Василий ВАШКОВ 

"ШЕСТДЕСЯТ ШЕСТОЙ СОНЕТ"

О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2002 года

XPOHOC

Русское поле

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

МОЛОКО

РуЖи

БЕЛЬСК

ПОДЪЕМ

ЖУРНАЛ СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

РОССИЯ

МГУ

СЛОВО

ГЕОСИНХРОНИЯ

Повесть

* * *

В школе было обманчиво тихо и пусто; но, проходя по этим гулким, отвечающим привычным эхом стука каблуков коридорам, даже случайный посетитель, которых здесь почти что и не бывает, мгновенно ощутил бы за закрытыми дверьми классных комнат до поры спокойное, могучее дыхание какого-то таинственного, но не опасного животного. Казалось, будто огромный зверь притаился на время, чтобы, дождавшись своего часа, вскочить, зарычать-закричать, взвиться тугой, освободившейся пружиною, и уж тогда - держись.

«Что это меня на красивые мысли потянуло?»,- удивился сам себе Александр Иванович, вышагивая мимо до боли знакомых дверей, покрытых коричневым, местами уже порядком облупившимся, пластиком и стараясь привычно приглушать звук своих шагов.

Все было как обычно, в классах шла работа, - «Учебно-воспитательный процесс», - хмыкнул он мгновенно возникшему в голове заезженному штампу. Около тысячи детей, переполняемых неуемной энергией, и три десятка учителей вели свой извечный диалог между юностью, которая может и зрелостью, которая знает.

Как всегда неожиданно, резко грянул пронзительный треск звонка. «Черт!»,- нервно вздрогнул Александр Иванович, - «Надо поменять на музыкальный, с этим, точно, инфаркт наживешь». Но мысль эта, привычно возникнув, так же привычно ушла куда-то вглубь и растаяла. Чтобы поменять звонок нужны деньги, и деньги, по школьным меркам, немалые.

За дверьми послышалось глухое шевеление. Зверь, сидевший до поры тихо, услышав звонок, зашевелился; задвигались стулья, звякнули замки портфелей, зашуршали тетрадки и учебники, втискиваемые в сумки, резко распахнулась ближайшая дверь и коротко стриженная ушастая голова с широко раскрытым ртом, из которого уже был готов вырваться радостный вопль, высунулась в коридор. Увидав директора, голова ойкнула, проглотила, рвущийся на свободу крик и, выдавив нечто похожее на «Здрассте!», попыталась скрыться обратно. Но сзади, наверное, надавили, нажали…, щупленький парнишка пулей вылетел из дверей и, чудом не врезавшись в директорский живот, мигом растаял вдали коридора. Захлопали двери, по коридору понеслась малышня, чинно зашагали старшеклассники, стали неспешно выходить из классов дежурные учителя. Недавно тихие и даже задумчивые коридоры наполнились шумом, толкотней, визгом, кто-то кого-то догонял, с кем-то спорил, о чем-то просил….

- «Дурдом на колесиках», - вспомнились Александру Ивановиче слова молодой учительницы после первого дня работы, - «Но, самое поразительное», - добавила она потом, - «что этот дурдом каким-то образом работает».

Перемена достигла своего апогея. Толпы учеников перемещались по ставшим невероятно узким коридорам, из класса в класс, некоторые, приткнувшись бочком к подоконнику, что-то судорожно списывали, в мужском туалете взрывами раскатывался хохот.

Из ближайшей двери стремительным, несколько нервным шагом, стискивая в руке тетрадь, вышла Светлана Павловна, учительница русского языка и литературы, или «русичка», как, в общем-то, необидно называют их дети. Невысокая, в меру пышная, как говорят «аккуратная», она действительно была русой, ее когда-то пышные волосы и теперь, когда ей стало «слегка за сорок», сохранили летящий изгиб завитков и стремление к беспорядку. До сих пор она не утратила детскую способность краснеть, в минуты волнения ее светлое лицо начинало приобретать какой-то красно-бурый оттенок, за что ученики и удостоили ее прозвищем «Помидорчик». Сейчас цвет ее лица напоминал помидор в последней стадии зрелости, что говорило о крайней степени возбуждения.

Вслед за ней, на расстоянии двух-трех шагов, слегка переваливаясь, вышагивал еще не юноша, но уже и не ребенок, с ранними, но обильными всходами усов и совершенно детским, не отягощенным интеллектом взглядом. Директор его помнил. Это был Дима Павловский, сын одного из достаточно известных местных деятелей, то ли чиновника, то ли бизнесмена, то ли бандита, а, скорее всего, понемножку и того и другого и третьего, буквально навязанный школе отцом. «Слушай, Александр Иванович»,- помнится, говорил деятель (местоимение «вы» он не применял никогда),- «Возьми к себе моего обалдуя, не хочу я его во всякие новомодные колледжи впихивать, пусть в нормальной школе поучится. Мозгов у него немного, но парень он ничего, а будет дурить, мне позвони, или сам врежь без базара, а я тебе что-нибудь подброшу». Денег Александр Иванович не брал, это знали, поэтому с ним расплачивались тем, что что-нибудь подбрасывали школе: кто жалюзи, кто видео двойку, кто компьютер, только благодаря этому школа имела местами вполне приличный вид, государство же, дай бы Бог, платило аккуратно зарплату.

Парнишка и впрямь оказался не вредным, покладистым, осознающим свою невысокую интеллектуальность, но абсолютно по этому поводу не комплексующему. Он бодро шалил, в меру прогуливал, учился на законные и твердые три балла, кажется, пока не курил, в общем, нормальный ребенок. Вместе с заколосившимися усиками появился интерес к противоположному полу, пару раз он был замечен с девушками, но особых подвигов в этой области отмечено не было.

Вид его сейчас был далеко не блестящий: цвет лица явно напоминал помидорный оттенок Светланы Павловны, а детские глаза были наполнены такой тоской и обреченной безнадежностью, что было ясно - парень влип.

"Это, это, это переходит все границы! Я категорически отказываюсь... Это прямое издевательство! Это оскорбление!" Светлана Павловна, видимо не очень понимала что, говорит "Это хулиганство, в конце концов!"

Произнося эту сумбурную тираду, Светлана Павловна настолько яростно потрясала зажатой в руке тетрадкой, что та выскользнула из тонких, испачканных мелом пальцев и, расправив листки, будто крылья, влетела Александру Ивановичу прямо в нос.

Учительница, инстинктивно рванувшись за тетрадкой, практически упала на грудь директора, при этом, вытянутые в попытке поймать тетрадь руки как бы нежно охватили стянутую галстуком шею. Со стороны это выглядело, будто она сначала швырнула ему в лицо тетрадь, а потом бросилась на шею. На мгновенье Александр Иванович ощутил мягкую податливость плавных изгибов спелого женского тела, легкий аромат какой-то парфюмерии, шею ожег жаркий выдох, а уже пострадавший нос защекотали завитки слегка налаченных волос.

- Немая сцена,- подумал он, слыша как затихает вокруг них бурлящий водоворот перемены.

-Ой, простите пожалуйста, Светлана Павловна плавно отстранилась от директорской груди, то ли выскользнув из его объятий, то ли разжав свои. Осознав комизм ситуации она потупила глаза, в карей глубине которых уже плескались волны смеха.

-Хм,- кашлянул Александр Иванович, который, в общем-то, был бы не прочь продолжить прерванное объятье, только, конечно, в другом месте.

- Я думаю, нам лучше пойти ко мне в кабинет, - после легкой заминки произнес он и, сжимая в руке поданную кем-то злосчастную тетрадь, зашагал по коридору. - А, собственно, лучше для чего?,- задумался он сам двусмысленности своей фразы.

Со Светланой его связывали несколько особые отношения. Лет десять назад, когда он, сорокалетний, новоиспеченный директор только начинал работать в этой школе между ними чуть не случился роман. После застолья, накануне Нового Года, они очутились в одном из укромных уголков, где, несколько неожиданно для самих себя начали целоваться с такой яростной отчаянностью, что Александр Иванович просто испугался. Сжимая в руках податливое тело тридцатитрехлетней незамужней женщины, впиваясь в мягкие, невероятно нежные губы, он чувствовал, что может сейчас делать с ней все, что заблагорассудится, причем прямо тут, на пыльном полу классной комнаты, на парте или учительском столе. И даже не просто может, а обязан, должен...

Он не рискнул. Мысли о возможных последствиях, о новой должности, к которой он шел так долго, о собственной жене, наконец, сделали его руки вялыми и непослушными. Светлана, наверное, почувствовав это, замерла, потом осторожно отстранилась, стала поправлять прическу... Когда он снова, через несколько дней, оказавшись с ней наедине, попытался просто приобнять ее плечи, на него взглянули такие холодно-непонимающие глаза, что если бы он не был уверен в том, что еще недавно целовал их взахлеб, а они, распахнувшись, будто бы говорили: "Еще, еще, еще...», он бы подумал, что на него смотрят глаза абсолютно незнакомой женщины.

Все эти десять лет она была для него немым упреком собственной нерешительности и вызывала легкую тоску по неслучившемуся. Он знал, что она жила с мамой, кажется бывшей учительницей, замуж так и не вышла, впрочем, деталями он не интересовался, опасаясь дать повод для сплетен. Единственным следствием того праздника стало то, что наедине он начинал говорить ей "ты", а она переставала обращаться к нему по имени-отчеству и вообще ухитрялась обходиться без "ты" и "вы".

Оказавшись у себя в кабинете, Александр Иванович быстро занял господствующее место за столом и, изобразив строгое выражение на своем, в общем-то, достаточно добродушном лице "грозным" голосом, глядя на подростка, произнес:

- Ну, и что же у вас случилось?

Виновник происшествия, все это время тянувшийся сзади и забывший уже, зачем, собственно они идут к директору в кабинет, моментально всей своей позой изобразил полнейшее раскаянье: глаза, только что смотревшие на окружающих с живым блеском, опустились и уперлись в пол, плечи поникли, голова покорно склонилась. - Ай да цирк, - отметил про себя Александр Иванович, - Прямо поза покорности молодого самца гориллы перед лидером.

- Ну, так в чем же дело? - добавляя в свой голос грозных раскатов, повторил он.

- Да вы тетрадь посмотрите, - Светлана Павловна уже пристроилась на стуле у краешка стола и, открыв злосчастную тетрадь в нужном месте, протягивала ее директору. - Это его сочинение по "Евгению Онегину", - добавила она.

Нужное место было так яростно отчеркнуто красным, что не заметить его было невозможно. "...хотя Онегин и приставал к Татьяне, но та была замужем и послала его на ...", а дальше был четко прописан трехбуквенный адрес, по которому Татьяна послала Евгения.

-Хм,- крякнул Александр Иванович, искоса стрельнув глазами на Светлану, материться он, конечно, умел, но при женщинах считал это невозможным. - Ты, что же написал, паршивец?! Ты как посмел такую гадость, которую и на заборе-то противно читать, в сочинении употребить..." Он еще несколько минут метал громы и молнии, искоса поглядывая на Светлану Павловну, которая в это время согласно кивала головой и даже несколько раз вставляла в директорский монолог свои ремарки.

- Так, - закончил он, - Чтобы завтра утром родители были у меня. Это настоящее хулиганство - написать такое.

- Я, честное слово, не нарочно, - парнишка смотрел на них предательски поблескивающими глазами, - Я сам не пойму, как оно здесь оказалось, я торопился очень и проверить не успел. Я что, больной, такое нарочно писать?!

- Я тебе дам, не нарочно. Не нарочно можно чашку разбить, а не матерные слова в сочинении написать. Марш за родителями!

Парнишка развернулся и, безнадежно махнув рукой, вышел из кабинета.

В кабинете на несколько секунд повисла непривычная тишина. Звонок на урок уже был, и в коридорах снова стало тихо.

- А ведь он, правда, не нарочно, - задумчиво произнесла Светлана, - Они так говорят и думают, а потом, когда пишут, просто переводят на наш язык. Господи, что только происходит с нашим русским языком!

Она еще что-то говорила, но он не слышал, перед ним снова встала картина десятилетней давности, когда она, охватив кистью левой руки гриф гитары, склонив голову вправо, тихонько перебирала струны и слегка хрипловатым голосом, то ли напевала, то ли приговаривала слова известного романса: "Не уходи, побудь со мною... «Глаза ее, чуть близоруко прищуренные, смотрели прямо на него и говорили еще больше и откровеннее.

-У тебя урок? - невпопад прервал он ее речь.

- Нет, окошко, - после секундной заминки ответила она и сделала попытку привстать, приняв эту фразу за мягкое напоминание о необходимости покинуть кабинет.

- Посиди.

- Зачем? - Без особого удивления спросила она, но все же присела, как-то устало, по-старушечьи поджав губы. В кабинете повисла тишина. Александр Иванович молчал, не зная о чем заговорить. Он остановил ее, повинуясь безотчетному ностальгическому движению души, и уже пожалел об этом.

- Зря я так сорвалась, - первой не выдержала Светлана.

- Ничего не зря, надо наказывать за такое, пусть думают, что пишут, а то скоро нас начнут матом обкладывать.

- Наказать, пожалуй, надо, а вот сорвалась я зря, - уже твердо подвела она черту в разговоре.

- Ладно, пойду, дурацкая сцена получилась, - при воспоминании о сцене в коридоре, в глубине ее глаз опять плеснул смех, - Прямо водевиль, честное слово. Да, - она обернулась уже на пороге, - У нас сегодня репетиция литературного вечера по Шекспиру "Образ автора в его произведениях", вроде бы интересно получается. Она вышла из кабинета, как обычно так и не сказав ему ни "ты" ни "вы".

Не успела дверь за нею закрыться, как в нее опять постучали и в кабинет, пришаркивая, вошла Мария Федоровна, семидесятисемилетняя учительница французского языка.

Мария Федоровна, а, вернее, по паспорту Матрена Федоровна, была живым укором Александру Ивановичу, наглядным примером его нерешительности в работе с кадрами. Она сохранила трезвый ум и ясную память, прекрасно знала язык, но полностью утратила способность понимать детей, находить с ними общий язык; наличие детей в школе вообще, видимо, раздражало ее. Занятия проходили у нее сухо, однообразно, с окриками и нудными нравоучениями. Иногда старость брала свое и она просто засыпала прямо на уроке или педсовете. Марии Федоровне давно пора было на пенсию. Спровадить ее туда нужно было еще в первый год работы, когда его еще не связывали с людьми какие-то общие дела, чувства и воспоминания. Но Александр Иванович из года в год откладывал решение этого вопроса под самыми разными предлогами, на самом деле ему просто не хватало духа вот так прямо взять и выгнать человека в никуда. В последний год жалобы на Марию Федоровну сыпались как из рога изобилия: жаловались родители, жаловались ученики, просясь перевести их к другому учителю, хоть на другой язык, жаловались учителя, в чьих кабинетах она работала и оставляла после себя горы мусора, в общем, Александр Иванович решил, что этот учебный год для нее будет в школе последним. Приняв это решение он начал подсознательно избегать любой ситуации, в которой должен бы был произойти решительный разговор.

- У вас что-то срочное? - спросил он, привставая и как бы собираясь идти, - Или может подождать? - размягченный и растроганный нежными воспоминаниями, он был вовсе не готов к жесткому, даже жестокому разговору.

- Я на секунду, только хотела узнать какая у меня нагрузка будет на следующий год. Я бы могла взять еще часов восемь.

- Не знаю, не знаю, может быть у вас вообще не будет нагрузки, - неожиданно для самого себя ляпнул он. - Простите, я сейчас спешу, давайте поговорим позже, - скороговоркой добавил он и, стараясь не видеть ее глаз, выскочил из кабинета. - Позже, позже, позже, - заглушил он какие-то неуверенные слова, летящие ему вслед.

- Ну почему она не хочет уйти сама, зачем так цепляется за работу, неужели она не понимает что уже лет семь, как ее нельзя подпускать к детям, - думал он, идя по коридору, привычно приглушая звук своих шагов.

За суетою дневных дел утренние события не то чтобы забылась, но отошли на второй план, лишь после обеда, разговаривая со своим завучем, Юлией Сергеевной, которая была со Светланой Павловной подружки, не подружки, а так, приятельницы, Александр Иванович будто бы невзначай спросил:

- Скажите, Юлия Сергеевна, а у Светланы Павловны все в порядке? Что-то она нервной какой-то стала.

- Это вы об утреннем происшествии? - показала свою полную осведомленность завуч.

- Как тут при такой жизни не сорвешься. Они ведь вдвоем с мамой живут, та бывшая учительница, пенсия у нее такая, что на хлеб хватит, а на молоко уже не всегда. Вот и живут они на Светланину зарплату, а какая она у нее вы сами знаете: одной еще прожить можно, а вдвоем уже еле-еле концы с концами сходятся. Светка три года деньги копила, хотела в Крым отдохнуть съездить, учеников брала, часы дополнительные, это все кроме работы, а сколько она в школе тянет вы сами знаете - и тридцать часов уроков в неделю, и факультатив, и кружок литературный, и студию театральную. А тут мать ее пошла на рынок, а там лохотронщики... Заморочили бабке голову так, что она сама не поняла, как домой ухитрилась сбегать и все деньги принести и отдать. Сволочи! - Юлия Сергеевна нервно и зло отшвырнула ручку, которую все это время вертела в руках.

- Сволочи! - повторила она, - Совести элементарной человеческой не осталось. Стариков и детей обирать, у нищего последний кусок украсть - руки таким рубить прилюдно, на площади. Она помолчала.

- Сволочи! Зарплату платят такую, что и зарплатой-то назвать стыдно, плевок в лицо, а не зарплата. Проститутка с одного клиента больше получает, чем учительница за месяц. Придет девчонка после института в школу, помается годик - другой, а то и меньше и бежать. Да девки-то какие! Из них бы через года два, три такие учителки получились - сказка! Ну, да правильно делают, что бегут. Идиотов почти не осталось за высокие слова вкалывать. Если наша работа так важна для государства, как об этом в "День учителя" болтать любят, так и платить надо деньги, а не подачки швырять, лишь бы с голоду не передохли. Вот мы состаримся, а кто за нами? Да никого. Гибнет школа. Кто у нас остается? Старухи-пенсионерки, те, кто больше ничего не умеет, да последние фанаты, вроде Светланы.

- Сволочи! - после небольшой паузы завершила свою тираду Юлия Сергеевна полюбившимся эпитетом.. Она явно не видела принципиальной разницы между лохотронщиками, обирающими старух и теми, кто устанавливал нищенские пенсии и зарплаты учителям.

Конечно, все это было для Александра Ивановича не новость. Он и сам, всю жизнь проработав в школе, и занимая десятый год должность директора, обеспеченностью похвастаться не мог. Нет, на жизнь, в общем-то, хватало, но попытки отложить хоть какие-то деньги на старость, которая была не за горами, оканчивались ничем, всегда находилось нечто, что нужно было непременно купить, починить. Выручало еще и то, что самое основное, требующее больших денег, у них с женой уже давно было: и квартира, и дача, машины, правда, не было, но, честно говоря, не очень-то и хотелось. Лежанию под машиной Александр Иванович всегда предпочитал лежание с книгой на диване.

Когда ему начинали жаловаться на нехватку денег, он предпочитал отшучиваться стандартной фразой "А кому сейчас легко?", стараясь не "вникать". Действительно, кому сейчас легко?

Но сегодня картина хронической, постоянно-изматывающей нехватки денег, когда годами, не то что не можешь позволить себе лишнего, а просто должен решать, что из всего необходимого наиболее необходимо и только потом тратить деньги; когда сэкономленные гроши сгорают на глазах в огне инфляции, когда нет никакого просвета, никакой надежды, что что-нибудь, когда-нибудь изменится к лучшему, сегодня эта картина встала перед ним во всей своей пугающе-яркой реальности.

Когда завуч ушла, Александр Иванович достал из шкафа документ, называемый в школе по-простому "Тарификация". Именно он был главным финансовым основанием, для того, чтобы определить кому, за что и сколько платить. При его составлении директор старался придерживаться весьма простого принципа: чем больше человек работает, тем он больше должен получать. Даже если человек выполняет непредусмотренную тарификацией работу, всегда есть возможность вознаградить его материально, пускай, немного нарушая букву закона.

Светлана получала, если и не больше всех, то в первую пятерку входила точно. Однако сегодня он взглянул на эту приличную, по сравнению с другими, сумму новым взглядом. Он попытался представить, как бы он смог прокормить, одеть и обеспечить жильем на эту сумму себя и беспомощную старую мать и понял, что не смог бы никак. Ему понадобилась бы сумма минимум в два раза большая. Конечно, он бы сумел ее заработать, но это он, а она? Чем бы помочь? Глаза его в очередной раз просмотрели весь документ. Нет, в этом году все резервы были исчерпаны. Светлане можно было помочь, лишь отняв деньги у кого-то другого, а она бы такого не приняла ни при каких условиях. У него уже мелькнула мысль, как можно будет все устроить на следующий учебный год, но в дверь кабинета неуверенно постучали.

В приоткрывшуюся дверь просунулась ушастая голова, чуть не протаранившая утром директорский живот.

- Александр Иванович, Светлана Павловна просила напомнить, что репетиция начинается, - скороговоркой протарахтел он и замер в ожидании.

- Спасибо, скажи, что скоро буду. Беги, беги, - отозвался Александр Иванович, продолжая колдовать над бумагами. Дверь закрылась, но в нее снова постучали.

-Разрешите? - На пороге кабинета стояла Мария Федоровна. - Вы сейчас не торопитесь?

Усадив упирающуюся и утверждающую, что она на секундочку, учительницу директор сел сам и впервые за несколько лет ясно и внимательно посмотрел ей в лицо. Перед ним сидела, нет, уже не пожилая женщина, а настоящая старуха с глубоко изрезанной морщинами кожей, седыми, плохо расчесанными волосами и блеклыми, будто выцветшими глазами, таящими в своей глубине какую-то бесконечную усталость.

Она молчала, по-старушечьи пожевывая губами, перебирая пальцами усталых рук по поверхности своей старомодной юбки, будто собирая с нее видимые только ей крошки. Взгляд ее был направлен не на самого директора, а на его стол, на бумаги, на подарочное пресс-папье.

-Я плохо поняла, вы утром сказали, что не сможете дать мне дополнительных часов? - произнесла она, обращаясь скорее к столу.

Она говорила неуверенно, надеясь на чудо, на то, что она действительно, по своей женской глупости, все неправильно поняла, что сейчас недоразумение разъяснится, что этот молодой и умный директор, так похожий на не рожденного ею сына, сейчас ее успокоит, все объяснит, хотя в глубине души понимала, что надеяться, собственно, не на что.

- Мария Федоровна, миленькая, - Александр Иванович не знал, как начать этот беспощадный разговор, как сказать живому человеку, что он больше никому не нужен, что он всем в тягость и что самое лучшее, что он мог бы сделать, так это поскорее умереть.

-Мария Федоровна, ведь вам же очень тяжело работать, вы шестьдесят лет отдали школе, из ваших учеников можно армию собрать, вы вполне заслужили отдых, пусть теперь молодежь поработает. - Он говорил что-то еще в таком духе, чувствуя гадостность своего положения, слыша неубедительность и никчемность своих фраз, фальшь интонаций и от этого становился сам себе еще противнее.

- У меня ведь никого нет...- она оторвала взгляд от поверхности стола, перевела его на окно, будто боясь встретиться глазами со своим виз-а-ви, и заговорила медленно, негромко, с продолжительными паузами.. - У меня никого нет... "Сначала общественное, а потом - личное", так нас тогда, в сороковых, учили.... Ровесников на войне поубивало, мужчин не хватало..., подружки о муже не мечтали, хоть бы забеременеть от кого было, да ребенка себе родить.... А я не решилась..., все школа да школа..., деньги копила, так они в 92-м и в 98-м сгорели... Мне на пенсию нельзя, я на эти деньги с голоду умру..., мне помочь некому.

