюканье. Возьмет вправо — то же самое. Бедняжке не оставалось ничего другого, кроме как бежать по осевой, равноудаленной от людей линии улицы.

Наконец появился и кортеж. Хрущев стоял в открытой машине, в шляпе, надвинутой на лоб,— моросил дождь. Лицо его показалось мне усталым, серым, плохо запомнилось. Зато собаку помню отчетливо.

Запись: «Вечером у Ирека».

Я сидел в кабинете друга моего Юры Поройкова, занимавшего тогда пост первого секретаря Уфимского горкома комсомола. Рабочий день уже закончился, мы засиделись, разговорившись на вольные темы. Речь шла, кажется, о Булате Окуджаве. Власти, особенно провинциальные, относились к творчеству барда настороженно, потому что его песни гуляли по стране в неподконтрольных им, властям, как бы нелегальных магнитофонных записях, возбуждая молодежь своей необычностью. Юра устроил в зале общества «Знание» коллективное прослушивание песен Окуджавы, чтобы снять с них налет нелегальности. Народу в зал набилось столько, что ненароком выдавили часть оконных стекол. Мы гадали, попадет Юре за это от вышестоящих товарищей или не попадет.

Неожиданно раздался телефонный звонок. Позвонил первый секретарь обкома комсомола Ирек Сулейманов. Отвечая ему, Юра сообщил, с кем он сидит, и, положив трубку, сказал:

— Ирек пригласил нас обоих к себе домой, поехали!

Приглашение заинтриговало меня. Зачем пригласил, что нас там ждет? С другой стороны, мне любопытно было взглянуть, как живет первый секретарь обкома. Всегда были и будут суды-пересуды о привилегиях начальства, а Ирек, хоть и комсомольский, все же большой начальник.

Оказалось, что квартира у него обыкновенная двухкомнатная, в каких жили тысячи рядовых семей. Никакой роскоши. С нашим приходом Ирек выставил на стол бутылку «Московской». Жена его, Мукарама Садыкова, тогда еще начинающая писательница, принесла с кухни закуски: хлеб, ломтики сыра, соленые огурчики... Ирек, загадочно поглядывая на нас, наполнил рюмки.

— Ребята, Хрущева сняли. Выпьем по этому случаю.

Мы слегка обалдели. Когда выпили, языки развязались, и пошло: Хрущев такой, Хрушев сякой...

Отношение к Хрущеву в народе было неоднозначно. После его смерти в печати промелькнули сообщения, что скульптор Эрнст Неизвестный придумал для него двухцветный надгробный памятник: одна сторона лица покойного из белого мрамора, другая из черного. По делам, стало быть, и память.

Свершенные Никитой Сергеевичем дела можно пометить одновременно и знаком «плюс», и знаком «минус». Он развенчал культ Сталина, одним это понравилось, других рассердило. Хорошо помню его слова о том, что на наших столах будет вдоволь белого хлеба. После целинной эпопеи это подтвердилось. Некоторое время в столовых хлеб выставляли бесплатно, ешь, сколько хочешь. Но освоение целинных земель вышло боком для Центрального Нечерноземья, оттянули оттуда ресурсы, и хозяйство на исконно русских землях пришло в упадок. При Хрущеве построили много жилья. Строили быстро, не думая о комфорте, лишь бы скорей обеспечить всех более или менее благоустроенными бесплатными квартирами. Люди переселялись в них из бараков со слезами радости на глазах. Теперь построенные в те годы кварталы насмешливо называют «хрущобами».

Очень много беспокойства стране доставили хрущевские эксперименты и реорганизации. Разогнал министерства, восстановил совнархозы. Ликвидировал районы, заменив их территориальными производственными управлениями. В обкомах партии вместо одного полномочного бюро учредил два: одно по промышленности, другое по сельскому хозяйству. Коснулось это и комсомола. Я, между прочим, несколько дней числился членом сельскохозяйственного бюро Башкирского обкома ВЛКСМ. Едва его создали, как пришло указание упразднить. Надоела людям вызванная всем этим суета и бестолковщина. Говорили, что в Перми кто-то написал на памятнике Ленину: «Дорогой Ильич, проснись и с Никитой разберись».

Хрущев искренне стремился улучшить жизнь народа. Но поневоле вспомнишь сейчас крылатую фразу, сорвавшуюся с языка В. С. Черномырдина: хотели как лучше, а получилось как всегда. Впрочем, страна под руководством Хрущева то вскачь, то кувырком все же здорово продвинулась вперед.

Хорошее забывается быстро, плохое помнится долго. Наверное, поэтому распалились мы с Юрой, принялись, что называется, лягать мертвого льва. Послушал нас Ирек, послушал и говорит:

— А я ведь пошутил, решил проверить ваш полиморсос.

Для тех, кто не знает: «полиморсос» — шутейное слово, означающее политико-моральное состояние.

Мы замерли с раскрытыми ртами. Мукарама рассердилась на мужа.

— Да ты что! Хочешь, чтоб ребят инфаркт хватил? Успокойтесь, ребята, Хрущева в самом деле сняли, скоро, наверно, по радио сообщат...

— Извините, братцы, это я спьяну,— повинился Ирек.

Так закончилась для нас «хрущевская оттепель». Начался брежневский этап в истории страны.

Записная книжка без записей.

На обложке этой книжки оттиснуто: ХVI съезд ВЛКСМ. Делегатом на съезд меня избрали не за какие-то особые заслуги, а как редактора любимой «молодежки». Осталась на память красивая записная книжка, которую я не стал марать. Писать отчеты о работе съезда было кому и без меня. Фиксировать в книжке то, о чем я мог рассказать ради смеха, было бы тогда неразумно. Но и чистые странички напомнили сейчас кое о чем.

Запонка Подгорного. Делегации от Башкирии досталось в Кремлевском Дворце съездов очень хорошее место. Президиум съезда — как на ладони. А в президиуме самое видное место отведено членам Политбюро ЦК КПСС. Нашим, можно сказать, отцам, пришедшим в гости к нам. Смотрим на них во все глаза, вполуха слушая отчетный доклад, с которым выступает наш комсомольский вождь Евгений Тяжельников.

