|
|
Река времени
Вспоминая прежнюю Уфу
Почти на всех очень старые фотографии действуют магически:
начинаешь думать о таинстве остановленного мгновения, об отсвете давно
исчезнувшей жизни, дошедшем до нас, о чуть приоткрытой завесе времени.
Вот передо мною довоенная черно-белая фотография. Как из мглы, проступают
очертания: река... лодка... улыбающиеся еще молодые люди: мама, отец с
ружьем и его сослуживцы — геологи. Я представляю, как светило солнце, как
зелены были берега, как небольшие волны, ударяясь в борт, несли лодку, как
хорошо было хотя бы один выходной провести без забот. Они ездили на пикник
на Белую. Меня еще тогда не было, а теперь нет никого из тех, кто запечатлен
на снимке. И кажется мне, что это не Белая, а Река Времени уносит их все
дальше и дальше.
Удивительна эта Река Времени: мы все здесь же, на ее берегах, но течения ее
не видно, потому что день вчерашний почти не отличается от сегодняшнего —
еще те же песни звучат по радио, все те же проблемы у большинства людей, и
то, что недавно волновало нас, еще лежит на поверхности нашей памяти. Но эти
дни, как легкие волны, наплывают друг на друга и незаметно уносят нас все
дальше и дальше от привычных фильмов, фасонов, разговоров и дум. Новые струи
вливаются в этот поток почти не ощутимо, а старое постепенно, совсем
незаметно растворяется в новом, пока не исчезнет совсем. И вот спохватишься
— берега все те же, а жизнь совсем другая, и твой родной город уже другой —
почти чужой и незнакомый. Почувствовала я это, когда мы возвращались с
похорон нашей бывшей классной руководительницы.
Иномарка плавно скользила по улицам Уфы мимо новых многоэтажек. За последние
несколько лет город чудно похорошел, разросся, и так много в нем изменилось,
что мы его не узнавали и даже заблудились в новом микрорайоне. И вдруг
Владлен сказал: «А ведь наша Уфа была другая!». Впервые мы почувствовали
себя чужими в родном городе — наступил XXI век, а наши детство, юность и
зрелость остались в прошлом, в двадцатом. И наша Уфа действительно была
другая — маленькая, очень зеленая, знакомая почти до каждого закоулочка.
Мы родились перед самой войной, а когда постепенно начали осознавать себя,
первые впечатления были почти у всех одинаковые: мамы всегда на работе, все
напряженно слушают радио — черную картонную тарелку, и когда необыкновенно
значительный, напряженно-спокойный мужской голос произносил: «От советского
информбюро...» — у всех замирало сердце.
В первый год войны тщательно соблюдали светомаскировку. Для этого же в
учреждениях часто горели не обычные, а синие лампочки.
Почти все мы прошли через ясли и детские сады, многие через круглосуточные
(эти круглосуточные группы сохранялись в течение нескольких лет и после
войны). И хотя в этих детских учреждениях изо всех сил старались нас
поддержать, мы все же недоедали. Каким богатством казались нам несколько
штучек печенья из серой муки в виде ромбиков и бантиков, выдаваемых в
качестве подарков к праздникам! Основным продуктом для населения была
картошка, но и ее не хватало, многие ели очистки от нее. Хлеб выдавался по
карточкам для работников и для иждивенцев в строго определенных магазинах.
Очередь двигалась медленно: продавец отрезал карточки, подклеивал их, потом
клал хлеб на тарелку весов, ловко подбирал гирьки и довески. Люди напряженно
следили за его действиями.
На карточки выдавали иногда селедку, иногда постное (подсолнечное) масло, и
тогда можно было съесть кусочек хлеба, предварительно обмакнув его в масло и
посыпав солью. Получали иногда манку, иногда «шрапнель», т.е. полбу, иногда
лярд (какой-то жир), иногда яичный порошок. Очень вкусной казалась тогда
затируха — нечто вроде клейстера из муки.
Перед правой частью эвакуированного хлопчатобумажного комбината,
разместившегося в гостином дворе, торговали съестным: кто продавал хлеб
буханкой, кто — разрезав его на небольшие порции, а кто-то с небольшими
кусочками сливочного масла или селедки, или даже с кружочками вареного
картофеля.
Все всегда были голодные, но я помню, как учила меня мама: «Никогда не
смотри никому в рот. Если зашла куда, а там в это время едят, уходи под
любым предлогом. Даже если тебя приглашают за стол, говори, что только что
поела. Помни: ни у кого сейчас нет лишнего».
Отец мой не был на фронте — у него было личное задание наркома авиационной
промышленности. Он, геолог, должен был разведать формовочные пески для
моторостроительного завода. Люберцы, откуда раньше возили пески, бомбили, а
без них шло много брака.
Из двух комнат нашей квартиры одна была отдана эвакуированным геологам из
Ленинграда. На какое-то время геологоуправление было переведено в село
Охлебинино, в Уфе оставались члены семей, работающие здесь, и
дети-школьники. Помню, как наш эвакуированный, уезжая, учил сына: «Свечкой
будешь смазывать сковородку вместо масла».
Потом у нас жили геологи Романовы, тоже из Ленинграда, с пятнадцатилетней
дочкой Роней (Муза Александровна умерла вскоре после войны, несколько позже
умер и сам Романов, а Роня писала нам почти пятьдесят лет, до самой смерти).
Дом наш до сих пор стоит в глубине двора против химлаборатории
геологоуправления, в квадрате, образованном пересечением улиц Октябрьской,
Цюрупы, Пушкина и Советской, то есть в самом центре прежней Уфы.
В немногих домах было центральное отопление, поэтому во дворах обязательно
были сараи. Жизненно необходимо было заготовить на зиму дрова. В
учреждениях, где могли, служащим старались помочь — выделяли машины для
доставки дров с пристани. Там надо было их погрузить, потом привезти,
распилить и наколоть и уже потом сложить в поленницы в сарае или у стен
домов. Часто дрова воровали. Разговоры о кубометрах заготовленных дров были
на слуху постоянно. На заготовку дров посылали, я знаю, учителей, а точнее —
учительниц. Помню, как рассказывала мама: на лесоповале их навестил зав роно,
инвалид-фронтовик, посмотрел, как мучаются иссохшие от голода женщины, и
заплакал.
В домах, отапливаемых дровами, микроклимат был совсем другой: окна почти
всегда были затянуты морозными узорами. Днем солнце сверкало в них желтыми
искрами, а в морозные лунные ночи окна были голубыми и в переплетении
сказочных узоров вспыхивали синие огоньки. Хорошо было сидеть у печки,
слушать потрескивание горящих дров, глядеть на огонь, но всегда в
обуглившихся, подернутых пеплом поленьях, горящих уже без пламени и готовых
рассыпаться на кусочки, мне виделись разрушенные и сожженные города.
Характерной приметой времени были огороды во всех дворах, где отыскивались
хотя бы небольшие свободные клочки земли. Сажали картошку. Тем, кто работал,
выделяли землю за городом. Помню, как к зданию геологоуправления на улице
Ленина, 37 собирались сотрудники, подъезжала полуторка, все залезали в кузов
и ехали через плашкоутный мост за Белую по старой, проложенной еще при
Екатерине II дороге с огромными тополями по сторонам. Весь день сажали
картошку, ночевали в ближайшей деревне, а вечером на грузовиках же
возвращались в город. Из экономии при посадке использовали не весь клубень,
а только верхушки с несколькими ростками. Потом так же коллективно ездили на
окучивание, а затем на уборку. Хранили картофель в погребах, выкопанных в
сараях.
Запомнилось внимательное отношение взрослых к детям. Они очень жалели нас и
даже в такое трудное время старались устроить нам елку с угощением. Сейчас
эта традиция исчезла, а тогда мы с великим удовольствием ходили на них. Елки
казались нам чудом красоты, хотя украшены были бедно: немного довоенных
игрушек (стеклянных бус, шаров, картонных рыбок, морковок), самодельные
бумажные балерины, цепи, флажки.
Военные дети, мы, конечно же, очень отличались от современных. В три или
четыре года, когда мы болели, нас вынуждены были оставлять дома на целый
день совершенно одних. В 5—6 лет ребенка посылали в очередь за хлебом. На
нас можно было положиться, и мы не подводили.
В день 9 мая все высыпали на улицу, плакали, смеялись и целовались. И мы,
дети войны, вместе со взрослыми разделили это несказанное счастье Победы.
Волна такой огромной радости захлестнула всех, что в ней потонули и боль, и
отчаяние, а робкий росток надежды на счастье превращался в уверенность. Эта
радость будет осенять людей в труднейшие послевоенные сороковые годы, и
отсвет ее погаснет лишь к концу пятидесятых.
В школу мы пошли в первый послевоенный год и были первые, кто стал учиться с
семи лет. Обучение было раздельное. Конечно, ни о какой форме тогда и речи
не было, ходили кто в чем. В школе на завтрак давали кусочек хлеба и
маленький кулечек сахарного песка.
Мы выросли на фильмах и книгах о войне. Читали очень много, в школьных
библиотеках всегда были очереди.
Послевоенная жизнь налаживалась очень медленно. В магазинах ничего не было,
кроме зеленоватых стеклянных банок в виде бочонков с икрой и горок,
выстроенных из консервов с крабами, но никогда не видела, чтобы кто-нибудь
покупал их. Также на витринах лежали балыки и конфеты «Чио-чио-сан» и
«Весна». На улице торговали конфетами собственного изготовления. Это были
шарики из льняного семени или из подсолнечника и полосатые красно-белые
конфеты — «тянучка _ рубль штучка».
Промтоваров тоже не было. Очень хорошо помню, как соседка по дому Муся
Моисеевна в 46 году уговорила другую съездить в Ленинград, который снабжался
по иной категории, а потом донесла, будто бы та занимается спекуляцией.
«Драгоценный» чемодан соседка поставила у нас, так как в своей коммунальной
квартире она боялась его оставлять. Когда милиционеры в нашем присутствии
вскрыли его, там оказалось несколько пар женских пантолон и несколько пар
чулок. И за это наша соседка по лестничной площадке, мать троих детей,
отсидела в тюрьме шесть лет! (Значительно позже я узнала, что Муся Моисеевна
была осведомительницей.)
В конце сороковых появилось в магазинах штапельное полотно самых
разнообразных расцветок. Чуть позже на смену парусиновым туфлям и тапочкам,
которые чистили зубным порошком, пришли босоножки-танкетки и туфли на
микропористой подошве.
Каждый год объявляли об очередном снижении цен. Оно было копеечным (дешевели
капроновые чулки, ручки-самописки и прочее), но это как-то повышало
настроение, внушало уверенность в завтрашнем дне.
Конечно, быт конца сороковых и начала пятидесятых отличался от современного.
Готовили на электроплитках с открытой спиралью, поэтому они часто перегорали
и их постоянно приходилось чинить. Многие готовили на керогазах, от которых
в квартирах стоял специфический запах. Керосин продавали в особых лавках
(газ появился в Уфе только в 1953 году).
Продуктовые карточки отменили, и люди радовались, что можно было вдоволь
поесть пеклеванного хлеба. Но с сахаром и мукой были проблемы. Обычно их
^давали» к праздникам. Выстраивались огромные очереди длиной в квартал.
Чтобы получить побольше муки или сахара, в очередь ставили детей. Двигалась
она очень медленно, до глубокой темноты.
Женщины приспосабливались к отсутствию муки — ухитрялись ставить тесто из
распущенной в воде лапши, печь торты из манки.
Большие очереди были и в банях. Еженедельное посещение их отнимало много
времени. Были три самые известные бани — гарнизонная (на углу улиц Крупской
и Чернышевского, в ней мылись солдаты), в овраге на Чернышевского и на
Зенцова (две последние существуют и сейчас). В конце сороковых при
гарнизонной бане открыли прачечную. Дома стирали щелоком.
Как-то обходились и без холодильников. Помню, что сливочное масло летом
держали в стеклянных банках с водой — так оно не окислялось и хранилось
свежим какое-то время. Молоко в магазинах не продавалось, его покупали на
базаре или приносили на дом женщины с окраин Уфы, которые держали коров.
Некоторые ухитрялись заводить коз в центре города.
На базаре продавали и кислое, и свежее, а зимой и мороженое молоко. Был
расположен этот рынок за домами вдоль улицы Карла Маркса (сейчас там корпус
УГАТУ), а заходить на него можно было и с К. Маркса, и со Сталина
(Коммунистической), и с Пушкина. Если идти со Сталина, то в той стороне
рынка стояли разнокалиберные деревянные павильоны и фанерные ларьки, где
торговали промтоварами. Ближе к Пушкина были расположены длинные деревянные
прилавки с мясом, молоком, овощами и зеленью под двускатными крышами на
столбиках. Еще ближе к Пушкина была каменная скобяная лавка.
Центральный универмаг до сих пор стоит на своем месте, только там еще был
подвал, где продавали посуду. Часто там собирал коробки известный всему
городу больной мальчик Вова Цыпин.
По выходным дням работал толчок. Еще задолго до него по улице Ново-Мостовой,
то поднимающейся вверх, то спускающейся под гору, уже сидели по обеим
сторонам люди и торговали всякими вещами. На самом толчке товар раскладывали
прямо на земле, образуя тесные ряды. Некоторые продавцы ходили вдоль них,
держа свой товар в руках. Чего только не было там: одежда, посуда, шали,
варежки, носки, пластинки, отрезы, самовары, краны, какие-то клеенчатые
коврики с лебедями! Многое было подержанным. Там в конце сороковых покупали
девочкам вязаные из белого кроличьего пуха шапки с длинными ушами, а позже —
вошедшие в моду шерстяные шапочки-норвежки василькового цвета с ромбиками из
белого пуха.
Надо сказать, что для игр у нас было гораздо больше возможностей, чем у
современных детей. В большинстве своем дворы были зелеными, с сараями, с
поленницами дров, с укромными уголками — настоящее раздолье для игр в войну,
в сыщиков-разбойников, в прятки, для задушевных разговоров и для рассказов
всяких жутких историй. Рано весной, когда сходил снег, на нагретых солнцем
крышах сараев загорали, там же многие готовились к экзаменам, которые были
обязательны начиная с четвертого класса. Контейнеров для мусора не было, и
украшением многих дворов были помойки. Зимой они возвышались ледяными
горками с застывшим в замерзших потеках мусором. В оттепели они начинали
«благоухать», предвещая наступление весны. Из ворот мы выходили на тротуар
для игры в классики: чертили на асфальте прямоугольник и делили его вдоль
пополам, а потом на пять поперечных линий. Получалось 10 классов, и надо
было, скача на одной ноге, перегонять чечку (плоский камешек) из класса в
класс. Мы виртуозно прыгали через веревку, служившую нам скакалкой.
Мальчишки играли в ножички: чертили небольшой круг на земле, делили его на
секторы и одним ловким движением кидали нож в чужой сектор так, чтобы он
воткнулся в землю. Выигрывал тот, кто больше присоединит земли к своей
части. Играли еще в лямду: к кусочку овчины варом приклеивали монету.
Соревнование заключалось в том: кто, стоя на одной ноге, большее число раз
сумеет непрерывно подбрасывать эту лямду внутренней боковиной стопы другой,
согнутой, ноги. Игрушек не было, поэтому мастерили самокаты и подобие
финских саней.
В начале пятидесятых мы дотемна с упоением играли в волейбол (и в кругу, и
по-настоящему — через сетку). На эти игры приходили ребята из соседних
дворов.
Зимой каждую субботу или воскресенье мы ходили на каток. Днем там было
немного народу, в основном спортсмены-конькобежцы скользили по льду, как
жуки-водомерки. Вечером же, чтобы попасть на «Динамо», надо было сперва
отстоять огромную очередь за билетами. Каток был ярко освещен, играла
музыка, и масса людей двигалась по кругу. Было ощущение приподнятости и
какого-то праздника.
Это ощущение было и летом. По вечерам в открытые окна доносились звуки
духового оркестра, игравшего в парке им. Луначарского (попросту — Лунном).
Нарядно одетая толпа молодежи выходила на улицу Ленина. Медленным шагом
прохаживались от библиотеки им. Крупской до только что открытого кинотеатра
«Родина».
До открытия в 1953 году «Родины» самым известным был кинотеатр «Октябрь».
Теперь на месте его стоит гостиница «Агидель». Сохранилась только арка, под
которой проходили зрители после сеанса. Когда шел хороший или какой-нибудь
новый фильм, большое помещение кассы не вмещало всех желающих, и хвост
очереди оказывался на улице. Во всех кинотеатрах перед вечерними сеансами
играли небольшие эстрадные оркестры и певицы, положив ладонь на ладонь,
исполняли модные песни. Был еще в парке им. Матросова уютный кинотеатр «Идель».
В его фойе, расположенном на веранде, вместо эстрадных выступлений зрителям
предлагалось просмотреть свежие газеты и номера юмористического журнала
«Крокодил». Деревянные павильоны-читальни были и в парке Луначарского, и в
парке Салавата на Случевской горе. Кое-где и на заборах вывешивались номера
газет. Были кинотеатры «Салават», им. Матросова, повторного фильма.
И в кинотеатрах, и на центральной улице Ленина продавали мороженое, но не в
вафельных стаканчиках (их еще не было), а в круглых формочках — в большой,
средней и маленькой. На дно формы клали тонкую вафлю, потом, когда форма
была заполнена мороженым, сверху клали другую и выдавливали содержимое.
Получался плоский цилиндр.
Парки были менее ухоженными, но более уютными. Старинный пруд в Луначарском
был окружен вековыми ивами. У входа в парк шумели огромные тополя. Но
главное — там был действующий летний театр, деревянный, с двумя этажами
галерей, украшенных резьбой. Против него размещался маленький уютный
ресторанчик. В парке было много народа, и слова песни Алексея Фатьянова: « В
городском саду играет духовой оркестр. На скамейке, где сидишь ты, нет
свободных мест», — были точной приметой времени.
Симпатичный ресторанчик с террасой был и в парке Матросова, там же находился
и фонтан в виде детей под зонтом, с которого стекала вода.
В 1952 году в центре стали сносить дома по улице Пушкина. С этого времени
Уфа стала меняться. Появилась Советская площадь, новое здание «Башнефти».
Позже снесли дома по нечетной стороне улицы Цюрупы. Исчезли одноэтажные
дома, где жили милиционеры с семьями, исчезли конюшни, принадлежавшие конной
милиции, питомник служебных собак, пивнушка около аптеки № 29, а сама аптека
со своими старинными зеркальными шкафами переехала на Советскую, 11 и
вернулась на прежнее место в 1959 году, но уже в новое здание. Снесли дома
на улице Ленина от Главпочтамта. Словом, город начал преображаться. То
высились громадины новых зданий, то зияли котлованы для будущих фундаментов,
то где-нибудь тут же безмятежно доживал свой век деревянный особнячок с
простеньким кружевцем резьбы на наличниках и под крышей, с железным знаком
страхового общества за тысяча восемьсот какой-нибудь год.
В газетах печатали снимки макетов будущих кварталов, и мы радовались
блестящему будущему родной Уфы. Но если случалось видеть, как разбирают
старый дом, когда вдруг за сломанным фасадом обнажалась высокая изразцовая
печь с нарядными медными вьюшками и часть стены с выцветшими старыми обоями,
сохранившими свой первоначальный цвет только там, где, по-видимому, висел
чей-то портрет в овальной раме, становилось грустно оттого, что маленькая
крепость, защищавшая кого-то много лет от дождя и снега, от мороза и ветра,
от житейских бурь и служебных невзгод, так легко, в один день, сломана, и
теперь все укромные уголки так непривычно резко освещены солнцем и доступны
чужому взгляду.
Но до множества улиц пока не добрались, и были они очень тихими и уютными.
Весной, особенно после дождя, пахло дивной зеленью первых тополиных
листочков. Над заборами вскипала пена цветущих яблонь и вишен. Зазевавшийся
ветер начинал сдувать ее, и она переползала в соседние сады, становясь еще
гуще. А солнце так грело, так припекало, что разморенный ветер тихонько
уползал во влажную тень прибрежных лесов. И позже сирень уже могла бы цвести
спокойно, если бы не яростные ее поклонники.
В 1956 году на месте снесенных домов появился сквер Маяковского, открыли
движение по новому мосту через Белую. О плашкоутном быстро забыли.
Мы закончили школу и поступили в вузы. В 1957 году пединститут получил
статус университета.
Мы стали постоянными обитателями республиканской библиотеки, оперного и
драматического театров, не пропускали ни одной постановки. Билеты были
дешевыми. Часто в театрах устраивали вечера молодежи, то есть в антрактах
были танцы.
Незаметно у нас появились взрослые заботы: кто-то женился, кто-то вышел
замуж, кто-то уехал из Уфы... Что-то изменилось и в жизни города: трудности
военного времени стали забываться, острота счастья Победы как-то
притупилась, понемногу стали разъезжаться обитатели многих коммуналок,
исчезла необыкновенная сплоченность людей. По вечерам заметно опустели
парки. Перестал играть духовой оркестр в Луначарском. В шестидесятом по
улице Ленина больше не гуляли.
На берегах Реки Времени уже шла другая жизнь.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