Она, наконец, отвела свой взгляд от окна и встретилась глазами с директором, в глазах ее не было ничего - ни боли, ни упрека, а одна только смертная тоска. Такие глаза Александр Иванович видел только однажды, когда у него лет десять назад долго и мучительно умирал от рака пес, Чар. Боли у того были видно сильные, он скулил днем и ночью, есть не мог - тут же начиналась рвота, замучился сам и замучил всех вокруг. Когда его решили усыпить и несли в ветеринарку, он взглянул точно такими глазами в глаза своему хозяину. С тех пор Александр Иванович собак не заводил, хотя любил их страстно.

-Господи! - Думал он, глядя в старческие, непроизвольно помаргивающие куцыми ресницами глаза, - Это ведь она, ну не она лично, так ее ровесница нынешним министрам сопли вытирала, когда те к ней несли свои детские обиды, что же мы за мужики, если не можем ей, я не говорю, достойную, элементарно сытую старость обеспечить! Если государство забыло что такое долг порядочного человека, значит, это наше дело. Нет, надо что-то придумать.

- Мария Федоровна, голубушка, вы меня совершенно неправильно поняли. Мы вовсе не собираемся отправлять вас на пенсию, вы еще, слава Богу, поработаете. Я просто хотел сказать, что нам, учитывая ваш возраст необходимо облегчить ваш труд, изменить его формы....

Он нес еще какую-то околесицу, вдохновленный затеплившимся в глубине ее глаз огоньком надежды.

- А сейчас, извините, меня на репетиции дети ждут.

Он встал и проводил ее до двери, повторяя, как заведенный:

- Мы что-нибудь придумаем, мы что-нибудь придумаем....

Не успел он вернуться к столу, чтобы убрать бумаги, как в дверь опять стукнули, но как-то нехотя, небрежно и тут же на пороге появилась, нет, пожалуй, не появилась, а явилась дама лет так тридцати пяти, ну, может чуть больше. Одета она была броско и дорого: фисташкового цвета брючный костюм прекрасно гармонировал с цветом легких туфель и светлого весеннего то ли плаща, то ли пальто. Даже издалека становилось очевидным, что вещи эти не с оптового рынка, а из фирменного магазина и заплатили за них столько, сколько Александр Иванович тратит на всю свою одежду года так за три-четыре; и еще было очевидно, что в таких вещах ходить по улицам пешком просто невозможно, а можно только ехать, откинувшись на сидении мягко урчащего автомобиля. Голову ее, которую она держала высоко подняв над неширокими плечами, украшала не пышная и весьма профессионально выполненная прическа, подчеркивающая достоинства и скрывающая недостатки ее лица. А вот само лицо... Несмотря на грамотный макияж, проступало на нем что-то ограниченно-недоброе, какой-то злой вызов, азарт человека всегда готового к скандалу. Не дожидаясь приглашения, дама вошла в кабинет и, остановившись прямо напротив сидящего и слегка ошеломленного директора, с явным вызовом произнесла:

-Ну, я вас слушаю!

-Простите, вы о чем? - Александр Иванович никак не мог понять ни кто эта дама, ни что от него хотят. Впрочем, такая ситуация была не редкость, сталкиваясь с сотнями людей, он просто физически не мог заполнить каждого и воспитанные люди обычно ненавязчиво напоминают кто они и где он с ними встречался, впрочем такую даму он бы вряд ли забыл.

- Ну, ничего себе, о чем, то срочно в школу вызывают, то "Вы о чем?"

Речь дамы никак не соответствовала ее элегантной одежде, речь была груба и примитивна, с неистребимы интонациями базарной торговки.

- Я - мама Димы Павловского, бедный ребенок прибежал домой весь в слезах, эта ваша истеричная русичка опять его довела. Кстати, где она, я хочу ее видеть, чего она к моему сыну причепилась! Говорила я мужу, не отдавай Димку в эту сраную среднюю школу, ничему его там не научат. И точно, одни тройки в дневнике. Вон, Сурковы, забрали своего, да в частную школу перевели, теперь четверки-пятерки носит, а наш у вас из двоек не вылазил. Ну, так где эта ваша русичка?

О такого хамоватого монолога Александр Иванович слегка опешил. - Нет уж, милая, - подумал он, - Светлану я тебе не отдам, ей для полного счастья только тебя не хватает.

-Вы хоть знаете в чем дело? - вклинился он в ее тарахтение.

- Как же, скажет он толком чего случилось. Не смей в школу идти, пусть отец сходит! Раскомандовался! Я и так знаю, что училка из зависти его достает. Сама нищая, голь перекатная, вот и завидует…

-ВОН! - громким шепотом произнес Александр Иванович. Все его благие намерения что-то объяснить этой даме, растаяли как дым. Нет, он, конечно, умел разговаривать с самими разными родителями и эта бы дамочка быстро успокоилась. Но сегодня в нем что-то не выдержало, надломилось.

- ВОН! - повторил он снова.

- Что? - дама слегка опешила, впрочем, скандал был явно ее стихией. - Да я, да я всю вашу засраную богодельню на уши поставлю, да я сейчас в правительство Москвы позвоню!

- Идите, милейшая, - каким-то скрипучим голосом повторял Александр Иванович, - Я с вашим мужем позже поговорю.

Сцена ухода дамы из школы была продолжительна и достаточно безобразна. Она что-то еще выкрикивала, недоуменно оборачивающимся на нее школьникам, но директор этого не слышал. Он сидел за столом, устало поникнув плечами, и смотрел на вынутую из шкафа «гостевую» бутылку коньяка. Пил он мало и редко, но традиционно, ему часто дарили спиртное, лучшие коньяки он хранил для гостей и называл их «гостевыми», остальное как-то незаметно расходилось на различные праздники или подарки нужным людям. Сейчас он задумчиво смотрел на початую бутылку «Хеннеси».

- Нет, не стоит. Пахнуть будет, - пробормотал он и снова убрал бутылку в шкаф. Надо было зайти на репетицию.

Репетиция, конечно, уже шла полным ходом, на сцене нестареющий Ромео соблазнял ту же бессменную Джульетту. Александр Иванович тихонько примостился на последнем ряду сбоку, чтобы были хорошо видны и сцена и Светлана. Он постарался сделать это совсем тихо, чтобы не отвлекать детей, но те все равно заметили, заерзали, зашептались. Светлана сидела в первом ряду, лицом к сцене и видеть его не могла, но он понял - почувствовала.

Ромео с Джульеттой исчезли со сцены, их место заняла бойкая девчушка, рассказавшая о том, каким тонким знатоком любви был Вильям Шекспир, что он, надо думать, и сам бывал не раз влюблен. За ней вышел задумчивый очкарик и почему-то грустным голосом поведал о том, каким веселым человеком был Шекспир, какое у него было необыкновенное чувство юмора, какие прекрасные комедии он написал, как оживляют его драматургию комедийные персонажи, появляющиеся во всех произведениях. Сменившая его пара начала разыгрывать сценку из комедии "Укрощение строптивой".

В общем-то, было здорово, но Александр Иванович слушал невнимательно, он больше смотрел на Светлану, на то, как она, поглощенная ходом действа, кивает в такт речи артистов, как непроизвольно шевелятся ее губы, повторяя их слова, как вздрагивают брови, изображая по необходимости то гнев, то боль, то радость. Он отчетливо видел ее лицо с тонкой сеткой морщинок вокруг глаз, русый завиток волос, спускающийся на шею, знакомую сережку в мочке уха и тонкие нервные пальцы как бы собирающие невидимые крошки с поверхности туго натянутой коленями юбки. И ему вдруг показалось, что это не Светлана, а помолодевшая Мария Федоровна, что сквозь милые черты такого знакомого лица уже проступают безнадежность и обреченность.

А на сцене, уже примелькавшийся сегодня директору ушастик, звонко говорил о гражданской позиции Шекспира, о его высоких моральных принципах.

-Шестьдесят шестой сонет, - объявил он и тут же, совершенно иным, полным гражданского пафоса голосом, особенно странным в устах подростка, начал читать:

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж

Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье,

У Александра Ивановича как-то перехватило горло; все то, что копилось с самого утра, свернулось в тугой, непроглатываемый комок, встало пробкой в горле, мягко сжало затрепыхавшееся сердце, разлилось теплой болью в груди и под лопаткой. Александр Иванович быстро встал и под недоуменными взглядами учеников и обернувшейся Светланы, виновато улыбаясь пошел к выходу. А в спину ему неслись строки бессмертного Шекспира;

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо,

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой,*

………

-Надо что-то придумать, надо что-то придумать, - повторял он про себя, как заведенный, идя по коридору.

-Надо что-то придумать, - продолжал он вслух, зайдя в кабинет и наливая подрагивающей рукой в кофейную чашечку "гостевой" коньяк.

-Надо что-то придумать, - медленно повторил он снова, сидя в кресле, ощущая разливающееся по душе тепло и потирая левую сторону груди.

-Надо что-то придумать. …

* * *

Дверь за директором закрылась и Светлана, медленно, осторожно, будто боясь что-то уронить, перевела взгляд назад, на сцену.

Какое странное у него было лицо, когда он выходил - словно бы больное, словно он что-то терпел, терпел и не вытерпел, и бледный он был какой-то, и не похвалил, как обычно. Вообще, в последнее время он стал сдавать: больше сидел в кабинете, меньше бегал по школе, седины прибавилось, мешки под глазами стали больше, походка обрела тяжесть, но не тяжесть солидного человека, отягощенного положением, а тяжесть возраста, тяжесть усталости. Даже в мыслях она привычно не называла его ни по имени, ни по отчеству, ни по должности, а просто - "он".

Закруженная своими мыслями, Светлана не сразу поняла, что репетиция закончилась, и дети выжидающе смотрят на нее.

- Ну, что же, по-моему, неплохо, - сказала она почти наобум, - В пятницу после пятого урока, всем быть тут, после шестого - показываем. Все, бегите домой!

Ребята зашумели, завертелись, кто-то ушел сразу, Ромео с визгом погнался за Джульеттой, щипнувшей его исподтишка, грустный очкарик получил пинок от венецианского мавра и ответил тем же, словом еще несколько минут клубилась веселая детская бестолковщина. Еще недавно связанные общим ответственным делом, а по тому строгие и организованные, они, теперь освободившиеся от ответственности, превратились в обычных детей, готовых побеситься где и когда угодно.

- Как странно, - думала Светлана, выходя последней из зала и запирая двери, - Еще пятнадцать минут назад на их глазах блестели искренние слезы, вызванные высоким накалом шекспировских страстей, они были готовы биться насмерть, защищая добро, спасая любовь, а сейчас - это стадо дикарей готовых, кажется, на любое варварство. Неужели они настолько черствы душой, или у них нет эмоциональной памяти - «С глаз долой, из сердца - вон?»

- Нет, - поправилась она, - Всё они чувствуют и всё они помнят, это просто избыток, плещущей через край детской энергии, когда возникает непередаваемое ощущение восторга уже только оттого, что ты жив, что мир есть, и что весь этот необозримый мир расстояний и чувств существует только для тебя и этого хочется кричать и прыгать.

- Свет, пойдем ко мне кофейку дерябнем, - прервала ее размышления вынырнувшая, невесть откуда, завуч, Юлия Сергеевна.

Светлана Павловна и Юлия Сергеевна, будучи абсолютными противоположностями по характеру и судьбе, испытывали друг к другу необъяснимую взаимную симпатию. Юлия, любящая жизнь во всей полноте ощущений, была третий раз замужем, ухитрялась, кроме того, заводить при случае откровенные романы и имела двух детей от первого и последнего браков. Светлана замужем никогда не была, детей не имела, о романах ее ничего известно не было, и её бы могли назвать старой девой, если бы всё: фигура, манеры, походка, не выдавали в ней опытную женщину. Светлана любила классику, как в литературе, так и в музыке, предпочитала сухое, «кислое» вино сладкому, «дамскому», на уроках говорила так тихо, что устанавливалась какая-то звенящая тишина. Юлия была громогласна, резка, на слова не сдержана, намеченного добивалась, идя напролом, говорила в лицо все что думала, но зла никогда не затаивала, а слово держала твердо. Дети ее любили, но и побаивались

. Однажды полшколы наблюдали, как она, схватив за грудки здоровенного, на голову выше ее, девятиклассника-переростка, третировавшего всех, кто слабее его, с размаху шарахала им о стену коридора, что-то приговаривая, а тот, тараща испуганные глаза, после каждого удара громогласно басил со слезой в голосе «Я больше не буду! Честное слово не буду!»

- Ты, Юля, как солдатский сапог, - однажды сказала ей Светлана, - Такая же простая и такая же надежная.

Как ни странно, но в своих отношениях они обе испытывали друг к другу какое-то покровительственное чувство: Светлане казалось, что без ее облагораживающего и сдерживающего влияния Юлия окончательно распустится, Юлия же считала, что не делись она со Светкой своим богатым жизненным опытом, не тормоши ее, та бы окончательно закисла в своей работе. По возрасту же разницы почти не было - обе приближались к тому загадочному возрасту, когда «баба - ягодка опять».

Сейчас они устало сидели возле стола Юлии Сергеевны, такие похожие и такие разные, и ждали пока закипит вода в тефалевском чайнике.

- Слушай Свет, наш сегодня о тебе спрашивал, что с тобой, да почему ты такая нервная стала…

- Ну, а ты что?

- Что, что, рассказала, как маму твою лохотронщики обжулили, да она все накопленные тобою деньги им отдала.

- Ох, Юлька, ну кто тебя за язык тянет! Что он мне вернет эти деньги, что ли?

Отношение к директору у них тоже было разным. Юлия уважала своего шефа за ум, интеллигентность, наличие принципов, которых тот упрямо пытался придерживаться, но считала, что ему не хватает жесткости и напора, что многое нужно делать совершенно по-другому. К должности директора сама она не стремилась, не без основания считая, что после такого назначения, на личной жизни можно ставить крест. Сталкиваясь с ним ежедневно, она, принимая как должное его превосходство, все же вносила свой оттенок в исполнение его распоряжений, обычно придавая им более яркую эмоциональную окраску, иногда даже скандального характера, за что неоднократно получала словесные выволочки от Александра Ивановича.

Светлана же относилась к директору совершенно по-иному. Для нее это был герой, некогда появившийся, чтобы спасти ее, смутить, а потом равнодушно жить вроде бы где-то рядом, а на самом деле далеко-далеко.

Дело было так, пришедший директором в школу, Александр Иванович был встречен с недоумением завучем, Раисой Витальевной, находившейся в должности заместителя директора уже двадцать лет Последние полгода она исполняла обязанности директора и была вполне уверена, что эта должность должна принадлежать ей по праву. Раиса Витальевна относилась к той нередкой породе женщин, которые чувствуют себя хорошо, только когда знают, что другой плохо, можно сказать, что ее формой существования был бесконечный процесс организации и проведения чьей-либо травли. Никакой прямой пользы она из этой травли не извлекала, но боялись ее панически, особенно в эпоху парткомов и псевдоколлективизма. Она всегда так ухитрялась вывернуть ситуацию, придать ей такое политическое и партийное значение, что бедная жертва спешила подать заявление об уходе и была счастлива, что увольнялась «по собственному желанию». К счастью, травила она не более одного человека в два-три года и только молодых незамужних женщин, иначе вся школа давно бы разбежалась. Мужчину она избрать своей жертвой попыталась только один раз. Это был военрук, капитан второго ранга в отставке. Устроив ему несколько проверок, посетив ряд уроков, застукав его пару раз за употреблением, любимого им портвейна «777», она уже предвкушала разбор личного дела. Но бывалый подводник, сменивший трех жен и знавший как надо утихомиривать зарвавшуюся бабу, как-то ноябрьским вечером зажал ее в переулке возле школы и, дыша перегаром, популярно объяснил, что он с ней сделает и в какой извращенной форме, если эта "старая стерва еще раз откроет свой вонючий гальюн", причем последние слова были единственными, которые она смогла бы повторить, если бы когда-нибудь, кому ни будь, рискнула рассказать об этой встрече. Но она не рискнула, просто стала выбирать только молодых и обязательно незамужних женщин.

В тот год она выбрала Светлану. Для начала ей составили жутко неудобное расписание, без методического дня, с кучей "окошек". На своё слабое возмущение Светлана получила нотацию об уважении к старшему поколению, которое больше заслужило отдых, чем молодые вертихвостки, о долге перед Родиной, дающей бесплатное высшее образование, о чести и порядочности.... Впрочем, Светлана особо вслушиваться не стала, повернулась и пошла, и даже подумала, что теперь у нее будет больше времени для театральной студии и своего выпускного класса.. Такое пренебрежение разозлило Раису Витальевну еще больше. Начались посещения уроков, анализ успеваемости, поползли сплетни о любовных похождениях, о денежных поборах с родителей. Пикник, который она устроила первого сентября своему, выпускному классу, превратился в пьяную оргию с такими эротическими подробностями, которые, пожалуй, смутили бы и Эммануэль Арсан. Надо сказать, что во всем этом Раису активно поддерживала "старая гвардия - троица пожилых учительш, отточивших свое умение травить людей еще в времена Вождя Всех Народов.

Светлана, как всегда увлеченная преподаванием, театральной студией и своим классом, долгое время ничего этого не замечала и с ужасом все поняла только к концу первой четверти. Она была романтична, но не наивна, она понимала, что постоять за себя не сможет, что Раиса со старой гвардией сожрут ее шутя и, что надо искать другое место работы, если у нее нет желания заработать себе какую-нибудь болезнь, нервного происхождения. Уходить же не хотелось по многим причинам и главной был ее класс, ее второй, после института, выпуск. Она вообще очень привязывалась к детям, даже как-то влюблялась в них, все они, по ее словам, были «абсолютно необыкновенные», талантливые, если ее завести, она могла говорить о своем классе часами. Бросить их на последнем, самом сложном этапе школьной жизни, было бы для нее сродни предательству. И Светлана с ужасом готовилась весь оставшийся учебный год терпеть тот кошмар травли, который уже не раз наблюдала со стороны. Правда у нее мелькнула в голове мысль обратиться за помощью к коллегам, но она строго себя осадила, вспомнив, как два года назад затравленная молоденькая географичка обращалась к ней за помощью, а она, стыдливо отводя глаза, бормотала в ответ что-то невразумительное.

Появившийся новый директор смотрелся как-то несерьезно на фоне всемогущей Раисы и "старой гвардии". Ходил он тихо, говорил негромко, слишком часто извинялся. Но на осеннем педсовете он вдруг резко осадил своего заместителя, когда та попыталась, как обычно, "поднять вопрос о моральном облике", не оценив реальности угрозы, та попыталась вступить в полемику по поводу права высказать своё мнение.

- У нас педагогический совет, а не базар. Если вам угодно посплетничать и позлословить, для этого существуют лавочки у подъездов. - Уже даже грубо осадил ее директор.

- Может быть мне лучше вообще уйти, - с сарказмом воскликнула Раиса. - Не смею Вас задерживать, - будто гром среди ясного неба, последовал ответ.

Раиса растерянным взглядом обвела класс, где проходил педсовет. Она настолько отвыкла встречать хоть какое-то противодействие, даже со стороны своего непосредственного начальства, что утратила все навыки борьбы с сильным соперником. Ей показалось, что ее должны поддержать, но коллектив безмолвствовал. "Старая гвардия", приученная к мысли, что начальник всегда прав, согласно кивала головами. Раиса не нашла ничего лучшего, как уйти с педсовета, хлопнув, правда достаточно аккуратно, дверью.

Светлана, широко раскрытыми глазами смотрела на этого сорокалетнего, уже седеющего, с явно обозначенным брюшком мужчину, который вот так небрежно, между делом, спас ее. А спаситель, дернув щекой на звук захлопнувшейся двери, спокойно довел педсовет до конца.

Дальнейшие события стали известны уже со слов Юлии.

Совершенно утратившая чувство реальности Раиса прибегла к своему коронному номеру - заявлению об уходе. Стоило Александру Ивановичу вернуться в кабинет с педсовета, как вошедшая за ним Раиса молча протянула ему заявление об уходе, уверенная, что ее, как обычно, начнут уговаривать не спешить, подумать, что она немного поломается и согласится остаться, на определенных, конечно, условиях. Но новый директор молча прочитал заявление и не секунды не задумываясь, написал в верхнем левом углу: "Уволить без двухнедельной отработки", после чего аккуратно убрал его в стол и, наконец, спросил у растерянной Раисы, - Вам ещё что-то нужно?

- От Вас, нет! Я думаю, мы поговорим в другом месте, - попыталась припугнуть она. Даже тут, осознав всю непоправимую глупость своего поступка, она еще надеялась победить.

На следующий день директору позволили из управления и спросили, - Почему это он разгоняет старые, опытные кадры и с кем он останется работать? - на что он невозмутимо ответил, что лишь идет навстречу пожеланиям самих трудящихся и что если Раиса такой ценный кадр - пусть управление и берет ее к себе на работу. Через несколько дней Раиса выгребла в огромную хозяйственную сумку все содержимое своего стола и исчезла из школы навсегда, как страшный сон.

Завучем стала Юлия, а у Светланы появился новый кумир и объект обожания. Она не хотела иметь его ни в мужьях, ни в любовниках, а просто любоваться им издалека, правда такая ситуация всегда чревата тем, что стоит чуть нарушить дистанцию и сама не заметишь, как окажешься в постели со своим объектом. Именно так почти что и случилось, когда однажды, после общего сабантуя, она повела его к себе в классную комнату смотреть фотографии.

Честно говоря, фотографии были тут совершенно не при чем. В тот вечер она была в ударе, как никогда. На ней было сшитое ей самой, совершено невероятное платье, которое не столько скрывало, сколько возбуждало любопытство по поводу скрытого, белые лодочки на шпильке, гармонирующие с изящными ножками, упрятанными в колготки телесного цвета, на в меру открытой груди, капелькой солнца светился желтый янтарный кулон, подхваченный тонкой золотой цепочкой. Шампанское, выпитое за столом будоражило кровь, кружило голову и побуждало очаровывать и блистать. И она блистала, забыв, что в женском коллективе это делать опасно, блистала для него одного. И он смотрел на нее во все глаза, он был ослеплен и побежден, она это видела так же отчетливо, как и предупреждающие взгляды Юлии, так же как и отнюдь не доброжелательные взгляды других женщин. Вот тогда-то, она и позвала его посмотреть выпускные фотографии. Сделала она это, даже мысленно стараясь не выговаривать суть.

- Ну, будет, так будет. Будет, так будет, - мысленно повторяла и повторяла она, идя по коридору и опираясь на его руку.

Но ничего так и не было. Она просто испугалась. Нет, не отсутствия необходимых удобств в классе, бывали в ее жизни приключения и поэкзотичней, не того, что обязательно пойдут сплетни, в тот момент ей просто было наплевать, и не осуждения окружающих. Просто, когда, среди пьянящих поцелуев у нее начали мягко слабеть ноги, она вдруг поняла, что это не будет приятным необременительным любовным приключением, когда потом, просто благодарят друг друга за доставленное удовольствие и даже не находят оснований переходить на "ты". То, что начиналось, обещало быть всерьез, а к этому она была совсем не готова. Видимо почувствовав ее испуг, он тоже начал остывать.

Уже оказавшись дома, она пожалела о неслучившимся, ей показалось, что утром он обязательно подойдет к ней и скажет что-то особенное, или самое обычное, или ничего не скажет, а просто подойдет, возьмет за руку и посмотрит в глаза. Но он не подошел, а, как-то равнодушно скользнув взглядом, вежливо-безразлично поздоровался и пошел дальше. Господи, как она его ненавидела за этот неузнающий взгляд, за эту деловитость, с какой он проходил мимо неё по коридорам школы, за его вежливое "Доброе утро." А когда он, оказавшись дня через три наедине с ней, вдруг полез обниматься, она с наслаждением подарила ему самый испепеляющий из всех своих взглядов. Больше он к ней не приставал, к счастью, или, к сожалению, Светлана не понимала сама.

Где-то через месяц они снова оказались наедине, обсуждая какие-то рабочие проблемы, как вдруг он замолчал, посмотрел на неё с какой-то грустью и сказал, - Не сердитесь на меня, Светлана. - И она остыла, сама удивившись степени своей прошедшей ярости.

С тех пор между ними установилась и невидимая связующая ниточка и невидимая стена, преодолеть которую ей было не по силам. Она продолжала жить своей жизнью, заводила романы и даже два раза чуть не вышла замуж, но все это время ее согревала мысль, что он где-то рядом, такой мудрый, надежный и сильный, что опять, когда они окажутся наедине он ласково назовет ее по имени - Светлана.

Вот и сейчас, сидя в кабинете у Юлии Сергеевны, прихлебывая горячий кофе с шоколадной конфетой (в кабинете постоянно было две - три раскрытые коробки - подарки родителей), и автоматически поддерживая малозначащий разговор, Светлана снова вспоминала и дурацкую сцену в коридоре, и серое лицо, уходящего с репетиции директора.

- Юля, ты не знаешь, он не болеет? - неожиданно даже для себя и совершенно невпопад спросила она.

- Да ну тебя, Светка, правда, я ей про Фому, а она про Ерёму, всё о своем ненаглядном! Ну, чего ты на него столько лет смотришь, как на икону? Другая, на твоем месте, давно бы увела!

Светлана не возражала, а только чуть улыбалась, вспомнив как утром его руки мягко и нежно легли ей на плечи и как ей не хотелось из них выскальзывать.

- И, вообще, Светка, долго ты будешь над собой издеваться? - Юля вошла в раж, и остановить ее теперь мог бы лишь звонок на урок, но уроки давно кончились. - Ну, чего ты до сих пор в школе болтаешься, другие все дома давно! Чем с чужими детишками возиться, лучше бы замуж выходила, да своих рожала!

- Ну, ты, Юля, скажешь.... В нашем возрасте уже бабками становятся.

Юля на секунду запнулась. Её старшая двадцатидвухлетняя дочь действительно уже два раза чуть не сделала ее бабкой. Но остановиться она уже не могла.

- Ну и что! Не знаю как ты, а я себя в душе больше как на двадцать лет не чувствую, если бы не мой нынешний…, да не младший…, я бы сейчас…, ого! В нашем возрасте только и начинаешь всю прелесть жизни понимать, и опыта хватает, а уж чувств-то…, только дай волю...

Светлана, которая в душе себя порой чувствовала не то, что на двадцать, а на все пятнадцать лет, согласно кивала головой. Она вдруг улыбнулась неожиданной мысли:

- Слушай, слышали бы нас сейчас дети, вот сказали бы, дают старухи, ведь для них-то мы - старухи.

- Да ну их к черту, этих детей! Что же ты на них всю жизнь свою гробишь! О Шекспире с ними, о Тургеневе, о тонких чувствах, о чести, о порядочности, пока они тебя на три буквы не пошлют, причем не фигурально. Нужна им эта твоя литература, как собаке пятая нога, им триллеры подавай, а то и просто комиксы. Вон, мой младший, паразит, читать не хочет вообще, за компьютер сядет - не оторвешь, и, ладно бы, чем дельным занимался, а то все стрельба, да рыцари, да колдуны... Вот в наше время...

- Брось ты, Юля, в наше время, в его возрасте тоже волшебными сказками, да приключениями с детективами зачитывались, а Гамлета да Фауста, это уж потом. Просто время другое.

- Время, время..., мы, когда читали, хоть грамотнее становились и воображение развивали. А тут, стучат по клавишам, как дрессированные мартышки, ни уму, ни сердцу...

- Не скажи, ты сама-то пробовала по этим клавишам постучать? Не так это и просто, этому тоже научиться надо, а воображение и тут развивается. Им даже лучше, они свое воображение реализовать на компьютере могут. А ты бы в детстве, что бы предпочла, читать сказку, или сама в нее попасть? Вот именно. А что касается трех букв, то тут ты права, надо чтобы они чаще с лучшими образцами русской речи сталкивались, пусть почувствуют всю убогость своей речи. С ними надо еще больше работать, может даже вслух читать, учить, причем не столько на уроках, сколько в общении, если мы не хотим, чтобы через одно - два поколения весь русский язык превратился в вариации из трех букв. И нельзя нам на одну доску с ними становиться, нельзя жаргоном их пользоваться, пусть они слышат, что есть другая русская речь.

- Да чему ты их научишь? Они тебя час в день слышат, а на улице что слышат, а в семье! Вон мать Павловского приходила, только что матом не крыла, так орала - стекла тряслись. Иваныч аж посерел после её ухода.

- Ему что, плохо стало? - даже привстала со своего места Светлана.

- Да сиди ты. Он коньячку принял, порозовел и домой пошел. Но мамаша, я тебе скажу…, с виду - элегантность и обаяние, а рот откроет - помойка. Ты мне скажи, неужели ты всерьез считаешь, что сможешь такого, как Павловский, чему-то научить. Он ведь с молоком матери хамство и мат всосал. Он же просто не способен понять ее и свое духовное убожество, для него это - норма, а твои рассуждения о чести, порядочности и воспитанности - пустой звук. Ты же ничего не сможешь сделать, он тебя даже не поймет.

- Не знаю, может и не смогу. Только, знаешь, Юля, больше ведь некому. Если не я, то кто? - Светлана встала, подошла к окну, приоткрыла створку! - У тебя сигареты есть?

В общем-то, ни Светлана, ни Юля не курили, но у каждой из них, в потаенном месте всегда имелась пачка легких дамских сигарет, которую было так приятно в минуты душевной непогоды раскрыть, вдохнуть легкий табачный аромат, щелкнуть зажигалкой, пустить в открытое окошко струйку смешанного с ментолом дыма и помолчать. Вот и сейчас они, плотно закрыв дверь, чтобы не потянуло в коридор, курили и молчали, каждая о своем.

Из школы Светлана вышла, когда апрельский весенний вечер был в самом разгаре. Стаявший недавно снег беспощадно обнажил весь тот мусор, всю ту дрянь, которую люди бездумно расшвыривали вокруг себя зимой, надеясь, что снежное покрывало навсегда скроет с глаз эти, такие не эстетичные, отходы. Не скрыло. Пригрело солнце и все, что пытались спрятать, полезло наружу. В кустах валялись пустые жестянки и пластиковые бутылки, обрывки бумаги, обертки, окурки. Все это, вместе с голыми, еще не распустившимися ветками и прошлогодней, сильно пожухлой травой, создавало такой печально-урбанистический пейзаж, что хотелось скорее бежать с этой помойки куда-нибудь «на природу». Голые деревья, с еще даже не набухшими почками протягивали корявые пальцы веток или к небу, или к людям, будто взывая о помощи. От вечернего, скрывающегося за домами солнца уже не тянуло теплом, а веяло холодом, с явным запахом не дотаявшего снега. Светлана зябко передернула плечами и сошла с крыльца.

Из-за угла крыльца, сбоку, ей наперерез шагнула длинная, тощая, какая-то нелепая фигура.

- Светлана Павловна, - это был Павловский. Он видно долго стоял на этом и по-весеннему теплом, и по-зимнему пронзительном ветерке и изрядно продрог. Руки его были глубоко засунуты в карманы легкой весенней курточки, шапочка натянута до самих бровей, воротник поднят, а нос пробрел явно фиолетовый оттенок. - Светлана Павловна, я вас жду, жду…, а вы не идете…. Слова ему давались с явным трудом, то ли из-за замерзших губ, то ли от неумения ясно выражать свои мысли, то ли от волнения.

- Господи, Дима, да ты окоченел совсем! Простынешь! Иди скорее греться!

- Светлана Павловна! Вы меня простите, пожалуйста, вы ее не слушайте…. Она такая, он такое иногда наговорит, а потом жалеет…. Она хорошая, она добрая, но иногда найдет на нее, простите, мне стыдно…. Я очень литературу люблю, теперь…. Вы когда говорить начнете - здорово так….

- Господи, да его трясет всего, он сейчас или разрыдается или убежит, - подумала Светлана, - он ведь часа три - четыре меня ждал, не меньше, наверное речи мысленно произносил, все высказал, сейчас и сказать уже нечего.

Она осторожно, боясь спугнуть, положила ему руку на плечо и как бы погладила его сквозь стылую куртку. Под ее рукой трепыхалось тощее тельце подростка, издерганное собственными внутренними проблемами переходного возраста и проблемами этого безумного мира взрослых, мира, куда так хотелось войти и где оказалось так трудно жить

- Светлана Павловна, - справился с собой парень, - простите меня пожалуйста, за то, что я написал, я, правда не нарочно, - он двинул плечом, отстраняясь от руки учительницы, - и еще, простите пожалуйста мою маму, мне, правда, очень стыдно.

- Ладно, Дима, я верю, что ты не нарочно. Но нельзя же так, дружок, надо и говорить и думать так, чтобы не было стыдно перед другими, нельзя распускать себя, унижаться до бранных слов, они тебя самого в первую очередь унижают. С тобой настоящей девушке пройти рядом стыдно будет. А мама…, нельзя стыдиться маму, ее не выбирают, а любят такую, какая она есть. Тебе, конечно, совсем не обязательно быть таким, как она. Пойдем-ка домой, я замерзла, да и тебе не жарко.

Они шли рядом в апрельских сумерках, прячущих лицо и так располагающих к откровенности, и Димка, в легкой курточке, яростно размахивая руками, рассказывал о том, как он все-таки прочитал «Мартин Иден», заданный Светланой по внеклассному чтению и какой конкретный парень был этот Мартин и зачем же он утопился…. Светлана слышала и не слушала, она кивала головой и просто впитывала достаточно связную Димкину речь, конечно напичканную жаргоном, конечно грубоватую, но искреннюю. А когда, отправив его домой, она входила в свой подъезд, ей вдруг почудилось, что от кустов сирени, обильно растущих у окон первого этажа, от голых, еще утром веток, пахнуло ароматом молодых клейких листьев и душистых соцветий.

- Весна, - подумала она, - Весна.

***

Александру Ивановичу после коньяка и впрямь полегчало. Он сидел за столом, плотно упершись в него локтями и ни о чем не думал, просто смотрел в окно, куда совсем недавно смотрела Мария Федоровна. За окном голая ветка сирени слегка раскачивалась под порывами легкого ветерка. Его взгляд непроизвольно отметил набухшие, как бы налившиеся силой, с уже проклюнувшимися зеленью верхушками, почки.

- Весна, - подумал он, - Снова весна! Да ведь только-только Новый Год отмечали! Вот уж действительно, пришло Первое Сентября - верная примета, что скоро Новый Год, а Новый Год пришел, значит скоро Последний Звонок.

Он подошел к окну, открыл его и, вдыхая еще холодный, но поразительно свежий воздух весны, заметил и кучи мусора на газонах, и затоптанные клумбы, и поломанные ветки.

- Надо территорию в порядок приводить, - автоматически отметил сидящий в нем администратор, - Ни к чему субботника ждать. Пускай с завтрашнего дня на трудах идут во двор работать, хватит в мастерской пыль глотать.

Коротко звякнул и замолк телефон, секретарь в канцелярии взяла трубку и спустя несколько секунд постучала в стенку, значит, просят его, причем что-то действительно важное.

Это была заместитель начальника управления.

- Здравствуйте, Александр Иванович, как я рада вас слышать, вы все на работе да на работе! - одной из ее особенностей было неподражаемое умение придавать голосу такие интимно - доверительные интонации, что сразу переставало вериться в искренность ее слов, а инстинкт самосохранения делал стойку в ожидании подвоха. Вот и сейчас ее голос прямо источал доверие и доброжелательность.

- Плохо дело, - подумал директор, но вслух замедоточил, - Приветствую вас, дорогая Маргарита Петровна, давненько вы не уделяли мне, грешному, вашего внимания! Сколько уж мне не приходилось лицезреть вас! - несколько ёрничая зачастил он в трубку, - Совсем вы нас забыли!

- Значит, соскучились? - из голоса исчезла всякая нарочитость так резко, будто лязгнуло что-то, - Вот и прекрасно, приглашаю вас на чашечку чая. За пол часа, я думаю, доберетесь, так что совсем как в Англии, "Файф-о-клок ти", - блеснула бывшая учительница английского.

Александр Иванович взглянул на часы, действительно была половина пятого, а до управления добираться минут тридцать. - Черт бы тебя побрал, остервенело, подумал он, - и чего я домой не ушел. Тащись теперь к тебе, дуре, на поклон, да еще с запахом! - вспомнил он недавно выпитый коньяк. Но в трубку заблеял на манер булгаковского Бегемота, - Уже лечу, любезнейшая Маргарита Петровна! Спешу припасть к ногам!

- Черт бы тебя побрал! - уже в слух буркнул он, правда, после того, как повесил трубку.

- И зачем только я этой змее сладкоголосой понадобился? - думал он, толкаясь в переполненном автобусе.

Александр Иванович не был новичком в этой игре, которую с высоких трибун называют "искусство управления" и умел за внешним, очевидным, разглядеть подспудное, истинное. Вызов к Маргарите, а это был именно срочный вызов, не сулил ничего хорошего. Работников управления он не любил, считая, в основном, ненужным придатком, или даже опухолью на теле школы. Делу школы, которому он отдал уже тридцать лет своей жизни, они мешали, заменяя деятельность бумаготворчеством, извращая саму суть школы, превращая ее в поле для своих интриг, средство для удовлетворения амбиций, своего, порою гипертрофированного честолюбия. Особенно неприятна ему была именно Маргарита. Бывшая, в свое время, директором английской спецшколы, она развела там такое взяточничество, что возмутились даже местные власти, тогда еще исполкомы, обычно смотревшие на подобные шалости в школах сквозь пальцы. Они потребовали от управления образованием убрать обнаглевшую директоршу, пригрозив, в противном случае, прокуратурой. Маргариту сняли, правда «по состоянию здоровья», но уже через пол года она всплыла в управлении сначала инспектором, потом еще кем-то и, наконец, заместителем начальника. В рабочих вопросах она отличалась невероятной рассеянностью, возможно несколько наигранной, как говорят «Играла под дурочку». Она вечно все путала, забывала, если она что-либо и обещала сделать, надо было постоянно звонить, напоминать, теребить, иначе ничего не выходило. А вот в вопросах устройства каких-либо околозаконных делишек, равных ей не было - у нее было феноменальное чувство возможного получения выгоды и умение ее не упускать. Интриговать она умела, делала это постоянно с любовью и знанием дела. Конфликтовать с ней было, что против ветра плевать.

Конечно, в случае необходимости немного поиграть в такие игры мог и сам Александр Иванович, некоторый опыт у него был, без подобной практики выжить в женском коллективе невозможно.

Особенно умение интриговать и играть в бюрократические игры ему понадобилось сразу после назначения директором. Назначение своё он получил, конечно, не просто так, а благодаря протекции институтского знакомого, знавшего его еще по совместной работе в комитете комсомола. Тогда, в 90-м году их "альма-матер" отмечала свой юбилей и они, столкнувшись в фойе, в перерыве торжественного заседания, досидели до конца уже рядом и вместе с компанией каких-то полузнакомых однокашников, оказались в "Трёх поросятах". Собственно, заведения с таким официальным названием не существовало, это была кафешка без имени, широко известная среди студентов, славная своими демократическими традициями и дешевыми закусками. Она была недалеко от института и в ней, бывало, сиживали в годы студенчества, разливая втихаря, принесенный с собою портвейн и закусывая неповторимой килькой в томатном соусе. Вот и теперь, седеющие сорокалетние мужики, и солидные матери взрослых детей превратились снова в тех же Петек, Васек, Ирок Ленок, что и двадцать лет назад. Пили, вообще-то мало, но шалели скорее от вернувшегося ненадолго ощущения молодости. Дамы повизгивали, как юные студенточки, когда их прихватывали за бедро, или чуть выше, мужики снисходительно за ними ухаживали, а так, больше за жизнь беседовали. Вот тут-то, однокашник, как оказалось осевший в городском комитете образования, узнав, что Сашка уже пять лет завучествует, предложил тому устроить директорство в одной из школ, совсем недалеко от дома.

- Только знаешь, - говорил он, поигрывая зажигалкою, - Не всё там так просто с этой школой. Старый директор, знавший еще Макаренко, перед смертью несколько лет тяжело болел, и всем там заправляла завуч. Ее бы и назначить, тем более что она дружит с заместительницей заведующей РУНО, но, во-первых, у нее сволочной характер и в школе бесконечная свара, да и возраст уже, во-вторых, у другой заместительницы есть своя кандидатура. Заведующая же не хочет потакать ни той, ни другой, но и обижать заместителей не хочет, ей нужна кандидатура, как бы навязанная сверху, отказаться от которой она и сама не в праве. Если хочешь, я тебя порекомендую.

-Только знаешь, сложно тебе будет, - снова повторил он, - Хотя я помню, что сложностей ты не боялся.

Александр Иванович честолюбив был в меру, к должности директора особо не рвался, но ему осточертела и работа завуча, которую он тянул вот уж шестой год. Осточертело выполнять распоряжения своей директорши, которая с женской непосредственностью порою требовала совершенно противоположное тому, о чем они договаривались всего час назад. Осточертело быть мальчиком на побегушках, но и возвращаться в учителя не хотелось, хотелось быть хозяином.

Стать директором он всерьёз не рассчитывал, зная, что просто так это не происходит, что в округе на эту должность своеобразная очередь, что надо иметь или связи или деньги, а лучше и то и другое. Ему как-то даже называли сумму, в которую обходится должность директора. Он понимал, что такой у него нет и никогда не будет, а если даже и занять, то отдать он не сможет никогда. Это если не воровать, а воровать он не умел, да и учиться не хотел. Должность эта мало привлекательна, синекурой не назовешь: у хорошего директора ни выходных, ни отпуска толком не бывает, отвечать приходится за все и всех, случись что - виноват всегда директор. Наверное, будь этот разговор на трезвую голову, в другом месте - не согласился бы, а тут так отчетливо пахнуло юностью, когда все по плечу, когда сил невпроворот, что он взял, да и дал согласие. Согласился, даже отдавая себе, отчет в том, что становится теперь должником своего однокашника, и должок этот с него обязательно стребуют, причем, наверное, не раз, да еще и с процентами.

Завуч, Раиса Витальевна, встретила его, как личное оскорбление. Последние пол года она была "и.о. «директора, до этого года два фактическим директором, при постоянно болеющем хозяине. Она уже обосновалась в директорском кабинете, и выезжать из него вовсе не хотелось. Ее покровительница, считавшееся хорошей приятельницей, к которой она не раз забегала с объемистыми пакетами подарков, а то и с конвертиком к празднику, недовольно морщась пояснила, что сделать сейчас ничего нельзя, но при первом же скандале, связанным с "Этим, как его...", она сделает все, во имя справедливости. А уж, на сколько скоро скандал возникнет - "Дело самой Раечки".

О разговоре этом Александр Иванович не знал, но подозревал нечто подобное, видя, как завуч пытается подсунуть ему скандальных родителей, конфликтных учителей. "Вы директор, вы и решайте», стало ее любимой присказкой.

Александр Иванович мягко улыбался, застенчиво предоставлял возможность принять решение "Несомненно, более опытным работникам", а сам, незаметно вел свою политику. Проговорив более часа с яростно возмущавшейся творящимися в школе безобразиями Юлей, намекнул, что именно ей и надо взять в свои руки вожжи управленца; завхозу пообещал увеличить к Новому Году зарплату. Посетив уроки "Старой Гвардии" он выразил свое восхищение их профессионализмом, поделился идеей создания Совета Ветеранов школы, выразил надежду, что свое мастерство они еще долго будут передавать молодым учителям. Старушки, которые больше привыкли выслушивать Раисины едкие намеки о необходимости омоложения кадров, о своевременности ухода на пенсию, были очарованы.

В общем, к концу первой четверти ситуация созрела. Но браться за Раису без, если не одобрения, то хотя бы нейтралитета РУНО было весьма и весьма чревато. Его, скорее всего, одернули бы, поставили на место, заставили отступить, и тогда в глазах своих подчиненных он превратился бы в никчемного болтуна и размазню, после чего можно было спокойно сдавать дела Раисе и искать новую работу. Поэтому накануне педсовета, купив за сумму равную его трехмесячной зарплате настоящие французские духи и шведскую косметику, что тогда, в 90-м, было царским подарком, он пришел в управление к заведующей «поделиться мыслями и посоветоваться».

Всучив ей, после довольно вялого сопротивления подарок «ко дню учителя», Александр Иванович распахнул шлюзы своего красноречия и нарисовал прекрасную, хотя и несколько утопическую картинку создания школы XXI века, посетовав, что при нынешней кадровой ситуации в школе это невозможно, что нужно в первую очередь решать кадровый вопрос. Несколько замороченная и размягченная заведующая благожелательно кивала и заметила, «Вы - директор, вам и решать вопросы кадров, но строго в пределах социалистической законности».

На следующий день, перед педсоветом, он слегка «завел» Раису, сделав той пару довольно резких и не очень справедливых замечаний по работе, и отказался выслушивать какие-либо объяснения. Во время заседания он вел себя так, будто ее нет вовсе, сам выступил с той информацией, которую она подготовила, а потом, когда, собственно надо было заканчивать, дал слово ей. Она, конечно, не растерялась и, мгновенно перестроившись, заговорила, но он своими репликами быстро сбил ее с темы, заставил замолчать и даже спровоцировал демонстративный уход.

Делать все это ему было противно, но он, внутренне сжав кулаки, все время повторял: «Я тебе покажу, я тебе покажу…». Что, кому и почему надо показать было неважно, нужно было просто держать в себе определенный уровень злости и тогда все получалось. Этот прием он выработал еще в первые годы работы в школе, стоило вызвать в себе и поддерживать такое состояние холодного бешенства, как любой, даже самый буйный класс затихал и становился покорным, правда потом скакало давление и болела голова.

Потом, после заседания, он вызвал ее к себе в кабинет и, даже не предложив присесть, глядя с холодной недоброжелательностью, заговорил в такой несвойственной ему жесткой, безапелляционной манере:

- Раиса Витальевна, Вы знаете, что по штатному расписанию нам полагается два завуча по средним и старшим классам. Вы совмещали эти должности, выполняя одна работу за двоих, а получая только полторы ставки. Это не справедливо, но платить вам две ставки, как вы знаете, закон не дозволяет. Поэтому, с начала второй четверти я назначаю завучем еще и Юлию Сергеевну. Обязанности с ней вы поделите следующим образом - Юлия Сергеевна будет заниматься текущими вопросами управления, а вы возьмете на себя методическую работу. Правда с вас придется снять пол ставки завуча, но, чтобы не потерять в зарплате, я вам даю еще 9 часов педагогической нагрузки. Вот приказ по школе, распишитесь, пожалуйста, что ознакомились.

Раиса просто не верила своим ушам и глазам, ее, которая вот уже сколько лет тащила на себе всю эту чёртову школу, не имела толком ни выходных ни отпусков, нажила себе кучу болезней, ее практически отстраняют от живого руководства и предлагают заняться никому не понятной и не нужной методической работой. Ее меняют на эту шалаву, Юльку, на которой пробу ставить негде! И кто ?! Этот мямля, этот щенок, этот… .

Не ответив ни слова она развернулась, вышла из кабинета и понеслась в РУНО, к своей подруге, где, яростно сверкая глазами, живописала все в таких ярких красках, что казалось в пору вызывать милицию и звонить в прокуратуру. Но та, баба тертая, на эмоции особо не поддалась.

- Ты знаешь, Раечка, с его стороны это, конечно, хамство, но ничего противозаконного он не совершил, мне его прижать нечем, а мой добрый совет он просто культурно пошлет. Пойду я к шефу, ее то он послушает, сам без году неделя директор, а уже…

Заведующая, слушая свою заместительницу сразу поняла смысл вчерашнего визита, вспомнила свой совет про кадры. «Ах, хитрец»! С какой-то даже симпатией внутренне хмыкнула она, но вслух, сухо ответила, что расстановка кадров - прерогатива директора и она не видит никаких причин, чтобы вмешиваться в это дело.

Заместительница вернулась к Раисе и развела руками:

- Раечка, ты потерпи, все образуется, у него наверное лапа в городском управлении..

- Потерпи! - Раиса аж взвизгнула. - Когда тебе что-то надо было, я тебе потерпеть не советовала.

- Ну что я могу сделать? Ты попробуй коллектив поднять, чтобы педагоги возмутились, мы его по партийной линии прижмем.

Раису так и подмывало высказать все, что она думала по этому поводу, но она сдержалась и, буркнув что-то на прощанье, выскочила за дверь.

- Как подарки лопатой от всех загребать, так это пожалуйста, а как что сделать надо, так «Ну что я могу?» - все повторяла она по дороге домой.

К вечеру у нее подскочило давление, был гипертонический криз, приезжала неотложка, молодой доктор, сделав укол, говорил, что ей нельзя нервничать, что сосуды у нее довольно хрупкие.

Через неделю, когда давление нормализовалось, она решила, что действительно, надо «поднимать народ» и взялась звонить своей «старой гвардии». Но те от разговора уклонялись, ограничивались вопросами о здоровье, а Мария Федоровна, вообще сразу в лоб спросила, действительно ли Раиса подала заявление об уходе.

Вечером снова был криз, неотложка, уколы и настоятельный совет врача либо не нервничать, либо менять работу. Заехал навестить сын и сказал:

- Знаешь мам, ты мне живая нужна, стажа у тебя выше крыши, до пенсии три года, ну ее к черту эту школу. Хочешь, просто дома посиди, а хочешь, я тебя в кооператив устрою, будешь кадрами заведовать.

Когда Раиса Витальевна принесла Александру Ивановичу заявление об уходе, тому, при виде ее посеревшего и резко постаревшего лица стало мучительно стыдно за свою победу. Он подписал ей заявление и, нервно кашлянув, вдруг сказал:

- Вы извините меня, Раиса Витальевна.

- Бог простит, - сухо буркнула та и пошла к себе, выгружать письменный стол.

И даже теперь, спустя десять лет, вспоминая об этом эпизоде, Александр Иванович умом понимал, что все он сделал правильно, что иначе директором он бы не остался, что по-другому поступить было нельзя, что именно после истории с Раисой у него появился авторитет и в школе и в районе, но на душе оставалось пакостно.

Среди учителей же, как он слышал, укоренилась несколько иная версия ухода Раисы, одни его при этом хвалили, другие осуждали, но осуждали уважительно. Впрочем, разговоры на эту тему при нем не велись, и сам он в слух об этой истории не вспоминал.

Многое изменилось с тех пор: исчезли районы, появились округа, не стало РУНО, куда-то пропали одни начальники и появились другие, растаяла как дым всемогущая КПСС, но вот стиль управления образованием, стиль замешанный на демагогии и интригах, он остался неизменным. За это то и не любил Александр Иванович ни управление свое, ни работников его, хотя, конечно, были и там порядочные, дельные люди.

Вот и сейчас, подъезжая, он не ждал от этого посещения ничего хорошего.

* * *

В квартире во всю мощь орал телевизор. Светлана, устало прислонившись спиной к стене, стаскивала сапоги, когда в прихожую вошла мать.

- Светочка, дочка, что случилось? Ты почему так поздно?

- Ну что ты, мама, совсем не поздно, как обычно.

- И вовсе не как обычно. Что ты там так долго высиживаешь, или ты с кем-нибудь гуляла? Тебе, конечно, нужен свежий воздух и общение, но ведь я волнуюсь, в конце концов, можно позвонить, предупредить...

Светлана молча, ничего не отвечая, прикоснулась щекой к седым волосам матери, не то обняла, не то поцеловала, и прошла в свою комнату, закрыв за собою дверь. Что-либо отвечать не имело никакого смысла, любая фраза, даже междометие, вызвала бы лишь новый поток слов. Желание говорить стало у матери в последние годы просто неудержимым и хоть как-то приостановить это могло лишь мертвое ответное молчание. Телевизор за стеною продолжал орать, мать жаловалась, что стала плохо слышать, хотя слух имела отменный, услышала же она сквозь этот шум, как Светлана открывала входную дверь.

Сбросив с себя юбку и свитер, Светлана устало сидела в кресле. Хотелось прилечь, но она прекрасно знала, что расслабиться все равно не удастся. Телевизор неожиданно замолк прямо на полуслове, Светлана, зная что будет дальше, непроизвольно внутренне подобралась. Раздался осторожный, но неотвратимый стук в дверь.

Входить без разрешения в комнату своей дочери мать перестала лет двенадцать назад. До этого ни уговоры, ни слезы, ни скандалы не помогали, она врывалась в Светланину комнату, когда только ей вздумается, иногда, правда, для проформы обозначив предварительный стук в дверь, причем ей было неважно, одна дочь в комнате или нет. Даже наоборот, присутствие посторонних, особенно мужчин, понуждало ее заглядывать еще чаще с замечаниями вроде "Ну что же ты не предложишь гостю чаю?" Отучил ее от этого Игорек, тогдашний Светланин любовник. Мужик он был настырный, даже наглый, на язык несдержанный, в сексе настойчиво-неудержимый. Находясь с ним, она никогда не знала, где это произойдет: в лифте, на чердаке, в сугробе. Причем добивался он своего с такой уверенной настойчивостью, что отказать ей не удалось ни разу. В тот раз они куда-то собирались и он просто зашел за нею, но через пять минут они уже сидели в этом самом кресле, полураздетые, причем он сидел лицом к двери, а она у него на коленях, наездницей, лицом к нему. Вот тут в комнату, предварительно воспитанно стукнув в дверь, и вплыла мать. Крепко прижав за голую спину Светлану, дернувшуюся, чтобы соскочить с него, Игорек как-то нехорошо осклабился и, криво ухмыляясь, сказал, глядя прямо в глаза матери:

- Ну что, старая, тоже захотелось? Ща, погоди, кончу и тобой займусь.

С тех самых пор мать без стука и ответного "Войдите", заходить не рисковала, даже когда Светлана была одна. Вот и сегодня, только дождавшись ответного "Да, мама, заходи", она открыла дверь.

- Света, я понимаю, что тебе надо отдохнуть, но может быть мы сначала поужинаем, а потом ты ляжешь и отдохнёшь? - сказала мать, усаживаясь прямо на юбку и свитер, лежащие на стуле. Почувствовав под собою что-то постороннее, она привстала, вытащила из-под себя измятые вещи.

- Светлана, ну почему ты никогда ничего не положишь на место? Что за манера разбрасывать свою одежду по всей квартире?! И потом, нехорошо сидеть в таком виде, накинь хотя бы халатик.

- Господи! - подумала Светлана, - сколько себя помню, лет, наверное, с трех, все одно и то же. Эту фразу про разбросанные вещи я уже сорок лет слушаю!

Объяснять, что этот стул и есть то место, куда она многие годы кладет свои вещи, а отдыхается ей лучше всего именно так, без халата, было бесполезно, это вызвало бы лишь новую порцию нравоучений.

- Сейчас, мама, я немного отдохну, и мы будем ужинать, ты иди к себе, я тебя позову.

Мать хотела что-то еще сказать, даже приоткрыла рот, но потом губы ее обиженно поджались и она, тяжело, в два приема привстав, повернулась к двери. Почувствовав, что у нее что-то в руке, она подслеповато прищурилась и больше на ощупь, поняв, что это юбка и свитер дочери, положила их туда, где только что сидела и, тяжело шаркая тапочками, вышла из комнаты, прикрыв за собою дверь.

Если бы Светлану спросили, любит ли она мать, она бы не знала что ответить. Любим ли мы часть себя? Свою руку, ногу, ухо или палец? Наверное, тут нужны какие-то другие слова, ведь не скажешь: "Я люблю свой палец!" Пока он у тебя есть, ты его просто не замечаешь.

Мать, казалось, была от нее неотделима. Сколько помнила себя Светлана, мать всегда была рядом, всегда была неотделимой частью ее жизни. Был, конечно, и отец, но он умер, когда Светлана только окончила первый класс. Летом ее отослали в пионерский лагерь, когда она вернулась после первой смены отец был в больнице, а, встретив ее после второй смены, и ведя за руку домой, мать вдруг как-то строго сказала:

- Света, ты уже большая, поэтому должна знать, папа умер две недели назад...

Сначала она не поняла, как это "умер", потом вспомнила, как хоронили бабушку из соседнего подъезда, но та была уже совсем, совсем старенькая... Она хотела спросить что-то у мамы, но у той было такое напряженное лицо, что она не рискнула, а только тихонько заплакала, скорее от испуга, чем от горя.

От отца в памяти остался, пожалуй, только запах табака, да надсадный кашель. Она знала, что он воевал, но тогда, в 60-х, фронтовиками были вообще почти все, кому за сорок. Когда она подросла, ее вдруг удивило, что от отца не осталось военных наград, и что если война кончилась в 1945, то почему тогда с мамой они встретились только в 1956, а она родилась в 1959. И только, уже будучи студенткой, в конце 70-х, она узнала об отце всё.

Он был того поколения, чей школьный выпускной вечер закончился 22 июня 1941 года. Он шел домой полный радужных планов, «Наш будущий Менделеев» как его называли последний год в школе, и не знал, что уже три часа, как его судьба предрешена, и то, что он считал нормальной жизнью, закончилось для него навсегда. Через две недели он пошел работать на химзавод, а в конце октября, его, необученного и почти безоружного, в составе московского ополчения бросили под немецкие танки. Ему повезло, он остался жив и, даже не раненный, а так, слегка контуженный, попал в плен. Когда он, ничего не соображая, отталкивая комья мерзлой земли, выполз из обрушенного окопа и, пошатываясь, оглядывался вокруг, сзади его ткнули стволом автомата и хмурый небритый дядька, бормоча что-то по-своему, повел его в будущее. Ему снова повезло - он не замерз на сборном пункте под открытым небом, а быстро попал в эшелон, везущий пленных в Рейх. Этот страшный путь до Эссена он тоже пережил, его, пацана, оберегали, подкармливали как могли и, хотя на каждой остановке выгружали по несколько трупов, он доехал живым. Учительница немецкого у них в школе была зверь зверем и то, что он, благодаря ней, худо-бедно мог объясниться и раньше работал на химзаводе, спасло его снова. Он так и проработал на одном из немецких химических предприятий до весны 45-го, пока не пришли союзники. И хоть звали его и в Австралию и в Канаду, он рвался домой, где и угодил сразу в лагерь. Выпустили его в 54-м. Если из плена он ехал исхудавшим, но крепким молодым человеком, то из лагеря - уже тридцатилетним, седым, без половины зубов, изможденным стариком. Кроме того, лагерь наградил его отбитыми почками и туберкулезом. Вернулся он к матери, в коммуналку, недалеко от Смоленской Сенной площади. Мать его, Светланина бабка прожила потом еще шесть лет, женила сына, дождалась рождения внучки и умерла "от сердца", источенного слезами о погибшем муже, многолетним недоеданием и работаю. Знакомство отца со своей будущей женой и матерью Светланы вообще было лишено всякой романтики. Просто однажды, не выдержав попреков матери в своем пьянстве, и что у всех уже внуки давно, а она все, «как обсосок какой», отец плюнул, матюгнулся и выкашлял: "Хрен с тобой, жени, если дуру такую найдешь". Через два дня соседка заглянула "на чай" со своею "жиличкой", двадцатисемилетней учительницей младших классов. Свадьбу играли через три месяца, но Светлану ждали еще три года: у отца отбиты были не только почки. С рождением дочери он почти перестал пить, только в "День победы" напивался в одиночку и, тупо глядя на бутылку, все повторял: "За что? За что?" Дочку он любил, но ласкал мало, боялся заразить туберкулезом. Собственно благодаря туберкулезу им и дали отдельную двухкомнатную квартиру, в которой отец прожил только год и умер от рака желудка. Мать была с ним до конца, честно выполнив свое обещание, данное когда-то свекрови - беречь сына. Умирал он дома, т. к. из больницы за неделю до смерти выписали со словами "Ну, дома вы быстрее поправитесь!" Умирал быстро, легко, как бы закончив тяжкий труд, даже как-то распрямился, будто скинул с плеч непосильную ношу, только на лице так и застыло «За что?».

- Вот так, Светик, мы и жили, - закончила свой рассказ мать, когда однажды вечером Светлана, замученная смутными мечтаниями о замужестве, пристала к ней с просьбой рассказать о них с отцом.

Мать была рядом всегда, и когда была нужна, и когда особой необходимости в ней не было, и, особенно часто, когда ее присутствие вообще должно было быть исключено. В начальных классах она взяла дочку к себе в класс и была Светланиной "Учительницей", именно так, не мамой, работающей учительницей, а "Учительницей" с большой буквы, по недоразумению оказавшейся Светланиной мамой.

Дисциплина в ее классах всегда была отменная, уроки проходили в такой тишине, что без шуток, жужжание мухи вызывало недоуменное выражение на лицах не только учительницы, но и учеников: "Кто посмел?" Знания она вдалбливала намертво, требуя абсолютной точности, пятерками не разбрасывалась, но и двойками не засыпала, просто ухитрялась так "выматывать душу", что проще было выучить. Ученики ее боялись и не то что бы не любили, а просто, ощущая внутренне холодное строгое равнодушие, старались избегать и, перейдя в пятый класс, быстро переставали здороваться, но родители уважали и каждый раз как она, сделав очередной выпуск набирала новый класс, отбоя от желающих не было.

Родительские собрания у нее больше походили на разнос, который начальник дает своим подчиненным. Сидя за малюсенькими патами своих чад, пытаясь пристроить куда-то выпирающие коленки, вываливающиеся животы и расплывающиеся зады, родители с трепетом выслушивали безапелляционные комментарии строгой учительницы, песочащей всех "в хвост и в гриву", и, как ни странно, им это нравилось. Светлане ярко запомнилось, как, выходя с собрания, какой-то отец, слегка ошарашено крутя головой, пробасил: "Вот это учительница!" На пенсию мать вышла в 65 лет, в 94-м году, по тому, что стала катастрофически слепнуть. Дали знать о себе тетради, те самые тетради, которые она проверяла каждый день - 30 тетрадей по русскому и 30 по математике, каждый день, все 45 лет своей работы в школе. Светлана как-то посчитала, что мать проверила за свою жизнь никак не меньше полумиллиона тетрадок, а если их все сложить в стопку, то получилась бы гора высотой 7500 километров. И глаза не выдержали. Нужно было лечиться, нужны были операции, а на это нужны были деньги. В глазных клиниках были либо многолетние очереди, либо многотысячные, в долларах, цены, галопирующая инфляция превращала пенсию в миф, а Светланину зарплату в гроши. Что-то продали, что-то заняли, немного помогли протекцией родители Светланиных учеников. Две операции зрения не вернули, но надвигающуюся полную слепоту остановили. Читать мать не могла, телевизор различала смутно, могла только слушать и говорить, могла сама кое-как разогреть себе еду, с трудом могла сходить на рынок или в магазин, и то, если прохожие помогут.

Две недели назад вот так на улице ей и "помогли". Разбитная бабенка, подхватив мать под руку, стала рассказывать, что новый русско-немецкий банк проводит благотворительную акцию для пенсионеров, переживших ужасы войны, что надо только подтвердить паспортом свой возраст, показать имеющиеся наличные деньги и банк выдаст еще точно такую же сумму. Все это подтвердил солидный мужчина, сидящий за столом прямо на улице, ей совали под нос какие-то бумаги, да еще какие-то прохожие подзадоривали "Ну, бабка, счастье тебе подвалило!" Растерянная мать достала из кошелька свои жалкие две сотни.

- Ну, мать, это ерунда, - пробасил мужчина, теряя к ней интерес, - мы меньше чем на тысячу деньги не начисляем.

- Ой, деточки, а я сейчас домой сбегаю, вы только не уходите, подождите меня, старую. А вы доллары тоже начисляете?

- И доллары, и любую свободно конвертируемую валюту. - Интерес к ней сразу проснулся снова. - Вам, как заслуженному человеку мы, конечно, поможем, мы с вами своего сотрудника пошлем, чтобы вас не ограбили.

Она слышала за спиной какое-то шевеление, но изношенные глаза не позволили ей увидеть, как какой-то прохожий мужчина попытался протиснуться к ней, чтобы что-то сказать, но пара крепких парней, решительно зажав его с боков, немедленно вытолкнули в сторонку и что-то убедительно начали втолковывать, сопровождая речь малозаметными, но увесистыми тычками под ребра.

Всю дорогу до дома и назад с ней шли двое, мужчина и женщина, которые что-то говорили и говорили, не останавливаясь ни на секунду. И слова их были такими ласково-уважительными и убедительными, что, вернувшись к столу, мать без всякой тревоги протянула и паспорт и вложенную в него Светланину тысячу долларов.

- Так, мадам, уважительно отметил мужчина, деньги ваши мы вносим на ваш валютный счет, который открываем в нашем банке, и, в качестве премии вносим туда еще одну тысячу долларов США, вот ваш паспорт и чековая книжка, на вашем счету две тысячи долларов.

- А д-деньги? - неуверенно проговорила мать.

- Деньги вы сможете получить начиная с завтрашнего дня в любом из отделений нашего банка. Сотрудники вам все объяснят.

Ее потянули за руку, отвлекли, стали что-то быстро говорить про какой-то переулок, потом снова отвлекли и она вдруг поняла, что стоит на улице у пустого, обшарпанного столика совершенно одна, сжимая в руке паспорт и какие-то бумаги, что никого вокруг нет, только отдельные прохожие спешат по своим делам.

- А деньги? - тихо прошептала она.

Осознание того, что произошло, пришло к ней по дороге домой, но она отгоняла его, защищаясь, будто заклинанием, словами "У меня есть бумаги, у меня есть бумаги".

Бумаги, конечно, оказались филькной грамотой, что ошарашенная Светлана ей и заявила, и много еще горьких и обидных слов швыряла она в лицо матери, бегая по квартире.

- Как ты могла? Нет, ну как ты могла так спокойно распоряжаться моими деньгами? Это ты их зарабатывала? Ты их откладывала? Я за всю свою жизни ни копейки у тебя без спросу не взяла! Ты всегда считала себя в праве распоряжаться мною, как своей собственностью, а ведь мне уже пятый десяток! Ни мужа, ни детей, ни семьи, а все из-за тебя! Тогда, на втором курсе, пошла на него жаловаться в комитет комсомола, я со стыда чуть не удавилась, да какое ты имела право лезть в мою жизнь! Что ты в ней понимаешь! У меня бы сейчас уже взрослые дети были... Я не твоя собственность! А с Ильей! Кто тебе давал право звонить его жене?! Тоже мне блюстительница нравственности! Он все равно от нее через три года ушел, да только мне того твоего звонка не простил.

Она носилась по комнатам, некрасиво растрепанная, в распахнутом халате и швыряла в мать яростные обвинения в своей судьбе, в не сложившейся личной жизни, в безденежье...

Мать сидела в своей комнате на кушетке, сложив на коленях морщинистые руки и низко, обречено опустив седую голову, когда Светлана замерла на пороге всклокоченной фурией. Комната матери была как всегда аккуратно прибрана, все вещи лежали строго на своих местах, но такой вдруг обреченной убогостью пахнуло от этого порядка, и от старой, расшатанной мебели, вышедшей из моды еще в 70-х годах, и от чистенького, застиранного, выглаженного платья, висящего на плечиках за дверью, от дешевых безделушек по моде 80-х, и от фотографий, развешанных на стенах. Все это были ее, Светланины фотографии разных лет. Лишь на одной, самой старой, их было трое: семилетняя Светлана, идущая в первый класс, в школьном коричневом платье, белом фартучке с двумя огромными белыми бантами на маленьких косичках и широко распахнутыми глазами; с одной стороны отец, в костюме, при галстуке, худощавый и подтянутый, с другой - мать, тридцатисемилетняя, нарядная запоминающаяся женщина с узкой талией, высокой грудью, открытым лицом и профессионально строгим взглядом.

- А ведь когда отец умер, ей еще и тридцати восьми не было, - вдруг подумала Светлана, - и ведь я ни разу за все эти годы рядом с нею мужчины не видела, даже представить себе ничего подобного не могла.

Мать подняла голову и, слепо щуря глаза, пыталась разглядеть, почему стало тихо, почему дочь замолчала и остановилась, напрягшиеся веки мелко подрагивали, две слезинки привычно выкатились из наполненных влагою старческих глаз и стали медленно сползать по промытым дорожкам на щеках.

- Господи, мама! - кинулась к ней Светлана, - Да будь они прокляты эти деньги!

Она прижалась к ней рядом на кушетке, обняла такие родные худые, сгорбленные плечи, прижалась носом к макушке, и вдохнула родной, знакомый с детства запах.

- Будь они прокляты эти деньги! Будь они прокляты!

Сейчас, устало сидя в кресле, Светлана снова вспомнила о пропавших деньгах и ей снова стало до слез жалко себя, она так хотела этим летом съездить на юг, в Крым, или на Кавказ, в Гурзуф или Лазоревское, как получится, и наконец-то отдохнуть как следует, не шикуя, но и не трясясь над каждой копейкой. Этих денег должно было хватить и на мобильный телефон, чтобы каждый день можно было позвонить домой, узнать все ли в порядке и на покупку многих, давно нужных вещей. Присмотреть за мамой, сготовить ей иногда, могла бы соседка - тетя Вера, сына которой когда-то выучили, вытащили за уши, сначала мама, а потом сама Светлана. Все было можно, но теперь, даже если очень напрячься, денег могло хватить только на самый необходимый минимум, а это, конечно, уже не отдых.

Светлана вздохнула, провела рукой по волосам, будто отгоняя никчемные мысли, встала, накинула халат и пошла на свою родную шестиметровую кухню.

- Мама, ну ты опять целый день ничего не ела! - воскликнула она, заглянув в холодильник.

- Ну, что ты, доченька, я чай пила с бутербродом, - мать уже стояла за спиною, готовая подхватить любой разговор. - Ты знаешь, мне, часов, наверное, двенадцать было, ну да, по телевизору еще известия стали передавать, ты представляешь, они сказали, что пенсию с мая месяца увеличат, так вот чувствую, что-то у меня желудок будто ноет. А! Думаю, да это я с утра ничего не ела, ну, я открыла холодильник...

Светлана отключилась. Привыкнув с детства внимательно слушать мать, она еще долго, после выхода той на пенсию, пыталась найти в ее речи рациональное зерно, мысль, требующую ответа или обсуждения и, не находя ее, раздражалась, грубила, обрывала на полуслове, мать сердилась, обижалась, плакала. Только со временем Светлана поняла, что слушать мать внимательно не только не обязательно, но и совершенно не нужно, та говорит, по сути, сама для себя, что нужно только молча кивать да отпускать некие нейтральные междометия, и она научилась отключаться, думая о своем, под журчание материнской речи. Сейчас она подумала о директоре, ей вдруг захотелось, чтобы он ей позвонил, захотелось услышать его голос..., при этом она согласно кивала головою в такт материнской речи, а руки привычно разогревали, открывали, резали, накрывали на стол.

Зазвонил телефон. Этот звонок так неожиданно совпал с ее мыслями, что Светлана вздрогнула, нож, режущий хлеб сорвался и чиркнул по пальцу. Потеряв на бегу один тапочек и сунув автоматически порезанный палец в рот, она влетела в свою комнату и схватила трубку, так и не вынув палец изо рта.

- Слушаю!

- Светик? - Конечно, это был не Александр Иванович, это был Андрей. - Света, это ты?

- Да, да, это я, - наконец сообразив вынуть палец, внятно проговорила Светлана. - Я вас слушаю.

Ей казалось, она спиною видела, как уши матери, вопреки всем законам физиологи развернулись в ее сторону, а сама она приподнялась с табуретки и маленькими шажками приближалась к ее комнате, чтобы ни слова не упустить из разговора.

- Это я, говорите, - повторила она.

- Что, твой Цербер на страже, - хмыкнул Андрей, - а ты все коспирируешься. Ну да ладно. У тебя сегодня вечер как, не занят?

- Ну, в принципе нет. Завтра уроки.

- Да я знаю, что завтра на работу, мне ведь тоже не баклуши бить. Давай проветримся просто немного, прокатимся куда-нибудь, а то одурел от дел совсем.

- Мы сейчас ужинаем.

- Понял, через часик нормально будет?

- В принципе, да.

- Вот и хорошо. Через час я за тобой заеду, буду на обычном месте. Целую.

Вернувшись на кухню, Светлана молча сняла с плиты начавшую уже подгорать картошку и принялась раскладывать по тарелкам. Мать подслеповато щурилась и тоже молчала, но надолго ее не хватило.

- Это с работы тебе звонили?

- Нет, мама, это не с работы.

Мать еще немного помолчала, но не выдержала:

- А кто это звонил?

- Мама, это мне звонили, и не надо меня расспрашивать, если надо, я сама расскажу.

- Как же, от тебя дождешься, - забурчала мать, - клещами из тебя слова не вытащишь, а в детстве такой открытой девочкой была, вот помню, в первом классе прибежала ко мне на переменке и говоришь...

Светлана снова отключилась. Все эти воспоминания о прелестном детстве она знала наизусть, но если для матери они были милы и очаровательны, то для Светланы порой являлись причиной приступов мучительного стыда за себя и за мать, которая не стеснялась пускаться в них, вспоминая самые интимные подробности, в присутствии гостей, причем иногда Светланиных.

То, что матери нельзя доверять ничего личного, она усвоила далеко не сразу. Ну, в школе, собственно, и скрывать-то особо было нечего, правда вела Светлана свой личный дневник, который, как выяснилось, мать читала регулярно, о чем не постеснялась уведомить дочь. Была обида, слезы, но все как-то быстро забылось вместе с дневником. Первый шок был в начале второго курса. Весь сентябрь и половину октября они были на картошке вместе с индустриальным факультетом, готовящим учителей труда. Там она и нашла своего Славика, вернее он ее нашел, спрятавшуюся за спинами подружек на танцах, вывел на середину веранды и уже не отпускал весь вечер. Оставшуюся неделю до возвращения в Москву они разлучались только на ночь, работали вместе, в столовой сидели рядом, а вечером целовались до одури, до крови на онемевших губах, но не более того. Светлана, воспитанная в строгом пуританском духе, еще терпела сладкую невозможность его рук на своей груди, но стоило им спуститься ниже талии, взлетела ракетой, расплакалась и попыталась убежать. Славик, правда, ее догнал, успокоил, но больше в запретную зону не вторгался. Домой она влетела как на крыльях, счастье просто распирало ее и требовало немедленного выхода. Она все выплеснула матери, ожидая если не ответного восторга, то хотя бы понимания.

Но мать выслушала ее без улыбки и стала задавать какие-то странные вопросы. Сколько ему лет? Ах, он уже отслужил армию! Где он живет? В общежитии?" А родители где? А не позволял ли он себе лишнего, он ведь взрослый мужчина, а она - совсем девочка... Потом мать стала настойчиво объяснять Светлане, что ей еще рано думать о любви, что надо думать об учебе, что встречи с взрослым мужчиной обязательно закончатся "этим самым, ну, ты понимаешь". Но у Светланы на все был готов ответ. О любви ей думать совсем не рано, Джульетте, мамочка, было 14 лет, учиться она, безусловно, будет, институт не бросит ни за что, но ведь можно и на вечерний перейти, в крайнем случае, что касается "этого самого", то это ее личное дело.

- Я запрещаю тебе с ним встречаться, - вдруг закричала мать.

Это было столь неожиданно, столь не характерно для матери, что Светлане стоило бы насторожиться, подумать, сделать вид, что уступает. Но она, переполненная какой-то неведомой ей доселе силой и уверенностью, лишь снисходительно посмотрела на мать.

- Не забывай, мамуля, что мене уже 18, я - совершеннолетняя.

- Ну, ну, - мать поджала губы и ушла в свою комнату.

Через два дня начались занятия и Светлана, сразу после первой пары, побежала к трудовикам искать Славика. Но тот, после лекции, куда-то пропал и ребята лишь пожимали плечами. Нашла она его только на следующий день. Вячеслав встретил ее спокойно, даже холодно, легонько обнял, но не поцеловал, сказал, что дел сегодня у него невпроворот, что сам найдет ее завтра-послезавтра. Но ни завтра, ни послезавтра, никогда больше Славик так к ней и не подошел, а она сама, напичканная материнскими разговорами о девичьей чести и гордости, тоже его не искала. И плакала она, конечно, и учебу запустила, но к Новому Году все как-то переболело. А на новогоднем вечере в институте, Славкин поддатый однокурсник проболтался, что ее мать приходила в ректорат и комитет комсомола, где вела разговоры, просила «оградить ее дочь», после чего туда вызывали и самого Славика и, не то чтобы ругали, но попросили свое поведение обдумать. Вечером в общаге тот все рассказал, покрутил пальцем у виска и сделал вывод: «Не, они точно обе чокнутые, что мама, что дочка. Ну их к черту!»

Дома Светлана чуть не билась в истерике, кричала на мать, обвиняя в погубленной жизни, но та слушала все со снисходительным спокойствием, с внутренним чувством собственной правоты, только в конце съязвила: «Не очень-то ты ему была нужна, раз он так легко отказался, за настоящую любовь другие мужчины на смерть шли». Месяц они не разговаривали, но постепенно Светлана успокоилась, поклявшись себе, что никогда больше не расскажет матери ничего о своей личной жизни.

А личная жизнь как-то не очень складывалась. Ровесницы выскакивали замуж, рожали детей, разводились, снова выходили замуж, а она все жила с мамой. Ей было стыдно признаваться, но до двадцати пяти лет она вообще оставалась девушкой. Пока не появился Илья. Он-то и стал ее первым настоящим мужчиной. Они познакомились в санатории, где он, бывший афганец, периодически лечился, а она попала по бесплатной профсоюзной путевке, отработав три года в школе. Илья не скрывал, что женат, что у него маленький сынишка. Когда у них все случилось, Илья был польщен, удивлен и несколько даже смущен.

- Света, ты же знаешь, я женат, я ничего не могу тебе пообещать, - сказал он тогда.

- Я все знаю, Илюша, ты мне ничем не обязан, это тебе спасибо, - ответила она умиротворенно.

Роман их развивался плавно, неспешно, с нечастыми встречами и редкой близостью, пока не стало ясно, что им друг без друга плохо.

- Света, я не могу сейчас от нее уйти, - говорил он, - ребенок маленький, она не работает. Подождем немного?

- Подождем. - Отвечала Светлана, сама измученная двусмысленностью своего положения и угрызениями совести.

Вот тогда-то, узнав, что беременна, она снова не выдержала и все рассказала матери.

- Света, ты должна немедленно прекратить с ним встречаться, - сразу же, еще не дослушав до конца, заявила мать, - у него жена, ребенок, ты не можешь разрушать семью.

Светлана уже поняла, что снова сделала ошибку, посвящая мать в свою личную жизнь, что сочувствия, понимания и дельного совета она не дождется, и, что, слава Богу, она еще не успела рассказать про свою беременность.

- Я его люблю, мама, и он меня тоже, а с женой у него давно не ладится, их брак - ошибка, он сам мне говорил.

- Все они так говорят, но от жен не уходят. Ишь, как устроился, и жена у него, и любовница, прямо гарем. Тоже мне, султан. Кобель.

- Мама, зачем ты так ты же его совсем не знаешь.

- Я жизнь знаю и тебе добра хочу, ты у меня единственная, а он помурыжит тебя несколько лет, да и бросит, а то еще и родишь, ума-то хватит.

- Все, мама, давай прекратим это, считай, я тебе ничего не рассказывала.

Светлана ушла к себе в комнату, уверенная, что ничего мать сделать не сможет, ведь она даже имени Ильи не называла. Но она недооценила свою мать, та, перерыв все Светланины записные книжки, вычислила-таки Илью и позвонила его жене. Какой уж у них там разговор произошел, Бог знает, но жена Ильи увезла ребенка к своей матери, а сама наглоталась каких-то таблеток. Таблетки были не опасные, но все это впечатляло.

- Света, - сказал тогда Илья в их последнюю встречу, - бросить ее и сына сейчас я не могу, это было бы не честно. Но мне пришлось ей пообещать, что я перестану с тобой встречаться. Я просто не мог ей этого не пообещать там, в больнице. Давай сделаем паузу в полгода - год, за одно и чувства наши проверим.

- Давай. - Ответила Светлана и, благо были весенние каникулы, легла на аборт.

Операция прошла не очень удачно и ей сообщили, что со следующей беременностью, если она таковую захочет, у нее будут сложности. С Ильей она больше не виделась, с матерью практически не разговаривала полгода. И хоть было это 17 лет назад, боль предательства и обманутых надежд помнилась до сих пор. С тех пор Светлана никогда ничего сокровенного матери не рассказывала, телефоны старалась запоминать, а не записывать, личные бумаги предпочитала держать на работе.

Если бы Светлану спросили, любит ли она мать, она бы не знала что ответить. Просто это была мать, ее мать.

* * *

Александр Иванович, выйдя из управления, остановился на ступеньках, посмотрел в сгустившиеся на улице сумерки, вздохнул и полез в карман за сигаретами. Ему было противно. О том, что недавно происходило в этом бывшем школьном здании, думать не хотелось, да он и не думал, просто на душе оставалось омерзительное ощущение, будто об него вытерли не просто ноги, а ноги обутые в грязные ботинки-говнодавы.

Идти домой не хотелось и он не спеша брел по вечерней, освещенной неверным светом фонарей, улице, ни о чем, собственно, не думая, а лишь переваривая вспыхнувшие, но не нашедшие выхода эмоции. Это было его принципом, возможно и не очень верным: "Когда не знаешь, что делать - не делай ничего", конечно, если есть такая возможность. Сейчас такая возможность была, было целых пять дней, и он просто переставлял ноги по сбросившему, наконец, осточертевший снег и лед асфальту, впитывал в себя гвалт прохожих, шум машин, свет окон.

Отчего-то вспомнилась армия. Служить он пошел сразу после окончания педагогического института, проработав в школе только два месяца, пошел на один год, который, казалось, пролетит в одно мгновение, пошел спокойно, не пытаясь откосить, с глубокой уверенностью в том, что так и надо, что если пока он рос и учился, кто-то другой охранял покой страны, то теперь, если он мужчина, он должен отдать долг, а долги, он считал, надо отдавать всегда, не смотря ни на что.

Конечно, его, уже успевшие отслужить одноклассники, рассказывали об армии всякое, конечно, ему не раз рассказали анекдот про учителя и сержанта.

Сержант объявляет перед строем: «А после ужина будете разгружать чугуний»

«Чугун, товарищ сержант»,- поправляют его из строя.

«Ты кем на гражданке был, Иванов?», - спрашивает сержант. «Учителем!»

«Это на гражданке ты учителем был, а тут ты - дерьмо, пойдешь разгружать чугуний вместо ужина».

Сашка (какой уж тогда Александр Иванович) вместе со всеми ржал над анекдотом, хотя под ложечкой тревожно посасывало, но он считал, что его, человека с высшим образованием, бывшего члена комитета комсомола института, уж чугуний-то грузить не заставят. Но, когда на городском сборном пункте его постригли наголо, впихнули в команду восемнадцатилетних пацанов, обыскали вещмешок, поставили в строй, а потом под окрики и матерки сопровождающих офицеров и сержантов повезли на вокзал, он понял, насколько иллюзорны в армии те ценности, которые казались ему столь незыблемыми раньше.

За первый месяц, в карантине, он многое понял. Армия, с бесстыдной откровенностью срывала с него всё то, за чем он привык прятать своё истинное «я» - ум, иронию, умение убеждать и аргументировать. Ценились лишь физическая сила, луженая глотка, да умение привести себя в состояние исступленной злости, готовности настаивать на своем не смотря ни на что. Чтобы не превратиться в глазах окружающих в «чмо», надо было уметь захватить хорошую койку, хорошее место в столовой, свалить неприятные обязанности на тех, кто послабее. Понятия: «Приказ начальника - закон для подчиненного» и «Приказы не обсуждаются», вбивались в подсознание муштрой, бессмысленной работой и неограниченной властью командующих молодым пополнением сержантов.

После карантина, попав в роту, Сашка в полной мере ощутил свое полнейшее бесправие на той низшей ступени иерархической лестницы, на которой он тогда находился. Весь период службы четко делился на пять ступеней, пребывание на которых было связано с наличием и отсутствием определенных прав и обязанностей. То, на которой из них ты находился, и определяло твой статус.

Первые полгода службы все проходили в ранге салаги. Салага был обязан слушаться всех, кто старше его по призыву, выполнять самую грязную работу, ходить в самые паршивые наряды, спать не более шести часов, оставаясь при этом бодрым и активным, словом, должен "шуршать". После прибытия в часть нового пополнения салага становился "помазком" и получал себе в подчинение вновь прибывших "салаг", сохраняя все прежние обязанности, которые, впрочем, теперь можно было частично свалить на салаг. С каждой следующей ступенькой прав становилось все больше, а обязанностей все меньше. Третья ступень называлась почему-то "черпак", потом "ветеран" или "дед" и, наконец, после выхода приказа об увольнении в запас ты становился "дембелем" и все твои обязанности сводились к неспешному ожиданию своего долгожданного дембеля, оформлению своего дембельского альбома, да выполнению роли почетного командующего в подразделении.

-Ты, Санек, поначалу все равно салагой будешь, пока нынешние деды не дембельнутся, а потом сразу ветераном, если характер проявишь, нам же вместе на дембель идти. - Просветил его в первый вечер в роте «черпак» Женька, оказавшийся земляком из Москвы. - Ты пока шурши, а там видно будет.

Через неделю, Сашку растолкали в полпервого ночи.

- Подъем, салабон, - как-то скучно буркнул стоящий у койки «дед» - Пошли.

Сашка, сунув ноги в кирзовые сапоги, ежась, брел за ним еще толком не проснувшись и судорожно зевая. Возле двери каптерки, за которой скрылся дед, он в нерешительности остановился, салагам входить туда без разрешения не дозволялось. Но дверь почти сразу открылась.

- Постираешь. - Буркнул «дед» и, сунув в Сашкины руки какой-то комок тряпок, снова скрылся в каптерке.

Сашка стоял один в пустом коридоре казармы в трусах, майке, сапогах на босу ногу и тупо разглядывал грязные вещи, которые держал в руках, это было так называемое "ха-бэ", куртка и штаны, далеко не новые и порядком замызганные. До него как-то не доходило, что он должен делать.

Открыть дверь в каптерку и бросить все назад? Стирать? Когда? Завтра? Сейчас? Но ведь он вовсе не обязан это делать. Он пришел служить, а не чужое грязное белье отстирывать. Он нерешительно повернулся и побрел по коридору.

- Что, дедушка ха-бэ постирать дал?

Возле тумбочки с телефоном стоял дневальный, лет девятнадцати, кажется из «помазков», подтянутый, в начищенных сапогах и легкой иронией во взгляде. Сашка посмотрел на него и вдруг понял, какой он сам беспомощный со всем своим высшим образованием, знанием педагогики, психологии и опытом преподавателя.

- Слушай, что делать?

- Что делать? Дуй на кухню, там сейчас салаги картошку чистят, вода горячая есть, мыло, щетку дадут, управишься. Сушиться повесь на трубы, до утра, конечно не просохнет, ну, я тебя за час до подъема разбужу, утюгом досушишь.

- А спать-то когда?

- Ну, ты даешь, спать на гражданке будешь.

- А если я не стану стирать?

Дневальный чуть прищурился, посмотрел оценивающе, хмыкнул.

- Не завидую я тебе тогда.

- Что, бить будут?

- Ну, морду, может, разок и начистят, да это ерунда, стерпеть можно. Нет, тут хуже, они тебя тогда всем призывом до самого их дембеля загибать будут, и все по уставу, по закону, по службе. Сержанты-то все либо их призыва, либо их слушают, они тебе такую службу устроят - охренеешь.

- А офицеры?

- А что офицеры? Они в казарме только днем, да и то в сержантские дела не лезут. Так что стирать тебя больше заставлять не станут, а из нарядов не вылезешь. А в политотдел пойдешь…, сам знаешь, стукачей нигде не любят, и свой призыв отвернется. Так что иди быстрее на кухню, еще, может, часа три поспать удастся.

И Сашка пошел. Отчего-то именно этот эпизод он больше всего не любил вспоминать, но и забыть не удавалось. Нет, он не строил никаких иллюзий, он прекрасно понимал, что жизнь - не американское кино с героем-одиночкой, побеждающих всех и вся, что никто на его месте не смог бы противиться. Ну, или почти никто.

Александр Иванович вынырнул из своих воспоминаний и оглянулся по сторонам. Домой не хотелось.

А может к Женьке завалиться? Сто лет его не видел. - Мелькнула вдруг созвучная воспоминаниям мысль. С Женькой, просвещавшим его когда-то в первый день пребывания в роте, они сдружились, вместе «дембельнулись», вместе, с приключениями добирались до Москвы. И вот уже сколько лет периодически встречались, впадая при этом в юношеский восторг и творя порою черт знает что.

Женька жизнь вел достаточно сумбурную, учился в нескольких институтах, но ни одного так и не окончил, занимался чем угодно, две официальные жены от него сбежали, неофициальные подруги тоже не задерживались, а менялись с калейдоскопической скоростью. На заре перестройки он лихо занялся недвижимостью, ухитрился быстро сделать какие-то приличные деньги, вложил их в валюту, распихал по надежным банкам и, к удивлению всех, тут же вышел из дела. На вопросы отвечал коротко: «Мне хватит». С тех пор он большей частью сидел дома за компьютером, блуждал в дебрях «Интернета», или искал новую подругу жизни, когда убегала старая.

Завалиться к нему можно было всегда.

- Поеду, - решил Александр Иванович.

* * *

Светлана выскочила из подъезда, на ходу завязывая узел шелкового платочка под воротником пальто. На соседней улице, приткнувшись к тротуару, уже стоял небольшой, серебристого цвета, элегантный «Вольво», в котором ее ждал Андрей. Конечно, это для нее он был Андрей, или Андрюша, как она иногда называла его последние двадцать лет, а для других он был Андрей Георгиевич, преуспевающий пятидесятидевятилетний бизнесмен, один из совладельцев, если и не процветающей, то достаточно благополучной фирмы, занимающейся компьютерами. Андрея она действительно знала двадцать лет, вернее уже двадцать один.

Тогда, в 1981 году, она пришла в школу после окончания института и оказалась не просто самой молодой, а удручающе - одиноко молодой в коллективе. Старая гвардия была еще далеко не старой, а просто гвардией матерых учительш, спаянных общим прошлым, сходными взглядами на жизнь и объединяющим чувством собственной правоты всегда и во всем. Ближе всего, по возрасту, ей оказалась Анна Семеновна, Аня, тридцатилетняя учительница математики, недавно вышедшая из декретного отпуска. Аня была веселой жизнелюбкой, хохотушкой, постоянно рассказывавшей забавные истории про своего двухлетнего сына Витюшку и мужа, тридцативосьмилетнего кандидата технических наук, работавшего в каком-то оборонном НИИ. С ней они и сдружились. Светлана часто бывала у них дома, в маленькой, уютной двухкомнатной квартире, заваленной книгами, тетрадками, детскими игрушками и еще каким-то барахлом, столь же не нужным, сколь и необходимым, для того, чтобы квартира стала не просто площадью для совместного проживания, а домашним очагом, где тепло излучают не батареи парового отопления, а сам воздух жилища, его атмосфера.

Аня была неугомонной, все время что-то затевала, обожала походы, палатки, костры, песни под гитару. Класс ее, с нею во главе все время болтался по каким-то туристическим тропам, гремел алюминиевой посудой, а из предметов уважал только математику, преподаваемую любимой классной руководительницей. Учителя ворчали, но администрация смотрела сквозь пальцы, Анна одна тянула всю туристическую и краеведческую работу школы и позволяла в отчетах выглядеть очень даже прилично. Не давала Анна покоя и своим близким, каждый год летом куда-нибудь всех тащила, то на Байкал, то в Крым, то в Карелию. Сына, Витюшку, она стала брать с собой лет с четырех - пяти и тот рос под звон гитарных струн, пение птиц и треск сучьев костра. Пару раз ездила с ними и Светлана, но палаточная романтика ее как-то не увлекла. Ей больше нравилась размеренная предсказуемая жизнь, а отдых воспринимался только с изрядной толикой комфорта. Андрей тоже воспринимал стиль жизни жены с долей скепсиса, хотя сам в свое время отдал подобному увлечению лет пятнадцать - двадцать своей жизни, да собственно и познакомились они с Аней в одном из таких походов. Но теперь подобное времяпрепровождение, с ночевками на лапнике, не стираной одеждой, специфическим питанием, а, главное, постоянным, круглосуточным общением с окружающими тебя людьми его стало утомлять. Не то что бы он постарел, силы и выносливости у него было с избытком, просто как-то повзрослел, что ли. К Светлане он относился ровно, доброжелательно, если и не по-отцовски, то, как старший брат к маленькой сестренке.

Все изменилось в начале девяностых. НИИ начал медленно, но верно загибаться, зарплату то задерживали, то не платили вовсе. Да и во что она превратилась, эта зарплата! Андрей быстро понял, что к чему, плюнул и подался в бизнес. Может, повезло ему, может гены предков - купцов сказались, но дело у него пошло.

Через два года Светлана помогала Ане укладывать вещи для переезда в новую четырех комнатную квартиру. Они еще некоторое время встречались, но встречи эти постепенно утратили свою привлекательность для обоих. Нет, Анна не стала снобистски отворачивать нос от нищей подруги, просто все меньше и меньше находилось интересующих обеих тем для разговоров. Работать Аня бросила и разговоры о школе, на которые постоянно съезжала Светлана, вызывали у нее раздражение. Сохранив страсть к путешествиям, Анна могла теперь реализовывать ее периодическими поездками в разнообразные туры, но что могла сказать ей Светлана по поводу различий между замками Франции и Испании - разве только то, что видела в передаче "Клуб кинопутешествий". Несколько раз Аня пыталась утащить подругу с собой, оплатив ее поездку, но та вдруг стала очень щепетильной в денежных вопросах и категорически, в довольно резкой форме, отказалась, чем Аню очень обидела. Аня искренне не понимала, почему подруга не может сейчас разделить с ней ее богатство и удачу, если раньше могла безотказно делить бедность и неудачи. Светлане же казалось, что ей навязывается роль бедной родственницы, приживалки и она стала избегать встреч, ограничившись нечастыми телефонными перезвонами. Делить бедность было проще, она была общей, делить обеспеченность было невозможно, она была только Анина, ее зарабатывал Андрей. Так и свелась их дружба к поздравлениям с Новым Годом, Днем Рождения, да первым воскресеньем октября - Днем Учителя, который Аня продолжала отмечать, не смотря ни на что.

Прошлым летом Аня неслась куда-то на своем Жигуленке и то ли с управлением не справилась, то ли задумалась о чем, то ли что еще, но вылетела на встречную полосу прямо под колеса КрАЗа. Смерть, как сказали, была мгновенной. Светлане позвонил Витюшка, Анин сын, теперь уже двадцатидвухлетний юрист.

- Тетя Света, приезжайте, пожалуйста, мама погибла, с отцом плохо...

Светлана прилетела, сама, находясь в состоянии близком к шоковому. Андрей потерянно бродил по комнатам, то начинал искать какие-то вещи, то бумаги, то просто сидел, охватив голову руками. Светлана проревела рядом с ним весь день и ночь, отпоила его водкою, а под утро уложила его спать, села рядом и все гладила по буйной седой шевелюре. Он, то ли во сне, то ли в бреду, притянул ее к себе, и столько в его жесте было отчаянья, столько чисто детского желания спрятаться, что Светлана, всей своей женской натурой его поняла и отказать не смогла. И хоть назвал он ее Анюткой и Нюшечкой, стерпела.

Ни на следующее утро, ни позже, они об этой ночи, будто сговорившись, не вспоминали. После похорон и поминок она быстро собралась и уехала, хоть Витя и просил пожить пару дней. На девять и сорок дней она, конечно, приезжала, но быстро ретировалась, ей все казалось, что она предала Анину память, заняла чужое место.

В октябре Андрей перехватил ее после работы у дверей школы. Шел дождь, который то затихал, задумчиво накрапывая с хмурых небес, то начинал лить всерьез. Они бродили по осенним переулкам, укрываясь под Светланиным зонтиком, мерзли, а когда дождь начинал захлестывать за воротник, заскакивали в какие-то кафе, пили горячий ароматный кофе с глоточком коньяка, ели бутерброды и пирожные. Говорили немного, собственно, говорил больше Андрей, с большими паузами, как-то неуверенно.

-Ты знаешь, Света, я ведь, в сущности, остался совершенно один, живу, как в пустоте какой-то, в вакууме. Я стал все дольше и дольше засиживаться на работе, сам сижу, и ребята мои не уходят, а на прошлой неделе, вообще хотел ночевать остаться. Хотя нужды в этом никакой, просто домой идти не хочется. На работе хоть люди постоянно, разговоры какие-то, дела, а дома…? Витька взрослый совсем, у него свои дела, друзья, женщины, иногда по три дня дома не показывается, звонит, конечно… «Папа, у тебя все в порядке? Ты себя хорошо чувствуешь? Я тебе не нужен? Может мне заехать?» Нужен, конечно, нужен, да ведь я этого не скажу. Ну, он - отрезанный ломоть. Так и должно быть, у него есть право на свою жизнь, свои победы и ошибки и не мне у него под ногами путаться. Друзей у меня, оказывается, не осталось совсем. Да нет, вру, конечно, есть пара, но друзья - это не для ежедневного общения. Это когда совсем плохо. А так, у них свои дела, семьи, внуки. «Держись, Андрюха, а если что, мы всегда с тобой!» Если «что», то да, а вот если «ничего». Приеду домой, а там пусто, как на кладбище ночью. Даже собаку завести не могу, весь день в квартире никого.

- Ну, Андрюша, тебе (Светлана чуть не ляпнула «жениться надо», но вовремя остановилась) отдохнуть надо, развеяться, съездил бы куда-нибудь.

- Куда? Зачем? В тур, на древние камни глазеть, так там все компаниями едут, в одиночку никто. На курорт отдыхать, а что я там делать буду? Водку пить и за бабами бегать? Смешно, это я и тут могу, если захочу… Теперь … Не это мне надо. Мне, Свет, нынче, как Диогену, в пору фонарь взять и ходить с объявлением «Ищу человека».

- Андрюш, ну нельзя так мрачно на все смотреть. Жить надо. Вокруг тебя столько людей.

- Вот, вот, людей много, а человека… Да и живу я, помирать не собираюсь, это уж как Бог даст. Только у меня от прошлой жизни одна ты, считай, и осталась. Ты уж, хоть меня-то не бросай.

-Ну что ты, Андрюша, конечно, я тебя не брошу…

С тех пор, вот уже полгода, как они периодически встречались. Встречались нечасто, два - три раза в месяц, тайно от всех, соблюдая все правила конспирации. Встречались как-то по-детски невинно: ходили в кино, сидели там на последних рядах, пару раз сходили в театр, несколько раз на концерты классической музыки, перекусывали в недорогих кафе. Светлана категорически отказывалась идти в ресторан, ехать к нему домой или на дачу. За эти полгода они исходили всю Москву и удивились какая она маленькая. Ходили пешком, хотя у Андрея была и своя машина, и служебную он мог брать. Обычно он ждал ее в своем Вольво, в условленном месте, некоторое время бесцельно крутились по улицам, ставили машину на стоянку, а сами бродили до изнеможения, после чего Андрей отвозил ее домой, но не к подъезду, а на соседнюю улицу, где Света, чмокнув его в щеку, со словами "Спасибо, Андрюша", выпархивала из машины.

Но сегодня Андрей не просто задумчиво крутил руль и переключал скорости, сегодня, и по сосредоточенному выражению лица, и по тому, что машина уверено и быстро шла в левом ряду, Светлана поняла, что он ехал куда-то вполне целенаправленно. Судя по мелькающими домам, типичным для спальных районов, они явно приближались к черте города.

- Андрюша, а куда мы едем? Ты же говорил, что мы просто проветримся, мне завтра вставать рано, уроков куча...

- Ага, испугалась, вот погоди, завезу тебя сейчас в темный лес и там начну гнустно домогаться!

- Гнусно, это как? - Светлана охотно приняла предложенную игру легкой словесной пикировки с двойным, а то и тройным смыслом произносимых фраз.

- Значит, тебя больше интересует "как" домогаться, а не "чего" домогаться? Совсем, совсем не того я буду домогаться, о чем ты подумала, и не мечтай даже

- Чего же "не того" ты не будешь домогаться? А может это "не того" и есть то самое "то"?

- Нет, то, чего, оно того... Тфу, Светка ты меня опять запутала, - подозрительно быстро сдался Андрей.

За этой болтовней они проскочили окружную дорогу. Минут через десять машина свернула на боковую дорогу и очень быстро затормозила у ворот с будкой охраны. Андрей коротко нажал на клаксон и ворота солидно, не спеша, уехали в сторону, открывая въезд в коттеджный поселок.

Светлана внутренне подобралась. Если бы они ехали к кому-нибудь в гости, Андрей бы, безусловно, предупредил, значит, он едут в дом, где никого нет... И этот его трёп о гнусных домоганиях, психологи не зря считают, что человек неосознанно всегда стремится высказать все, что у него на уме, часто в виде шутки или иносказания. Она прекрасно понимала, что их отношения явно вышли за рамки дружеских и должны либо вполне логично перейти в следующую фазу, либо оборваться. Но вот так, наспех, между делом, в каком-то чужом доме...

Машина, между тем остановилась возле небольшого, красного кирпича двухэтажного коттеджа, явно еще не совсем достроенного.

Светлана облегченно вздохнула и расслабилась. Устраивать сцену соблазнения на стройке, такое Андрею в голову не могло прийти, в этом можно было быть уверенной.

- Пойдем, - Андрей, выйдя первым, подал ей руку, помог выбраться из автомобиля и, так же за руку, повел ее по ступенькам крыльца. Дверь была заперта, но у него был ключ.

Дом был практически готов, просто кое-где еще требовалась внутренняя отделка, да нужно было вывезти строительный мусор, придающий вид недостроенности.

- Ну, вот, оцени мое последнее приобретение, конечно, не Бог весть что, но, по-моему, для жизни вполне подходит.

Андрей повел ее по дому, рассказывая как тут все можно устроить, где будут спальни, кабинет, библиотека, комната для гостей, общая гостиная, кухня. Показал, где в подвале будет сауна, где кладовая для продуктов...

- Ну, как? - спросил он ее, когда они снова вернулись в холл у входной двери.

-Здорово! - Честно ответила Светлана, - Только я не поняла, а Витюшка, что, здесь жить не будет?

- Да не хочет он сюда переезжать, "деревня" - говорит. Ему сейчас надо, чтобы жизнь бурлила, била ключом, а то, что все эти удары - по голове, он еще не почувствовал.

- Что же ты, один тут обоснуешься? - Задала она несколько провокационный вопрос, уже догадываясь о содержании ответа. Иначе, к чему эта таинственность, эта вечерняя поездка?

- Ну, - Андрей несколько замялся, - я надеюсь, что со мною здесь будешь ты.

- Я? В качестве кого? Впрочем, конечно, эту домину ведь убирать нужно. Ты меня в прислугу агитируешь?

- Причем тут прислуга Андрей был явно сбит с толку Светланиным ёрничаньем. - Прислугу найдем, конечно. ... В качестве жены.

- Прислугу наймешь в качестве жены? Ну, ты даешь. Андрюша. Ты про какую прислугу, про путан, что ли?

Светлана продолжала издеваться над запутавшимся и сбившимся Андреем, сама не очень понимая, почему она это делает; но что-то в этой сцене предложения руки и сердца вызывало в ней раздражение и внутренний протест.

- Какие путаны? - Андрей ошарашено смотрел на Светлану. Потом в его глазах появился слабый проблеск понимания. - Послушай, Свет, выходи за меня замуж.

Светлана сбросила с лица маску легкой иронии и задумчиво подошла к окну.

- Андрюш, дай сигарету.

Она затянулась непривычно крепкой для нее сигаретой, открыла окно, выкинула во двор горящий окурок и только после этого повернулась к Андрею.

- А зачем я тебе, Андрюша?

Андрей, все это время стоял и молча наблюдал за Светланой, совершенно сбитый с толку необычайностью ее поведения. Когда он заранее мысленно прокручивал эту сцену, Светлана вела себя совершенно по-иному; нет, она, конечно, не бросалась на шею, но восприняла предложение спокойно, по-деловому и уж не иронизировала, не задавала такие странные вопросы. Но то была Светлана, придуманная им, Андреем, а эта, настоящая, стояла и требовательно смотрела на него в ожидании ответа, как сотни раз смотрела на нерадивого ученика. И Андрей вдруг почувствовал, что перед ним не Светка, годящаяся ему чуть не в дочки, а строгая Светлана Павловна, а он - не бизнесмен и руководитель, а простой ученик и от того, насколько правильно он ответит на ее вопрос, зависит нечто гораздо большее, чем отметка в дневнике.

- Я люблю тебя, Света.

И сразу, по ее глазам, понял, что ответил верно.

- А ведь я вру, пожалуй, - подумал он. - Тут что-то другое, если я ее и люблю, то совсем не так, как Анютку. Просто мне недоело коротать одиночество дома, оно меня пугает, я стал бояться смерти. Вот, думаю умру сейчас и до завтра буду лежать тут один и никто даже не узнает. А что делать? Искать кого-нибудь недосуг, да и сложно, в 99 случаев из ста ее соблазнят деньги, а не я сам. А Светка - вот она, знаю ее я, Бог знает, сколько лет и уж в чем, а в порядочности ее сомнений нет... Если она, конечно, согласиться, - неожиданно для себя с неуверенностью подумал он. Нет, совсем не так представлял он эту сцену.

- А ведь он врет, - думала Светлана, глядя на Андрея, - не любит он меня. Впрочем, у нас с ним разное понимание этого слова "любить". Господи, да ведь ему уже почти 60, ну кого он еще себе найдет, какую-нибудь вертихвостку, которая деньги его транжирить станет, а мне он, сколько лет, как родной. Но ведь и я его не люблю. Он для меня просто очень хороший друг. А любовник? Нет. А почему нет? Не знаю.

- Андрей, ну я не знаю, - произнесла она вслух, - это так неожиданно. Я очень любила Аню, а еще и года не прошло. Потом, у тебя сын. Как к этому Витя отнесется?

-Хорошо отнесется. Он мне еще месяц назад сказал: "Папа, тебе одному дальше нельзя, ты бы женился на тете Свете". Он тебя с детства любит, помнишь, ты ему шоколадки потихоньку таскала?

Действительно, Витюшка в детстве был жутким сладкоежкой и Аня всячески ограничивала его в сладостях, твердя, что он испортит зубы, заработает диабет или еще какую-нибудь гадость. Спорить с ней было невозможно, как и большинство матерей, она искренне была уверена, что только ей дано знать пользу и вред для ее ребенка. Но Витюшка смотрел такими жалобными глазёнками, так старался делать вид, что ему вовсе и не хочется никаких сладостей, что Светлана каждый раз ему притаскивала что-нибудь. Обычно это были малюсенькие шоколадки, размером чуть больше спичечного коробка, которые она незаметно засовывала ему в кармашек, когда обнимала и целовала при встрече.

При воспоминании о шоколадках и Светлана и Андрей, вместе, как по команде, улыбнулись.

- Господи, время-то как бежит! Ведь словно вчера это было, а сколько уже лет прошло. - Подумала в слух Светлана.

Андрей, видимо подумал о чем-то похожем, потому, что сказал:

- Конечно, Света, я уже старый пенёк и в этом смысле жених не завидный, но здоровье у меня в норме, силенка тоже пока есть, а там, как Бог даст.

- Ой, Андрюша, ну какой ты старый, да нынешние молодые тебе и в подметки не годятся, - автоматически штампом ответила Светлана, - я ведь тоже далеко не девочка. Только у меня ведь еще мама, считай, на руках.

- Ну, мама - не проблема. Захочешь, с нами будет жить, места хватит, захочешь, там останется, навещать хоть каждый день будешь, наймем кого-нибудь, чтобы готовили и другим хозяйством ее занимались. Сейчас есть специальные фирмы, которые подобные проблемы решают... - В вопросах, где надо было проявить организационные способности, Андрей был явно "на коне."

- Подожди, Андрюша, а школа? Как я от сюда на работу буду ездить?

- Ну, что-нибудь придумаем, - Андрей явно не хотел обсуждать сейчас этот вопрос.

- Да что же тут придумаешь, если тут жить, то из моей школы уходить придется.

- Ну, и уйдешь, школ много.

- Уйти! Да как ты не понимаешь, ведь я в ней всю жизнь, как после института пришла, так и до сих пор, двадцать один год, сколько тебя знаю, столько и в школе этой. У меня уже второе поколение учится - дети моих выпускников.

- Да что ты все "дети", "школа", - Андрей явно не сдержался, - мы с тобой свою, понимаешь, свою жизнь сейчас решаем, а у детей свои родители есть, пусть у них голова и болит. Да и школа без тебя не загнется.

- Андрей, ты этого не поймешь. Когда на тебя смотрят с верой тридцать пар детских глаз, ты просто не можешь, физически не способен их предать, если ты человек, конечно, а не выродок какой.

-Да при чем тут предательство?! - Андрей чуть не кричал. - Ты им не мать. У них каждый год учителя меняются. Ну, пожалеют, наверное, а вот всплакнет ли кто - это вряд ли. Не хотел я сегодня об этом говорить, но, видно, придется. У вас, педагогов, завышенная оценка собственной значимости, вы переоцениваете собственную роль в жизни детей. "Ах! Я должна показывать им положительный пример! Ах! Если я ему этого по предмету не объясню, он этого так никогда и не узнает..." А где же сам-то ученик, где его личность, воля, стремление? Он же сам, понимаешь, сам должен выбрать, что такое хорошо, что такое плохо. Что ему нужно, а что - нет. Он жизнь должен видеть, а не положительные примеры, да ему на фоне этих положительных отрицательные милее покажутся. У нас физик в школе был запойный. Месяц не просыхал, потом неделю отходил, потом месяца два терпел и снова все с начала. Но на работу ходил каждый день, прогулять себе не позволял. Он фронтовик был, без руки, инвалид, его и покрывали, не увольняли. Впрочем, он с утра так, всегда был, чуть-чуть похмеленный, а вот к вечеру - в лоскуты. Это он сам так обычно говорил: "в лоскуты, в дррребадан". Мы, пацаны, бывало, его сколько раз на улице находили и домой дотаскивали. Положительный пример? И ведь издеваться не смели, жалели. Таких горемык, фронтом сожженных, но живых, много было. Как уж он нам физику преподавал, по какой методике... Горе, а не преподавание. А когда я в Бауманку засобирался, я эту физику за полгода зубами сгрыз, да так, что на "отлично" сдал. - Тогда время другое было, тогда со своими знаниями поступить можно было, а сейчас без репетитора, без денег, никуда не попадешь. Вон, Витюшку - то ты на платное обучение отдан, рисковать не стал.

- Да я его на платное отдал, чтобы мне потом стыдно не было, что он бюджетное место занял, на которое его талантливый бедный сверстник поступить может. Раз я в состоянии за его образование платить, я и буду платить, зачем мне чужое, мне своего хватает. Да не о том мы, я к тому, что если ты из школы уйдешь, ничего страшного для детей не случится. Вся проблема не в детях, а в тебе. И вообще, когда ты сюда переедешь, тебе все равно бросить работу придется, ты это сама поймешь. С вашей сумасшедшей работой быть нормальной женой невозможно. А мне жена нужна, а не педагогическая поэма.

- Не когда, а если.

- Что? - Андрей непонимающе уставился на Светлану. Он раскраснелся и голос его непроизвольно набрал начальственные интонации и соответствующую убеждающую громкость. В пустом, не заполненном мебелью и жизнью здании они перекатывались по комнатам, отражаясь от стен и потолков, множась и разрастаясь. Светлана тоже стала пунцовой, напоминая прелестный помидорчик.

- Не "когда" я сюда перееду, а "если" это случится. - Она снова отвернулась к окну и в пустом доме повисла непримиримая тишина.

- Ну, вот и поругались, - Андрей растерянно развел руками, шагнул вперед и осторожно положил их сзади на Светины плечи. - Прямо как дети.

Светлана молчала, но плеч не отводила, даже чуть отклонилась назад.

- Свет, я, правда, очень хочу, чтобы ты стала моей женой. Давай все второстепенные вопросы потом решим, если есть желание, их все решить можно, главное, ты согласна?

- Не знаю, Андрюша, правда, не знаю. - Светлана повернулась и уткнулась лицом в его распахнутое пальто, - Мне надо подумать.

- Думай. - Андрей явно ожидал чего-то совершенно другого. - Думай, только я ведь не пацан, Свет, ты постарайся побыстрее. Дня три тебе хватит?

- Ты, конечно, не пацан, - Светлана снова отстранилась, - но и я не твоя служащая. Поехали домой, а то уже поздно, мама не спит, ворчать будет, а завтра - на работу...

Почти всю обратную дорогу они молчали, перебрасываясь лишь незначительными репликами и только уже остановившись на привычном месте, Андрей придержал за руку Свету, готовую открыть дверцу автомобиля, и тихо, неуверенно сказал:

- Ты прости меня, Свет, совсем я какой-то дикий стал, одурел на своей работе. Ты думай, конечно, думай, сколько нужно, только помни - я люблю и жду.

- Ты тоже не сердись, Андрюша, мне, правда, подумать надо. - Губы ее как-то неуверенно иронично дрогнули, - Чапай думать будет!

Она привычно прикоснулась губами к его щеке.

- Спасибо тебе, родной, - и вышла из машины.

***

- Ба! Кого я вижу! Сам Александр Педагогович к нам пожаловал!

Женька был слегка поддатым, а потому добродушным и велеречивым.

- Марфута! Встречай дорогого гостя!

Всех своих подруг, независимо от их настоящего имени, Женька упрямо называл Марфутами. Вот и нынешняя пышечка, лет тридцати - тридцати пяти, выйдя в прихожую, застенчиво улыбнулась и мило протянула маленькую ладошку,

- Таня.

Александр Иванович порою испытывал жгучую зависть к тому образу жизни, который вел Женька. В начале удивлялся, потом критиковал, пытался читать нравоучения, а теперь завидовал. Главным стержнем жизни у Женьки было исполнение своих собственных желаний. Именно «Хочу» или «Не хочу» и определяло то, что он будет, или не будет, делать дальше. И такая жизнь, лишенная, кажется, всякого смысла и перспективы, избавленная от необходимости каждодневного труда, наполненная выпивкой, разговорами, компьютером, видаком, гитарой, такая жизнь, почему-то была удивительно привлекательна для женщин. Во всяком случае, слетались они на огонек Женькиной холостяцкой жизни, будто ночные мотыльки на свет фонаря в темноте. Но и выдерживали ее не долго. От месяца до года им было нужно, чтобы понять, что никакими ухищрениями Женьку в ЗАГС больше не затащишь, что менять он свой образ жизни не собирается ни при каких условиях, а женской дрессировке не поддается: скандалов не боится, в крайнем случае, может и по морде дать, к слезам равнодушен ласки принимает как должное и чем-либо обязанным себя не считает. Что касается беременности, то тут он предупреждал заранее: «Залетишь, выгоню сразу, мне беременные бабы и писклявые младенцы не нужны, насмотрелся. Захочешь для себя растить - на здоровье, а алиментов не жди, я - официальный безработный, живу, чем Бог пошлет».

Он, действительно, официально числился безработным, стоял на бирже труда, иногда развлекался поисками официальной службы, но в деньгах недостатка не испытывал, бывал порою в меру щедр на подарки, но больше тратил на себя. Где он держит деньги, на каких условиях - к этому он и близко никого не подпускал. «Бабы, Саня, дуры, - бывало, философствовал он, - им главное красиво обещать или загадочно молчать, а деньги их портят».

Дружба их с Александром Ивановичем была неровной, с периодами сближения и отчуждения, взаимопомощи и взаимораздражения. В армии Женька покровительствовал Сашке, помог его признанию «дедом» после шести месяцев службы, осаживал «черпаков», пытавшихся загнуть Сашку, и явно был лидером в их паре. Но на гражданке все изменилось. После недельной пьянки по поводу дембеля, он снова оказался в самом начале пути, двадцатилетним парнем без специальности, работы и образования, а Сашка, который и старше-то его был всего на три-четыре года, вдруг превратился в уважаемого человека, с определенным весом и перспективами. Теперь уже Сашка, быстро женившийся, давал практические советы, пытался наставлять и помогать. В следующий период Женька все пытался догнать и перегнать Сашку, вернуть себе главенствующее положение, но делал это как-то сумбурно, хватаясь за все сразу. Он без особых трудностей, пользуясь армейскими льготами и нехваткой парней, поступил в педагогический институт, тоже женился, хоть Сашка его и отговаривал, пришлось переводиться на заочный, искать работу. На учебу времени стало не хватать, пришлось бросить совсем, да и с женой не получилось. Потом был другой институт, потом третий…, второй брак…. А Сашка спокойно работал, растил двоих дочек, приобретал вес и положение. Они продолжали изредка встречаться, испытывая при этом неизъяснимый восторг возвращения в молодость, устраивая загулы с выпивкой и девочками, но Сашка всегда мог себя остановить и не шел за Женькой до конца, в его неуемных желаниях. Женьку раздражало, что в самый пик загула Сашка мог «слинять», бросив его одного, порой с девицами, а Сашку бесило Женькино нежелание понимать слово «надо». Встречи их оставляли в душе все более тягостное ощущение, «заклятые друзья» как назвала их однажды очередная «Марфута».

В конце 80-х встречаться и вовсе перестали, не до того было. Сашка, вернее, уже Александр Иванович, тянул изо всех сил семью. Исчезновение из продажи того жалкого подобия товаров, которое в былые времена вызывало зависть у не москвичей, а затем галопирующие скачки цен, две дочки-подростки, - все это заставляло вертеться, будто белка в колесе; пришлось набрать часов, бывало по 10 - 12 уроков в день, потом взяться за завучество, на загулы не хватало ни денег, ни времени, ни сил. А вот Женька вдруг оказался на коне. В самом начале перестройки с кем-то из приятелей, которых у него было великое множество, он организовал кооператив, потом оказался в квартирном бизнесе, разменял с доплатой родительскую жилплощадь, им добыл хороший вариант, себе оторвал приличную двушку, ездил на «Ауди», мотался на выходные в Европу, словом, процветал. Встречались несколько раз, но друг друга не понимали, уж больно разная у них была жизнь. На предложения Женьки пойти в бизнес, Александр Иванович, недавно ставший директором, отмахивался, материл власти, разваливающие страну, разрушающие систему образования, говорил о брошенных детях… В общем, говорить стало не о чем, у каждого свое.

Но к концу 90-х все опять изменилось. Женька осел дома, у Александра Ивановича дочки выросли, работа наладилась, зарплата, хотя и неприлично маленькая, позволяла жить более-менее устойчиво. Встречаться стали снова.

Сейчас они сидели на кухне, Женька, несмотря на наличие двух пустых комнат, сохранял традиции молодости, и жизнь свою проводил больше на кухне. Бутылка «Русского стандарта», опорожненная на две трети одиноко стояла среди немудреной закуски и истыканной окурками пепельницы. Армию уже повспоминали, даже спели «Дембельский марш», Женька вяло перебирал струны гитары и искоса поглядывал на замолчавшего друга.

- Ну, ладно, что там у тебя опять стряслось, выкладывай, не за водкой же ты в рабочий день, как снег на голову завалился.

Александр Иванович вынырнул из своих мыслей, посмотрел на заросшего щетиной друга, отложил мандариновую кожуру, которую зачем-то грыз.

- Да, ну, их, Жень, на хрен, достали.

Вообще, во время встреч, они быстро забывали про свои годы, положение, манеры. Даже речь их менялась; быстро всплывали в памяти и становились естественными армейские словечки, крепкий, выразительный матерок обильно сдабривал разговор, хотя во всей другой своей жизни ничего подобного себе не позволяли.

- Давай, давай, колись, вижу же, что подпирает, - Женька отложил гитару, налил, - За молодость нашу, за ту шинельку, которой мы с тобою вместе накрывались!

Они выпили, но состояние блаженного растворения в воспоминаниях юности не наступало.

- Ну, так что там у тебя?

- Что, что! Уйду я, наверное, с директорства!

- Ни хрена себе, заявочки! Столько лет горел, пахал и вдруг! Ты же учитель от Бога, да и директор, вроде не плохой.

- Да, не «вдруг»! Совсем не «вдруг»! У нас с каждым годом работа все дурнее и дурнее становится. Я уже забывать начал, как с детьми работать, на урок иду как на праздник, отдыхаю на уроке душою; нет, учителем-то я останусь, поздно специальность менять, а вот директором - осточертело. Замучили своими распоряжениями, бумажками, совещаниями. Веришь, нет, мы им за год, наверное, тысячу листов разных бумажек подаем, если копии считать. Бывает одно и то же, да в три - четыре инстанции, да в разной форме; и в управление подай, и в городской комитет сообщи, и в методкабинет ответь, и в управу докладывай, да все срочно, да все в трехдневный срок… А уж сколько бумаг внутри школы сочиняем - мрак! Одних планов, как собак не резанных. «План воспитательной работы» - представляешь, бред какой! Да какой, к дьяволу, может быть в воспитании ребенка план, когда он меняется прямо на глазах, воспитывают не планом, а каждодневным вниманием, заботой, собственным примером, добром и лаской. Строгость, конечно, тоже нужна, но справедливая строгость, а любовь к нему, обормоту этому, больше. Не будешь детей любить, ни какой план тебе не поможет, будешь - без всякого плана обойдешься. Явилась тут одна цаца - проверяющая, - «У ваших учителей есть планы работы классного руководителя»? - «А Вы, - спрашиваю, - когда своего ребенка растите, тоже план составляете, когда конфету дать, а когда подзатыльник отвесить»? Она глазами хлопает, как на идиота смотрит. -« Есть, - говорю, - есть у них планы, есть, на кой только они им черт нужны, если дети их «вторыми мамами» называют».

Что там в школе творится на самом деле, их не волнует, лишь бы бумажки были в порядке. У меня школа соседняя, не школа, а черте что, директриса ни хрена не делает, месяцами не появляется, то дом себе строит, то дачу, то болячки какие-то свои на курортах лечит, откуда только деньги берет, здоровая такая, зажравшаяся. Рот откроет, говорить начнет - уши вянут, Господи, думаешь, и как только ты с такими куринными мозгами в директора попала? В школе - бардак, уроки толком и не ведутся, в туалетах, дети сами говорят, анашу продают, стекаются туда все, кого соседние школы выпихнуть стараются. Мы, говорят, туда не за знаниями идем, а за приличным аттестатом. И вот, представь, эта школа каждый год выпускает шесть - семь медалистов, да еще золотых! Липа, чистой воды, туфта, все знают, но все делают вид, будто все в порядке, хотя даже суммы известны, во сколько эти медали родителям обходятся.

Александр Иванович взмахнул рукой, чуть не сшиб со стола бутылку, схватил ее за горлышко, недоуменно посмотрел, потом с каким-то остервенением налил

- Давай!

- Давай.

Выпили, помолчали, но его было уже не удержать.

- Мероприятий понавыдумывали - башка пухнет: совещания, заседания, круглые столы… Завучей моих дергают, им и школой заниматься некогда, хоть должность вводи «Завуч по совещаниям и справкам». В отчете школы придумали пункт «Количество публикаций», где я их им возьму, высру, что ли? У меня учитель после восьми уроков, да проверки тетрадей не романы писать садится, а замертво спать падает. Руководители хреновы. Им бы на каждый пердеж указание давать. В начале 90-х бардак, конечно, был, но хоть какая-то свобода, а теперь, только что в строй не ставят, да «шагом марш!» не командуют. «Шаг вправо, шаг влево - попытка побега, прыжок на месте - провокация». А с деньгами, ну чистый цирк! С нами, как с детьми малыми, которым деньги в руки давать нельзя. Если и дадут копейки, то отчетами задолбают за каждый грош. Мои тут сдавали отчет по бесплатному питанию, так бухгалтерша нашла несоответствие в одном меню в одну копейку! Весь отчет заставила переделать, у нее аж очки от восторга тряслись, когда она начет на двадцать рублей выписывала, это двести детей на столько лишнего наели. Сейчас хорошее мороженное двадцать стоит. А сами деньги швыряют, как пьяный купчишка: то они дом отдыха на недельку снимут и всем кагалом туда завалятся - учеба это у них называется, то за границу рванут, то еще куда, да не в отпуск даже, а так, между делом, посреди учебного года. А у меня учителя в отпуск-то из Москвы уехать не могут, денег не хватает. Ну, купчишка - тот хоть свои деньги на ветер швыряет, а эти - то, наши, это нам их государство выделяло. А то и разворуют!

- Да ладно, тебе, что там у вас украсть можно, мел да доску?

- Не мел, не доску. Я тут арифметикой занялся, заработную плату всех преподавателей моей школы за год поделил на общее количество учеников в школе. Знаешь, что получилось? Примерно 80 - 90 копеек за один урок. Ну, не будем мелочиться, пускай 1 рубль! Государство платит учителю за один урок, данный его ребенку 1 рубль!!! Что за черт, думаю, неужели же такие гроши выделяются, быть не может! Сейчас рубль и нищему не подают. А тут московский комитет образования недавно опубликовал нормы финансирования на одного школьника в год. Оказывается, на одного школьника выделяется, не буду тебе подробностями голову морочить около 15000 рублей в год реальных денег, это со всеми недофинансированиями. Где же эти деньги? На учительскую зарплату в год получается примерно 1500 рублей, ну еще учебники рублей 300, да пусть 500, а где остальные деньги? Между прочим, в масштабах Москвы, эти остальные деньги на 18 миллиардов тянут. Что, новые школы строят, или старые ремонтируют? Есть конечно, но это, дай Бог пятая часть этой суммы.

Тут мою школу осчастливили - завезли партию конструкторов дорогущих, я как в накладную глянул - в глазах потемнело, я бы на эти деньги столько необходимого набрать мог! А эти конструкторы в школе нужны, как собаке пятая нога. Ну, ты что! «Развивающие педагогические технологии», даже курсы придумали, бред сивой кобылы, да и только. Нет, конечно, поиграться в них можно, но не за такие же сумасшедшие деньги! И ведь не только мне, еще школ в десяток. Кто-то хорошо на лапу получил, ежу понятно.

- Ну, это не называется воровать, это бизнес.

- Какой, к черту, бизнес! Бизнес на растаскивании детских грошей подлостью, непорядочностью называется.

- У тебя, Сань, старомодные представления о порядочности.

-А что, уже придумали какую-то новую порядочность? Нет, Жень, у порядочности, как у осетрины, есть только одна свежесть - первая, она же последняя. Порядочность либо есть, либо нет. Тут лет пять назад, министр наш попечительские советы пропагандировать начал. Идея, в общем-то, хорошая, составляется такой совет из родителей и представителей школы, регистрируется, открывает свой счет в банке и начинает собирать там внебюджетные средства, в общем, пожертвования родителей, кто сколько может, а потом сам ими и распоряжается, решает, что школе купить надо, или премию кому из учителей дать, или еще что. Идея хорошая, да только при этом школы как бы независимыми становятся, а бюрократам такое дело - кость в горле. Вначале ничего делать не разрешали, говорили - законов нет, потом выяснили - законы есть, еще чего-то не хватало, потом оказалось, что бумаг надо море, ну, я уперся, пробил себе в прошлом году и совет и фонд. Дело хорошее, а тут…

Александр Иванович быстро налил еще по одной и, не чокаясь, метнул содержимое рюмки в рот, скривился, понюхал корочку черного хлеба, но закусывать так и не стал.

- В общем, вызывало меня сегодня к себе начальство, ну, не самое главное, а все же, и так небрежно, ненавязчиво объяснило, что надо ему через мой фонд деньги обналичить. Переведут на наш счет какие-то деньги, по безналу, грант какой-нибудь, на развитие черт-его-знает-чего, мне его надо наличными получить и на разные важнейшие нужды этому самому начальству и передать. А уж как мне потом, если что, отчитываться, на то мне голова дана, думай сам. Я - в позу оскорбленной невинности. Как? Я? Да это уголовное дело! Да ни за что! А мне в ответ, в морду все мои былые огрехи, да все задокументированые, да запротоколированные. И ласково так объясняют, что в этом случае по данным документам завтра в школе начнет работать комиссия, а через месяц у школы будет новый директор. И никого не колышет, с какими благими намерениями я те нарушения допускал. Впрочем, если меня что не устраивает, заявление об уходе я подать могу в любой момент.

Глянул я в ее наглую хитрую рожу и понял, что ни черта я сделать не могу. К более высокому начальству не пойдешь, такие дела без их ведома не делаются, а если и делаются, то эта змея отбрешется, скажет - не так понял, а комиссию все равно пришлет, ну, пусть не завтра, так при первом удобном случае. В прокуратуре все схвачено, а если и не схвачено, то не докажешь, а если и докажешь, то все равно потом начальство не простит, что скандал раздул, на весь город опозорил.

Вот и получается, либо мне за них грязное белье отстирывать, либо уходить к едрене матери!

Он замолчал и снова потянулся за бутылкой, но в той на донышке плескались какие-то несерьезные остатки

- Вот черт, кончилась… .

- Марфута! - Женькин голос громыхнул по квартире, как бывало на армейском плацу. Пышечка, со скоростью салаги, поднятого по тревоге, возникла в дверях кухни.

- Что, Женечка?

- Ты там, в баре, достань-ка нам еще бутылочку, да со стола немного прибери, закусочки подрежь, а лучше, пельмешек отвари.

Женька очень любил пельмени, никогда не ленился делать их сам, магазинных не признавал, а съесть, особенно под водочку, мог неимоверное количество. Даже, рассказывая как-то о поездке в Испанию, на вопрос, как их кормили, презрительно скривился и протянул: «А, параша, пельменей, и тех не найдешь».

Пышечка хотела, видно, что-то сказать, даже ротик приоткрыла, но, под Женькиным взглядом, ротик свой захлопнула и захлопотала, засуетилась по кухне. «Вот черт, - думал Александр Иванович, глядя на ее быстрые и уверенные движения, на мелькающие в разрезе халата коленки и обнаженные до локтей руки, - попробовал бы я своей благоверной такие команды давать, она бы мне прописала потом, по первое число! Нет, молодец все-таки Женька, умеет баб дрессировать».

Пока на столе не задымились миски с пельменями, обильно политыми сметаною, пока не заискрилась прозрачной голубизной бутылка, болтали так, ни о чем. Сходили покурить на балкон, чтобы кухня проветрилась, поболтались по комнатам, потыкали в клавиши нового компьютера. Потом уселись, и, под свеженачатую бутылочку, принялись за истекающие мясным соком и легким чесночным ароматом пельмешки. Помолчали.

-Слушай, Сань, а чего ты так взъерепенился то? Ну и сделай то, что просят, ничего, вобщем, особенного, у нас такая ерунда сплошь и рядом.

- Да не могу я, Жень, не могу. - Александр Иванович говорил теперь тихо и устало, - У меня же в попечительском совете родители, что я им объяснять стану?

- Ну, и объясни как есть, поймут.

- Может и поймут, а все равно разговоры пойдут, что я деньги ворую. Не хочу я, чтобы меня к старости, пусть не справедливо, а в таком обвиняли. До детей сплетни дойдут, у нас это быстро. Как я им в глаза смотреть буду? Как я им про честь и совесть говорить стану? Я же в каждой паре детских глазенок немой вопрос читать буду: «А ты-то какой?»

- Ну, а уйдешь, что, лучше будет? Поставят другого, покладистого, он не только фондом вертеть станет, он еще и школу развалит, все, что ты за эти годы напахал.

- Да все я понимаю, но и через себя переступить…

- Дела…, - протянул Женька, гоняя последний застывший пельмень по пустой тарелке, - не думал я, что и тебя тоже с седла ссадят. Я тебе не рассказывал, но и у меня похожая история вышла, только давно уже, отболело все. Помнишь тогда, в 89-м, мы кооператив образовали? Делали сувениры для иностранцев - куклы в национальных костюмах. Сырье брали по бросовым ценам, мешок разноцветных тряпочных обрезков на фабрике можно было за бутылку водки взять, подвальчик арендовали, трое теток на швейных машинках бодро так жужжали, а продукцию продавали на Арбате, Красной площади, возле Новодевичьего кладбища и в других кормежных местах, иностранцам, за баксы. Деньги, по тем временам немерянные, рекой хлынули, через три года мы уже квартирами обзавелись, тачками и присматривали себе под производство особнячок недалеко от Таганки, но тут на нас бандиты наехали. Приехали к нам в контору два мордоворота и один щупленький, с портфельчиком. Разложил он бумажки разные, а там все про нас прописано, все наши банковские счета, все финансовые операции, все до копеечки. Какая, к черту, тайна вкладов! «Ну, что, - говорит, - организация вы солидная, без туфты, прибыль у вас стабильная, пора, ребятки, делиться. А мы вам помогать станем, проблемы ваши решать, если возникнут. Ну, а если вы не согласны, то я к вам приезжать больше не стану, а вот коллеги мои, - и на мордоворотов кивает, - те, конечно, наведываться будут, и в подвальчик ваш, и домой, если что, заглянут. Так что, думайте ребята, время у вас есть аж до завтрашнего вечера». Сели мы с корешем, двое нас было, стали думать. А чего думать, срок мы не мотали, зону не топтали, связей в этом мире у нас никаких, а милиция, сам знаешь, на нас, кооператоров, тогда волком смотрела. Мы для них тогда буржуазной отрыжкой были, им лозунг «грабь награбленное» очевидной справедливостью виделся. Долго мы с корешем балакали и решили, что я из дела ухожу, не хотел я под ними жить, а он останется. Долю мою, половину фондов, он мне частями отдать обещал, да не получилось, захирел быстро кооперативчик, а потом и вовсе сгинул, даже не знаю, куда мой кореш делся. Да я не в обиде на него, понимаю, что его самого выпотрошили и выбросили, а у меня в загашнике кое-что припрятано было, и в квартирный бизнес меня тогда уже звали. Занялся я недвижимостью….

Теперь уже Женька, растревоженный воспоминаниями потянулся за бутылкой. Выпили. Мелькнувшая в дверях Марфута, снова, наверное, хотела что-то сказать, но, взглянув на насупившихся, посуровевших мужиков, исчезла молчаливой тенью в комнатах.

- Да, занялся я недвижимостью, - повторил Женька, - Как там, в музыке, называется повторение отрывка? Реприза, кажется. Так вот, и тут получилась полная реприза, если не сказать крепче. Первые года два-три все хорошо было, раскручивались, имя приобретали, вес, крыша, правда, была, без этого тогда уже никак нельзя было. Потом дело как бы само пошло, конечно, не ведущие, а все же, доходы стали соответствующие, солидность набрали, и славились мы честной работой, аккуратностью, да невысоким процентом. А года так через четыре, стала с нами сотрудничать фирмочка одна, так, вроде, замухрышка, но мне ее серьезные люди порекомендовали. Передавала она нам квартиры на реализацию не часто, раз-два в месяц и знать я ее не знал, ну есть она и есть. В общем, где-то через год, встречается с нами один оч-чень солидный господин при погонах, с лампасами, и ясно так все объясняет, что продали мы за этот год четыре криминальные квартиры, ну, из тех, что к нам через ту фирмочку пришли. То есть, были те квартирки обманным путем у разных бабулек одиноких, да алкашей отобраны, да и проданы через нас, а фирмочка та, уже сама аннулировалась, так что крайние мы, и отвечать тоже нам. А люди эти, бывшие владельцы квартир убиты и недавно обнаружены, в общем, до конца следствия, лицензию у нас отбирают, заведение закрывают на неопределенное время, а следствие у нас, бывает, по несколько лет тянется. Но ему, лично, нас жалко, по тому, что он уверен - нас подставили. Поэтому, оставляет он нам последний выход: мы можем объединиться с другой фирмой и работать под ее именем, и, соответственно, руководством, а уж ту фирму, будьте уверены, никто не тронет. Доход, конечно, меньше будет, зато надежности - больше. Вот так вот и поговорили. Думайте, говорит, ребята, думайте. В общем, чистой воды наезд. Мы - к своей «крыше», мол, оберегайте, раз взялись, а те пальцем у виска крутят. Вы что, говорят, совсем охренели, вот если бы на вас какие другие братки наехали, мы бы разобрались, а с лампасами, да папахами связываться - это для здоровья совсем вредно, тут вам надо депутата какого-нибудь, а лучше, министра. Напарники мои руками развели, ну что же, говорят, придется принять условия, «укрупнение и концентрация капитала - объективная тенденция рынка». Это, говорю, не укрупнение, это поимение нас всех троих, в анальное отверстие, в оригинальной позиции, без нашего согласия. Вы, говорю, как хотите, а я - отваливаю. Хорошо, что я все свои деньги, прошлым опытом наученный, подальше уводил, а то бы гол, как сокол остался. Эти мне тоже клятвенно обещали долю мою выплатить, да только, после слияния, не они уже это решали.

Ладно, думаю, отдохну маленько, и еще куда пристроюсь. И вот уже пятый год отдыхаю. В бизнес сейчас не пробиться - все давно схвачено и приватизировано, идти щестеркой на побегушках, не по моему характеру; предложили тут мне заместителем директора одного колбасного заводика, я уж было, совсем согласился, хоть колбаской, думаю, побалуюсь, а у меня диплом попросили. Ну, а с дипломом у меня, сам знаешь - трижды неоконченное высшее образование. Нет, я, конечно, могу его купить - не проблема, только противно, не хочу. Им я нужен, или диплом?

В общем, сижу, наслаждаюсь бездельем, убиваю время, да думаю, благо времени у меня, хоть жопой ешь. А думаю я вот чего, что же я так быстро сдавался - то? Меня ведь даже особо не прижимали, убить не грозились, детей не крали, утюг на голый живот не ставили, так, чуток погрозили, а я уже лапки к верху. Раньше - то мы другие были, помнишь, в армии как с грузинами дрались, когда те права качать попытались?

- Конечно, помню, у меня до сих пор шрам на голове, это под волосами его не видно.

Драка тогда, действительно, была выдающаяся. Привезенные в часть, человек двадцать грузин, никак не желали принимать ни сложившиеся традиции, ни существующую иерархию. Они держались друг за друга, давая дружный отпор и пытаясь установить свои порядки. Взрыв произошел в столовой во время ужина, в ход пошли половники, алюминиевые миски, ремни с отточенными медными пряжками. Дружно поднявшиеся «ветераны» разметали грузин по углам и все могло бы кончиться совсем плохо, не останови побоище начальник караула, шарахнувший в потолок пару раз из табельного оружия. Дело замяли, грузин перевели в другие части, но политотдел еще долго тряс старший призыв и проводил воспитательную работу в духе интернационализма. Хотя уж чего, а национализма в случившемся не было никакого.

- Конечно, помню, повторил Александр Иванович, только это дело другое было, их и было - то человек двадцать, а нас сколько, да и держались мы друг за друга.

- А сейчас, что, их много? Тех, которые нам жить нормально не дают. Нас вон сколько, а мы труса празднуем. Нет, Саня, не нравлюсь я сегодня сам себе, трусом стал. Да и ты вон тоже, тебе начальство чуть пальчиком погрозило, а ты уже и испугался.

- Да не испугался я, Жень, просто опыт у меня есть, знаю я чем такие вещи кончаются. Мы не трусы, просто старые, опытные, битые Эх, давай, что ли по последней, за молодость нашу, да домой пора, и так засиделись.

- Давай, только ты подумай, горячку не пори.

Таня сидела в комнате и смотрела телевизор, сквозь шум которого с кухни порой пробивались особенно эмоциональные выкрики разошедшихся мужиков. Как вдруг все затихло и послышался какой-то странный, ровный звук, не то гудение не то вой. Она тихонечко встала и подошла к кухонным дверям.

За столом, крепко обнявшись, сидели два седых, потрепанных жизнью мужика и с подозрительно поблескивающими глазами, тихо, но старательно выводили мелодию старой военной песни, ставшей в последние годы внезапно опять популярной.

«Нас извлекут из-под обломков,

поднимут на руки каркас,

и залпы башенных орудий

в последний путь проводят нас…»

- Господи, как дети, - подумала она.

***

-Ну, и что ты ему ответила? - Спросила Юлия Сергеевна Светлану, когда та закончила свой рассказ о вчерашних событиях. Они снова, как накануне, сидели у Юлии в кабинете, шел первый урок. У Светланы, вообще-то первого урока не было, и она, обычно, приходила ко второму, наслаждаясь возможностью хоть чуть-чуть дольше понежиться в кровати, подремать. Но нынешнею ночь она провела беспокойно, часто просыпалась, пила воду, и, даже, накинув пальто, втихаря покурила на балконе, чего практически никогда не делала. Окончательно проснувшись в шесть часов, она поняла, что больше уже спать не сможет, и решила пойти к первому уроку, чтобы поговорить с Юлей. С матерью она, конечно, ничего не обсуждала, вечером, буркнув что-то невразумительное, нырнула к себе в комнату, а утором та еще спала, да если бы и не спала, ничего говорить ей она не собиралась. Увидав подругу, измученную бессонной ночью, с синевой под глазами, Юля быстренько закрылась с ней в кабинете и, затаив дыхание, выслушала столь волнующий для женской души рассказ.

-Что сказала, что сказала, сказала - подумаю, - Светлана говорила как-то растерянно, от ее обычного спокойствия и уверенности не осталось и следа.

- Ну, и правильно ответила, мужика потомить надо, поводить, как рыбу на крючке, пусть почувствует, что не очень-то он и нужен, пусть поймет, что ему от тебя деваться некуда. Мужик, он как собака, если на месте стоишь, то смотрит и хвостом виляет, а увидит, что убежать можешь, мигом бросается. Только смотри, не перетоми, перегореть может, дня три подожди и снизойди.

- Вы что, сговорились? Он - «дня три», ты - «дня три», я, правда, ничего решить не могу.

- Ну, ты Свет, прости, - дура! Что тут думать - то? Он что, такой противный?

- Почему противный, вовсе нет, он милый, обаятельный, интересный, замотанный конечно, да и Анкину смерть еще переживает. Возраст, правда, но выглядит неплохо.

- Ему сколько?

- Да, шестьдесят где-то, наверное, или около того.

- Это хорошо, и любовью особо доставать не будет, и на сторону коситься не станет.

- Юля, прекрати, я в таком тоне разговаривать не хочу, мне, действительно, совет нужен.

- Ну, тише, тише, ишь как ты сразу… Какой тебе еще совет можно дать, соглашайся, конечно.

- Но я же его не люблю, я всю ночь свои чувства к нему анализировала… Он мне очень приятен, он хороший, добрый, внимательный. Но я его не люблю….

- Нет, Свет, ты не дура, ты в детство впала, ты от своих учеников заразилась. Чувства она анализировала! Это ты детям анализируй, как Татьяна Онегина любила, не разлюбила, а потом про чувство супружеского долга. А по мне, так засиделась она в девках, вот и бросилась на первого кобеля, а потом, когда тот со своей любовью прискакал, нужен он ей был при хорошем муже, как же.

- Ну, Юля, как же без любви замуж ывходить. Я же не только себя, я и его обману.

- Вот поживешь с ним годик - другой, тогда и поймешь, любишь или нет. Ты думаешь, я по страстной любви замуж выходила? Нет, первый раз, конечно да. Такая любовь была - жуть! Друг без друга, казалось, дохнуть не могли, как встретимся, будто магнитом нас друг к другу притягивает, и допритягивались, что я на третьем месяце оказалась. Поженились, свадьба, все честь по чести, а только из него муж и отец оказался, как из меня балерина. Выгнала я его через год, да еще ненавидеть стала, будто виноват он в чем, а ведь он и раньше был таким же, эгоистичным, самовлюбленным, да только любовь эта страстная мне глаза закрывала. Ну, дочка маленькая, я - студентка…. Намаялась….. Если бы не мама, да папа, покойник, ни в жизнь не вытянула бы. Вытянула, институт закончила, работать стала, снова любовь. Тот, второй, мужик был яростный, только он меня обнимет, я уже уплывала, так и проплавала, пока у себя в кровати забытое женское белье не нашла. И этого выгнала. А ведь тоже все видела, и как он на девок поглядывает, и как поздно с работы возвращается, а не верила, любила. Ну, думаю, все, больше с этими козлами дел никаких иметь не буду, только если очень припечет, а уж замуж - никогда! Год, другой, третий прошел, папа умер, мама стареет, дочка маленькая; весь день работа эта, вечером постирушки, готовка, тетрадки и холодная постель на закуску. И такая меня тоска взяла, хоть волком вой. Так вот, когда у меня мой нынешний появился, я не о любви думала, а о том, как мне его удержать возле себя, как мне нужной ему все время быть, я ему и младшего своего для этого родила. Это я сейчас на него покрикиваю, да команды подаю, когда уверена стала, что никуда не денется, а ты говоришь - любовь. Теперь и любовь у нас, и все остальное.

- Но у меня другое положение, у меня ребенка маленького на руках нет, я всю жизнь одна, привыкла давно.

- Ребенка, правда, нет. А о матери ты подумала? Слава Богу, она у тебя пока сама себя обслуживает, а сляжет совсем, не приведи Господи. А если совсем маразм старческий начнется, когда на минуту одну оставить нельзя? Кто за ней тогда ухаживать будет? Ты? Так ты весь день на работе. Сиделку ей наймешь? Всей твоей зарплаты и на неделю не хватит. В богадельню отдашь? Работу бросишь? А жрать что ты будешь? А о своем будущем ты подумала? У матери твоей хоть ты есть такая - сдохнешь, а ее не бросишь, а у тебя? Сама говоришь, ребенка нет, а что ты лет через двадцать делать станешь? Или ты все надеешься любовь неземную дождаться? Любить-то и в сорок, как в восемнадцать хочется, только вот мужики, что-то не пристают давно. Чего- чего, а женихов с годами не прибавляется. Будешь одна сидеть, копейки экономить, да фотографии старые перебирать.

- Юля, это жестоко.

- Это не я жестокая, это жизнь такая. Настоящая жизнь, не выдуманная, не книжная. Только она не жестокая она, она никакая. У нее свои законы, а нравятся они нам или не нравятся, ей до этого дела нет. Что, хочешь на старости лет, как наша Мария Федоровна ходить часы выпрашивать, да дрожать, что тебя в любую секунду могут пинком под зад? Вот то-то, Светка, потоми его еще дня два, да и соглашайся, и со свадьбой особо не тяни. Господи, человеку счастье такое привалило, а она еще думает.

- Юля, что ты меня пугаешь, я не ребенок, жизни не боюсь, слава Богу, пожила уже, если надо, я и одна могу жизнь прожить.

- Ну, и кому это надо, чтобы ты одна жила? Да я тебя и не пугаю. Просто мы, учителя, уж очень увлекаемся, когда правильные слова детям говорим, особенно вы, словесники. И про любовь, и про долг, и про красоту чувств. Ну, так увлекаемся, что начинаем сами в них верить. Нет, все это, конечно правильно, только высокие чувства - это не на каждый день. Это как классическая музыка, ее слушать надо, от нее душа светлеет, но ни жить под нее невозможно, ни работать. Иногда прикоснуться - да, а постоянно нельзя, душа устанет.

- Ох, Юля, не знаю я, ну не знаю, и все тут. Он же мне сказал, что я должна буду школу бросить. Я сколько себя помню, у меня школа всегда не вторым даже, а первым домом была. Меня мама с собой на работу, в школу, лет с трех таскать стала. Для меня класс - родная комната. Я в детстве только в школу и играла, куклам двойки ставила. Ну, как я школу брошу, как класс свой оставлю? Чем я жить буду?

- А что ты кроме школы видела? Что ты вообще о жизни другой знаешь? Где ты бывала? С какими людьми встречалась. За всю свою жизнь раза три на море съездила, да пару раз в санаторий, ну, еще на экскурсии с детьми. Все знакомые - из школы, все разговоры - о детях, да о школе. Ни чего-то ты толком не видела и не знаешь. А если и рассуждаешь, то по книжкам, а собственного опыта, у тебя, сорокалетней бабы - шиш. А класс… Неужели ты всерьез считаешь, что для них это будет трагедией? Ну, пожалеют, наверное, а вот заплачет ли кто-нибудь, это я не знаю.

-Ты знаешь, Юль, Андрей мне вчера почти то же самое говорил, ну он-то от школы человек далекий, а ты…. Ведь мы же детям всю душу отдаем.

- Кто «мы»? Кто «мы»? Ну ты, да еще один-два человека, а остальные к душе своей детей не допускают. А потом, они, дети, просили от тебя твою душу? Вот то-то и оно.

Они помолчали.

-Ладно, Свет, решать тебе, ты меня не слушай, злая я стала. Не могу больше. Надело смотреть, во что они нашу школу превратили. Уходи, Свет, уходи. Может, когда последние настоящие учителя из школы разбегутся, да все окончательно развалится, может тогда до них что-нибудь дойдет. Разве такой школа была, когда мы в нее работать пришли? Сколько молодежи было! А сейчас мы с тобою, ну, если и не самые молодые, то все в молодежи числимся! Вон, недавно опрос проводили среди выпускников институтов «Какую оплату Вашего труда вы будете искать себе после окончания Вуза?» Знаешь, что большинство ответило? «Не менее 500 долларов»! Ну, кто к нам на 100 пойдет? Неумехи, да неудачники. Да если и пойдет кто, нам и взять-то их некуда, везде пенсионерки сидят, уходить боятся. А как уйдешь? Пенсия у учителя какая? Да ты по своей матери знаешь. Вот и работают сейчас в школе, в основном, пенсионеры, да те, кто больше ни на что не годятся. Знаешь, даже поговорку придумали: «Если что умеешь - иди работать, если ничего - иди учить». А дети, ты думаешь, они сейчас учителей очень уважают? Знаешь, меня как-то, лет еще пять назад, дети прямо ошарашили. «Юлия Сергеевна, -спрашивают, - а почему Вы в школе работаете, неужели места лучше найти не можете?» Я обалдела прямо. «А что, - говорю, - я так плохо вас учу, не гожусь совсем?» «Да нет, - отвечают, - наоборот хорошо, только Вы, с Вашими знаниями, могли бы, наверное, лучше устроиться». «А вас, обормотов, - спрашиваю, - кто учить будет?» «Нашли бы кого-нибудь» - отвечают. Вот так вот. Они нас еще и жалеют.

- Я уйду, Юля, ты уйдешь, сама говоришь, а кто останется? Кто же этих детей научит, кто их чувствовать заставит, прекрасное видеть? Реклама про «Сникерсы»? А этих не научат, следующее поколение, их дети, вообще слепыми и глухими останутся.

- Ну, ты на себя-то все грехи человечества взвалить не пытайся, не Иисус Христос, такая ноша только Богу по плечу. Ты - баба. Ты двадцать лет другим отдала, теперь о себе подумать надо Ты тоже должна о себе, да о матери позаботиться, а может, и своих детей еще родишь. Сейчас в нашем возрасте рожать - не редкость. Это и есть твой главный долг - род человеческий продолжать. А дети… Если в них душа есть, слепыми и глухими не будут, жизнь сама все на места расставит.

За дверью в коридорной тишине неожиданно загремел звонок. Затопотали детские ноги, завозились, зашумели, зашаркали по стенам.

- Все, Свет, все, думай сама, я тебе все сказала. У меня урок сейчас, да и у тебя, по-моему тоже.

Не прощаясь, только кивнув, Светлана вышла в шум и гам коридора и пошла к себе в класс, осторожно отводя рукою, клубящуюся под ногами малышню. Грубоватая Юлина речь всегда действовала на нее успокаивающе, отрезвляюще, будто холодная вода. Нет, в ней хватало характера и самостоятельности, что бы не соглашаться, продолжать думать и делать по-своему, но резковато-практичный Юлин взгляд на веши помогал принять правильное решение, либо утвердиться в своем мнении, либо задуматься о другом.

Первыми у нее были «пятачки». Работать с ними, десятилетними детьми, было и легко и трудно одновременно. Легко, по тому, что материал несложный, не надо проверять многостраничные сочинения, много объяснять. Трудно, по тому что, они не умеют делать элементарные вещи и если, например, попросишь начертить табличку, то жди поднятых рук:

-А сколько сантиметров отступить сверху? А справа? А слева?

-А у меня линейки нет.

-А Петька у меня карандаш отнял и не отдает ….

И каждому надо ответить, объяснить, пристыдить Петьку, похвалить Машу, успевшую раньше других, подбодрить отстающих, занять чем-то первых, чтобы они от скуки не начали шалить….

Вот так и пошел урок, с небольшой бестолковщиной, с упрямым сопением пишущих учеников, с быстрыми хитрющими взглядами на учителя. Здесь ли? Бдит ли? А нельзя ли немного пошалить?

Светлана объясняла, поправляла, делала иногда замечания, ставила отметки, кого-то хвалила, кого-то ругала, но сам урок проходил где-то вне ее сознания. Она уже давно заметила, что может нормально вести урок, в то время как мысли ее находятся далеко от этого класса, от этих детей, от расшатанных парт, от стен, увешанных портретами русских писателей, от самого такого родного и такого опостылевшего школьного здания.

Ближе к концу урока ей показалось, будто кто-то стоит за дверью и смотрит в небольшую щелочку. В общем, ничего необычного в этом не было, мало ли кто мог быть в коридоре, но она все же через минуту, не спеша, подошла к ней, приоткрыла и выглянула. По коридору, в дальний конец, к лестнице, уходил Александр Иванович. Он шел как обычно, тихо, приглушая свои шаги, стараясь не помешать учителям, чуть ссутулясь и задумчиво наклонив голову. Он уходил от нее опять, как и все эти десять лет, уходил спокойно и безнадежно, не оборачиваясь, не оставляя сомнений. Светлана уже даже приоткрыла рот, чтобы окликнуть его, но остановилась, у нее перехватило горло. Ей показалось, что уходит от нее ее жизнь, ее мечта, то, что поддерживало ее, не давало опустить руки и разреветься горькими бессильными слезами.

И еще она вдруг поняла, что сегодняшние Юлины слова она уже говорила себе сама, только не с такой беспощадной откровенностью, и что решение свое она приняла еще ночью.

***

Александр Иванович в школу пришел позже, чем обычно. Давно прошли те славные годы, когда он, после ночной попойки, приняв контрастный душ и выпив крепкий кофе, бодро бежал на работу. Теперь процесс воскрешения занимал гораздо больше времени. Тупо ныл затылок, глаза не хотели открываться, во рту было омерзительно. Приходилось долго плескаться в ванной, чистить зубы, глотать таблетки, кряхтеть и охать, вызывая незлое, но занудливое ворчание жены. Наконец он вывел себя из коматозного состояния, проглотил пару чашек крепкого кофе и, на час позже чем обычно, вышел из дома. В школе он был когда время уже вплотную приблизилось к девяти. Вообще-то особой необходимости в его раннем присутствии не было, даже сегодня он вполне мог прийти и к десяти, и к одиннадцати, и вообще мог денек отлежаться дома. Но многолетняя привычка быть в школе без нескольких минут восемь, просто въелась в кровь и вызывала какое-то странное чувство виноватости, когда он появлялся даже минут на пятнадцать позже. Вначале, будучи молодым учителем, он прибегал пораньше, чтобы спокойно продумать уроки на этот день, подобрать к ним материалы, таблицы; потом, став завучем, он приходил рано, чтобы успеть сделать замены уроков для заболевающих ежедневно учителей; теперь, будучи директором, он появлялся раньше всех, по тому, что просто не представлял - как это учебный день сможет начаться в его отсутствие.

Вчерашние посиделки с Женькой ничего, конечно, не решили, но внесли странное успокоение. "Посмотрим, - думал Александр Иванович, - поглядим, как оно все повернется".

Проскочив в свой кабинет, он включил чайник и принялся готовить себе третью за утро чашку кофе. Лучше было, безусловно, глотнуть грамм так пятьдесят вчерашнего "Хеннеси", можно и с кофе, но такого Александр Иванович не позволял себе никогда, подобно англичанам искренне полагая, что начинать пить до обеда - прямая дорога к алкоголизму.

Налив себе кипятка с ложкой растворимого кофе в здоровенную чашку "Аквариум", как он ее шутливо называл, он, осторожно прихлебывая горячий горький напиток, принялся за бумаги, скопившиеся на столе. За дверями послышалось движение, стук каблучков - пришла секретарша.

Бумаг, как всегда было полно.

В дверь постучали. Вошел подросток. "Ах, да, Павловский" - вспомнил директор.

- Александр Иванович, а Вам папа звонил? - спросил парнишка.

- Зачем? - не сразу понял директор. После вчерашнего визита мамы он вовсе не горел желанием продолжать работу с этими родителями.

- Ну, Вы же сами сказали, чтобы я без родителей в школу не приходил, а папа сегодня утром никак не может, он позвонить Вам обещал, а я вот жду. Можно я на уроки пойду?

- Иди, иди. Только перед Светланой Павловной извинись.

- А я еще вчера извинился, она больше не сердится, честное слово! - уже из-за дверей радостно выкрикнул Павловский.

Надо же, то на уроки не загонишь, то … Он не успел додумать, как зазвонил телефон. Это был Павловский-старший.

- Александр Иванович, слушай, я сегодня никак к тебе подъехать не могу, а вот завтра обязательно. Я вчера с Димкой поговорил, думаю, может правда его в какой частный колледж, но он наотрез. Никуда, говорит, из школы не уйду, это моя школа, мне другой не надо, я себя тут человеком почувствовал. В общем, ты его прости, он правда не со зла, а школу он твою любит, прямо горой поднялся.

- Да его-то я давно простил, он ребенок, вон уже на уроки отправил, а вот…

- Слушай, не надо, я знаю, что вчера жена моя приезжала. В общем, обсуждать мы это не станем, но я твой должник. Если что надо, говори, что могу - сделаю. А завтра сам заеду. Бывай.

- Бывай, - буркнул Александр Иванович в уже замолкшую трубку.

А может, мне его задействовать? - подумал он. - А что, мужик он со связями, скажет кому надо в правительстве Москвы, позвонят в округ, просто выразят заинтересованность в судьбе школы и директора, может большего и не понадобится. Нет, рано я лапки поднимать начал, мы еще побарахтаемся.

Грянувший в коридоре звонок заставил его нервно вздрогнуть так, что кофе даже плеснулся через край чашки. «Нет, точно надо музыкальный поставить», - привычно подумал он.

В дверь зачастили, то учителя, то дети, то еще кто-то. Начавшийся второй урок принес кратковременное затишье. Зашла завхоз и стала с бессильной плаксивостью в голосе объяснять, что двор убирать нечем, что грабли поломаны, лопаты погнуты, а носилок нет совсем.

- Вы что, голубушка, всерьез полагаете, что я возьмусь чинить грабли и носилки? Договаривайтесь с трудовиками, рабочими, можете от моего имени, ищите мастера на стороне, но предупреждаю, денег нет, и не предвидится.

После ее ухода он еще минутку посидел, побарабанил пальцами по столу.

«А ведь не сделает, ни черта сама не сделает», - раздраженно подумал он и, резко встав, пошел в мастерские.

Мастерские в школе были отличные. Лет восемь назад, когда окончательно встал и начал растаскиваться соседний завод, Александр Иванович подсуетился и добился передачи школе столярного и слесарного оборудования, да еще соблазнил пойти работать в школу классного мастера на все руки. Мастер прижился, вокруг него всегда вились дети, что-то там они строгали, сверлили, точили. Зная, что во многих школах мастерские вообще переделывают под компьютерные классы, Александр Иванович с гордостью говорил: «Мы мужиков настоящих растим, они и напильник и пилу - все в руках держать умеют, а ваши что, на кнопки нажимать»? Хотя, в глубине души понимал, возникни перед ним альтернатива: мастерские, или компьютерный класс, выбор бы был однозначный. Просто ему еще не предлагали второй компьютерный класс, да и первый-то, всего год как дали.

Договорившись с трудовиком, он еще раз с гордостью осмотрел мастерские. «А ведь если бы не я, не было бы этого, - подумал он, - если уйду, развалят в момент, не модно сейчас рабочий класс воспитывать».

Из мастерской он зашел в столовую, полюбовался на новую мебель, «выбитую» им для школы год назад, поболтал с поварихами, позубоскалил.

После столовой поднялся к учебным кабинетам. Он шел по коридору, привычно приглушая шаги, мягко ступая с носка на пятку. За дверями кабинетов слышались то голоса детей, то учителей. За дверью физического кабинета неожиданно грянул взрыв хохота. Грянул, и так же неожиданно затих. Что смешного ухитрялся находить в объяснении своего предмета, пришедший осенью молодой физик, и зачем, оставалось загадкой, но его уроки-лекции в старших классах проходили чуть не под аплодисменты. Александр Иванович как-то спросил его об этом. «Вы знаете, - ответил тот, - я как-то прочитал, что в американских университетах посещение лекций свободное. Если студенту не нравится лекция, он просто встает и уходит. Вот я и задумался, а много ли у меня бы осталось учеников в классе, если бы посещение моих уроков стало необязательным? Почему-то профессора из американских университетов не считают зазорным придумывать для своих лекций шутки, а мы, школьные учителя, пыжимся, боясь уронить свой авторитет. Хотя любой психолог скажет, что непринужденно излагаемый материал запоминается гораздо лучше». Такое, конечно, не могло понравиться некоторым, которых старшеклассники тут же начали сравнивать с новым учителем, пошли разговоры о комедиантстве, о том, что дети перестали заниматься физикой, назревала склока. На зимнем педсовете Александр Иванович особо подчеркнул результаты окружного тестирования по физике, показавшего, что по этому предмету наметился даже некоторый рост качества знаний, а психолог, с подачи того же Александра Ивановича, сделала маленький доклад «Учет особенностей детского восприятия на уроках-лекциях». И разговоры затихли. Впрочем, физик этого, кажется, даже не заметил.

В кабинете математики стояла мертвая тишина и только скрип половиц, прогибающихся под массивными ногами учительницы, говорил, что урок идет, а грозная Таисия Николаевна, легко и грациозно перемещающая свое стапятидесятикилограммовое тело между партами - на посту. Александр Иванович вспомнил, как он целый год держал ее место на вакансии, отказываясь брать нового педагога, пока Таисия не решила свои личные проблемы и не вернулась.

В кабинете биологии стоял легкий шум, сперва встревоживший директора. Но, подойдя ближе, он понял, что шум этот был рабочий, деловой, ребята копались в гербариях, заглядывали в какие-то бумажки, зарисовывали, записывали. Очаровательная изящная Нина Григорьевна, что-то втолковывала подошедшей к ней девчушке. Сколько он сил потратил, чтобы сделать из нее педагога! Когда она, тридцатипятилетний кандидат биологических наук пришла в школу из развалившегося НИИ, первые уроки у нее были не просто ужасными, а просто ужасающими. Дети не слушали, чуть ли не ходили на ушах, материал излагался непонятно, сумбурно. Сколько пришлось ходить к ней на уроки, объяснять основы методики преподавания…. Но дело пошло. Хотя на ее уроках все равно было шумновато.

К следующему кабинету он подошел совсем на цыпочках. Это был кабинет Светланы. Дверь была приоткрыта совсем чуть-чуть, и ему пришлось почти припасть к щели глазом, хотя он понимал насколько комично и странно выглядит подсматривающий в щелку директор.

Светлана стояла у доски, ее милое усталое, с обнажившимися морщинками, лицо было словно освещено изнутри какой-то грустью, одной рукой она придерживала за тонкие плечики худенькую девчушку с торчащими в стороны косичками и огромными глазищами, а второй что-то поправляла на доске. Упрямый завиток волос то и дело закрывал ей глаза и она, легким взмахом головы, стряхивала его в сторону. Потом она повернулась и скользнув взглядом по неплотно закрытой двери, обратилась к классу, только ее рука продолжала все так же нежно и ласково сжимать плечики девчушки.

«Хрен вам! Не отдам! Так просто не отдам! Мы еще посмотрим кто кого!» Думал Александр Иванович, отойдя от Светланиной двери и идя к лестнице.

Он шел к лестнице и не видел, как сзади приотворилась дверь и вышедшая в коридор Светлана проводила его грустным, потухшим взглядом.

Он шел и вспоминал, слышанные накануне слова Шекспира:

……………………….

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца, пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг,

Но как тебя покинуть, милый друг.*

Уильям Шекспир «Сонет №66» перевод С.Маршака.

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ 

Гл. редактор журнала "МОЛОКО"

Лидия Сычева

WEB-редактор Вячеслав Румянцев