Вот сидит Л. И. Брежнев. По правую руку от него — Председатель Президиума Верховного Совета СССР Н. В. Подгорный. Чувствуется, скучновато старикам, слушать Тяжельникова им не интересно. Сидят по обязанности, исполняют ритуал. Сидеть долго без движений — дело утомительное. Подгорный положил руки на стол, вытянул вперед. При этом из пиджачного рукава вылезла манжета рубашки, блеснула запонка. Брежнев, увидев ее, оживился. Полуобернулся к Подгорному, сказал что-то. Ну, вроде бы как спросил, где тот такую запонку достал. И минут, наверное, десять они тихонько разговаривали, поглядывая на запонку.

Меня это сильно задело. Бывает, знаете, что человека расстраивает сущий пустяк. А тут был не пустяк, тут я понял, что дела наши и заботы отцов наших мало волнуют. Или даже вовсе не волнуют. Запонка для них важней судеб молодежи. А может быть, не только молодежи. Все им до лампочки...

Растравил я себе душу такими мыслями, и до того тоскливо мне стало, что вечером в гостинице взял и напился. ЦК ВЛКСМ заранее принял меры, чтобы делегаты съезда не прикладывались к рюмке. В ресторане при гостинице в дни съезда даже пиво не подавали. Но долго ли было слетать в знаменитый Елисеевский магазин, расположенный в каком-нибудь квартале от нашего пристанища! Бутылка коньяка «Плиска» стоила всего 6 рублей. Словом, заперся я в своем номере и пил в одиночестве, как последний алкаш. Наутро стало стыдно, очень стыдно, хотя никто пьяным меня не видел. Со зла на себя я даже снял с пиджака свои регалии. Все делегаты по случаю съезда ходили при наградах, у кого какие были. У меня была медаль «За трудовое отличие» и почетный знак «За активную работу в комсомоле». Вот их я и снял. Юрий Маслобоев — он работал тогда вторым секретарем нашего обкома — заметил это. Почему, спрашивает, без наград? Я чистосердечно признался в своем проступке, не достоин, говорю, я наград. Он от души посмеялся. И потом, годы спустя, Юрий Александрович при наших встречах вспоминал об этом и смеялся.

Сабля Буденного. Члены Политбюро посидели до перерыва, почтили наш съезд своим присутствием и удалились, должно быть, их ждали важные партийно-государственные дела. Зато в президиуме появился легендарный маршал, о котором, по свидетельству поэта М. Исаковского, один начинающий автор сочинил незабываемый стих: «Семен Михайлович Буденный скакал на сером кобыле». Маршала, взяв под руки, вывели на сцену два полковника, заботливо усадили у правого края стола.

Оказалось, Буденный должен вручить комсомолу свою боевую саблю. Настал торжественный момент. Маршала подняли и, вложив в его вытянутые вперед руки саблю, направили на авансцену. Слева навстречу ему двинулся Тяжельников. Им предстояло встретиться примерно напротив середины длиннющего стола президиума. Но Буденному приближавшийся к нему штатский человек, видимо, не понравился. Старец развернулся и пошел вручать саблю часовому, стоявшему под Знаменем комсомола в глубине сцены. К счастью, шустрые комсомольские функционеры были начеку, не дали Семену Михайловичу дойти до намеченной им цели, опять направили куда нужно. Тяжельников снял саблю с его рук под бурные аплодисменты участников съезда.

Речь Улановой. В том же Кремлевском Дворце, где проходил съезд, мастера искусств порадовали нас великолепным концертом. Искренне говорю, это был настоящий праздник, сотворенный чудодеями сцены. Сейчас по телевидению часто показывают нам шумные эстрадные шоу. В этих шоу над сонмом кривляющихся придурков, которых, не будь у них микрофонов, никто бы не услышал, возвышается горстка истинных талантов, в их числе — Николай Басков, справедливо именуемый золотым голосом России. Вообразите на сцене сразу много Басковых, приплюсуйте к ним чудесные детские коллективы, вызывающие у зрителей слезы радости, и вы получите представление о том концерте.

Перед началом концерта к делегатам съезда обратились с приветствиями два замечательных представителя высокого искусства. Блестяще выступил Михаил Ульянов, заворожил огромную аудиторию умной, эмоционально накаленной речью. Его сменила Галина Уланова с бумажкой в руке, и мы... разинули рты в недоумении. Предполагаю, что великая балерина выступать с речью не хотела, не для произнесения речей родилась, но ее принудили выступить, и она показала характер, устроила в знак протеста фарс: прочитала приготовленный для нее кем-то текст чуть ли не по слогам, намеренно запинаясь на каждом слове. Ей все-таки тоже поаплодировали.

Об этом инциденте, так же как о заминке в спектакле с участием Буденного, в газетах, конечно, не упоминалось.

Запись: «Розыгрыши. Эдик».

В редакции «Ленинца» часто разыгрывали друг друга, энергия молодости выплескивалась в шутки, иногда и небезобидные. Жертвой розыгрышей становился и я, уже редактор,— ну никакого почтения к руководителю! Однажды, как только вошел в редакцию, мне сообщили, что был звонок из обкома КПСС, мне велено ноги в руки и — к Нуриеву. Я, понятно, помчался в обком. Секретарша Зии Нуриевича посмеялась надо мной, сегодня же, говорит, первое апреля, наверно, вас разыграли ваши сотрудники.

Разыгрывали и моего заместителя Эдвина Нуриджанова, Эдвина Саркисовича, в просторечии — Эдика. При его бурном южном темпераменте розыгрыши получались особо смешные. Как-то сотрудница наша Люся Филиппова позвонила ему из соседней комнаты, прикинувшись телефонисткой междугородной связи,— сказала, что соединяет его со Свердловском, нынешним, значит, Екатеринбургом. Оттуда якобы звонил главный бухгалтер издательства «Уральский рабочий». Роль бухгалтера исполнял Петр Печищев, сунувший себе в рот для изменения голоса клочок бумаги. Эдик заглотнул крючок. Незадолго до этого в журнале «Уральский следопыт» напечатали его очерк, он получил солидный гонорар, об этом гонораре и пошла речь в телефонном разговоре. «Бухгалтер» сообщил, что его подчиненная по ошибке выслала ему, Нуриджанову, денег вдвое больше, чем надлежало, лишнее надо вернуть издательству, иначе виновную в ошибке ждут неприятности.

— Это безобразие!— возмутился Эдик. — Вы-то для чего там сидите, куда смотрели? Так с авторами не поступают!

— Виноват, не доглядел,— покаялся «бухгалтер». — Надеюсь, вы порядочный человек, поможете исправить ошибку, вышлете лишнее назад и как можно скорее.

— Да нет у меня сейчас денег, я весь гонорар уже истратил! — закричал в отчаянье Эдик.

Он стоял спиной к распахнутой двери и не видел, что сзади столпились сотрудники редакции, слушают затаив дыхание его разговор. Кто-то не выдержал, хихикнул, Эдик обернулся, все понял и взвился:

— Я вас всех в порошок сотру!

Но был мой заместитель сколь вспыльчив, столь и отходчив, вскоре уже смеялся вместе со всеми.

Он вспоминается мне как колоритнейшая фигура редакции, бурный темперамент сочетался в нем с буйной фантазией. Эдик извергал идеи, как проснувшийся вулкан извергает пепел и камни, не задумываясь, что из этого получится. У меня характер спокойный, думаю, мы составляли с ним неплохую пару. Время от времени я затыкал вулкан пробкой спокойствия, и мы вдвоем выбирали из пепла полезные выбросы. Попадались они довольно часто.

Эдвин Саркисович умер в Москве,— уехав туда, он стал редактором центрального еженедельника. Я боюсь оскорбить какой-нибудь неточностью память о нем, а все же рискну рассказать незаурядную историю из его жизни, слышанную от него самого. Отец Эдика был красным комиссаром, занимал видный пост в Туркестане, а дядя его, брат отца, эмигрировал в Иран и сколотил там огромное состояние. Когда Эдик учился в Ленинградском университете, дядя-нефтепромышленник умер, завещав свои миллионы племяннику, то есть Эдику. Комсомолец Эдвин Нуриджанов мог, сменив гражданство, стать миллионером, но решил остаться верным Советской Родине. Ему посоветовали отказаться от наследства в пользу родного государства, он подписал нужные для этого бумаги. В тогдашней обстановке такое вполне могло произойти, но допускаю, что Эдик мог это и нафантазировать.

Армянин по национальности, он был женат на финке. Сошлись пламень и лед. Софья, прекрасная женщина, умница, увлекалась коллекционированием предметов народного прикладного искусства, устраивала выставки тастымалов — расшитых башкирских полотенец. Этим определялись темы ее выступлений в печати. Заглянув как-то к Нуриджановым домой, я запомнил двух их мальчиков. Они, закатав штанины, мыли пол. Воспитывали их, значит, в труде. Старший из них, Арсен, теперь видный уфимский предприниматель, его имя нет-нет да мелькнет в прессе.

Не знаю точно, что расстроило брак Эдвина и Софьи. Молва винила в этом Эдвина. Знаю только, что он, оставив семью в Уфе, уехал и некоторое время мытарился без квартиры в Москве.

Запись: «Теща не поймет…»

У меня зазвонил телефон. Кто говорит?. .

— Здравствуй!— послышалось в трубке. — Шакиров говорит. Не сможешь ли подъехать ко мне к двум часам?

М. З. Шакиров занимал тогда пост первого секретаря Уфимского горкома КПСС. Мы не были знакомы, поэтому обращение на «ты» несколько удивило меня. Но я знал, что «хозяин города» человек властный, жесткий, может в своем кабинете даже республиканского министра поставить по стойке смирно, поскольку тот подчинен ему по партийной линии.

— Конечно смогу,— сказал я в ответ на приказ, облеченный в форму вежливого вопроса.

Дело, оказалось, вот в чем. В Уфе побывал М. А. Суслов, «серый кардинал» партии. У него, пользуясь случаем, получили разрешение учредить газету «Вечерняя Уфа». Уже подобрали редактора, стал им Явдат, в обиходе — Яша, Хусаинов. В его присутствии Шакиров попросил меня отдать новой редакции часть сотрудников «Ленинца».

Я честно предложил Яше пятерых самых опытных своих товарищей. Исходил при этом из двух соображений. Во-первых, не вечно же сидеть людям в «молодежке», а тут представлялась возможность продвинуть их вверх по служебной лестнице. Во-вторых, и для «Ленинца» это выгодно: наберем сотрудников помоложе, у молодых энергии и задора побольше, а опыт — дело наживное.

В кабинете Шакирова, таким образом, был решен вопрос о костяке «Вечерки».

А перед этим вроде бы разрешилась моя личная жилищная проблема. Яша Хусаинов к двум часам не пришел, «задержался», видите ли. Пока ждали его, Шакиров стал расспрашивать меня, как я поживаю, какая у меня семья. Семья у меня была такая: сам я, жена, двое детей, теща моя. А жили мы в деревянном полубараке, куда после ряда хитроумных обменов помог мне переселиться из частного угла обком комсомола.

— Да-а,— сказал Шакиров, выслушав меня,— теща тебя не поймет...

Слова эти побудили меня сообщить ему, что в Совете Министров республики заложили в план текущего года 50 квадратных метров жилой площади для «Ленинца» и коллектив редакции решил отдать эти метры мне. Но одно дело — цифра на бумаге, другое — квартира в натуре. Улита едет, когда еще будет...

Шакиров поднял телефонную трубку, набрал номер и сказал:

— Иван Федорыч, у меня сидит молодежный редактор, для него в плане, оказывается, предусмотрена квартира, отдай-ка ему... — далее последовали номер дома и номер квартиры.

По завершении разговора о «Вечерке» я полетел на крыльях радости знакомиться со своим будущим жилищем. Там моя радость сразу угасла. Квартиры в только что достроенной пятиэтажной «хрущевке» восторга не вызывали, а предназначенная мне выглядела худшей из них. Тесная, темная, с проходной комнатой. Угловая — значит, будет холодно. Вселившись в нее, я потеряю ощутимую часть ожидаемых квадратных метров. Более всего опечалило меня то, что негде будет поставить письменный стол для себя. Я мечтал о спокойном уголке, где мог бы работать вечерами, ведь я не только журналист, но и литературой занимаюсь. А тут в совмещенном санузле, что ли, придется запираться? Словом, после долгих лет томительного ожидания приличного жилья мне предстояло, как говорится, поменять шило на мыло...

Что делать?

На следующий день отправился к упомянутому Ивану Федоровичу Артемьеву. Он возглавлял горисполкомовский отдел по распределению жилья, я его знал, обращался к нему, когда хлопотал о крыше над головой для своих сотрудников. Прошу:

— Иван Федорыч, дай, пожалуйста, что-нибудь получше!

Он руками развел, не могу, говорит, «хозяин» назвал точный адрес и не забудет об этом, память у него крепкая...

Обидно мне, за что, думаю, Шакиров подложил мне свинью, что плохого я ему сделал? Попробую-ка обратиться к председателю горисполкома Сергею Сергеевичу Воронинскому. Он, конечно, тоже под Шакировым ходит, но авось да поможет выпутаться из этой ситуации.

Пошел в приемную председателя, а его нет, лежит, сказали, в больнице с сердечным приступом, всеми исполкомовскими делами ведает его первый зам Равиль Шакирович Сайфуллин. Ага, это неплохо, решил я, Равиль Шакирыч свой брат,— когда он работал в обкоме комсомола, у меня сложились добрые отношения с ним. Толкнулся к нему.

Сайфуллин встретил меня шутливым вопросом:

— Что это занесло тебя в наш муравейник?

— Да вот,— говорю,— пытаюсь выяснить, есть ли власть у Советской власти.

— Даже в шутку на минутку не впускай в голову такие мысли,— сказал Сайфуллин, посерьезнев. — Что случилось?

Я объяснил — что. Чуть-чуть подумав, он позвонил опять же Артемьеву:

— Иван Федорыч, я по поводу квартиры для редактора «Ленинца». Не надо мне объяснять, я все знаю и понимаю. Нельзя ли все ж как-нибудь извернуться? Согласись, неприлично же мы будем выглядеть... Слушай, а что если ма-аленькими буковками вписать его в обкомовский список? В случае чего я подставлю свою шею... Вот и ладненько, значит, договорились...

Выяснилось, что в большом девятиэтажном доме один подъезд предназначен работникам аппарата обкома КПСС, они ведь тоже нуждались в крыше над головой. Квартиры в этом подъезде такие же, как в остальных, но все они спланированы удачно, потолки повыше, чем в «хрущевках». Обкомовцев решили вселить в один подъезд, чтобы им удобно было общаться меж собой.

Меня вписали в список новоселов этого подъезда, список пошел на утверждение к З. Н. Нуриеву, он его подписал. Не могу сказать, обратил ли Зия Нуриевич внимание на мою фамилию. Он предпочитал заниматься крупными делами, в мелочи особо не вникал.

Я получил хорошую трехкомнатную квартиру и нарадоваться не мог. Только вот рядом с благодарностью Равилю Шакировичу осталась в душе обида на Шакирова.

Запись: «Инцидент с номерами телефонов».

В 1972 году меня перевели в редакцию «Советской Башкирии» на должность заместителя редактора. Я попал в обстановку, резко отличавшуюся от веселой, демократичной обстановки в «Ленинце». У редакторов партийно-правительственных газет было по два заместителя. Де-юре они были равноправны, де-факто неравнозначны, один из них в зависимости от способностей лидировал, ну, как бы выполнял функции премьер-министра при королевской особе. До моего перевода в «СБ» первым замом редактора, Г. Г. Михеева, считалась Надежда Михайловна Неред. Я эти тонкости внутриредакционной иерархии постиг не сразу и по неведенью произвел «дворцовый переворот».

На второй или третий день моей работы на новом месте заведующие отделами собрались, как обычно, в редакторском кабинете на утреннюю планерку. Григорий Григорьевич отсутствовал, должно быть, с утра сразу поехал на заседание бюро обкома, и я, решив, что планерку надлежит провести мне, направился к редакторскому креслу, дело-то ведь для меня привычное. А по другой стороне комнаты шла Надежда Михайловна с той же, оказывается, целью, о чем я догадался лишь потом. Не сообразив вовремя что к чему, я сел в кресло первым. Надежда Михайловна несколько растерянно опустилась на стоявший у стены стул. Планерку провел я. Исходя из этого, заведующие отделами пришли к выводу: власть переменилась! И смех и грех...

Смех смехом, но на следующий день Надежда Михайловна пришла в мой кабинет со свежим выпуском газеты и сказала укоризненно:

— Зачем вы так, зачем об этом на всю республику объявлять?

— О чем вы, Надежда Михайловна?

— Зачем поменяли местами номера телефонов?

Я понятия не имел, что на четвертой странице газеты номера телефонов заместителей редактора переставлены, первым поставлен мой. Стали разбираться. Выяснилось, что дежурный по выпуску расстарался.

Номера телефонов вернули на прежние места, но Надежда Михайловна то ли из-за этих инцидентов, то ли под грузом проживших лет, ставшим с приходом молодого коллеги более чувствительным, заметно сникла. Отошла в руководстве редакцией на второй план. Это определило мое место в редакционной жизни на последующие одиннадцать лет. Не очень, должен сказать, веселых.

Запись: «Главная неприятность».

С Григорием Григорьевичем Михеевым я сработался легко, у нас установились дружеские отношения. Он был добрый, порядочный человек. Если в газете проскакивала какая-нибудь ошибка, принимал удар сверху на себя, старался оградить сотрудников от неприятностей. Но чувствовалось, что он устал из-за постоянной нервотрепки. Частенько Григорий Григорьевич уезжал куда-нибудь в сельский район, посмотреть, как сам он говорил, на поля, давал душе отдохнуть. В таких случаях мне приходилось присутствовать вместо него на заседаниях бюро обкома КПСС, на меня ложилась неприятная процедура согласования с обкомом официальных материалов, вплоть до небольших информаций.

Главная неприятность заключалась в том, что первым секретарем обкома стал М. З. Шакиров. Поначалу на новом месте он, видимо, чувствовал себя неуверенно, при этом решил сразу же показать свой крутой характер, отчего слегка пострадал и я. С подачи нового Первого бюро обкома приняло постановление о наказании за небольшие в общем-то провинности нескольких знаменитых председателей колхозов, зубров сельскохозяйственного производства. Общий отдел прислал постановление в редакцию, дабы мы подготовили его изложение для опубликования в газете после согласования текста с первым секретарем обкома.

Тут надо заметить, что официально главной газетой республики считалась газета «Совет Башкортостаны», издававшаяся на языке титульной нации. Но и обкомовцы, и местные руководители читали русскоязычную «Советскую Башкирию», ведущей фактически была она, по ней определяли, куда дует ветер. Согласованием официальных материалов занималась наша редакция, о том, что и как публиковать, другие редакции узнавали от нас.

Так вот, подготовив изложение, я, опять же по неопытности, отправился к Шакирову вместо того, чтобы перевалить согласование на нижестоящих обкомовцев. Шакиров внимательно изучил доставленную мной бумагу, повертел ее в руке и сказал:

— Подумай-ка над этим еще. Почитай «Правду» и подумай.

Никаких конкретных замечаний или пожеланий. Я решил, что стиль изложения ему не понравился. Вернувшись в редакцию, посидел, подумал, добавил блеску в стиль и поехал в обком вторично. А Шакиров опять напустил туману, подумай, говорит, еще. Вышел я в обкомовский коридор, соображаю, кто из нас дурак: я или он. Проходил мимо знакомый работник обкома, я попросил у него совета и помощи. Он, посмеиваясь, раскрыл мне глаза. Зря, говорит, с этим ходишь, Мидхат Закирыч засомневался в правильности постановления, оно им не подписано, стало быть, не имеет силы.

Выходит, Шакиров мурыжил меня, не зная, как быть, подписать или не подписать.

После этого я старался держаться как можно дальше от него. А он вскоре, обретя уверенность, перестал узнавать многих прежних своих знакомых, в том числе и меня. При случайных встречах в кулуарах разных совещаний не здоровался.

Вернусь к теме согласований, измучивших и обкомовских аппаратчиков, и — в еще большей степени — нас, газетчиков. Представьте такую ситуацию. Приехал, скажем, в республику высокопоставленный визитер. Первый секретарь выехал с ним показывать наши города и веси. В завтрашних газетах в обязательном порядке должна появиться информация об этом, согласованная с самим Шакировым. И вот несчастный Урал Насырович Бакиров, заведующий отделом пропаганды обкома, «висит» на междугородном телефоне, ловит Первого, чтобы прочитать ему эту пустячную информашку. Я «вишу» на другом телефоне Бакирова, коллеги по Дому печати «висят» на моем внутрииздательском. Согласовал-таки Урал Насырович текст часам к десяти вечера. А у нас все графики уже полетели к чертям, газеты на поезда и самолеты не попадут, читатели в глубинке получат «свежие» новости лишь через два-три дня. Зато утром высокопоставленному визитеру будут показаны газеты с информацией о его пребывании в республике.

Редактор газеты «Совет Башкортостаны» А. Г. Исмагилов в конце концов взбунтовался против такого рода безобразий, написал возмущенное письмо в бюро обкома. Вследствие этого Абдулле Гиниятовичу пришлось расстаться с газетой. Благо, он имел ученую степень, пошел преподавать в вуз.

Запись: «Мне предложили взятку...

Пришел ко мне в редакцию пожилой мужчина, житель, как выяснилось, села Бураево. Вот, говорит, есть у меня фотокарточка, тут я снят с моим фронтовым другом, хочется, чтоб вы поместили фотку в газету ко Дню Победы.

Два молодых человека в военной форме напряженно смотрят в объектив. Тысячи таких простеньких снимков можно увидеть в застекленных рамках на стенах деревенских изб. Особенность этого снимка заключалась лишь в том, что на груди друга моего визави висела Золотая Звезда Героя Советского Союза. Ах, если б качество снимка было получше!. .

Посетитель, видно уловив на моем лице сомнение, сказал:

— Уж пожалуйста! Я вам заранее приготовил подарок...

И положил на стол свернутую в трубку газету, из которой высовывалась шкурка норки и краешек пятидесятирублевой купюры.

Я почувствовал, что багровею. Что же это получается? Мне предлагают взятку.

— Слушай, дядечка,— прошипел я,— забери-ка все это и выметайся отсюда, пока я не вызвал милицию. Быстро!

Дядечка глянул на меня испуганно, схватил свой сверток и ушел. Для меня взяточничество было и остается одним из отвратительнейших пороков общества. Так уж воспитан. Не хочу этим сказать, что в те времена не давали и не брали взяток. И давали, и брали. Но мздоимство наказывалось очень сурово. Разве лишь в высших эшелонах власти все прощалось. Врезалось в память газетное сообщение: заведующую пищеторгом одного из курортных городов суд приговорил за взятки в особо крупных размерах к расстрелу, приговор приведен в исполнение. Меня поразило, что расстреляли женщину, поэтому сообщение запомнилось. Да что ходить за примерами так далеко! Отраслевому секретарю нашего обкома партии из района привезли гостинец — кадочку меда, и он гостинец принял. Факт получил огласку. Секретаря обкома с треском-шумом сняли с должности.

Сейчас такая провинность вызвала бы, наверно, только снисходительную усмешку. Коррупция ныне повсеместна и привычна, приобретает подчас совершенно неожиданные, изощренные формы. Рядом с нами, в Оренбургской области, построили церковь в родном селе В. С. Черномырдина. Тогда он возглавлял правительство России. Средства массовой информации радостно сообщили россиянам, что «Газпром» не поскупился, потратил на эту церковь что-то около 17 миллиардов тогдашних рублей. Со школьной скамьи мы помним, что во времена насмешника Гоголя взятки давали борзыми щенками. А теперь, как видим, можно и церквями. Газпромовцам не пришло в голову построить, скажем, мечеть в моем родном селе. Я же не председатель правительства.

Впрочем, я начал с того, что и мне была предложена взятка. Тот дядечка ушел, забыв впопыхах на моем столе свой снимок. На обороте снимка были сведения о нем самом и о его друге. Повертел я снимок в руке, повертел и позвонил в Бураевский райисполком. Известен ли вам, спрашиваю, такой-то. Слышу в ответ: известен, он у нас в мукомольном производстве работает, очень старательный труженик и скромный человек, хотя полна грудь боевых наград.

Неловко мне стало, зря, думаю, обошелся с ним так грубо. Ну хочется человеку, чтоб односельчане узнали, какой у него был друг, что тут плохого? Допустил, конечно, промашку, решив отблагодарить меня за услугу по деревенскому обычаю, так ведь не зря говорится, что конь о четырех ногах и то спотыкается. Написал я текстовочку, и опубликовали мы снимок в День Победы. Пусть человек порадуется!

Запись: «Мы застряли в Тбилиси».

В ту давнюю пору заметным явлением в спортивной жизни страны были ежегодные массовые легкоатлетические кроссы на призы газеты «Правда». Проводились они не только в Москве,— как бы путешествовали по разным городам. Однажды в редакции наших республиканских газет прислали аккредитационные карточки с предложением послать корреспондентов на кросс в Тбилиси. Выяснилось, что в кроссе примет участие и один из самых быстроногих наших бегунов — работник Уфимского моторостроительного производственного объединения Миннивасик Абдуллин. Воспользовавшись случаем, полетели в столицу Грузии двое: от «Советской Башкирии» — я, от газеты «Совет Башкортостаны» — Булат Рафиков, товарищ мой еще по работе в «Ленинце».

В Тбилиси есть на что посмотреть, но прежде всего мы должны были думать о кроссе. На стадионе пристроились к болельщикам в полусотне метров от стартово-финишной черты. Видим в огромной толпе бегунов нашего Миннивасика. Он стартовал не спеша. Хотелось, чтобы сразу вырвался вперед, ну да ладно, ему видней, как бежать. Кроссмены вскоре скрылись из виду, и не знаю уж, спустя какое время вновь показалась их лидирующая группа. Миннивасик бежал в ней где-то посередочке. Неужто не станет призером? Ах, какая досада!

Когда лидирующая группа поравнялась с нами, я закричал отчаянно:

— Васик, жми!

Закричал непроизвольно, не надеясь, что он услышит в шуме-гаме, но случилось чудо: Миннивасик рванулся вперед, побежал чуть ли не вдвое быстрей, на глазах изумленной публики оставил позади одного, второго, третьего... Словом, на последних метрах обогнал всех, достиг финиша первым. Боже мой, как мы с Булатом орали от радости!

Вечером участников кросса и гостей-журналистов пригласили на концерт детского ансамбля «Мзиури» («Солнышко»). Это стало вторым чудом того дня. Прошло много-много лет, но и сейчас будто слышу голоса этих удивительно талантливых мальчишек и девчонок, вижу оркестр, в котором девочка лет 13—14 вытворяла на ударных чудеса почище иного фокусника. В Грузии все любят петь и поют великолепно, но когда поют дети, причем особо одаренные, впечатление это производит неизгладимое.

На следующий день у нас выдалось время, чтобы поближе познакомиться с Тбилиси: самолет в Уфу вылетал вечером, о билетах позаботился оргкомитет кросса, так что можно было спокойно побродить по городу.

Мы с Булатом оба писали стихи, были влюблены в поэзию, а здесь все напоминало о ней, о Пушкине, Грибоедове, Лермонтове... На проспекте Руставели Булат задумчиво продекламировал самые, может быть, знаменитые строки «Витязя в тигровой шкуре»: «Лучше гибель, но со славой, чем бесславных дней позор…» Постояли над бурной Курой, и, конечно же, всплыла в памяти задиристая строка Маяковского: «Шумит, как Есенин в участке…»

Не могу сказать, есть ли еще где-нибудь в мире дворец, построенный специально для шахматистов, в Тбилиси мы побывали в таком дворце. В юности, прочитав исторический роман «Великий Моурави», я запомнил, что грузины издревле очень уважали эту игру. Неспроста уже в наше время две грузинки носили корону чемпионки мира по шахматам среди женщин. Дворец тоже произвел на нас сильное впечатление.

Мы поглядывали на часы, дабы не опоздать на самолет, но времени оставалось еще много. Пошли на тбилисский рынок посмотреть, что и как там. Прилавки на рынке ломились от цитрусовых, продавцы громко зазывали покупателей. Один из них обратился к нам с предложением:

— Поменяйте мне мелкие деньги на крупные, дам за это по килограмму мандаринов бесплатно.

Крупных денег у нас не было. Посмеявшись, пошли дальше. Купить ничего не купили. Как ни странно, апельсины и мандарины в Тбилиси стоили дороже, чем в Уфе, хотя торговали ими у нас тоже сыны Грузии. (Между прочим, нынешний грузинский Президент Эдуард Шеварднадзе, будучи еще секретарем ЦК комсомола республики, прикатил однажды в Уфу с командой ребят спортивного вида и разогнал на нашем рынке своих земляков, чтоб не позорили Грузию спекуляцией. Но вскоре все вернулось на круги своя).

Нагулявшись, отправились мы, наконец, в аэропорт. Сидим ждем регистрации и посадки на самолет. А объявления о нашем рейсе все нет и нет. Встревожились мы, обратились к девушке в справочном бюро: почему не объявляют рейс на Уфу? Ваш самолет, отвечает она, давно улетел, точно по расписанию.

И только тут дошло до нас, что мы, раззявы, не перевели часы с уфимского на местное, вернее на московское, время. Сгорели наши билеты. Это бы еще полбеды, но выяснилось, что и завтрашним рейсом нам не улететь, и послезавтрашним, все билеты проданы заранее. Кассы в аэропорту осаждали толпы народа — обычное явление в разгар курортного сезона.

Кое-как пробился я к дежурному по аэропорту, сунул ему свою визитную карточку, так, мол, и так, попали мы в переплет, помоги, генацвали, двум представителям братской Башкирии если не домой, то хоть в сторону дома улететь. Дежурный отнесся к просьбе сочувственно, пообещал помочь при первой же возможности. И где-то около часу ночи помахал нам рукой. Есть, говорит, одно место до Ульяновска.

От Ульяновска до Уфы, наверно, с полтысячи километров, а все же не за Кавказским хребтом он расположен, и авось, думаем, там с билетами полегче, надо кому-то полететь.

— Давай лети ты,— сказал Булат,— без меня в редакции обойдутся, а ты — руководитель, ты там нужней. Я уж как-нибудь потом...

Я поколебался, неловко оставлять товарища одного в таком положении, но уговорил он меня, полетел я в Ульяновск. Да, к несчастью, и там застрял. Рейсов в Уфу в ближайшее время не предвиделось.

Утром, гляжу, направляется ко мне Булат, рот до ушей. Попал в следующий самолет с посадкой в Ульяновске. Только вот в сторону родного города не скоро улетим. Подумали мы, подумали и отправились ловить счастье на железнодорожный вокзал...

Такой вот получился у нас «кросс». У башкир и татар есть поговорка: муки дорожные — смертные муки. Это уж точно. Натерпелись мы — дальше некуда.

Впрочем, о Тбилиси я вспоминаю с чувством признательности и легкой грустью. Грустно оттого, что вряд ли снова побываю там. Меж Россией и Грузией пробежала черная кошка, народы наши переживают «бесславных дней позор».

Запись: «Игра «Найди ошибку» и прочее».

Года два назад случилось мне полежать в больничной палате рядом с Т. И. Ахунзяновым, бывшим секретарем обкома КПСС по идеологии, ныне просто писателем в годах. Было у нас с ним, о чем повспоминать, чтобы скоротать вялотекущее время. При одной из наших бесед я пошутил, что ему, наверно, поставят, как Хрущеву, двухцветный памятник. Как человек творчески одаренный, Тагир Исмагилович помогал кое в чем нашему брату, журналистам и писателям, как секретарь обкома доставлял неприятности, подчас немалые. Мне тоже от него перепадало, я раза два тогда с ним поругался, после чего повышать голос на меня он перестал. Теперь мы беседовали мирно, мне интересно было слушать его, он помнил много и смешного и грустного из прежнего обкомовского бытия.

Вот одна из историй, услышанных от него. Ко дням рождения Л. И. Брежнева было принято готовить пышные приветственные адреса и подарки, себестоимость коих зависела от возможностей дарителей. Скажем, писатель Шараф Рашидов, он же первый секретарь ЦК КП Узбекистана, мог преподнести адрес в золотой обложке с платиновой надписью. У Башкирского обкома возможности были поскромней. Однажды по поручению М. З. Шакирова Тагир Исмагилович придумал подарить ковер, на который как бы кинули вроссыпь обрызганные росою розы. Чуть ли не год трудились уфимские ткачихи, создавая художественный шедевр. А дорогой Леонид Ильич взял да умер, в высоких наградах, приветственных адресах и подарках он больше не нуждался.

Полежал ковер, полежал, и, пока ценную вещь не потратила моль, решили подарить ее М. С. Горбачеву. Он несколько раз побывал в нашей республике, разок даже инкогнито — приехал с женой, Раисой Максимовной, чтобы повидаться в Стерлитамаке с ее родственницей. В фотоальбоме «Башкирия», изданном в 1986 году, можно увидеть снимок, на котором Михаил Сергеевич внимательно смотрит в развернутую перед ним газету «Кызыл тан». В связи с этим мне почему-то вспоминается другой, широко известный в прошлом, снимок: В. И. Ленин читает «Правду». Впрочем, это не имеет отношения к истории, рассказанной моим соседом по больничной палате. Соль ее в том, что Михаил Сергеевич подарок, имеется в виду ковер, приготовленный для Леонида Ильича, принял...

Вспоминали мы и о том, что у Ахунзянова не заладились отношения с новым Первым. Когда Шакиров работал в горкоме, Ахунзянов смотрел на него с обкомовской высоты и позволял себе иногда разговаривать с ним в начальственном тоне. Но положение переменилось, и поговорка «я — начальник, ты — дурак» обернулась острием против Тагира Исмагиловича. Вдобавок к прежним промахам он допустил оплошность, высказавшись при Первом в том смысле, что он, Первый, может не обременять себя руководством газетами, поскольку у него опытный секретарь по идеологии, профессионал в своем деле (и редактором газеты поработал, и диссертацию на тему развития печати в Башкирии защитил). Первый ответил ему ледяным взглядом и замечанием, что руководство газетами входит в обязанности первого секретаря. Дальше — больше. Первый принялся методично выбивать из Ахунзянова профессиональную спесь. Просмотрев утром республиканские газеты и обнаружив в них какую-нибудь «блоху», вызывал его к себе и вежливо (Шакиров, по-моему, всегда был по-иезуитски вежлив) указывал на ошибку, вот-де в твоем ведомстве — непорядок. Выйдя от него, Ахунзянов спускал собак на нижестоящих, срывался на крик.

Однажды мне позвонил инструктор сектора печати обкома, взмолился: Тагир, говорит, Исмагилович велел нам найти ошибку в текстовке к вашему снимку, у нас ум за разум заходит, не можем ее обнаружить, скажи Бога ради, в чем она заключается. Текстовка была простенькая, на снимке, гласила она,— передовой рабочий завода резиновых технических изделий такой-то. Я тоже поломал голову, стараясь найти ошибку, но безрезультатно. К вечеру Ахунзянов сжалился над своими инструкторами, раскрыл секрет. Незадолго до этого заводу по инициативе Шакирова было присвоено имя М. В. Фрунзе. Сей факт мы в текстовке не отразили, то есть не дополнили привычное название завода словами «имени М. В. Фрунзе». В связи с этим секретарь обкома по идеологии получил очередное вежливое замечание и в сердцах устроил игру «Найди ошибку».

Чтобы предотвратить ошибки в газетах, прежде всего в «Советской Башкирии», и тем самым сохранить себе хорошее настроение, Тагир Исмагилович стал вечерами накануне праздничных дат и торжественных местных событий просматривать оттиски со сверстанных газетных полос. Часто оттиски возил ему я, иногда ввиду позднего часа — к нему домой. Как-то принял он меня лежа в постели, утыканный иглами,— иглотерапевт подлечивал его расшатавшуюся нервную систему.

Непосредственных контактов с Шакировым у меня тогда не было. Нет, вру, один раз в отсутствие редактора был вызван к нему на правеж. В объявлении на четвертой странице газеты из слова «Троицкий» выпала буква, получилось «Троцкий институт».

— Никогда еще не было у нас такой похабной ошибки,— начал разговор Шакиров.

Я отделался от наказания, промямлив, что за объявления отвечает не редакция, а отдел объявлений издательства, которому мы лишь предоставляем газетную площадь, но впредь во избежание таких неприятностей объявления будут вычитывать и наши корректоры.

Это был мой последний разговор с Шакировым, однако по долгу службы мне приходилось видеть и слышать его издали довольно часто — на заседаниях бюро обкома, на крупных совещаниях и торжественных мероприятиях. Я поневоле изучил его повадки, запомнил его любимые выражения. С нетерпением ждал, например, когда он скажет: «Леонид Ильич нас учит…» — от этого мне становилось весело. Фраза «трудящиеся нас не поймут» (в контексте недовыполнения плановых заданий) вызывала у меня воспоминания о моей покойной теще, хорошая была у меня теща, царствие ей небесное...

Прошло несколько лет, прежде чем Ахунзянов и Шакиров притерлись друг к другу. Все это время мы, газетчики, испытывали сверхнормативное напряжение. У меня в душе выработалась стойкая антипатия к Шакирову. Да и другие граждане вряд ли любили его. Боялись — это да. Осмелившийся противоречить ему мог угодить и в «психушку», и в тюрьму, были тому примеры. Нашему Первому симпатизировал разве лишь Брежнев. Леонид Ильич самолично прицепил к лацкану его пиджака Золотую Звезду. За что? Из года в год ради красивых рапортов Шакиров выжимал из наших хозяйств выращенное ими зерно сверх всякой разумной меры, отправлял в «закрома Родины», сажая животноводство на голодный паек. В благоприятном для урожая году выгреб из республики более 3 миллионов тонн зерна и добился вожделенной цели, получил звание Героя Труда.

А народ удивлялся, почему с прилавков исчезла колбаса.

Запись: «Н. П. Конфликт за конфликтом».

Под крылом Григория Григорьевича Михеева я чувствовал себя более или менее защищенным, но пришла ему пора уйти на пенсию. На посту редактора «Советской Башкирии» сменил его Н. П. Каменев, работавший до этого помощником первого секретаря обкома, то есть Шакирова.

Николай Петрович пришел в редакцию с грузом странноватых для нас привычек.

В частности, перед уходом из кабинета он убирал все бумаги в сейф. Чтоб не угодило что-нибудь секретное в чужие руки. Это касалось всех работников аппарата обкома, для поддержания их бдительности устраивались специальные проверки. Но на редакционных-то материалах гриф секретности не ставился, а Николай Петрович из виду это упустил. Положили ему на стол кипу материалов, подготовленных для очередного номера газеты. Только начал он их просматривать — позвонил Шакиров. У Первого — свои привычки, привык он к своему помощнику и долго еще выдергивал его из редакторского кресла, брал с собой в поездки. Так вот, позвонил Шакиров: айда поехали! Николай Петрович быстренько убрал все бумаги в сейф и уехал из редакции.

Вскоре в секретариате редакции началась тихая паника: материалы — в сейфе, из чего номер делать? Выпустить газету — это вам, как говаривал светлой памяти фотокорреспондент Лутфулла Исхакович Якубов, не баран чихнул, это длительный и сложный процесс. У секретариата, конечно, всегда есть какой-то запас материалов. Но их надо еще продуманно скомпоновать, затем должны прочитать их ведущий номер заместитель редактора и по возможности — редактор, что-то при этом будет подправлено, что-то возвращено на доработку и перепечатку на пишущей машинке. Лишь после этого материалы попадут в типографию, там линотипистки превратят тексты в металлические строки, метранпажи сверстают из строк полосы, корректоры вычитают оттиски с полос, исправят ошибки, допущенные при наборе, на следующем этапе работы прессовщики изготовят матрицы, по матрицам стереотиперы отольют формы для печатных машин, печатники выдадут готовый тираж газетной экспедиции, работники экспедиции отправят часть тиража на автомашинах в ближайшие почтовые отделения, часть — к поездам и самолетам, далее эстафету примут почтальоны. Как видите, сотни профессионалов стоят за свежим номером газеты. Так было раньше, так и теперь, хотя в технологической цепи появились компьютеры. И теперь, если не сработает какое-либо звено этой цепи, свежего номера газеты вы не получите.

Надеюсь, читатель может уже представить, какой ужас обуял нас из-за полезной в одних и совершенно неуместной в других условиях привычки.

Николай Петрович вскоре после полудня вернулся в редакцию, проблему с очередным номером газеты утрясли. А если бы он уехал с «шефом» в район?

И таких «мелочей» случалось немало…

Перечитал все написанное и понял: усмешки в некоторых случаях оказались горькими. Что тут скажешь? Я следовал по «волнам» своей памяти…

Написать отзыв

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2004

Главный редактор: Юрий Андрианов

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев