   |
| |
№ 02'04 |
Александр АСТРАХАНЦЕВ |
 |
|
XPOHOC
Русское поле:СИБИРСКИЕ ОГНИМОЛОКОРУССКАЯ ЖИЗНЬБЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫПОДЪЕМСЛОВОВЕСТНИК МСПС"ПОЛДЕНЬ"ПОДВИГОбщество друзей Гайто ГаздановаЭнциклопедия творчества А.ПлатоноваМемориальная страница Павла ФлоренскогоСтраница Вадима Кожинова
|
СОН О ЖИЗНИУ Артема Панюшина полетел домашний компьютер. Как говорится, накрылся медным тазом. И главное, в пятницу. Он, еще ничего не подозревая, приехал с работы, переоделся, умылся, тихо-мирно поужинал в кругу семьи, с женой и сыном-подростком, и встал, чтобы, как всегда, пойти в свой тесный кабинетик, поработать вечерок. Жена принялась было ворчать, но — несильно: — Ты бы хоть посидел немного, пообщался с нами. Тебе совсем неинтересно, как у меня дела, чем сын занимается? Он подошел к ней, сидящей, наклонился, чмокнул в открытую шею и сказал: — Понимаешь, Лен... Хочешь, чтоб я принес лишнюю тысчонку? — Н-ну-у... — неуверенно протянула она. — Вот видишь! — подхватил он, не дав ей сообразить, к чему он клонит. — И машину надо чинить, надоело на перекладных мотаться. Лето, а опять никуда не съездим. Так что, милая, извини, потом все расскажешь, — он чмокнул ее еще раз, теперь в щеку, и пошел в кабинет. Усевшись там в жесткое удобное креслице перед компьютером, он, еще полный спокойного удовлетворения от ужина, пососал губы, погладил начинающий расти живот, спохватившись вдруг: «Ч-черт, надо бы начать зарядку делать, да бегать как-то...» — но тут же забыл об этом, вперив взгляд в черную пустоту экрана, настраиваясь на работу. Послушал себя — усталости никакой. Решительно, в предчувствии хорошего настроя, потер ладони, помассировал пальцы, вынул из сумки и положил перед собой дискету с недоделанной работой — он планировал за выходные закончить ее — щелкнул кнопкой включения, и — на тебе: индикатор включения в процессоре вспыхнул, а экран манипулятора продолжал мертвенно чернеть. Со все возрастающим беспокойством он раз пять подряд включил и выключил кнопку, ласково постукивая по белому ящику процессора, призывая его откликнуться, включиться, — нет, экран был безнадежно мертв. Проверил, потрогав руками, все контакты, все входы и выходы — все на месте. Трахнул кулаком по металлической коробке, пригрозив расправой. Компьютер не откликался. Что делать? Снимать коробку, лезть внутрь с отверткой? Но он программист, в «железе» разбирается плохо, он всегда презирал косное «железо», чтя в компьютере, как и в самом себе, только носителя творческой силы разума... Но сейчас-то что ему делать? И что, в конце концов, произошло? Он вскочил, распахнул дверь и рявкнул на всю квартиру: — Паша, ну-ка иди сюда! Сын, ростом уже почти с отца, только пока еще тонкий и хрупкий, нехотя, будто уже чувствуя за собой вину, появился в двери. За его спиной мелькнуло озабоченное Еленино лицо. — Ну чего? — недовольно спросил он. — Это ты его сбил? — сурово спросил отец, кивнув на компьютер. — Не сбивал я ничего! — возмутился тот ломающимся фальцетом. — Что ты делал с ним? Включал? — Включал. — Какую-нибудь дискету новую ставил? — Нет. — В Интернет лазил? — Ну, залез, а ящик не фурычит. Вот ей-богу, у Ромки спроси — вместе сидели! — Подожди, а Ромка-то зачем? — Хотели поиграть, а сначала в Интернет заглянуть. — А дальше? — И все: я сразу выключил, и мы пошли к нему. — К нему-то зачем? — Поиграть. — Сколько раз тебе говорил: чего целый день на компьютере играть, да еще летом? И поиграть больше не во что? — разворчался раздосадованный Панюшин-старший. — И в Интернете незачем без конца торчать — где я столько денег наберу? — А сам? — осторожно укорил его Павел. — Что ты со мной равняешься? Это моя работа, понятно? — Поня-атно, — тихо, но как-то слишком иронично хмыкнул тот. — Что тебе понятно? Это тебе не на пустышки пялиться, на всякие там «хэви»! — в ответ на ироническую интонацию накинулся на него Артем. — Подумаешь, изыски интеллекта! — Папа, «хэви» — это позавчера, — тихо сказал сын. — Да? — с недоверием взглянул на него Артем. — А как насчет Баха, к примеру? Это — когда? — Ты про какого Баха? — спросил Паша опять тихо. — Про самого главного! — раздраженно ответил отец. Сын, пожав плечами, перевел разговор, выводя его из тупика: — При чем тут Бах? Всегда так: чуть что, сразу я виноват! Диалога не получалось. — Что случилось, Артем? — отодвигая сына в сторону, влезла в назревавшую ссору Елена. — «Что-что»! Отыгрались! — свирепо рявкнул Панюшин. — Черт его знает, что случилось: или «железо» полетело, или вирус прихватили — одно из двух. Совершенно новый компьютер, как часы работал!.. О, господи, что же делать-то теперь два дня буду? Мне работать надо! — Ну, успокойся! Полежи, отдохни. Почитай — я свежие журналы принесла. Или пойдем телевизор посмотрим. — К черту ваш телевизор! Чего я там не видел? Убогого выпендрежа? Два дня! Два-а дня-а! — взвыл он. — Ну, успокойся. Пригласишь завтра специалиста... — Да кого летом в выходные найдешь? Расползутся, как тараканы, по дачам, по пляжам — свои телеса лелеять, и плевать им на все! — Да, в конце концов, обойдемся мы без этой тысячи, побудь два дня с нами, — она подошла к нему, обняла, погладила по волосам, затем ушла и, вернувшись, вложила ему в руки два толстых журнала: — Вот. Ляг и почитай. — Ладно, спасибо, — еще не остыв, суховато отозвался он и, когда она ушла, пометался еще по кабинету, а затем и в самом деле лег на свой старый диванчик, стоявший тут, служивший ему верой и правдой для редких отдохновений. Но журналы отбросил и, закинув руки за голову, стал думать: что делать? Хорошо, вечер перетопчется, но завтра-то, завтра... А там еще воскресенье! Фирма закрыта, начальник так трясется над компьютерным залом, что сам запирает, сдает офис под расписку охраннику и ключи держит при себе... Ну, да там есть над чем трястись — столько разработок!.. Вскочил вдруг, позвонил старому товарищу: не одолжит ли он свой компьютер на выходные, позарез нужен!.. Тот отбрехался: «Извини, Артем, но, понимаешь... сам работать буду...» Да и понятно: кто ж свой компьютер от души оторвет? Все равно что жену одолжить: отдай, значит, жену дяде, а сам — к тете, так, что ли? Панюшин вздохнул с глубокой тоской, завалился снова на диванчик и взял в руки один из журналов. То был «Новый мир» в новенькой голубой обложке. О, сколько их было читано в молодости! Как раз ажиотаж, помнится, начался, миллионные тиражи, каждый из рук рвали... Да-с, читывали когда-то, и читывали изрядно, так что фуфлом нас, как карасей на дешевую приманку, не купишь... Давненько не читал, в самом деле. Ну, ладно, тряхнем стариной... Первым в журнале стоял роман старого маститого автора. Жив курилка? Ну-ка, ну-ка! Помнится, еще лет двадцать назад читывали такого, спорили взахлеб... Поднапрягшись для начала и извлекши из глубины памяти остатки чего-то давно читанного у этого автора — а остатки были, добрый знак! — Панюшин принялся за роман и три страницы одолел с удовольствием: фактура текста увлекала гибкостью и легкой податливостью, и приятной для внутреннего слуха ритмикой; поток мысли автора, несмотря на некоторое многословие, безостановочно нес его, ни на шаг не отвлекая в сторону. Панюшин раньше любил такую — классически добротную, плавную, без формальных выкрутасов — прозу. А потом некоторая замедленность повествования стала утомлять. Надоело дочитывать фразы, хотелось нетерпеливо перепрыгивать через них и заглядывать, как в детстве, вперед: что там дальше? Действие разворачивалось основательно, по всем законам романной стратегии, но слишком уж неторопливо — подтолкнуть бы... Скучно. Или уж он, с этой своей дурацкой компьютерной работой, читать разучился? Или просто автор, с его тяжеловесным линейным мышлением, не насыщает — элементарно не хватает бит информации на погонный метр строки?.. А роман длинный-длинный. Когда ж такой дочитывать? Он, наконец, бросил его мучить и стал листать журнал дальше. Дальше шла небольшая повесть. Сноска внизу с коротенькой биографией автора. Совсем молод, тридцати нету. Ну-ка, попробуем этого, может, легче пойдет? Ага, тут все по-другому: явное брожение эроса в крови, бойкое кувыркание, игра в слова: то чистейшим академическим стилем пройдется, то этаким роскошнейшим сумароковским глаголом выдаст: «теперь отмщу тебе, злохитростная, коль скоро я твои неверности постиг!..», то блатной феней сыпанет, да вдруг матерным словом покроет, то самый новомоднейший термин, словно шуруп, ввинтит, да все подмигивает: вот тебе, дескать, читатель, сюжет, но сюжет-то — это для дураков, а мы-то, мол, с тобой понимаем, что не в сюжете дело, и тихо между строк над дураками посмеемся... Забавно! И снова — три страницы текста, а потом — опять скучно, и мысли снова побежали, побежали в сторону. Что же это такое, в конце концов? Вот будто ешь обед, роскошный, вкусный — а несолон. Или будто после гулкого, людного, скоростного метро трясешься проселком в малолюдном тихоходном автобусе: скучно, сонно. Не потому что пейзаж скучен — наоборот! — а всего лишь потому, что сам медленный процесс езды скучен, снова тянет скорее в грохот, толкучку и мелькание. Мелькание чего? Да неважно! Отложил «Новый мир», взялся листать следующий. То была «Иностранка». Звучные имена, и — тексты, тексты, яркое, пышное, избыточное разнообразие их. А ему уже совсем расхотелось читать: неинтересно. Не потому, что вот сейчас, сию минуту, настроения нет. Неинтересно вообще, в принципе. Что-то ушло, и — странно! — он не сожалел о том, что это ушло. Он снова отложил журнал, снова закинул руки за голову, потянулся, расслабился и стал думать. Зачем, ради чего люди пишут все это? Н-ну, чтобы их читали, разумеется. А зачем — читать?.. Не будем наводить тень на плетень, скажем прямо: человек таким образом получает удовольствие, отдыхает и развлекается. Может быть, хорошо перед этим поработавши. Но кто всерьез соприкоснулся с компьютером, кто втянулся — даже не в работу, нет, — а в тесное общение с ним, тот получает удовольствие более сильное. Он испытал это сам на себе: прочитав в детстве и юности гору книг и соприкоснувшись затем с компьютером, он знает удовольствие от того и другого и отдает предпочтение другому. Компьютер саму работу делает развлечением, облегчая ее тысячекратно, превращает человека из раба работы в ее властелина, труд — в захватывающий поединок, в праздничный турнир человека и машины, в полет мысли и вдохновения, сродни поэтическому. Ах, да что там!.. И если еще он сам знавал когда-то сладкий плен книги — то ведь Павлик, его кровное детище, этого плена уже не знает, и бесполезны здесь Еленины усилия, с ее предрассудком, будто образованный человек должен, ну вот просто обязан читать, иначе одичает, и насилует его детскую душу книгами — чтоб он хоть под ее неусыпным контролем одолел две-три штуки в год, и Пашка пыхтит, изнывая: «Зачем мне это? Никто у нас не читает, я один, как дурачок...» И плохо ли, что он не знает этого плена? Может, это не мы дичаем, а сама книга, а с ней и вся старая культура тихо умирает у нас на глазах? Барахтается, сопротивляется и, сопротивляясь, пользуется запрещенными приемами: завлекает и соблазняет грубо и примитивно, как старая накрашенная шлюха, — и все же обречена, как обречено все старое в борьбе с молодым? Может, оно, это молодое, уже наступило, а мы не видим, не хотим видеть? И он втайне позавидовал сыну, который без всяких теорий и подсказок сам изучил компьютер лучше него, тертого профессионала: там, где он постигал с бычьим терпением, сын хватает на лету своим интуитивным нутром, даже не осознавая своего знания, не умея о нем рассказать, — как учатся ездить на велосипеде или плавать... Что же, интересно, за жизнь ждет их впереди, лет через полсотни? Будет, наверное, не просто новый век — а новая эра наступит, совершенно новая, невиданная эра, и все это добро: книги, журналы и это чудо техники — сегодняшние компьютеры, — скорей всего, выбросят на свалку... Сам-то он до этого не доживет. А, не дай Бог, доживет — и будет пялиться на ту жизнь полуграмотным тупеньким дедушкой... Эк куда занесли его размышления над читанным... Ну, хорошо, тому пыльному маститому классику этого уже не понять, его только пожалеть можно, но молодой-то, молодой — сам, наверное, свои опусы на компьютере отстукивает? Уже, конечно, и в Интернет влез? Токует себе, как древний тетерев. Неужели не понимает, что его писания уже при его жизни будут воспринимать только этнографически — как музейный курьез: вот-де и с такой профессией тоже люди были, нечто вроде шамана с бубном и пастуха с дудочкой?.. На этом Панюшин и уснул, совершенно выбившись из сил от вынужденного безделья и обилия посторонних мыслей, одолевших его пустую, праздную голову… В субботу он делал кое-что по дому, помогал жене стирать и убирал квартиру, причем даже с охотой. Но к вечеру стал раздражаться: день вышел неимоверно длинным, а за ним маячил еще один. — Давайте завтра съездим за грибами! — предложила за ужином Елена «своим мужчинам». — Говорят, белые в лесу появились, видимо-невидимо! Ей очень хотелось, воспользовавшись случаем, предпринять что-то такое, чтобы снова сплотить всех вместе, как бывало, пока не появился этот чертов компьютер; она вопрошающе смотрела на мужа. Но первым откликнулся сын, причем иронически-задиристо, как всегда в последнее время: — На чем поедем-то? На своих двоих? — Да почему — сядем в автобус и поедем, как все ездят, — ответила она спокойно. — Фу-у!.. А мне завтра к Ромке надо. — Что, не можешь день без компьютера побыть? — сказала она решительно. — Обойдешься без Ромки. Хоть свежим воздухом подышишь. — Не хочу я дышать! — заныл Павел; он всегда так противно ныл, когда его заставляли что-то делать, а он пытался увильнуть, пользуясь тем, что меж родителями нет единства. — Поедем, а? — с последней надеждой, уже заискивая, попросила она мужа, погладив его лежащую на столе руку. Только из-за того, что ему не хотелось расстраивать жену, он уступил, вздохнув при этом: — Ладно, поедем… Солнце пекло с утра, день обещал быть жарким. Павлик все-таки отвертелся от поездки, дома не оказалось кое-чего из продуктов, и он с радостью предложил свои услуги, если его оставят дома и дадут денег, и Елена пошла на компромисс: сегодня для нее важнее было вытащить и как-то развлечь совершенно раскисшего мужа. Да просто побыть вдвоем. После завтрака надели легкую походную одежду, взяли сумку с ножами и бутылкой минералки и отправились на остановку. Конечно, пришлось долго ждать нужного автобуса, а потом долго ехать в нем, битком набитом старичками, старушками и разновозрастными детьми, — автобус шел в дачный поселок. Потом долго шли через этот самый поселок, через большой вытоптанный луг за ним, на котором паслось стадо коров. Чувствуя, как все это совершенно не нужно Артему и раздражает его как глупая потеря времени, она взяла его ладонь в свою, как когда-то, когда любили ходить, взявшись за руки, — и сказала, стараясь успокоить: — Ничего, милый, потерпи, уже немного, скоро придем. Они направлялись к обширному березняку, темневшему на холмах за этим лугом. Однако березняк, когда они в него зашли, выглядел печально: вся трава в нем, еще недавно, видимо, высокая и зеленая, была истерзана и истоптана так, будто ее укатывали тяжелыми катками; лишь кое-где, если всмотреться внимательнее, торчали из земли остатки грибных ножек да валялись трухлявые искромсанные шляпки, а кругом среди берез все ходили и ходили, то появляясь тихими тенями, то перекликаясь где-то вдали, бесчисленные грибники, жаждая что-то еще здесь найти. — Может, хватит, а то не утащим? — насмешливо предложил Артем, когда прошли по лесу с километр; от ходьбы он немного взбодрился и повеселел; да и в лесу, даже истерзанном, было не так уж плохо: пахло свежим березовым листом, вянущей травой и грибной прелью. — Пойдем, пойдем дальше, не ленись! — бодро призвала его Елена. — Мы уйдем дальше всех, и вот увидишь: мы их все равно найдем!.. Дальше начинался медленный подъем, и березняк постепенно сменялся редким невысоким сосняком. Трава стала реже, ниже и жестче, и — уже не такой истоптанной. На полянах меж сосен буйно цвели вязель и тысячелистник, желтела кипень подмаренника, синели колокольчики, лиловели крупные корзинки лугового василька. В теплом воздухе стоял звон от стрекота кузнечиков, медленно плыли над луговиной бабочки, сыто, блаженно барахтаясь в золотой цветочной пыльце, гудели шмели. Артем с Еленой все шли вперед и выше; места были им знакомы — они бывали здесь не однажды, только давным-давно. Стали попадаться молоденькие свежие маслята. Только собирала их одна Елена, а Артем чаще останавливался, осматривался, будто с удивлением узнавая место, и, ослепленный и оглушенный блеском летнего дня, то гладил теплый шершавый сосновый ствол, то трогал текучую каплю прозрачной смолы на нем, растирал меж пальцев и, закрыв глаза, нюхал до головокружения, то задирал голову и смотрел в синее небо с белым облаком, плывущим меж зеленых сосновых крон. — Хорошо, правда? — тоже осматриваясь вокруг и стараясь увидеть все глазами мужа, спрашивала Елена. Артем молча кивал головой. И вид у него был, будто он проснулся после долгого сна и не может прийти в себя. «Ладно, просыпайся», — с усмешкой думала она и, успокоившись, больше ему не мешала: пусть себе! Почаще бы бывал таким... Самое ее сбор грибов превращал в страстную охотницу — увлекшись, она могла забыть все, и теперь шла и шла, снуя меж деревьев и тщательно обшаривая глазами землю, и только изредка взглядывала на мужа, чтоб не потерять из вида. Они вышли в седловину меж голых вершин; лес в седловине плавно переходил на противоположный склон. — Пойдем быстрее! — крикнула она отстававшему Артему. — Здесь слишком сухо! — Ты иди, а я только забегу наверх, гляну! — крикнул он ей. — Ну и беги! — пожала она плечами, немного обиженная тем, что он обосабливается, и пошла дальше, а Панюшин прямиком двинулся к ближайшей вершине — та высилась метрах в ста. Трава и цветы здесь, на совершенно открытом склоне, были еще реже, ниже и суше, но пахли сильнее. И от пряного ли, густого запаха их или оттого, что быстро поднимался, а давно между тем помногу не ходил, он даже задохнулся, когда поднялся на самый верх, и тяжело дышал, а сердце его трепыхалось. Сухая каменистая вершина была голой, усеянной щебнем и серыми плоскими камнями в рыжих лишаях; из камней кто-то сложил некое подобие сиденья; он сел на него. Именно этого он и хотел: только глянуть с вершины окрест. Вид и в самом деле был превосходный — километров на тридцать вокруг: позади — город в мареве, а впереди, насколько видел глаз — мягкие увалы до горизонта, темные массивы леса и желтые наливающиеся нивы меж ними, поселки, села, светлые дороги, бегущие во все стороны, и светлая, выгоревшая голубизна неба; что-то сильно блестело вдали: пруд или стеклянная плоскость?.. Ах, хорошо!.. Здесь было не так жарко: обдувал ветерок, пахло чабрецом и полынью, мелко растущими вокруг, меж каменного щебня; оттого, что мир давно стал для него потухшим, без живых звуков и запахов, сейчас именно запахи почему-то он чувствовал особенно остро. В метре от него торчал мелкий серебристый кустик полыни; он потянулся, оторвал жилистую веточку и понюхал, и в него ворвалась такая сладкая эфирная горечь, что его просто захлестнуло мощным потоком любви к этому жаркому летнему дню, ко всем цветам, запахам и звукам, к этому пространству перед ним, причем любовь не просто рождалась сию минуту, а рвалась откуда-то из глубины памяти, оттуда, где отец, мать, детство, давно стершиеся голоса и лица, уют дома, которого уже нет... Черт возьми, да ведь он же знал всегда это чувство восторга перед жизнью, знал раньше, в юности, молодости — пусть под спудом сиюминутных желаний, забот, волнений, но оно жило в нем, придавало жизни смысл и окрашивало ее в радужные цвета, да забыл теперь, с этой работой, высасывающей до пустоты, угнетающей память, делающей его живым мертвяком; потому-то и прорывается это все сквозь снулую душу с такой болью!.. От волнения и серьезности мыслей он сбивался на патетику, но он сейчас просто не мог иначе. И тут подумал о сыне... Боже мой, а ведь Пашка так и будет всегда жить там, в этом машинном сне, среди мертвых теней, слепым и глухим? И никогда не узнает восторга возвращения в детство, в природу? Какой убогий, маленький, тесный у него мир! А ведь его построил ему своими руками он, он сам ему его открыл, сам отправил туда, в этот сон, в эту жизнь теней, завлек туда обманом, бегучими картинками, с видимой заботой о его же благе: ну как же! — станет с компьютером на «ты», приобщится к интеллектуальнейшему занятию, жизнь будет насыщенной, интересной! И профессия на будущее, и кусок хлеба на всю жизнь... Тьфу! И теперь этот блеск солнца и роскошь мироздания для Пашки — просто проклятие, скучная, нудная помеха... Боже мой!.. — Посмотри, что я нашла! — раздался над самым его ухом резкий от неожиданности голос жены. Он вздрогнул и обернулся; взгляд его был странно испуганным, а глаза влажно блестели. — Что с тобой? Ты плачешь? — растерявшись, удивленно посмотрела на него Елена, держа в руке перед собой белый гриб. Ей вмиг до боли, почти по-матерински стало жаль его, бледного, с вялыми, безмускулистыми руками из-под коротких рукавов летней рубашки, одиноко сидящего здесь и взволнованного чем-то; и любила-то она его всегда именно таким: не самонадеянным и хамоватым, а порывистым и беззащитным, и не просто заботилась о нем: кормила, стирала, отдавалась из супружеского долга — а именно любила... — Да так, задумался, — тихо пробормотал он, приходя в себя, и растер пальцами влажные глаза. — Ветер, наверное... Иди сюда, — он протянул руку и подвинулся на теплом каменном сиденье. Она подошла и села, он приобнял ее. Они стали рассматривать гриб и любоваться им. Гриб был молодой, с крепкой толстой ножкой, с небольшой еще бархатистой коричневой шляпкой в плавных прихотливых изгибах и тугой белой ноздреватой изнанкой ее. — Знаешь, на что он похож? — спросил Панюшин, крепче обнимая жену. — На что? — Не скажу, — хмыкнул он. — Ну и не говори; я поняла, — усмехнулась она. Он поцеловал ее в щеку, потом в открытую шею, одной рукой прижал крепче, а другую положил ей на грудь. — А знаешь, чего я сейчас хочу? — засопел он. — Артемка, да ты что? С ума сошел? — испугалась она, опасливо отодвигаясь и оглядываясь вокруг. — А что? — он продолжал цепко ее держать. — У всех на виду? Нет-нет-нет! — попыталась она отстраниться от него. — Мы же муж и жена, — засмеялся он. — Нет-нет, только не здесь! — Ну, хорошо, — немного успокоился он, продолжая ее обнимать. — Знаешь, о чем я подумал, сидя здесь? Мы каждый выходной будем ездить за город! И обязательно брать с собой Пашку. Она недоверчиво взглянула на него сбоку. — Что так смотришь? — поймал он ее взгляд. — Свежо предание... Что это с тобой? — Просто вдруг стало понятно... Они долго еще сидели, обнявшись. Нюхали цветы и травинки, смотрели вдаль и говорили. Верней, говорил больше он, убежденно и серьезно — о том, что грех отказываться от природы, что по каким-то тайным законам грех этот наказывается пустотой души, что он сам в себе это опустошение чувствует... Елена недоверчиво усмехалась: не она ли сама талдычила ему об этом? Отмахивался, а теперь ее же и убеждает... Но потом, радуясь странной перемене в нем, стала только поддакивать: пусть считает собственным открытием — лишь бы к лучшему, — и, как всегда, увлеклась; советовались, куда и когда будут ездить, да как приохотить к поездкам Павлика... Настал понедельник, с утра Панюшин отвез компьютерный процессор к себе на фирму, и вместе со специалистом по «железу» они отрегулировали его, так что уже вечером он прекрасно опять работал. А чтобы сын больше не включал его без его ведома, поставил компьютер на шифрованное включение. Самому же Панюшину пришлось опять усиленно работать вечерами дома, чтобы наверстать упущенное за выходные. А пока наверстывал, появился новый срочный заказ, и он снова, как бывало, просидел выходные за компьютером. Елена напомнила ему про тот воскресный разговор на холме и только вызвала в нем раздражение: он сам прекрасно помнит про тот разговор, но надо же заработать, пока деньги плывут; отдал на неделе автомашину в ремонт и не ожидал, что это нынче столько стоит; да сама она прекрасно знает, что в доме не хватает денег!.. Она стала замечать за собой, за ним, за друзьями странную закономерность: чем больше денег — тем больше ажиотажа вокруг них. Точнее — жадности. Какой-то снежный ком, катящийся с горы. Но молчала — когда у них теперь заходил разговор о деньгах, муж начинал раздражаться: в нем взыгрывал противный комплекс ущемленного самолюбия. Получалось так: раз много зарабатывает — значит, во всем прав. А через две недели, когда отремонтировали машину, надо было съездить на ночь с субботы на воскресенье к друзьям на дачу — те уже обижались, что давно не были, и, вообще, там так хорошо, просторно, два этажа, камин, сауна, и, главное, все свои, весело, прекрасные домашние шашлыки с пивом, легкий треп обо всем понемногу — надо ведь и общаться, и информацией обмениваться, чтоб мозги не усыхали. А там уже и середина августа, дожди бесконечные полили — волей-неволей поедешь в выходные не в лес, а к друзьям, тем более что это очень удобно: в субботу до четырех дня можно вовсю работать дома, вечером уезжаешь, ночь — на радения, а в воскресенье, с обеда примерно, уже снова за работой. В отпуск выбрались только в октябре, а в октябре куда поедешь, кроме как в заплеванную нашими же нуворишами, зато дешевую, Турцию? Но тот жаркий благоуханный день врезался в его память, и холодной зимой, нет-нет да вспомнив его, он обнимал жену и говорил: — Уж следующим летом обязательно пойдем за грибами — как тогда, помнишь?.. Но и следующим летом не получилось: он же принял все меры к тому, чтобы его компьютер больше не сбивался, и компьютер, это чудо техники, действительно теперь работал бесперебойно. Он много раз потом вспоминал тот день. День этот снился ему, и сны были до того солнечные, синеокие, душистые, что Артем просыпался с ощущением, будто жил в этих снах, а просыпаясь, погружается в сон. В этом, наяву, сне все было бледнее, не было запахов и яркой, до ликования, радости, и не было четких очертаний, так что ты будто не ходишь, а плывешь в каком-то тумане — в отличие от тех снов, где он ходил по земле, трогал все, и все отзывалось реальными осязаниями, щекоткой в носу от пряных запахов, зайчиками в глазах от яркого солнца и блеска зелени, так что он совершенно запутался, где сон и где явь, и просто жил, тихо и терпеливо, стараясь забыться работой и не думая об этих снах и своей жизни, потому что думать стало просто мучительно — хотелось стряхнуть с себя наваждение, смешать все разом — как в детстве: собираешь, собираешь мозаичную картинку из цветных картонных кусочков, но какого-то кусочка обязательно не хватает, затерялся, и ты в раздражении сметаешь все разом рукой... Иногда он затевал с женой тягучий, нудный разговор на тему: что есть жизнь и зачем мы живем? — его это вдруг стало очень беспокоить. — Знаешь, драгоценный мой, когда ты что-то делаешь, когда занят серьезной творческой работой — это вот и есть настоящая жизнь! — отвечала она ему, стараясь более вдохнуть в него бодрость и оптимизм, нежели углубиться в суть вопроса. — Не-ет, — упрямо тянул он свое, — это все старые интеллигентские штучки. А жизнь-то только там, где все настоящее, без подделки. Где все можно потрогать. Своими руками, мать! Своими руками... И вот однажды, три года спустя после того июльского дня, в такой же очень жаркий день, Артем Панюшин исчез из города. С утра, как всегда, уехал на фирму, до обеда работал, и никто ничего особенного за ним не приметил, кроме того разве, что был молчаливее, чем обычно. А после обеда исчез. Куда — непонятно. Как в воду канул. Убить или похитить его не могли: у него не было врагов, и взять с него особенно нечего. Похоже, исчез по собственному желанию — по некоторым признакам, осмысленным его женой уже после его исчезновения, в последние дни перед этим у него просматривались косвенные признаки апатии, меланхолии и тоски; она, как водится, не придала им серьезного значения: время от времени на него это находило, но помается-помается и, смотришь, отлегло. Елена подала в розыск. Сама тоже предприняла интенсивные попытки его разыскать. И вот какие факты общими усилиями ее и милиции, в конце концов, были установлены: человека, по всем признакам очень похожего на Артема, будто бы видели в тот день на той самой вершине, на которой они с Еленой сидели три года назад; потом, несколькими днями позже, точно такого же человека видели около деревни, километрах в тридцати от города: он ночевал у костра на берегу реки и воровал картошку в поле у деревенских; местные бабы, будто бы, заприметили его и прогнали оттуда. Потом, еще примерно через неделю, какой-то подозрительный человек, уже отдаленно напоминающий Артема, только гораздо пооборванней и с рыжей бородой, нанимался к одному фермеру в селе, километрах в пятидесяти от города, косить вручную сено на неудобицах за харч и плату и жил недели две в шалаше на покосе; косил он, будто бы, неважно, но старался, и помог еще грести и метать; фермер, как уверяет, расплатился с ним и даже уговаривал остаться еще, но тот отказался... Больше этого человека никто нигде не видел — как в воду канул.
|
© "СИБИРСКИЕ ОГНИ", 2004 |
|
|
Оригинальный сайт журналаwww.sibogni.ruWEB-редактор Вячеслав Румянцев
|
