№ 03'04

Эдуард БУРМАКИН

XPOHOC

Русское поле:

СИБИРСКИЕ ОГНИ

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Трагическое падение тополей

Всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную.

(МФ. 19: 29)

В первое лето третьего тысячелетия в старинном сибирском городе произошло несколько трагических событий. Ушли из жизни, совершенно неожиданно, уважаемые в городе люди; все больше, как это говорят формальным языком, представители творческой интеллигенции, деятели искусства и литературы. Но самым первым и особенно сильно поразившим местных обывателей событием было падение тополя на Соборной площади, в результате чего погибла шестнадцатилетняя школьница Саша. Она просто прогуливалась, дышала по-весеннему еще душистым воздухом, весело оглядывалась по сторонам и даже затаенно про себя посмеивалась, когда вспоминала о том, что у нее есть две тайны, о которых никто не догадывается, а ей теперь так радостно, так интересно жить, что по вечерам не хочется ложиться спать.

Тополь не был виноват в своем падении, он ужаснулся, поняв, что валится на голову этой милой девочки, и скрипуче вскрикнул, а Саша вовсе и не услышала его предупреждающего возгласа, и тополь безнадежно застонал, рухнув на землю. Удар пришелся по затылку, и Саша еще успела невольно оглянуться, падая на спину, она увидела совсем голубое небо и подумала: «Не забыть бы!» Это была ее последняя мысль в этом мире...

О, я знаю, что значит потерять дочь, да еще так нелепо, так несправедливо!

Нередко в жизни случается, что дочери бывают больше привязаны к отцу, а не к матери, и тогда между отцом и дочерью устанавливаются особенно счастливые отношения, потому что чаще всего это случается тогда, когда мать что-то недодает тому и другому...

Мне рассказывал, а потом написал в письме Виктор Астафьев, что у него была именно такая «папина дочка». Она рано умерла, сердце не выдержало жизни, и неутешный отец завещал похоронить его рядом с могилой дочери, что и было исполнено. Виктор Петрович истинно по-христиански верил, что встретятся они с любимой дочерью в других мирах. Вот строчка из его завещания: «На кладбище часто не ходите, не топчите наших могил, как можно реже беспокойте нас с Ириной».

Лев Толстой много хоронил своих детей и, по собственному его признанию, кажется, уже смирился с этим и не переживал остро смерть ребенка. Так он думал и тогда, когда умерла его любимая дочь Маша. Но он ошибался. Прошло несколько лет, и он вспоминал: «Живу и часто вспоминаю последние минуты Маши (не хочется называть ее Машей, так не идет это простое имя к тому существу, которое ушло от меня). Она сидит, обложенная подушками, я держу ее худую и милую руку и чувствую, как уходит жизнь, как она уходит. Эти четверть часа одно из самых важных, значительных времен моей жизни».

А вот воспоминание современника о последних часах жизни Толстого на станции Остапово: «В комнату вошла Варвара Михайловна. Он привстал на кровати, протянул руки и громким, радостным голосом, глядя на нее в упор, крикнул, приняв ее за умершую дочь:

- Маша, Маша!»

Рано ушедшие из жизни, любимые отцами дочери непременно возвращаются к ним, хотя бы и в последнюю минуту, но возвращаются. И напрасно воспоминатель поясняет, что Лев Николаевич принял Варвару Михайловну за Машу. Нет! Ничего он не спутал, к нему действительно пришла любимая дочь, доказательством чему его радость, он увидел то, что не видели другие...

Еще поразительнее возвращение любимой, рожденной в тайной связи, дочери императора Александра Первого, Софьи. Он знал, что она умирает, спасти ее невозможно, но все не мог с этим примириться и каждый свободный час торопился ее попроведать, подержать ее истаивающую, почти прозрачную ручку, поцеловать и поговорить. Он ей даже сны свои рассказывал. В последнее свидание он никак не мог набраться мужества, встать и уйти, тогда Софья сама велела ему уходить и добавила, что все равно они будут с ним вместе. Скоро будут. Он и не подумал о том, что это есть предсказание, догадался об этом позже, уже после смерти Софьи. Он увидел на улице нищего старика и узнал его, вернее сказать, себя в нем. Вот как об этом свидетельствует Д. Мережковский: «Вспомнил о том, что видел на дороге давеча, когда стая воронов, каркая, летела черная к желтой заре.

Старичок, похожий на тех нищих, что ходят по большим дорогам, собирают на построение церквей. Лысенький, седенький, с голубыми глазками, «бледненькие глазки, совсем как у теленочка», как у него самого в зеркале. Он уже видел его раз, вскоре после смерти отца, когда казалось, что сходит с ума; не узнал тогда, теперь знает: это он сам, государь, от престола отрекшийся и сделавшийся нищим - странником».

После своего ухода он был и странником, и нищим, а более всего богомольцем, отмаливающим собственные свои грехи. И вот, когда он окончательно остался на житие в Сибири, к нему и вернулась Софья, живая и здоровая, только моложе лет на пять. Он копал в огороде картошку и почувствовал, что кто-то внимательно на него смотрит; это была девочка лет двенадцати, он тотчас ее узнал и едва не потерял сознание от радости и страха одновременно. А в следующую секунду подумал: а узнала ли Софья его? Девочка что-то ему говорила и протягивала корзинку, полную крепкой розовой брусники, он не слышал ее голоса, но догадался, что она одаривает его собранной таежной ягодой, и, скорее всего, она его не узнала. Преодолев сильное волнение, он сам подошел к девочке, это была Софья, любимая его дочь, умершая от скоротечной чахотки накануне его отъезда в Таганрог; он сказал не своим, слипшимся от сжимающих спазм голосом: «Спасибо, милая! А тебе-то ягодки разве не нужны?» «Да я еще насбираю, сколь хошь!» Конечно, Софья так не говорила, но теперь же у нее была другая жизнь. Он спросил: «Как тебя зовут, милое дитя?» «Шуркой. А кто Сашей кличет». Ну конечно, у нее теперь другое имя, но какое это имеет значение, если это его возлюбленная дочь Софья! И еще он успокоился, что она-то его не узнала. Правда, спустя много времени, когда эта девочка так к нему привязалась, что они виделись ежедневно, ему начинало казаться, что она тоже узнала его и лишь притворяется, чтобы не тревожить его старое сердце, которое и без того ежечасно обмирало при каждой их встрече...

Да! Любимые отцами дочери непременно к ним возвращаются. Я не знаком с родителями девочки Саши, убитой тополем на площади Соборной, но всем сердцем сочувствую им и в утешение могу лишь сказать, что остается нам верить в Евангельское предсказание о том, что мертвые оживут.

За час до несчастья Саша сидела дома за компьютером и просматривала самый дорогой для нее сайт, не появилось ли там что-нибудь новое. Компьютер ей подарили родители год назад, причем с дальней воспитательной задумкой. Им стало казаться, что их дочь слишком не приспособлена к сегодняшнему изменяющемуся миру, излишне поэтична, что ли, восторженна, романтична, любит стихи и знает их наизусть великое множество, очень непрактична, даже наряды ее мало интересуют, и модными музыкальными ритмами не увлекается, не подергивается всем телом, как это случается с другими, когда слышат позывные современных шлягеров. Ей явно не достает рациональности в мышлении, рассудочности, расчетливости, а что, сегодня и это качество - расчетливость - тоже весьма пригодится. Вот родители и решили, что компьютер не только расширит ее кругозор, пробудит интерес к точным знаниям, в том числе к современной технике, которая не может не поражать своими возможностями. Не сразу, но через несколько месяцев, родители подключили компьютер к Интернету. И Саша очень быстро во всем разобралась, и нашла дорогой ей сайт, с которым и была связана одна из сокровеннейших ее тайн. А компьютер ей очень понравился, она его восприняла в качестве робота, но особенного, живого, со своим характером, своими настроениями, разговаривала с ним, как с другом.

Так бы ей и сидеть за своим компьютером, но вдруг на просматриваемом ею сайте появилось начало некоего текста, очевидно, рассказа, в этом не было ничего удивительного, но начало словно бы адресовалось ей: «Посмотри в окно! Как опять ярко и тепло светит солнце, как по-весеннему обещающе поголубело небо!» Она посмотрела в окно и увидела то, что было написано: действительно очистилось от облаков небо, солнце охватило горячим светом все видимое пространство, а перед этим несколько дней были пасмурными. Тогда она поняла, что ей надо просто встать и пойти на улицу. В таких случаях говорят о судьбе. Саша встала из-за стола, сунула ноги в кеды, набросила на всякий случай на плечи зеленую ветровку и отправилась навстречу своей судьбе. Она радовалась солнцу, свежей зелени, музыке, которая весело постукивала знакомыми ритмами из оранжевых усилителей возле двух палаточных кафе, где подавали пиво, кофе, газированную воду и пирожное, она даже хотела подойти к стойке и выпить стакан пепси, но не успела... Неизвестно откуда взявшийся порыв ветра свалил тополь, который в отчаянии заскрипел всеми своими сухожилиями.

Теперь тополь лежал рядом с Сашей, истекая горьким соком, как слезами. Первое объяснение, какое пришло горожанам на ум, а потом это подтвердили и власти, - тополь был старый, упал от порыва ветра, потому что нутро его от старости все сгнило. Но дело было совсем не в этом, тополя живут сотни лет. Вот что я вычитал в энциклопедии про наши тополя: «Светолюбивы, ветроустойчивы, переносят присутствие дыма в воздухе и широко используются в зеленом строительстве и агромелиорации. Широко распространен тополь белый, достигающий тридцати пяти метров в высоту. Крона шатровидная. Отличается быстрым ростом и мощной корневой системой. Доживает до шестисот лет».

Нет, не был тополь старым, не был и гнилым. Тополь упал, как уже было сказано, на площади Соборной - место в городе примечательное. До революции эта площадь так и называлась, но после семнадцатого года ее переименовали в площадь Революции, а теперь опять вернули старое имя, хотя никакого собора на ней давно нет, его снесли в тридцатые лихие годы. И вот теперь на площади этой есть памятник погибшим борцам революции, есть закладной камень, освященный самим патриархом всея Руси Алексием Вторым в знак того, что будет здесь построена часовня в память о разрушенном соборе; а рядом, через дорогу, тоже стоит серый гранит в память жертв сталинских репрессий, так как именно здесь, в подвалах, оставшихся еще от собора, пытали и мучили людей, выбивая из них признания об антисоветской деятельности. На месте собора устроили стадион «Динамо», а кому неизвестно, чьи коллективы представляет это спортивное объединение - охранителей государственного порядка. Но позже стадион тоже ликвидировали и устроили тут сквер, и поскольку тополя растут быстрее других сибирских деревьев, насадили тут множество тополей, и вскоре эта часть города стала настоящим зеленым оазисом, и под тополиными шатровыми крышами устанавливают теперь летом кафе-палатки. Нет, тополь вовсе не был старым. Почему-то никто не вспоминал, на какой земле, на какой почве росли тополя. Вполне возможно, что этот тополь первым добрался корнями своими до тех пустот, какие остались от страшных подвалов, втянул затхлый их воздух. Мог ли он после этого выжить, лишенный живительных питательных соков земли?

Между тем, как стало известно в тот же день, в других районах города тоже упало несколько тополей от неожиданных порывов ветра. И тоже были жертвы: убило насмерть пьяного бомжа, покалечило старичка-пенсионера, который теперь лежал в больнице и удивлялся: «Ты скажи!.. Надо же!» Но эти жертвы тополиных падений уже сильно не трогали горожан, их гнев был направлен на тополя и на городские власти, которые, как считали горожане, и допустили трагическое падение тополей. Появились гневные статьи в местных газетах, тополя клеймили по радио и по телевидению. Со специальным заявлением выступил по телевидению губернатор, который, покраснев от напряжения и гнева, заявил, что тополя поганые деревья, и их, конечно же, надо вырубить и заменить на благородные липы.

Зря губернатор так резко высказался о тополях, он не мог не знать, что это вовсе не поганые деревья, а наоборот, могучие великаны, очищающие нам воздух от всяческой грязи и вони, без них мы бы задохнулись от собственных испарений и злодейств. Кроме того, как было известно, губернатор имел сельскохозяйственное образование, и то, что я выписывал из энциклопедии, ему было известно со студенческих лет. Объяснить его резкость, видимо, следует его деревенским происхождением; насколько мне известно из собственных наблюдений, в деревнях к тополям отношение плевое - никакой же от них пользы, ни на строительство непригодны, ни на дрова. Даже самая близкая родственница тополя - осина, чьи поленья тоже считаются самым никчемным топливом, если осиновые дрова используют, то разве что в бане, когда уже набран жар, вот тогда для духа можно подложить два-три осиновых полешка. И при строительстве бани, если удается найти целые внутри осиновые бревна, то их кладут в средние звенья, тоже для доброго банного духа; так что и от осины, хоть малая, а все же польза есть. А от тополя практически никакой, одна тень на огороде, если вздумает вырасти поблизости. Видно, с таких практических деревенских позиций и оценил губернатор городские тополя. Думаю, он принял бы просто за чудачество то, что сделал знаменитый художник Клод Мане, который, узнав, что собираются рубить давно приглянувшиеся ему тополя, заплатил деньги, чтобы их не рубили, пока он их не нарисует. Он их нарисовал и обессмертил. Из этого факта следует вывод, что, очевидно, тополя способны возбудить поэтическое настроение и подтолкнуть человека к творчеству (может быть, в этом и состоит их главное назначение). С другой стороны, видно, что во все времена тополя кому-то мешали, кого-то раздражали, и их безжалостно рубили.

Лев Толстой относился к деревьям, к тополям, в частности, как и положено относиться к живым существам; для него смерть дерева и смерть человека события одного ряда (вспомните рассказ «Три смерти»). Однажды он стал вырубать молодые топольки, поднявшиеся от старого корня, и вот что думал и чувствовал при этом: «Мне иногда жалко становилось смотреть, как разрубали под землей их сочные коренья, как потом вчетвером мы тянули и не могли вырвать надрубленный тополек. Он из всех сил держался и не хотел умирать. Я подумал: видно, нужно им жить, если они так крепко держатся за жизнь... Потом уже, когда было поздно, я узнал, что не надо было уничтожать их. Я думал, что отростки вытягивают сок из старого тополя, а вышло наоборот: когда я рубил их, старый тополь уже умирал. Он давно уже умирал и знал это, и передал свою жизнь в отростки».

После резкого заявления губернатора судьба городских тополей была предрешена. Их уничтожение начали, конечно, с площади Соборной, чтобы все видели, как оперативно, как чутко откликается власть на нужды горожан. Тополя валили с утра до вечера, площадь стала походить на лесосеку, гудели трактора, грузили подъемные краны бревна на грузовики. И, будто в знак протеста против такого бесчинства, в разных концах города опять упали несколько тополей, словно покончили жизнь самоубийством. Вмешались в дело «зеленые», обнаружив среди спиленных деревьев вполне здоровые, крепкие стволы, что они и демонстрировали в передаче по телевидению. Город начал делиться на противников и на защитников тополей. Закипали споры и даже короткие схватки. Горзеленхоз заявил, что ему нужно платить за каждое спиленное дерево. Произошло некоторое торможение в уничтожении тополей, но тут же появились сообразительные чиновники, догадавшиеся, что с горзеленхозом можно договориться - при условии, что они, чиновники, выжмут из городской казны побольше денег, а там уж, как говорится, услуга за услугу, нынче ведь ничего бесплатно не делается, время лихое, рыночное. Особо старался один мэрский (имеется в виду из мэрии) клерк, он возглавил всю работу по заключению договора с горзеленхозом по практическому уничтожению обреченных деревьев. Был он местный, доморощенный, начал свою карьеру с должности коменданта рабочего общежития и очень быстро сообразил, как извлекать из этой должности дополнительный приработок к зарплате. Воровать тут можно было почти не таясь: никому никакого дела не было, откуда и куда привозили и увозили кровати, унитазы, матрацы, одеяла и подушки, разнообразные краны и смесители. Случались редкие профсоюзные ревизии, коменданта спрашивали, куда девались те или иные вещи. Он так открыто, так беззащитно смущался, краснел и начинал совершенно по-детски трогательно заикаться, никак не умея сформулировать все объясняющую мысль. Его искренне становилось жаль, комиссия махала руками и только замечала, что отмеченные недостатки надо исправить, а кающийся комендант и не возражал вовсе. Во время одной из проверок он познакомился со строительным начальником и очень ему поглянулся. Этот строительный начальник позже стал председателем горисполкома (тогда не употребляли понятия мэр) и сильно продвинул по служебной лестнице этого коменданта, в будущем клерка, да пусть за ним так и останется это имя в качестве собственной фамилии - Клерк. И вот Клерк всплыл уже на городском уровне и возглавил кампанию по уничтожению тополей.

Между тем, вслед за падением тополей и последовавшим за этим их массовым уничтожением случились неожиданные смерти среди творческих людей, уходили один за другим. А потом началась полоса самоубийств, в течение месяца практически каждый день кто-то расставался с жизнью, с этим городом, уничтожающим тополя. Впрочем, в обыденном сознании все эти смерти, в том числе самоубийства, вовсе не связывались с судьбой тополей. Тут встревожились лозоходцы, уфологи, астрологи, общество по изучению аномальных явлений. Стало выясняться, что действительно под городом на длительных расстояниях существуют подземные пустоты, в которых по неизвестным причинам скопилась некая злая энергия, ищущая выхода наружу. Кроме того, при входе в новое тысячелетие неизбежно прохождение точки бифуркации, когда происходит разделение и раздвоение всего живого на некие различимые друг от друга части, в том числе на мертвых и живых. Оказалось, что не обошлось и без влияния НЛО, которые давно освоили пространство вокруг, и городские обыватели перестали их замечать, как не замечают, не слышат шума падающей воды люди, всю жизнь живущие рядом с водопадом. И совершенно сенсационно прозвучала изданная самодельным способом с помощью компьютера брошюрка, в которой сообщалось, что за четыреста лет до строительства города на этой самой земле было древнее царство, в котором было неисчислимое множество всяческих чудес: тут проживали рядом белые медведи, верблюды и лесные ослы, пантеры и цикады, рогатые люди, одноглазые люди, люди с глазами спереди и сзади, кентавры, фавны, сатиры, пигмеи, гиганты, циклопы, птица Феникс и т. п. Видно, и климат тут был другой, а потом изменился, и многие из живых существ, в том числе люди, ушли жить под землю. И вот чудо: приходили сюда купцы из разных стран, и ждали их разнообразные товары на прилавках, а продавцов ни одного. Нужно было выбрать товар, взять его и положить деньги; а тот, кто просто крал товар, обязательно бывал жестоко наказан на обратной дороге. И главным городом этого царства был город со странным названием Грустина, а царем был Иван, который сам и написал о чудесах в своем царстве в письме византийскому императору Мануилу Комнину. Вот о чем сообщала широкой общественности эта самодельная брошюра. Подтверждалось наличие значительных подземных пустот, которые якобы тянулись, с одной стороны, до самых угольных шахт Кузбасса и имели выход в них, а с другой - через Томск и Юргу до самого Новосибирска, и, возможно, тоннели метро тоже имели с этими подземельями сообщение.

Попала эта брошюрка в руки Клерка и сильно его разволновала, он почувствовал, что тут скрыты замечательные возможности для дополнительных заработков и выкачивания денег из городской казны. Сверх того, приближались выборы в городскую думу, и он очень рассчитывал стать депутатом, нужно было какое-то громкое, масштабное дело, чтобы его имя было у всех на слуху. Ему даже пришла мысль: не выступить ли с предложением о переименовании города в Грустину? Сейчас же модно возвращать старые названия не только улицам, но и городам; вернулись же на карту Вятка, Тверь, что там еще?.. Но потом он поостерегся, прежде всего из-за того, что у города была подшефная подводная лодка, носящая его имя, и, значит, ее тоже пришлось бы переименовывать в Грустину - название для боевого корабля не очень подходящее. Тогда он придумал организовать прямой телемост с подлодкой под названием «Мой город хорошеет» и показать, как он с горзеленхозом уничтожает тополя, и улицы молодеют, как молодеет давно не бритый и наконец побрившийся мужик. Теперь у него были свои подчиненные, помощники, он созвал совещание и дал поручение подготовить смету расходов, необходимых для организации телемоста. Уже в ходе совещания ему пришла мысль, что можно ведь не ограничиваться только городским бюджетом, можно ведь запустить руку и в областной, только заинтересовать губернатора, использовать имеющиеся разногласия между городом и областью. Через день он опять собрал совещание своих помощников и объявил, что намерен выйти с инициативой и предложить программу областного масштаба, которую можно было бы назвать: «Губернаторская программа зеленого строительства».

И никто уже, кроме ее родных, не думал о Саше! И никто не узнал ее две тайны!

В пятнадцать лет Саша прочитала у Ивана Бунина следующее размышление: «Некоторый род людей обладает способностью особенно сильно чувствовать не только свое время, но и чужое, прошлое, не только свою страну, свое племя, но и другие, чужие, не только самого себя, но и ближнего своего, то есть, как принято говорить, «способностью перевоплощаться», и особенно живой и особенно образной (чувственной) «памятью». Для того же, чтобы быть в числе таких людей, надо быть особью, прошедшей в цепи своих предков долгий путь многих, многих существований и вдруг явившей в себе особенно полный образ своего дикого пращура со всей свежестью его ощущений, со всей образностью его мышления и с его огромной подсознательностью, а вместе с тем особью, безмерно обогащенной за свой долгий путь и уже с огромной сознательностью. Великий мученик или великий счастливец такой человек? И то и другое. Проклятие и счастье такого человека есть его особенно сильное Я, жажда вящего утверждения этого Я, и вместе с тем вящее (в силу огромного опыта за время пребывания в огромной цепи существований) чувство тщеты этой жажды, обостренное ощущение Всебытия».

Не все в этих размышлениях писателя было понятно Саше, но она чувствовала их глубину, их справедливость по отношению к себе самой. Это по-новому подтвердило ее убежденность в том, что она уже жила в этом мире. Конечно, об этом они говорили с девчонками не один раз, существовала даже какая-то таблица, согласно которой, учитывая даты и даже часы твоего рождения, можно сказать, где и когда ты жил прежде. Все это было только забавой и всерьез никого не трогало. И вот теперь, прочитав Бунина, Саша ясно поняла, что она не первый раз живет на земле. И теперь она вовсе не стала читать столь распространенные сегодня труды индийских философов, популярные брошюры о разнообразных восточных сектах, тоже подтверждавших возможность многократного существования одного и того же человека; надо заметить, что Саша с раннего детства воспитывалась бабушкой, которой вовсе не препятствовали родители, в православной вере, конечно, была крещена, хотя нельзя было бы утверждать, что она была истовой верующей, соблюдающей все предписанные правила, нет, ее вера была состоянием души, убежденностью в непременной победе Добра над Злом; по этим причинам она просто не могла бы оказаться в рядах какой-либо секты. Кроме того, свою новую убежденность она считала своей и только своей тайной. Правда, она с охотой стала читать попадавшиеся книги по истории, любые, какие были дома или в школьной библиотеке; у них разрешалось самим ходить между стеллажами и выбирать книги, вот она и выбирала, если попадались под руку, книги по истории: про античность - брала про античность, о крестовых походах или об Иване Грозном - все годилось. Она будто бы выбирала время, в котором могла уже раньше жить. Она все время думала, что если она уже жила, именно она, со своим умом, памятью, характером и т. д., то должна же она хоть что-то помнить? Иначе никакого смысла повторять жизнь одного и того же человека, если он даже, как большинство людей, не понимает, что живет не первый раз и ничего не помнит из прежних своих жизней. Она поставила перед собой, как первую задачу, вспомнить хотя бы одну, только одну свою прошлую жизнь. А во-вторых, она хотела представить себе, как это может быть реально, в земных условиях: вот живет человек, потом умирает, а через некоторое время снова рождается, и так не один раз. Тут она оказалась в плену многих, в том числе религиозных, философствований о сущности человека, о его бессмертной душе и смертном теле, о возможном перевоплощении и, наконец, о перемещении во времени, о чем так любят рассказывать фантасты. Может быть, нам только кажется, что человек умер, а на самом деле он переместился из одной точки пространства-времени в другую и, оставаясь живым и здоровым, вполне может опять вернуться в наши координаты. Что-то такое у нее получалось, потому что не хотелось примириться со смертью, с гробом, могилой и всем последующим тлением и разложением. Страшно думать. И она фантазировала о времени. Приходила к мысли, что все, вся Вселенная, весь Космос погружены во Время, как погружены в мировой океан материки и острова, и подобно океану, в толще которого идет активная жизнь многообразных живых существ, так и в толщах бесконечного, неуничтожимого Времени тоже течет своя жизнь. И если есть в земном океане загадочные зоны, к примеру, «Бермудский треугольник», в котором совершаются разные чудеса, бесследно исчезают люди, корабли, самолеты, а на самом деле они через неизвестный нам коридор переносятся в другое Пространство и в другое Время, почему бы не быть таким зонам в бесконечном Космосе? И они, конечно же, есть, через них и происходят всяческие перемещения. Если Время и Пространство вечны, неуничтожимы и бесконечны, то по отношению к ним самим бессмысленно говорить о времени в нашем земном понимании. Время не может пройти, исчезнуть, потеряться, оно вечно, оно существует всегда и везде, для него нет различий: прошлое - настоящее - будущее; оно всегда есть...

Еще Саша думала, что если по земному океану можно совершить кругосветное путешествие, при этом не раз попадая из дня сегодняшнего в день вчерашний или наоборот, а потом снова очутиться в той точке, из которой и начал свое путешествие, то в бесконечном океане космического Времени тем более возможно самое неожиданное движение: из настоящего в прошлое и в будущее, возвращение в одну и ту же точку пространства, то есть вполне возможно повторение и человеческих жизней, и разнообразных ситуаций. Например, то, что случилось лет двести назад в Томске, может повториться в каком-нибудь Энске...

Подобные размышления хоть в какой то степени объясняли ей механизм возможного неоднократного существования на Земле, но все-таки ограниченность наших земных представлений об устройстве Вселенной не позволяла до конца все это понять. Тогда она стала сочинять фантастические рассказы, небольшие по размеру, где пыталась представить, как современный человек может вспомнить свою прежнюю жизнь и что из этого получится. Первый рассказ у нее получился несколько ироническим: она описала сидящего на лекции студента нынешнего политехнического университета, который вдруг почувствовал, что в нем, в его голове будто заработало еще одно сознание, еще одна память, почти не зависящая от его воли. Он удивленно оглядывал себя, и ему казалось, что на нем надеты не потрепанные джинсы и куртка, а форменная тужурка с блестящими пуговицами. Наконец он вспомнил, что он не студент политехнического, а студент-медик недавно открывшегося медицинского факультета университета. Воспоминания о прошлой студенческой жизни оказались сильнее, и он перешел на учебу в медицинский институт. Да, было иронично, даже иногда забавно, но Саша и не собиралась делать рассказ более серьезным, чтобы замаскировать серьезность своих собственных размышлений о вечном Времени. В таком же духе она написала еще пару рассказов о пробуждении памяти у современных людей, причем уже специально делала их почти юмористическими. В конце концов она не могла не понимать, что ведь и ее собственные самые значительные размышления тоже, очевидно, с точки зрения знающих людей выглядят весьма забавными. В одном рассказе она попыталась изменить ироническую интонацию, и у нее получилось нечто романтическое в духе сочинений Александра Грина: тоже присутствовало море, корабль, шторм, прекрасный скалистый берег, на который и был выброшен ее герой. Она увлекалась Грином с пятого класса и мечтала когда-нибудь побывать у моря, вдохнуть его особенный воздух, который она, кажется, могла почувствовать даже здесь, в далекой Сибири. Конечно, в их переулке, как и во всем городе, росло много тополей; и эти добродушные деревья помогали Саше представить море и путешествие по его бурным волнам. Один тополь был особенно могуч, его можно было обнять за ствол только втроем, ему явно было лет за двести - это что же успел он наглядеться за свою жизнь! Вот на этом тополе и расположила свой корабль Саша. У тополя были ветки, не уступающие по толщине стволу более молодого дерева, на одной их таких веток и устраивалась Саша, воображая, что несет ее на всех парусах прекрасная, поющая под ветром яхта, а шорох тополиных листьев напоминал шелест морских волн. Сочиняя свои фантастические рассказики, она вспоминала свои детские настроения и мечты, действительно будто возвращаясь в другое время...

Все-таки Саша была еще только девочкой, а не седовласым мудрецом, разгадывающим тайны бытия, потому что больше ему нечем заняться; и ей сильно хотелось поделиться своими мыслями хоть с кем-нибудь из подруг. Она решила, что покажет один из своих рассказов Ленке Климычевой, которая, как она знала, пишет стихи и даже ходит на занятия какого-то литобъединения...

Ленка прочитала рассказ внимательно, так же внимательно посмотрела на Сашу и сказала: «А ты знаешь, неплохо. Честное слово! Ты давно этим занимаешься? Отнеси этот рассказ, а если еще есть, то собери несколько, в писательскую организацию. Там есть литконсультант, посоветует что-нибудь». «Зачем? - спросила Саша. - Я ведь только для себя пишу. Хочу разобраться, понять». Но она не стала объяснять Ленке, что она хочет понять, сочиняя фантастику. А Ленка все настаивала: «Ну, зря ты! Может быть, у тебя талант. И я знаю, что в писательской организации есть кружок фантастов. Вот тебе к кому надо пойти. Ты знаешь, кто им руководит?» И она назвала имя писателя, известного не только в их городе, но и в стране, и даже за границей. Саша, кажется, покраснела от волнения. Она, конечно же, знала и читала книги этого писателя, но как-то забыла, может быть, просто не придавала этому значения, что он живет в их городе, важно, что он есть, живет, пишет... А Ленка все тормошила ее и советовала непременно собрать сочинения, пойти к писателям и попросить, чтобы передали ее сказки именно в кружок фантастов.

Саша была взволнована. Она вовсе не готовила себя к литературной деятельности. В то же время, если ее рассказики прочитает такой большой писатель и уловит ее главную мысль и главный вопрос, который она задает себе, пытаясь догадаться хотя бы об одной из своих жизней, то, возможно, он и подскажет нужный ответ.

Нет, не сразу решилась Саша пойти к писателям, она отобрала пять самых лучших, как ей казалось, рассказов, переписала их, а потом сбегала в одно из бюро услуг, и ей их отпечатали на принтере. Отпечатанные тексты выглядели убедительней, и она пошла к литконсультанту. Он полистал ее рукопись и сообщил, что фантасты собираются по пятницам, в семь вечера, в этом же помещении, так что она может приходить, милости просим.

В пятницу и случилось важное событие, породившее вторую Сашину тайну. Когда пришел писатель, ведущий занятия с фантастами (Саша про себя называла его Сказочником, потому что недавно перечитала одну из его книг и поняла, что он вовсе не фантаст в привычном понимании, он именно Сказочник, для него главное не фантастические приключения с несуществующими еще приборами и механизмами, не физические эксперименты, а приключения и чудеса с человеческими душами и сознанием), и когда он вошел в комнату, где уже собрались молодые фантасты, она его тотчас узнала и поняла, что правильно назвала его Сказочником. Впрочем, в самый первый момент она подумала, что он очень похож на Грина.

Сказочник был черноволос, худощав, носил черные, с проседью, усы, у него были черные глаза с очень внимательным, не грозным, а наоборот, добрым, стремящимся понять тебя взглядом. И тогда она его узнала. Имя еще не всплыло в памяти, а весь его облик, движения, голос, руки с тонкими тревожными пальцами - все было близко и знакомо. Она плохо слышала, что происходило вокруг, кого обсуждали, кого больше хвалили, кого критиковали, она вспоминала, она знала, что скоро, совсем скоро разрешится загадка, над которой она так долго бьется, она вспомнит одну из своих жизней. И та прошедшая жизнь была связана вот с ним, с этим черноволосым мужчиной, которого она мысленно окрестила Сказочником. Только, кажется ей, произошел какой-то неожиданный сдвиг во времени, Сказочник не мог быть так намного старше ее. О! Конечно! Она помнит его мальчиком, таким красивым, таким добрым мальчиком. Сколько было совместных игр! А потом однажды в саду он ее поцеловал. Они и до этого при встрече, при прощании целовались на глазах у всех, а это был совсем другой поцелуй. Неиспытанное раньше тепло разлилось у нее в груди, и она сама крепко обняла этого мальчика за шею и поцеловала в губы. Так начиналась их любовь... Но ее прервали взрослые люди. Прервали... Тут память изменяла Саше. Но это не имело значения! Она поняла, что наконец-то встретила человека, которого любила с детских своих лет, и любовь эта снова в ней проснулась со всей молодой своей силой. То, что Сказочник сегодня на много-много лет старше ее, не имело никакого значения!

Саша не услышала, а просто догадалась, когда закончилось обсуждение рукописей молодых литераторов, что Сказочник приглашает ее присесть поближе, чтобы поговорить о ее сочинениях. И самые первые его слова она почти не слышала, смотрела на него сияющими от радости глазами, но все же уловила его вопрос, который он задал, успев высказать самое общее впечатление о ее рассказах. Он спрашивал: «Мне кажется, что вы писали, имея в виду не только литературные цели?» Саша кивнула головой, успев подумать, что, конечно, он должен был все понять. А Сказочник продолжал: «Я тоже немало думал над этими же вопросами бытия нашего. Не могу сказать, что все понял. Но у меня есть небольшая книжица, где я собрал все, что известно науке, что стало известно мне о пространстве и времени. Если хотите, я вам в следующий раз принесу ее?» Саша опять закивала, даже прижала руки к груди, показывая этим жестом, как ей нужна будет эта его книжка, она все еще была бессловесной. Посмотрев на нее внимательно, Сказочник добавил: «Вы знаете, мне нравится мысль Льва Толстого о том, что пространство и время, а так же и причина суть формы нашего мышления. Если принять эту мысль, то вы понимаете, как много в этом мире объясняется, и как свободно можем мы с вами сочинять свои сказки», - добавил он уже с улыбкой. Саша ответно улыбнулась и заторопилась уходить. Слишком много впечатлений свалилось сегодня на нее, нужна передышка, нужно побыть одной.

Так появилась у Саши вторая тайна.

* * *

В Томске случилась у Гавриила Батенькова неожиданная любовь к молодой, но уже замужней женщине. Господи, ее-то и женщиной можно было назвать очень условно: юная, едва стукнуло семнадцать, девушка, невысокая, тонкая, черноволосая, с черными же глазами, она так с первой же минуты понравилась Гавриилу, что он глаз от нее оторвать не мог. И все дивился, как не соответствует ее изящному тонкому облику ее громоздкое имя-отчество - Дарья Флегонтовна. Она была супругой магистратского служащего с необычной фамилией - Клерков, Иван Иванович Клерков. Дарью Флегонтовну Батеньков увидал на вечернем рауте, устроенном городским головой по случаю Рождества. Собрались в здании дворянского собрания, хотя, как позже выяснилось, дворян-то в Томске было маловато. Вот тут и увидал Гавриила жену этого Клерка, так он его мысленно перекрестил, и понял сразу, что влюбился безнадежно и бесповоротно. В конце концов Дарья Флегонтовна тоже заметила его пылкие взгляды и стала на него часто поглядывать. Впрочем, на него все поглядывали, он был в этом собрании человеком новым, человеком столичным, потому что приехал он в Томск, причем по собственному желанию, после окончания Петербургского института путей сообщения. (В то время для томских обывателей это было какое-то немыслимо высокое образование). Сверх того, он был героем недавней Отечественной войны, имел награды и, в дополнение ко всему, говорят, принадлежал к масонской ложе.

А Гавриила Степанович между тем поглядывал и на мужа Дарьи Флегонтовны, стараясь угадать, чем же тот мог покорить сердце такой замечательной красавицы. И приходил к выводу, что, пожалуй, ничем он ее не покорил, а так уж сложилась ее судьба, что пришлось выходить за довольно выгодного жениха: при должности, при деньгах, и еще вовсе не стар, лет сорока с небольшим. Но Дарье-то Флегонтовне едва семнадцать. Что же делать? Это судьба многих провинциальных красавиц выходить замуж вовсе не по любви, а по расчету. Сообразив все это, Гавриил Степанович стал думать о себе и мысленно сравнивать свою внешность с обликом Ивана Ивановича Клеркова. Пожалуй, они были одного роста, только Клерков показался Гаврииле Степановичу поизвилистей - он так и подумал, что Иван Иванович будет поизвилистей. Затем он стал мысленно рисовать свой собственный портрет, даже забавляться составлением собственного портрета, будто бы ему пришлось кому-то описывать незнакомого человека, и он думал: вообразите человека высокого роста, смуглого, худощавого, рябоватого, с открытым видом, довольно быстрым взглядом; несмотря на продолжительные горести, более веселого, нежели мрачного; - он решил, что эти качества, относящиеся более уже к характеру, а не к внешности, все-таки необходимы и при рассказе о внешности. И он продолжал рассказ о самом себе: представьте же его - не совсем провинциала, не дикого, который может подчас развеселить, рассмешить и занять, который, хотя поверхностное, но имеет понятие обо всех человеческих знаниях, который более всего любит ему любезных, говорит прямо, без украшений, лести и скрытности.

Пожалуй, ему понравился этот автопортрет. Но тут как раз городской голова назвал его имя и представил почтенной публике столичного инженера, который прислан в Томск для свершения благоустроительных работ. Далее городской голова сказал:

- Надеюсь, что с нашим уважаемым Иваном Ивановичем Клерковым, который столь долго и многотрудно работает для процветания и красоты нашего города, Гавриила Степанович Батеньков тоже плодотворно потрудится на этой благородной ниве.

После этого городской голова подвел Батенькова к супругам Клерковым и познакомил его с будущим сослуживцем Иваном Ивановичем. Вот тут-то Батеньков и растерялся, и многие качества из только что составленного им автопортрета неожиданно улетучились, и он уж никого не мог ни развеселить, ни рассмешить, он просто глядел на Дарью Флегонтовну во все глаза, потому что вблизи она оказалась еще привлекательней, еще нежней и милей.

Об этой любви Батенькова никто не знал, и никто никогда не узнал, ни в каких воспоминательных документах она не зафиксирована. Это действительно была тайная его любовь. А явной, которую он даже и не скрывал, а словно бы нарочно обнаруживал, была любовь к Полине, к Прасковье Аргамаковой, приходившейся ему дальней родственницей. Он увидал ее раньше Дарьи Флегонтовны, и она ему действительно понравилась как женщина; что ж тут удивительного - ему было всего двадцать четыре года от роду, он не был женат, он прошел войну, многочисленные ранения, плен, а теперь был совершенно свободен, потому что ушел с военной службы, был весь открыт для новой жизни, так что вполне простительны были его увлечения. Муж Полины смотрел на ухаживания родственника вполне добродушно, потому что был вполне уверен в порядочности своей жены да и Гавриила тоже; у них была семья, дети, хозяйство, Полина, если и позволяла за ней поухаживать, то сама не была увлечена Батеньковым до такой степени, чтобы эти отношения с ним можно было бы назвать любовью. Но, тем не менее, в городском обществе разошлись слухи, что новый городской инженер влюбился в Аргамакову и едва ли на нее не молится, потому что любовь у него возвышенная, платоническая, но, тем не менее, пусть томские красавицы и незамужние девицы на этого жениха не рассчитывают.

Между тем, в тот самый первый официальный вечер Батеньков познакомился практически со всеми чиновными людьми Томска, его много расспрашивали, он был в центре внимания, оказался сидящим на стуле рядом с Дарьей Флегонтовной настолько близко, что ощущал текущее от нее тепло и некий сладкий аромат, какой бывает в доме перед Пасхой. Он и говорил-то ради нее. О войне рассказывал. В 1812 году было ему всего девятнадцать лет, но он уже служил прапорщиком от артиллерии и принял участие в боевых операциях, в том числе в знаменитом Бородинском сражении. О, он помнит, как, не скрывая слез, уводил солдат и увозил свои пушки с позиции, выполняя приказ об отступлении, за которым последовало взятие французами Москвы. Зато потом, преследуя наглого врага, он отыгрался, бил их своими пушечками без пощады: а не лезь, когда тебя не зовут, да еще с оружием в руках. Неоднократно был ранен. Он видел, как взволнованно порозовели щечки у Дарьи Флегонтовны при его упоминании о ранениях. Тогда он решился чуть подробней рассказать о последнем для него бое при Монмарале, когда был тяжело ранен и, как все раненые, но не потерявшие сознания, видел над собой бесконечно голубое январское, уже предвещавшее весну, небо и приходил к пониманию, что вот это небо и есть самое главное в жизни. Ему не доведется прочитать в великом романе Льва Толстого нечто очень похожее на тогдашние его мысли. Может быть, и в самом деле есть здесь важная закономерность, когда люди в самые великие минуты своей жизни начинают, наконец, видеть небо над собой и понимать, что они часть этой бесконечности.

Вот и теперь Гавриил вспомнил те свои мысли, но произносить их вслух не стал, а рассказывать о бое при Монмарале стал чуть ли не шутейно, в привычной своей манере, отрывистыми фразами:

- Мы стреляли. Французы валились. Мы стреляли, а французы падали. И приближались. Французы были близко. Товарищ, чтобы спасти пушки, отъехал. У меня осталось только два канонира. Я сам приложил фитиль и от удара упал, - тут он даже усмехнулся: вот, мол, незадача, от выстрела упал. А то, что он остался с одним орудием и прикрывал отход товарища с канонирами и двумя пушками, это он объяснять не стал, тогда-то он и оказался лежащим на спине перед бесконечностью неба. - Меня проходящие французы кололи. Но мне не было больно, - он краем глаза взглянул на Дарью Флегонтовну, это он для нее сказал. - Только когда штык попал мне под чашку колена, я потерял память. Очнулся в палатке. Лежат раненые французы. Я был в плену. Ну, потом вместе с другими был отправлен на юг Франции. Лечили. У меня было восемнадцать ран, - все-таки не утерпел и признался он. И опять взглянул на Дарью Флегонтовну, а та душистым платочком промакивала слезы. Он ее растрогал! И это оправдывает его откровенность! Он же никогда не был хвастуном и бахвалом! Но тут он растрогал эту прекрасную молодую женщину, которой он совершенно очарован.

Между тем, он не стал рассказывать о том, что освобожден из плена был только тогда, когда наши войска вошли в Париж. Он явился в штаб, назвал себя, а ему говорят, что Батеньков убит и исключен из списков. Потребовали предъявить документы. А какие же он мог после плена иметь документы, никаких у него не было документов. Он твердил, что он и есть Батеньков, и никто другой, назвал батарею, которой командовал, фамилии своих солдат. На его счастье, два, оставшихся в живых, потому что он прикрывал их отход пушечным огнем, канонира признали его и засвидетельствовали, что это их поручик Гавриила Степанович Батеньков. Об этих, вовсе не героических, перипетиях он рассказывать не стал. И тогда он услышал ангельский голосок своей соседки, но от волнения даже не расслышал, что она говорила.

- Простите? - спросил он.

- Видали ли вы его императорское величество? - повторила Дарья Флегонтовна свой вопрос.

О! Да! Конечно же, он видел его величество. Довольно близко. Это было в Париже, когда толпы восторженных французов приветствовали победителя Наполеона, Александра Благословенного. Император медленно проплывал верхом на белом коне через толпу. Батеньков был в этой толпе, орал вместе со всеми, но свое, русское: «Ура! Слава Государю!» А сам во все глаза смотрел на императора. Он показался ему немыслимо, не по-земному, красивым. И вот неожиданная странность - он был одновременно и величествен, как монумент, и по-человечески прост, доступен, кажется, он хотел бы прикоснуться к каждой протянутой к нему руке, сказать что-то простое и благодарственное каждому из приветствующих его сотен и тысяч людей. Так думал еще совсем юный Гавриил Батеньков, пристально вглядываясь в черты лица и во весь облик императора Александра Первого. И эта первая его встреча с царем, охватившие при этом чувства так и останутся с ним на всю жизнь, хотя в будущем вольется он в общество декабристов, намеревавшихся раз и навсегда покончить с самодержавием.

Да, он рассказал Дарье Флегонтовне и всем, кто окружал его стул, о том, при каких условиях видел Александра Первого, и не скрыл, что он ему показался очень красивым человеком.

А в конце приема Иван Иванович Клерков пригласил Батенькова пожаловать завтра к ним на домашний, простецкий, как он сказал, обед. Гавриила Степанович с радостью принял приглашение. А прощаясь, поцеловал протянутую ему ручку Дарьи Флегонтовны и едва не упал, так закружилась у него голова.

Честно говоря, он и предположить не мог, что в нем может развиться такая неудержимая страсть! Он нарочно загружал себя работой, обошел пешком весь город, все его закоулки, переулки, составил план первоочередных работ, но вечером, оставшись один на один со своими чувствами, он метался по тесной комнатке или, присев боком к столу, сочинял пылкие любовные стихи, адресованные Дарье Флегонтовне, рвал их, понимая, что никогда не решится их вручить ей, снова сочинял и снова рвал, потому что слова, которые он находил, были бледной тенью переживаемых им чувств. Между тем, они стали видеться довольно часто. За первым домашним обедом последовали приглашения и на другие домашние застолья. Он уже вошел в доверие к прелестной двухгодовалой дочери Клерковых Любочке, она его стала узнавать, улыбаться и протягивать к нему ручки. Выяснилось, что Дарье Флегонтовне, конечно, не семнадцать лет, как ему показалось при первом взгляде, а скоро стукнет - это она так выразилась - двадцать. Двадцать! Какие это годы? Еще юность! И все равно муж ее в два раза старше. Дарья Флегонтовна не могла не видеть и не понимать, что происходит с Батеньковым, и первым ее чувством было желание приласкать его, успокоить, погладить по голове, может быть, даже поцеловать. Она так же понимала, как сильно отличается он от всех ее городских знакомых, это стало ясно уже в самый первый вечер знакомства, когда он немного рассказал о себе и военных событиях; но и потом, когда он приходил к ним отобедать или отужинать, он начинал такие разговоры, каких во веки веков ни у них в семье, ни в семьях других их близких и знакомых, не бывало и быть не могло. Он, к примеру, мог завести разговор об астрономии и устройстве Вселенной, так что ее Клерков только поглядывал на гостя, открывши рот, а что-нибудь вставить не мог. Правда, чаще всего он говорил на более понятные темы: о необходимом переустройстве управления в Сибири, о природных богатствах этой земли и плохом их использовании. Это было понятно и ее супругу, тот даже поддакивал, что-то насчет повального невежества говорил, но, кажется ей, говорил не совсем то, что хотел бы услышать гость. Она, конечно, не могла предположить, что из этих некоторых разнословий позже разовьется полное разногласие ее мужа и Батенькова.

Итак, она, конечно, понимала, как не похож Батеньков на ее мужа, да и на всех прочих ее городских знакомых, как необычны его взгляды, рассуждения, как много он знает и как много успел увидеть и пережить. По этим причинам она не вполне доверяла искренности пылких чувств Гавриила Степановича, которые он уж и не скрывал. Мог ли в самом деле так сильно увлечься ею этот умный, образованный человек, который на своем веку уж наверняка насмотрелся всяких красавиц не чета ей? Нечем ему было увлечься в ней, разве что некоторой внешней приятностью; это она, конечно, понимала, но достаточно ли этого для сильного увлечения, может быть, даже любви? Хотя Дарья Флегонтовна была уже матерью, была замужем, но еще не стала женщиной, в ней еще не развилась истинно женская натура, она еще не знавала наслаждения в близости с мужем, принимала его как необходимый обряд в замужестве, всякий раз оставаясь совершенно спокойной. Иной раз ее Иван Иванович даже говаривал: «Что-то ты совсем холодна у меня, матушка! Неужто у тебя и желания никогда не возникает?» Она или отмалчивалась, или торопливо говорила, что ей стыдно про такое рассуждать, она в этом ничего не понимает.

И вот однажды, когда Гавриила Степанович передавал ей со своих рук маленькую Любочку, он крепко и нежно сжал ее ладошку, задержав в своей. Странное ощущение испытала она: ей не хотелось отдергивать свою руку, казалось, что через нее вливается во все тело никогда не испытанная нега, неведомая ей услада. Она стала сама искать этих прикосновений при каждом удобном случае, а в один из предвесенних дней, опять на званом вечере в дворянском собрании, она так изловчилась, что сумела быстро и совершенно невидимо для окружающих, будто наклонились они оба за ее упавшим платочком, поцеловать его в щеку. Он сжал ее руку и страстно шептал: «Спасибо! Хочу еще! Сделай еще так же!» Она весело смеялась, все походило на игру, и они стали обмениваться поцелуями, как только представлялась возможность.

И уж совсем весной, когда сошел снег и вечерние сумерки были совсем темны, Батеньков возвращался из магистрата позже обычного, шел по хлипким мосткам через Ушайку, на противоположном берегу его встретила она. Он сперва не узнал свою возлюбленную, потому что она надела все черное: черный платок, темного бархата стеганый жакет, черную длинную юбку, и совершенно растворилась в сумраке весеннего вечера. Не давая ему и слова сказать, она потянула его вниз, к воде, в кусты тальника, под кроны высоких тополей и осокорей, растущих здесь с незапамятных времен. И едва они укрылись в густой тени, она обхватила его за шею и прижалась губами к его губам. Боже мой, она даже не умела по-настоящему целоваться! Гавриил поменял их положение: поставил ее повыше, сам встал пониже и, прижав ее всю к себе, она даже чуть застонала, так он ее сжал, стал медленно целовать ее лоб, глаза, щеки. И наконец добрался до ее горячих губ. Тут он тоже потерял голову и то неистово целовал ее, куда придется, то, тяжело дыша, отстранялся и принимался целовать руки, потом пытался справиться с крючками, бросал эти попытки и впивался в ее губы. Да, у него, конечно, были женщины, некоторые многоопытные, но теперь он все опять перезабыл и полностью отдался сжигавшему его изнутри желанию. Но она отвела его руку, прижала свою к его припухшим губам и прошептала: «Нет, нет! Не надо! Потом…» «Дашенька! - впервые он произнес вслух ее имя так, как давно уже называл про себя. - Ты моя любовь на всю жизнь! Я тебя люблю! Бесконечно! Безмерно!» Она опять приложила свои хрупкие пальчики к его губам и зашептала: «Завтра. Перед концом работы. Уйди пораньше. Напротив монастыря двухэтажный дом Лучшева. Спросишь Ольгу. Прощай! Завтра…» Она убежала.

В план его инженерных работ входило строительство моста через Ушайку, как раз в этом самом месте, где они с Дашенькой впервые так жарко целовались. Он нарисовал не проект моста, а настоящую поэму в память об их любви. Мост должен был стать каменным, с изящной аркой, с рострой, как память о его любимом Петербурге; прочность, изящество, красота, запечатленная память - все было в этом проекте. Но он не осуществился. В местной казне не нашлось денег, столица тоже отказала в поддержке излишней роскоши. Мост построили деревянный, но Батеньков постарался, чтобы он был красивым, ажурным, насколько позволяли это сделать бревна и тес.

Этот мост простоял в Томске без малого сто лет, и лишь в начале следующего, двадцатого, века его заменили каменным, все-таки построенном по сохранившемуся проекту Гавриила Степановича. Его замысел, хоть и поздно, но все же осуществился. Мост и в самом деле оказался уникальным сооружением. В годы войны по нему проложили рельсы, и тяжелые паровозы тянули груженые товарные вагоны то с углем, то с заводским оборудованием, то с изготовленной военной продукцией. И сегодня по мосту этому бегают трамваи, и стоят неколебимо четыре колонны его с рострами. И многие знают, что мост этот создан по проекту декабриста Батенькова. Только никто не знает, что мост этот должен был стать памятником любви, потому что любовь эта была тайной.

А в тот великий вечер он пошел искать дом Лучшева, чтобы завтра не плутать. Дом этот оказался совсем близко от его обители - только в горку подняться. Он привычно перекрестился на кресты церкви Алексиевского монастыря и вернулся домой, понимая, что всю ночь не сможет глаз сомкнуть. И все благодарил Господа за дарованное ему счастье.

Двухэтажный этот дом, с маленькой комнаткой на втором этаже, и стал на всю весну местом их тайных страстных свиданий. Дом этот принадлежал родителям закадычной подружки Даши, купеческой дочке Ольге, похоже, оставшейся в старых девах, обожавшей Дашу, готовой, кажется, на любое преступление ради нее. В доме этом была на первом этаже скобяная лавка, там сидел один старый приказчик; хозяева же жили чуть подальше, в новом особняке; но поскольку старый дом был записан на Ольгу, она тут бывала каждый день, следила за порядком в лавке, сама топила на втором этаже печку-голландку и просто сидела, мечтала, изредка что-нибудь читала; родители предоставляли ей полную свободу. Завели однажды было разговор, что неплохо бы сдавать второй этаж в наем, так Ольга воспротивилась: если записали дом за мной, так пусть он за мной и остается, я там, может быть, особенную молитву творю Господу нашему, и при этом мне надо, что б никто не мешал. Батенькова Ольга видала не один раз, и он вызывал в ней не только чувство уважения, но, пожалуй, даже страха: так он был не похож на всех ее знакомых; она бы, наверное, в обморок упала, если бы он вдруг обратился к ней с каким-нибудь вопросом, что же она может сказать, о чем поговорить с этим человеком? И она все восхищалась своей подругой, сумевшей подружиться с таким человеком. Она искренне называла про себя отношения Даши и Батенькова дружбой, очень крепкой дружбой, о которой вовсе необязательно кому-либо, кроме нее, знать. Она и предположить не могла, как через долгие годы обернется жизнь. Ее племянник, который теперь был еще мальчиком, займет пост исправника, и когда в Томск вернется ссыльный декабрист Батеньков, разучившийся в тюрьме говорить, пятидесятилетняя Ольга, старая дева, настоит, чтобы племянник принял этого великого страдальца в свой сверх меры обширный дом, а сама возьмет на себя все другие заботы о ссыльном...

Гавриил сообразил, что входить ему в дом надо со двора, он открыл наружную, оказавшуюся не запертой, дверь, увидал крутую лестницу, ведущую на второй этаж, а там, наверху, Дашеньку. Кажется, он влетел, а не поднялся по ступенькам. Потом он не мог вспомнить ни одной детали, ни одной подробности; как все было. Просто Даша становилась все ближе и ближе к нему, все теплей, все горячей, а ему все не хватало ее, все было мало, как бывает мало воздуха и человек судорожно ловит его открытым ртом и не может надышаться, вот и он не мог надышаться, упиться, насытиться. В какой-то момент он видел ее обнаженную беззащитную грудь и припадал к ней губами, как умирающий от жажды к роднику. Потом он смотрел на нее, покорно лежащую с закрытыми глазами, казавшуюся уснувшей. Он тихо спрашивал: «Я был груб? Прости! Я не помню себя…» Она, не открывая глаз, помотала отрицательно головой и тут же, очнувшись, открыла свои потемневшие карие глаза и торопливо заговорила: «Господи! Господи! Что же это! Я должна бежать!» Она и в самом деле поднялась с широкой тахты и стала торопливо одеваться, не глядя на Гавриила, но потом попросила: «Помоги!» - и повернулась к нему спиной, чтобы он застегнул несколько крючков ее лифа. Он застегнул и поцеловал ее в шею. Даша тотчас обернулась, обхватила его руками и зашептала: «Еще! Хочу еще!»

Во все последующие встречи им всегда не хватало времени, и Даша в полной панике спохватывалась в самую последнюю, намеченную ею заранее, минуту и убегала, полузастегнутая и полузашнурованная. Они не успевали поговорить, расспросить, хотя испытывали острое любопытство друг к другу; и пока все их внимание было сосредоточено на их телах, на плоти, которая, оказалась таким неиссякаемым источником полного блаженства, когда и подумать-то о чем-либо другом некогда, Гавриил не уставал восхищаться изяществу, стройности, точености ее маленькой фигурки, цвету, нежности, запаху ее кожи, и все поверить не мог, что хоть на некоторое время это все принадлежит ему и он может без устали целовать и обнимать, нежить эту юную женщину. Себя он считал грубоватым для нее, понимал, что его лицо не только не вырезано, не выточено, а просто рублено крупными частями. Даша не соглашалась и гладила его лоб, щеки, брови, крупный нос, добиралась до шрама от ранения на плече и целовала этот шрам, потом находила другой и тоже его целовала...

Все-таки они успевали кое-что сообщить друг другу. Впрочем, Даша считала, что ей совершенно нечего о себе рассказывать. Училась в гимназии, и был короткий промежуток времени романтических фантазий, появлялся дневник, красивый альбомчик с переписанными каллиграфическим почерком стихами, но все не надолго. Быстро возник интерес к взрослым, не гимназическим, нарядам, хотелось поторопить время, а тут вот уж и жених объявился. Отец ее был купеческого звания, держал большой извоз; конечно, сам он уже давно обозов не водил, у него были конюшни, целый штат конюхов и кучеров, и нанимали его обозы для перевозки товаров по всей Томской губернии, считай, по всей Сибири. Отец и рассудил судьбу дочери чисто по-купечески: есть выгодный жених, чего же тут время тянуть - под венец, и делу конец...

Гавриил успел рассказать про себя, что был в семье двадцатым ребенком. Родился таким хилым, что только раз слабенько пискнул и замолчал. Повитуха заявила, что младенец помер, надо его не в люльку, а в гроб положить. Его и положили в маленький гробик, уж батюшку пригласили молитву прочесть, а он взял да и ожил. И когда подрос, то стал заниматься всякими физическими упражнениями, чтобы укрепить свое тело. Даша едва не расплакалась, представив, как новорожденного младенца кладут в гроб, а он еще живой, и все гладила и целовала его грудь и заглядывала ему в глаза.

В другой раз он рассказал, что в детстве был очень религиозным, да в сущности, он и сейчас такой же, но в детстве он мечтал стать отшельником, святым. Особенно его поразил подвиг Даниила Столпника. Однажды он выбрал в ограде столбик пошире да на задах огорода и забрался на него, решив, что так и будет сидеть, сколько Бог ему позволит. Его не сразу хватились, и он уж готов был бы и слезть, да самостоятельно сделать этого не мог, стал тихонько подвывать, тогда его и обнаружили. Тут они вместе с Дашей посмеялись.

Тайные их свидания продолжались до мая. А в мае Даша с дочкой, со всей домашней челядью была увезена супругом на дачу, за реку, в сосновый бор. Они и попрощаться не успели, она только, страшно рискуя, оставила ему записку в их тайной комнате, где и сообщила о даче.

Как раз в мае начались и у Батенькова горячие деньки, основные работы. Ему надо было по плану срезать крутой спуск Юрточной горы, проложить дренажные канавы, используя гравий, добытый в Томи, укрепить берега Ушайки, построить ключи с целебной родниковой водой, а главное, начать строительство моста через Ушайку, моста в память, в честь их любви!

В эти же дни появились и первые трещины в его отношениях с Клерковым, да, пожалуй, не с одним только им, поскольку благоустроительные дела сулили неплохие дополнительные заработки. Все было очень просто: тяжелые земляные и прочие работы выполняли арестанты, колодники, которых в городе всегда было достаточно, и свободным горожанам вменялось в обязанность выполнить определенный объем общественных работ - то есть все делалось бесплатно, плата полагалась лишь десятникам, надсмотрщикам, инженеру Батенькову. Но денег из казны, по прямому указанию Клеркова, отпускалось больше: вроде как плата за всякие тяжелые земляные и прочие работы. Какие-то бумаги приносили на подпись и Батенькову. Поначалу он их подписывал не глядя, доверял, считал простой формальностью, кроме того, большую часть рабочего времени он проводил на строительстве моста; но однажды посмотрел, что ему предлагалось подписать, и удивился цифрам расходов, спросил об этом принесшего бумаги десятника: откуда, мол, такие суммы? Тот пожал плечами, но потом не без ухмылки заметил: «Чо, сами, што ль не понимаете? Всем вознаграждение нужно». И в этот раз он еще подписал бумаги, но вечером попытался объясниться с Клерковым. Тот краснел, откровенно злился, а потом, не скрывая раздражения и всем видом и тоном показывая, кто сегодня здесь начальник, сказал, чтобы Батеньков занимался своими непосредственными инженерными делами, а в финансовые вопросы не совался. И вообще, он может освободить его от подписывания расходных документов, освободить от такой ответственности, но соответственно и мера его заработка как инженера уменьшится... Спустя какое то время ему все равно приходилось подписывать некоторые бумаги; нельзя было обойтись без его подписи, он требовал от Клеркова пояснений, и конфликт углублялся. Конечно, уже и речи не могло быть о том, чтобы его пригласили на обед или ужин, а когда семейство переселилось на дачу, то он не мог рассчитывать быть в числе приглашенных на воскресный завтрак, на который Клерков приглашал некоторых сослуживцев.

Тогда он решил самостоятельно, если получится, то секретно, съездить в тот заречный сосновый бор, где теперь обитала его нежная Даша, по которой он совершенно истосковался. Он поехал в будний день под предлогом наблюдения за весенним стоком воды в Томи, нанял извозчика из местных татар, и они покатили к переправе. На пароме он все смотрел в чистые воды Томи, прозрачные до самого дна, иногда даже успевал увидеть стремительный подводный полет рыб.

Они остановились на опушке бора, на обочине песчаной дороги, и Батеньков не стал спрашивать ни татарина, ни первую встреченную им девушку, где находится дача Клерковых, решил найти ее сам. Он неторопливо шел по песчаной тропинке мимо решетчатых заборов, дивился на корабельную сосновую рощу, спрашивал самого себя, почему он до сих пор не бывал здесь, дышал всей грудью сладким, напоенным бором, воздухом и не сомневался, что совсем скоро увидит ее. Да она сама ему попалась навстречу, он не успел спросить, куда она шла, их встреча была так неожиданна и так коротка.

Увидев Гавриила, Даша остановилась, замерла, потом обеими руками закрыла свое лицо, тотчас же отняла их и знаком показала, чтобы он последовал за ней. Тут был тихий проулок между двумя заборами, между соснами, в зарослях черемухи. Они обнялись, но Даша сразу и оттолкнулась от него: «Что у вас с Клерковым? Он с такой злостью говорит о тебе». «Это у нас по работе. Только по работе! Не волнуйся! И Бог с ним! Я так по тебе стосковался!» «Я тоже! О! Мой дорогой! Но нам теперь нельзя больше встречаться». «Почему? Из-за него?» Даша отрицательно качала головой, потом прижалась к нему, пригнула его голову и прошептала в самое ухо: «Я беременна». Гавриил крепко обнял ее и тоже в самое ухо спросил: «Это наш? Это будет наш ребенок?» И Даша вдруг заплакала. Он отодвинулся от нее, взглянул ей в лицо, по которому потоком лились слезы, он их целовал и повторял: «Что ты? Что ты плачешь? Это же такая радость!» Даша вытерла слезы ладошкой и почти спокойно сказала: «Но я не знаю! Понимаешь? Я не знаю!»

Да, он понял. Конечно, в жаркие дни их любви она же не могла отказывать в ласках законному супругу, может быть ей приходилось даже быть более нежной, чем обычно, чтобы не вызвать подозрений...Вот и он сам усиленно изображал, что влюблен платонической любовью в Прасковью Аргамакову. В том то и дело, что платонической! А каково было Даше?..

Всю обратную дорогу он только об этом и думал. Иногда его охватывало обжигающее грудь чувство невероятной радости, может быть, у него будет сын? Или дочь? Все равно! Это дитя их любви! Тогда он уговорит Дашу уехать с ним, бросить этого извилистого и вороватого Клеркова! Но потом приходили мысли, что будущий ребенок, возможно, вовсе не его плод, и он опять начинал с печалью и жалостью думать о Даше, о том, как ей теперь нелегко, и в каком безнадежно безнравственном положении она оказалась с его помощью! Успокаивал себя тем, что думал: вот ребеночек родится, и Даша сразу же поймет, на кого он похож, и ей станет легче.

Он опять стоял, опершись на паромные перила, и смотрел на прозрачные воды реки, в которых теперь отражалось столь же чистое небо с редкими белоснежными облаками. И тогда...

Написать отзыв

© "СИБИРСКИЕ ОГНИ", 2004

Оригинальный сайт журнала

 www.sibogni.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев