№ 09'04

Роберт БАИМОВ

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

XPOHOС

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Из классической поэзии Востока

Омар Хайям

(около 1040—1123)

Человечество знает его как выдающего поэта, хотя он был одновременно и великим ученым. Полное имя этого человека Гияс ад-Дин Абу-л-Фатх Омар ибн Ибрагим ал Хайям ан-Найсабури, что означает: Гияс ад-Дин отец Фатха Омар сын Ибрагима Хайям из Нишапуры («Найсабури» по-арабски). Сокращенное (отюреченное) имя — Гаязетдин Абдул-Фатхи Омар Хайям. Но весь мир любовно называет его просто Омаром Хайямом.

Омар Хайям родился в городе Нишапуре. Отец его, судя по псевдониму, был ремесленником, ибо «Хайям» означает «делающий палатки». Детские годы Омар провел в г. Балхе, затем жил в Бухаре и Самарканде. Интерес к знаниям пробудился у него очень рано: еще в юности он глубоко изучил ислам, выучил наизусть весь Коран, знал, как и высшее духовенство, толкование каждого из аятов священной книги мусульман. И, конечно, вовсе не случайно, что одно из его имен — Гияс ад-Дин — означает «Плечо Веры». Возможно, именно глубокое знание религии, увлечение философией, особенно трудами древнегреческих мыслителей, породили впоследствии противоречия в его творчестве, очень часто уводящие поэта в опасные сферы вольнодумия и еретизма.

Наряду с религией Омар Хайям с детства увлекался точными науками, считал себя последователем великого Абу Али ибн Сины (Авиценны, 980—1037); некоторые его труды он перевел на персидский язык. Как и его учитель, в науке он был многосторонен, писал трактаты по математике, метафизике, астрономии, медицине, музыке, географии и т. д. Успехи молодого Хайяма были замечены двором правителей уже в период его жизни в Бухаре и Самарканде, а в двадцать семь лет его пригласили в далекий Исфахан для ведения астрономических исследований. При поддержке сельджукского султана Мелик-шаха и его первого визиря Низам аль-Мулька специально для него здесь была построена обсерватория.

В Исфахане Омар Хайям плодотворно проработал более сорока лет. В 1077 году здесь он опубликовал свой сенсационный, ставший впоследствии знаменитым трактат «Комментарии к трудным постулатам книги Евклида», приведший автора уже в средневековье к идеям неевклидовой геометрии. Составил персидский календарь, отличавшийся большой точностью; написал известный математический труд «Алгебра и алмукабала». Альджабр ва-аль-мукабала — первоначальное название алгебры, впервые употребленное в первой половине IX века хорезмским математиком Мухаммедом ибн Мусой Хорезми в его «Краткой книге об исчислении алгебры и алмукабалы». Этот трактат Хорезми в XII веке был переведен на латинский язык под названием Liber de algebra et la mucabala; отсюда пошел и современный термин «алгебра». В честь математических открытий раннего средневековья (первая половина IX в.) имя Мухаммеда аль-Хорезми было уже в нашу эпоху увековечено в кибернетике термином «алгоритм» (латинизированное «аль-Хорезми»). Кстати, работа Омара Хайяма «О доказательствах задач алгебры и алмукабалы» была переведена и в середине XX века издана на русском языке, что свидетельствует о ее актуальности и в наше время.

Имя Омара Хайяма как ученого было широко известно его современникам. «Он был мудрец, глубоко знавший философию и в особенности же математику. В которой нет и не было ему равных…» — писал о Хайяме живший в ту эпоху арабский ученый и писатель Закария ал-Казвини. Тем не менее мировую славу Омару Хайяму принесли именно его стихи — четверостишия популярной на Востоке жанровой формы рубаи, хотя, как утверждают исследователи, он стеснялся считать себя поэтом, занимался поэзией между делом, не относил стихотворчество к каким-либо серьезным делам, писал на клочках бумаги, на полях своих научных работ, дарил друзьям, знакомым... Мог даже издевательски написать о себе:

Дураки мудрецом почитают меня.

Видит бог: я не тот, кем считают меня.

О себе и о мире я знаю не больше

Тех глупцов, что усердно читают меня.

В Европе вплоть до XVII века Хайям был известен лишь как выдающийся ученый-математик, астроном и философ. Лишь в 1859 году английский поэт Эдвард Фицджеральд издал небольшую книгу, содержащую около ста четверостиший, под названием «Рубайат Омара Хайяма». Англичанин представил их читателям в своеобразной концепции: в начале книги расположены рубаи, призывавшие к веселью, наслаждению жизнью, воспевавшие вино, любовь к женщине. Далее шли четверостишия, говорившие о горестях и безотрадности жизни, о бессмысленности существования человека вообще. И наконец шли четверостишия, наполненные мистической верой в бога, в потустороннюю жизнь и т. д. Так перед читателем складывался образ человека, якобы бывшего в молодости жизнелюбом, эпикурейцем, но с течением лет остывшего к жизни, а затем и вовсе ставшего религиозным мистиком.

Все эти мотивы, несомненно, присутствуют в поэзии Омара Хайяма. Возражение вызывает лишь концепция «духовной деградации» — от жизнелюба до мистика, что, мягко говоря, не соответствует истине. Напротив, как утверждает исследователь творчества поэта М. Н. Османов, «Хайям — первый персидский поэт, который ввел в свои стихи идею конфликта между поэтом и творцом, а коллизию поэт — судьба, наметившуюся в литературе Х в., разработал в целостную поэтико-философскую концепцию» (Омар Хайям. Рубайат. М., 1972. — С. 12). Этот спор-полемика проходит основным мотивом через все творчество Омара Хайяма.

Конечно, можно сказать, что раз не сохранилась хронология написания рубаи, то трудно судить и о мировоззренческой эволюции поэта. Тем более, что, как утверждают многие исследователи, среди приписываемых Хайяму множества четверостиший немало и «странствующих», написанных как друзьями поэта, так и его врагами: первыми — чтобы «усилить» Хайяма, вторыми — напротив, чтобы ославить его.

Однако есть и другие критерии.

Если б мне всемогущество было дано,

Я бы небо такое низринул давно

И воздвиг бы другое, разумное небо,

Чтобы только достойных любило оно!

Это смелое, бунтарское четверостишие написано, несомненно, уже в преклонном возрасте, так же, как и такое утверждение: «Много лет размышлял я над жизнью земной, непонятного нет для меня под луной. Мне известно, что мне ничего не известно! Вот последняя правда, открытая мной».

Временами лирический герой будто бы умолял:

Дай, Боже, хлеба, жизни без оков.

Без одолжений всяких подлецов.

Держи меня всегда настолько пьяным,

Чтоб не было хлопот в конце концов.

Однако все это еще не дает права утверждать, что с течением лет поэт «остыл», утихомирился и превратился в религиозного мистика. Другое дело, что, поняв несправедливость, негармоничность созданного богом мира, поэт не знал способа, как его можно исправить. Возможно, отсюда и безумное отчаяние и еретическая дерзость поэта:

Если бог не услышит меня в вышине —

Я молитвы свои обращу к Сатане.

Если богу желанья мои неугодны —

Значит, дьявол внушает желание мне!

Вот рубаи, где конфликт между поэтом и творцом достигает своей кульминации:

Если мельницу, баню, роскошный дворец

Получает в подарок дурак и подлец,

А достойный идет в кабалу из-за хлеба,—

Мне плевать на твою справедливость, творец!

В другом рубаи поэт говорит еще более категорично: «О жестокое небо, безжалостный бог. Ты еще никогда никому не помог». Или: «О невежды! Наш облик телесный — ничто, да и весь этот мир поднебесный — ничто».

В ряде четверостиший мы услышим мотивы бессилия перед законами мироустройства и мироздания, мотивы пессимизма и даже отчаяния:

Мы послушные куклы в руках у творца!

Это сказано мною не ради словца.

Нас по сцене Всевышний на ниточках водит

И пихает в сундук, доведя до конца.

Всё бессмысленно, обречено, никогда еще

Не одерживал смертный над небом побед.

Всех подряд пожирает земля-людоед.

Ты пока еще цел? И бахвалишься этим?

Погоди: попадешь муравьям на обед!

И: «Мы уйдем без следа — ни имен, ни примет. Этот мир простоит еще тысячи лет. Нас и раньше тут не было — после не будет. Ни ущерба, ни пользы от этого нет».

Однако Омар Хайям не был пессимистом в традиционном смысле слова. Он, как выдающийся ученый-философ, математик, астроном, мыслитель, видел мир другими глазами, чем его современники, религиозные фанатики, видел дальше всех:

Тот чтит суру вот эту, этот — ту.

Тот жаждет рай узреть сквозь пустоту.

Но ты, познав основы мирозданья,

Стряхнешь с себя всю эту суету.

Он видел, он старался «стряхнуть с себя всю эту суету», но не мог пробить брешь в глухой стене мракобесия средневековья и бился об эти догматические стены, как рыба об лед. «Мне, господь, надоела моя нищета, надоела надежд и желаний тщета, — отчаявшись, восклицает поэт. — Дай мне новую жизнь, если ты Всемогущий! Может, лучше, чем эта, окажется та».

Но нет, ничего не меняется, хотя «месяца месяцами сменялись до нас, мудрецы мудрецами сменялись до нас». Из глины сотворен человек, в глину и превратится, а из нее гончар будет лепить кувшины, чаши: то есть продолжится круговорот вещества...

Я вчера наблюдал, как вращается круг,

Как спокойно, не помня чинов и заслуг,

Лепит чаши гончар из голов и из рук.

Из великих царей и последних пьянчуг.

«Мы уходим из этого мира, не зная ни начала, ни смысла его, ни конца». Если так, спрашивает поэт, то стоит ли копить богатства, размышлять о вечности, «бренчать золотишком в кошельке»? Ведь едва человек успеет что-то собрать, как смерть уже стучится к нему: «Я тут». Поэтому:

Тайну вечности смертным постичь не дано.

Что же нам остается? Любовь и вино.

Вечен мир или создан — не все ли равно,

Если нам без возврата уйти суждено?

В то же время «пессимизм» Омара Хайяма своеобразный. Он не зовет, как в суфийской поэзии, к уходу от действительности в мистицизм, а, напротив, призывает к активной жизни, радостям бытия, земной любви, наслаждениям:

Оттого, что неправеден мир, не страдай,

Не тверди нам о смерти и сам не рыдай,

Наливай в пиалу эту алую влагу,

Белогрудой красавице сердце отдай.

Жизнь не вечна, поэтому не теряй времени, «не оплакивай, смертный, вчерашних потерь, дел сегодняшних завтрашней меркой не мерь, ни былой, ни грядущей минуте не верь, верь минуте текущей — будь счастлив теперь!»

Вот это и есть его знаменитый девиз:

Брось молиться, неси нам вина, богомол,

Разобьем свою добрую славу об пол.

Все равно ты судьбу за подол не ухватишь —

Ухвати хоть красавицу за подол!

Пока можно, пользуйся сегодняшними радостями, наслаждайся сегодняшним счастьем, не оставляй на завтра; жизнь — само мгновение, и «хотя бы это мгновение радостным будь!»

Хайям и воспевает это «мгновенье», этот короткий миг. «Ты не слушай глупцов, умудренных житьем, — говорит он. — С молодой уроженкой Тараза вдвоем утешайся любовью, Хайям, и питьем, ибо все мы бесследно отсюда уйдем».

Конечно, в этом воспевании вина, любви, женщины, несомненно, содержится и своеобразный протест против ханжеских запретов ислама, противопоставление идеала свободного человека официальной догматике. Вот один из нравственных идеалов лирического героя:

Если гурия кубок наполнит вином,

Ляжет рядом со мной на ковре травяном, —

Пусть меня оплюют и смешают с дерьмом,

Если стану я думать о рае ином?

В то же время тема любви и женщины у Хайяма не однозначна, есть рубаи, призывающие и к нравственной сдержанности:

Если низменной похоти станешь рабом —

Будешь в старости пуст, как покинутый дом.

Оглянись на себя и подумай о том,

Кто ты есть, где ты есть и — куда же потом?

Винные мотивы, вакхальные напевы, как и тема любви и женщины, взаимосвязаны, они сквозные в поэзии Омара Хайяма.

Буду пьянствовать я до конца своих дней,

Чтоб разило вином из могилы моей.

Чтобы пьяный, пришедший ко мне на могилу,

Стал от винного запаха вдвое пьяней!

В шутку же он даже завещает:

Когда уйду, свои закончив дни,

Меня, мой друг, в молитве помяни.

На место, где я сиживал когда-то,

Глоток вина тихонечко плесни.

«Пить вино зарекаться не должен поэт», — заявляет он и кощунственно продолжает: «После смерти — вином мое тело омойте, а носилки для гроба сплетите из лоз. Мое тело омойте вином, чтобы бог в Судный день без труда отыскать меня мог...»

Следует сказать, что в восточной поэзии тема вина традиционна во все времена. «Винная поэзия» или «хамриат», воспевающая вино и его место в духовно-религиозной, нравственной и социально-бытовой жизни средневековья, как правило, присутствует во всех жанровых формах и возвышается до классических высот. Достаточно назвать «Касыду о вине» Рудаки, касыды и газели поэта газневидской школы Манучихри и поэта сельджукидской школы Муиззи. Последние два поэта — современники Омара Хайяма. Есть также много общего, созвучного в «винной поэзии» Омара Хайяма и его предшественников.

А если смотреть еще глубже, то первенство хамриата исследователи относят к Абу Нувасу (ал Хасан ибн Хани, 762—813 гг.), «великому арабскому поэту, персу по происхождению, прославившемуся как мастер застольной поэзии, которая впервые в арабской поэзии превращена им в самостоятельный жанр». (Литература Востока. Сборник статей. М., «Наука», 1969. — С. 47).

Манучихри, например, как и Омар Хайям, пишет: «...Когда я умру, обмойте мое тело самым красным вином, сделайте благовонье для меня из косточек винограда, а из листьев зеленой лозы — материю для моего савана...» У Муиззи винные мотивы, как у Омара Хайяма, переплетаются с неуважением к шариату, религиозным предписаниям и т. д. В этом смысле хамриат Хайяма продолжает и развивает общие тенденции этого направления, резко отличаясь, однако, от темы вина и опьянения в суфийской поэзии. Вино в поэзии Хайяма — это не потеря личности, не мистическое опьянение, а реальность, источник веселья, жизнелюбия («Если выпьет гора — в пляс пойдет и она»), средство самовыражения:

Нищий мнит себя шахом, напившись вина.

Львом лисица становится, если пьяна.

Захмелевшая старость беспечна, как юность.

Опьяневшая юность, как старость, умна.

Однако эти мотивы в творчестве Омара Хайяма одновременно и своеобразный бунт, протест против догматических установок религии, все это запрещающих:

К черту ваши запреты! Вино — это благо.

Доброта человека вином рождена.

Поэт дает свою установку: «Жизнь короткую лучше прожить не молясь, жизнь короткую лучше прожить веселясь». И не надо бояться за это кар на том свете, заявляет он, тонко насмехаясь над положением религии о предопределении, — греха не будет. Ибо наши судьбы, все наши поступки и дела начертаны Всевышним еще до нашего рождения.

Веселись! Ибо нас не спросили вчера.

Эту кашу без нас заварили вчера.

Мы не сами грешили и пили вчера —

Все за нас в небесах предрешили вчера.

Потому не терзайся. Не ищи правды («разум у нас в невысокой цене»), а «если ночью тоска подкрадется — вели дать вина. О пощаде судьбу не моли, ты не золото, пьяный глупец, и едва ли, закопав, откопают тебя из земли».

Хамриат в рубайатах Хайяма — это вакхическое восхваление разума, философское восприятие действительности, диалектики: сегодня «луноликая», а завтра — глина, прах («Из праха мы явились, и в прах потом рассеемся, поверь»).

Очень хорошо сказал о сущности и бунтарском характере хамриата (стихов о вине) в предисловии к своему роману «Сказание об Омаре Хайяме» писатель Георгий Гулиа. «Часто спрашивают, — говорит он, — почему Омар Хайям много пишет о вине?» И отвечает: «На этот вопрос дал исчерпывающий ответ французский ориенталист Дж. Дармстетер еще в прошлом веке: «Человек не посвященный сначала будет удивлен и немного скандализирован тем местом, какое занимает вино в персидской поэзии... Вспомним, Коран запрещал вино... Застольные песни Европы — песни пьяниц. Здесь же это бунт против Корана, против святош, против подавления природы и разума религиозным законом. Пьющий для поэта — символ освободившегося человека, попирающего каноны религий. Это целиком относится и к поэзии «Омара Хайяма». («Дружба народов», 1974, № 10.)

О том, что винные мотивы в поэзии Хайяма — это не призыв к пьянству, а своеобразный протест, говорят и другие рубаи поэта, где утверждается благоразумие в питье:

Пить Аллах не велит не умеющим пить,

С кем попало, без памяти смеющим пить,

Но не мудрым мужам, соблюдающим меру,

Безусловное право имеющим пить!

Не запретна лишь с мудрыми чаша для нас

Или с милым кумиром в назначенный час,

И о том, сколько выпил, поменьше болтай,

Пей немного. Пей изредка. Не напоказ.

«Будь, как Ринд (гуляка и вольнодумец, — Р. Б.), завсегдатаем всех кабаков, — говорит Хайям в другом рубаи. — Вечно полным, свободным от всяких оков, хоть разбойником будь на проезжей дороге: грабь богатых, добром одаряй бедняков».

Этот лирический герой очень близок к образу суфия, проводящего время в языческих обрядах — радениях и бдениях, нарушающих все каноны шариата. Явные признаки образа гордого суфия-аскета, отказавшегося от материального богатства, проглядывают и из такого рубаи:

Вместо злата и жемчуга с янтарем

Мы другое богатство себе изберем:

Сбрось наряды, прикрой свое тело старьем,

Но и в жалких лохмотьях — останься царем.

Очень важна в понимании суфийских корней мировоззрения Омара Хайяма последняя строка рубаи: «Но и в жалких лохмотьях — останься царем». Это отражение третьего столпа суфизма — пантеизма: единства материального и духовного начал, наличия божественного начала в самом человеке, что явно подтверждается и в таком рубаи Хайяма, где лирический герой обращается прямо к богу (как и в суфизме), минуя посредничество мечети и духовенства:

К черту пост и молитву, мечеть и муллу!

Воздадим полной чашей Аллаху хвалу.

Как видно, творчество Омара Хайяма не лежит вне суфийского учения в исламе. Проявляются почти все особенности (в том числе и признаки тристоянов — аскетизм, мистицизм, пантеизм) этого направления. Сам поэт о своей принадлежности к какому-либо течению говорит, например, в таком рубаи:

Много сект насчитал я в исламе. Из всех

Я избрал себе секту любовных утех.

Ты — мой бог! Подари же мне радости рая.

Слиться с богом, любовью пылая, — не грех!

Заявление, как обычно, содержит полемический задор, в то же время нельзя не заметить и явного намека на один из основных постулатов «практического суфизма»: попытку освящения мистицизмом эротических действий и достижения на этом пути экстаза как достижения божественной истины, объявления этого состояния, как и в суфизме, «слиянием с богом».

В ряде исследований советского периода отрицается или очень осторожно говорится о причастности Хайяма к суфизму, — видимо, из-за тогдашнего негативного отношения к религии вообще и к суфизму в частности, как лишь мистицизму. Однако известно, что суфизм, его образность и иносказательность для поэтов-мыслителей того времени, в отличие от догматического ислама, служил часто одной из форм вольнодумия, выражения разумного начала. Суфизм, конечно, тоже обращал взоры к богу, но к богу в самом человеке, следил за эволюцией возвышения отдельной личности до «божественной истины», то есть в лице мистического индивидуализма возбудил интерес к самому человеку, его субъективным чувствам и переживаниям.

Думается, именно здесь и кроется своеобразие художественного мышления Омара Хайяма, его мировоззрения, секрет творческого использования возможностей им также и суфизма. Лирический герой Хайяма не мистик, как в ортодоксальном суфизме, а жизнелюб, земной человек, даже с социальным оттенком («грабь богатых, добром одаряй бедняков» и др.), он поклоняется не абстрактному божеству, а конкретной личности, имеющей божественное начало. О себе он может говорить:

Нежным женским лицом и зеленой травой

Буду я наслаждаться, покуда живой.

Пил вино, пью вино и, наверное, буду

Пить вино до минуты своей роковой!

Однако такая «буйность» Хайяма, думается, не выходила за дозволенные этические рамки того времени, его лирический герой, хотя и бесшабашный гуляка, не пьет безоглядно. Он совестлив, порядочен и справедлив:

Если гурия страстно целует в уста,

Если твой собеседник мудрее Христа,

Если лучше небесной Зухры музыкантша —

Все не в радость, коль совесть твоя не чиста!

Справедливость, честь и достоинство — основные черты лирического героя — поэт относит и к себе:

Недостойно — стремиться к тарелке любой,

Словно жадная муха, рискуя собой.

Лучше пусть у Хайяма ни крошки не будет,

Чем подлец его будет кормить на убой!

«Лучше кости глодать, — продолжает он, — чем прельститься сластями за столом у мерзавцев, имеющих власть».

Вот убежище, куда стремится поэт и его лирический герой, напоминающий и суфия-аскета:

Если есть у тебя для житья закуток —

В наше подлое время — и хлеба кусок,

Если ты никому не слуга, не хозяин —

Счастлив ты и воистину духом высок.

Омар Хайям видел противоречия мироздания, алогичность учения ислама, брал под сомнение мусульманское мировоззрение — разумность и целесообразность всего, что создано богом.

Из глины бог решив людей создать,

Печатью смерти их обрек ломать.

Изъянов много? Кто ж тому виною?

А если нет, зачем их разбивать?

Разумно ли дать человеку одновременно и жизнь и смерть? «Ужели бы гончар им сделанный сосуд мог в раздражении разбить, презрев свой труд?» Так же и с людьми, судьбы которых разбиты без никакой логики и целесообразности. Вот, например, кладбище. Разве там только отжившие свой век люди? «А сколько стройных ног, голов и рук прекрасных, любовно сделанных, разбито тут». Логично ли все это? Почему в мире есть порок? Если бог создал мир и людей порочными, зачем же наказывать их за свои же собственные ошибки?

Поэт ставил под сомнение такие основополагающие постулаты ислама, как вера в предопределение рока, бессмертие души, реальность рая и ада. Страшного суда, воскрешения...

Для благородных эта жизнь — тюрьма.

Твоя обитель — произвол и тьма:

Все блага мира подлецам ты даришь.

Ты, рок, осел иль выжил из ума.

Поэт дерзил официальной догматике и тут же делал уступки, искал обходные пути, пытался объяснять, оправдываться, чтобы сохранить себя, свое дело; старался обойти смертельных удавок догматиков:

Каждый молится богу на собственный лад.

Всем нам хочется в рай и не хочется в ад.

Лишь мудрец, постигающий замысел божий,

Адских мук не страшится и раю не рад.

Хотя внимательный слух и здесь почувствует глубоко скрытый еретизм и вольнолюбие, неприятие догматики, неуступчивость, инакомыслие твердо убежденного человека.

На первый взгляд может показаться, что Омар Хайям благодаря своему таланту все время шел по восходящей линии к своим успехам. Однако вот что пишет он уже в упомянутом труде «О доказательствах задач алгебры и алмукабалы»: «...Мы были свидетелями гибели ученых, от которых осталась малочисленная, но многострадальная кучка людей. Суровости судьбы в эти времена препятствуют им всецело отдаться совершенствованию и углублению своей науки. Большая часть из тех, кто в настоящее время имеет вид ученых, одевают истину ложью, не выходя в науке за пределы подделки и лицемерия, и используют тот запас знаний, которым и они обладают, только для низменных плотских целей. И если они встречают человека, отличающегося тем, что он ищет истину и любит правду, старается отвергнуть ложь и лицемерие и отказаться от хвастовства и обмана, они делают его предметом своего презрения и насмешек». (Литература народов СССР. Хрестоматия. Составил Л. И. Климович. М., 1959. — С. 297). Неслучайно поэт предупреждает:

Имей друзей поменьше в наши дни,

С людьми общаться близко не рискни:

Те, на кого ты полагался в жизни, —

Раскрой глаза — тебе враги они.

Голос сердца, драматизм многострадального поэта:

Жизнь моя тяжела: в беспорядке дела,

Ни покоя в душе, ни двора ни кола.

Только горестей вдоволь судьба мне дала.

Что ж, Хайям, хоть за это Аллаху хвала!

«Что есть счастье? — задается поэт вопросом в другом рубаи. — Ничтожная малость. Ничто, что от прожитой жизни осталось? Был я жадно пылавшей свечой наслаждения. Все казалось — мое. Оказалось — ничто».

Враги не оставляли его в покое до конца жизни. Когда восставшие исмаилиты в Исфахане убили Мелик-шаха и его визиря Низам аль-Мулька, разрушили обсерваторию, Омар Хайям, оставшись без покровителей и не у дел, вернулся в родной Нишапур. Его обвинили в еретизме, что в тех условиях было равносильно вынесению смертного приговора.

И чтобы отвести от себя эти страшные подозрения, стареющий Омар Хайям вынужден был совершить хадж (паломничество) в святые места мусульман — в Мекку и Медину. Возможно, именно в этот период написаны такие «смиренные» рубаи, как:

Я раскаянья полон на старости лет.

Нет прощения мне, оправдания нет.

Я, безумец, не слушался божьих велений —

Делал все, чтобы только нарушить запрет!

Однако и тут нет отказа от своих позиций, ибо в другом четверостишии поэт может сказать:

Пусть я плохо при жизни служил небесам,

Пусть грехов моих груз не под силу весам —

Полагаюсь на милость Единого, ибо

Отродясь никогда не двуличничал сам!

По возвращении в родной Нишапур Омар Хайям не имел средств, жил в доме сестры и ее мужа. Умер здесь же на восемьдесят третьем году жизни.

Да пребудет со мною любовь и вино!

Будь что будет: безумье, позор — все равно!

Чему быть суждено — неминуемо будет.

Но не больше того, чему быть суждено.

Таков этот великий поэт, ученый, бунтарь-мыслитель средневековья Гияс ад-Дин Абу-л-Фатих Омар ибн Ибрагим ал Хайям ан-Найсабури, мастер непревзойденных рубаи, которого все восприняли и полюбили как Омара Хайяма.

Остается добавить, что после издания Эдвардом Фицджеральдом сотни рубаи Омара Хайяма на английском языке, имя поэта стало знаменитым во всем мире. Пожалуй, нет языка, на котором не звучали бы задорно-мудрые и смелые четверостишия Омара Хайяма. В России и в Советском Союзе его переводили известные знатоки Востока: Г. Плисецкий, В. Державин. М. Н. Османов, И. Тхоржевский, Р. Алиев и многие другие, доводя до сознания наших читателей эту удивительную, по-восточному вечно молодую и действующую поэзию.

Написать отзыв в гостевую книгу

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2004

Главный редактор: Юрий Андрианов

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев