№ 10'03

Юрий Теплов

МУТНОЕ ВРЕМЯ

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

XPOHOС

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

История науки

История России

Сайт истфака МГУ

Слово о полку Игореве

ГЕОСИНХРОНИЯ

Рассказы

ПОД ПОТОЛКОМ

Я садился в уазик, когда она возникла ровно бы из ниоткуда и спросила:

— Вы меня не подбросите, полковник?

Про таких говорят: куколка. Если бы я не был в подпитии, то, может, и отказал бы. Но час назад мы хорошо приняли на грудь с Рубиком Картасяном. Он ждал какую-то «мадаму», потому выпроводил нас из офиса: меня и телохранителя Эркена.

Сейчас тот стоял у лестничных перил. Квадратный, совсем без шеи, он оглядывал нас цепкими, умными глазами и, казалось, усмехался. Хотя никогда не улыбался и не смеялся.

— Ну так что, полковник? — повторила куколка.

Я приглашающе распахнул заднюю дверцу, плюхнулся рядом с ней. Она тут же скомандовала водителю:

— По проспекту, солдатик, до мэрии, налево до кладбища и снова налево.

Слово «кладбище» мне не понравилось. За ним находился жилой массив по прозванию «Шанхай». Там, рядом с мертвецами, ошивалась крупная и мелкая шпана. На всякий случай я незаметно переложил газовый пистолет в правый карман кителя. Это Картасян мог расслабиться: его Эркен охранял. Какие ветры забросили кривоногого молчаливого киргиза в Забайкалье, не знал, наверное, и Рубик. Был Эркен когда-то прапорщиком. Прошел Афган, Карабах, Абхазию и начисто отказался от Чечни. Удивил меня тем, что с десяти метров попадал охотничьим ножом в червонное сердечко. О чем он, интересно, думал, когда я сажал куколку в «уазик»?

Она молчала. Позже чиркнула зажигалкой, закурила. Я придвинулся к ней, представился:

— Валерий. А вас?

— Наталья,— и больше ничего.

«Шанхай» начинался сразу за кладбищем. Возле одной из пятиэтажных хрущоб она сказала:

— Здесь налево между домами, еще раз налево, крайний подъезд.

«Слишком много «налево»,— мелькнуло в моей наалкоголенной голове.

— Остановите! — скомандовала.— Чем мне отблагодарить вас? — спросила, приоткрыв дверцу.

Семья моя была в отъезде, сам себе король.

— Может, побалуемся? — ответил.— Чайком.

— Идемте.

— Номер квартиры какой? — все-таки я состорожничал.

— Пять. А что? — Не дожидаясь ответа, выскользнула из машины.

Я сказал шоферу:

— Подожди меня полчаса. Если не появлюсь — в гараж. К восьми утра — сюда. Звякни в пятую.

Прихватив портфель с греческим коньяком и закусью, врученными мне на прощанье заботливым Рубиком Картасяном, я потопал за куколкой на второй этаж.

Нужды покидать ее заковрованную малометражку через полчаса у меня не возникло. И через час тоже. Мы общались через коньяк с Грецией. Выяснили, что у Натальи есть муж-геолог, который в сей момент рыщет в двухстах километрах от города в поисках бесполезных ископаемых. Никаких осложнений не предвиделось, и я снял китель и галстук. Но до постельной кондиции пока не дошло, в бутылке еще оставалось. Вторая «Греция» ждала очереди в портфеле, да и ночь только зачалась.

— Я не знаю, что произошло с мужем,— рассказывала она.— Появляется раз в месяц, а то и реже, и я будто не существую для него. Может, радиация?

— Возможно,— легко согласился я и представил, как же она, изголодавшаяся, станет меня терзать.

Выпили еще по одной. И еще.

— Раньше он любил стихи,— продолжала Наталья,— теперь только пожрать. А я ведь и сама стихи пишу. Хочешь, прочитаю? — Мы незаметно перешли на «ты». Но по имени она избегала меня называть. Спросила фамилию и обращалась «Быстров».— Хочешь послушать мои творения, Быстров?

— Хочу,— соврал я.

Она опрокинула рюмку и с подвывом начала: «Я снова плачу беспричинно / И лезу под холодный душ. / Со мной лежит чужой мужчина, / По паспорту — законный муж...»

При слове «муж» все и закрутилось. В дверь позвонили. Она смолкла. А у меня в душе возникла неуютность.

— Неужели муж? — особого испуга, впрочем, в ее голосе не слышалось.

Резко запихнула мой портфель под диван, подтащила стул к антресольной нише, распахнула дверцу.

— Лезь туда, Быстров.

Я заколебался, но она уже забросила наверх мои башмаки, фуражку, галстук. Китель я прихватил сам. Ухитрился без кряхтенья забраться. Она захлопнула дверцу. Я с трудом развернулся в тесноте, достал «газовик» и приготовился на случай нежелательной встречи.

Мужской голос показался мне странно знакомым:

— Вот и я, Наталишка!

— Ты же сказал, что занят сегодня,— она говорила, понизив голос, но все равно было слышно.

— Встреча, понимаешь, не состоялась, и я — мухой к своей Наталишке.

«Ах ты засранец! — мою настороженность сдуло, как муху ветром.— И ты сюда же, старый хрен!» —Я приоткрыл антресольную дверцу.

Да, это был Рубик Картасян собственной персоной. И, как обычно, с верным хранителем тела — Эркеном, который стоял изваянием у двери, цепляя взглядом все и вся. Выходит, я забрался в Рубиков огород, и слуга настучал хозяину, что куколка укатила со мной.

Картасян, скаля зубы, уже сбросил свой замшевый клифт. Хозяйка делала слабую попытку загородить проход в комнату. Тот, не обращая на нее внимания, сказал Эркену:

— Отдай пейджер Толяну. Пускай машину в гараж не ставит, ждет моего звонка.

Телохранитель молча кивнул.

— Ну а ты — отпускаю за невестой. Четверо суток хватит? — Тот опять согласно шевельнул головой.

— И чтобы к субботе — как штык!

Эркен бесстрастно развернулся и сгинул с глаз, а Рубик облапил хозяйку.

— Муж должен приехать, Картасян,— сделала она последнюю попытку.

— Ха! Он что — экспресс? «Чужой мужик, по паспорту законный...»,— шагнул в комнату.— Что я вижу? Одна рюмка, одна тарелка, одна «Гречка».

Видно, не растерялась, успела смахнуть второй прибор со стола.

— Пить в одиночку, Наталишка, все равно, что заниматься онанизмом.— Рубик щелкнул замками, выставил на стол свежую «Грецию» и шампанское, накидал деликатесов в иностранных упаковках.

А я решил выползать. Какого лешего должен торчать под потолком, когда на столе хватает выпить и закусить? С Рубиком-то мы уж как-нибудь разберемся, посмеемся над самими собой да и над хозяйкой. Мы служили с ним рядышком не один год, он заправлял всем окружным комсомолом, потом перестроился, свалил из армии и ухитрился выскочить в бизнесмены. Купил «Мерседес», завел личную охрану и шофера. Но связи с армией не рвал, даже офис заарендовал в нашем кэчевском здании. К нему, наверное, Наталишка и приходила, когда подловила меня у подъезда.

Я распахнул дверцу. И только собрался высунуть голову и сказать: «Привет, Рубик!», как снова заверещал звонок. «Стоп!» — скомандовал сам себе и зашторился. Но дверца все равно слегка отошла.

— Ну вот,— произнесла она.— Дождались.— И пошла к дверям.

2

Звякнула цепочка, послышался ее голос:

— Боренька! Я так рада, так рада! Мне сердце вещало, что ты приедешь. Я только что сказала об этом Роберту Вагановичу, он у нас в гостях...

Боренька шагнул в комнату, грохнул об пол рюкзак.

— Хахаль? — прорычал.

Я ужался на антресолях. Мне было видно, как Картасян суетливо подхватил дипломат, бочком пытаясь просунуться к выходу, но двухметровый Боренька повел плечом, и мой приятель застыл у серванта.

— Боря! Ты что, забыл? Роберт Ваганович наш семейный друг. Он же с диссертацией тебе помог!

— Чхал я на диссертацию! Ну-ка, армянская харя, выкладывай, как на духу!

— Тебе не стыдно, Борис! — вскрикнула она, вцепившись в его рукав.— Твою же маму надо устроить в больницу, я и позвонила Роберту Вагановичу.

— Так точно,— доложил Рубик.— Завтра.

— Отдельная палата и спецобслуживание,— добавила она.

Боренька развернулся к ней. Этого мгновения хватило, чтобы Картасян проскользнул к выходу, схватил с вешалки свою замшу и был таков. Муж лишь крикнул вслед:

— В шурф закопаю! — и тут же влепил куколке-жене пощечину.

— Кретин неотесанный! — взвизгнула она, отступив.— Убирайся сейчас же к своей мамаше!

Он сделал к ней шаг. Она отодвинулась к дивану. Села. Сказала вдруг спокойным стеклянным голосом:

— Этого я тебе никогда не прощу. Всю жизнь на тебя положила. Бросила литературный институт, уехала с тобой в провинцию. Вытащила тебя из курной избы в городскую квартиру. И ты мог поддаться своим гнусным подозрениям!

— А что это? — он показал на стол, сервированный на двоих.

— Это больница твоей родительницы. И это мои долги, чтобы купить угощение.

Он переступил с ноги на ногу. Шагнул к столу, налил полный фужер «Греции», опрокинул в рот. Спросил хмуро:

— А что я должен был подумать?

— Ты как был чалдоном, так и остался. Не желаю ничего объяснять и выяснять.

— А ты поставь себя на мое место.

— Все, Борис! Можешь идти в спальню. Я устроюсь здесь, на диване. Утром забирай свои вещи и к мамаше!

— В пять мне обратно — машина подойдет. Оказия подвернулась, я и заскочил к тебе на ночь.

— Никаких ночей. Хватит!

Заметно было, что весь его запал выгорел. Козе понятно, что куколка устроила спектакль. Но огромный Боренька — не коза, ему не было понятно. Он пробубнил:

— Ну погорячился.

Она молчала.

— Прости, Нат.

— Ты у Роберта Вагановича должен просить прощения. Он столько сделал для нас.

— Может, выпьем, а?..

В моем убежище пахло старыми тряпками, валенками и было теснее, чем в гробу. Вытянуть ноги не было никакой возможности. Лежал скрюченный и злой. «Ну и стерва!» — думал про юную куколку. Муж продолжал уговаривать ее, она брыкалась, пока он не бухнулся на колени. Затем протопал на кухню, что-то разогрел, принес. Тут уж она снизошла, села с ним за стол... Я не выдержал и с усилием повернулся на другой бок.

— Шуршит что-то,— сказал чалдон Боренька.

— Мыши завелись,— небрежно ответила она.

— Пойдем баиньки? — робко предложил он после пары рюмок. Видно, опасался снова вызвать гнев любимой жены.

— Пойдем. Но запомни: такой мелодрамы больше не потерплю...

Дверь в спальню она закрыла. А я в свою конуру пустил свежего воздуха. Может, удастся спрыгнуть, вытащить свои шмотки и смотаться? Когда заснут, стоит рискнуть... Но засыпать они не собирались. Мне были слышны шорохи и скрипы, ее бормотанье, перешедшее в вопль. И стало тихо, как на погосте. Минут через пять дверь отворилась, она прошлепала в ванную. После нее Боренька фыркал под душем. И утащил в спальню коньяк, шампанское и фужеры. Примерно через час опять заскрипела кровать. Я вспомнил, как она говорила: «Может, радиация?» Хороша радиация! Зажралась баба... Я высунул голову наружу. В окно пробивался мутный свет от дальнего уличного фонаря и через дверь спальни — слабая полоска от ночника. Спуститься бесшумно не было никакой возможности. Оставалось ждать до пяти утра, когда объявится «геологическая оказия». Не дай бог, если машина сломается!

Мне было душно и мерзко. Во рту пересохло. Хотелось пива или хотя бы холодной воды. И портфель с коньяком, как назло, под диваном. Куколка опять прошла в ванную, открыла воду и тут же вышла. Глянула на антресоли, я злобно мотнул головой. Она открыла холодильник, бесшумно подплыла к моей конуре, молча протянула вверх руку с банкой. Я выхватил банку. Пиво! «И за то спасибо, зараза!»

Не знаю, спали ли они в эту ночь. После пива мне полегчало. Время от времени я задремывал. Уснуть не давали скрюченные ноги и теснота. Ворочался, шебуршился, чихнул пару раз, уже не беспокоясь о том, что меня услышат. Даже крутилась в голове подлая мысленка: пускай Боренька еще одного обнаружит.

Наверное, я все же задремал. Очнулся от того, что мою голову заталкивают внутрь. Куколка стояла на стуле, упираясь кулачком в мою лысину. Я подчинился. Она плотно прикрыла дверцу. И через минуту:

— Борис! Пора!

Я понял, что время приблизилось к пяти.

Она сказала:

— Вот тебе бутерброды и куриный паштет.

«От Картасяна»,— мысленно добавил я.

У порога, прямо подо мной, он звучно чмокнул любимую.

— Буду через неделю, Нат. Извинись за меня перед Ваганычем.

И отправился за бесполезными ископаемыми. Я тут же распахнул головой дверцу. Куколка быстренько подтащила стул.

— Прости, Быстров. Так получилось!

Я с трудом развернулся ногами к свободе. Спустившись, какое-то время приходил в себя.

— Бедненький Быстров! — сказала она.— Наглотался пыли?.. Пока я собираю на стол, прими душ.

— Душ?! — прорычал я, вытаскивая из-под дивана свой портфель.— Может, еще и трах-трах будем делать? Р-радиацией бы тебя по кукольной роже!..

Пуговицы застегивал уже на лестнице. Вышел, глотнул кислороду. Голубовато-серый рассвет омывал «Шанхай». Денег на такси не было. «За полтора часа доберусь»,— подумал и зашагал по пустынной улице.

И уже когда миновал кладбище, вдруг придумал мстительную штуку, которая полностью успокоила мою обиженную душу. «Отыграюсь на Картасяне. Ох отыграюсь!»

3

В свой офис Рубик проходил мимо моего кабинета. Распахивал — обычно — дверь и, не заходя, приветствовал:

— Будем пухленькими!

Так было и в этот раз. Но я призывно махнул ему рукой и сказал:

— Прикрой дверь.

— Что случилось, Валера?

— Со мной ничего. А что с тобой?

Рубик уставился на меня лупастыми глазами.

— Полчаса назад,— продолжал я,— встретил меня в коридоре какой-то амбал и заорал: «Где эта армянская харя? Я его в шурф закопаю!» Ты что, должен ему?

Рубик сменился с лица.

— Никому не должен. Глупая история, понимаешь. Приревновал дурак к жене.

— Как же ты засветился? У него же кулаки как кувалды. Сказал, что часа через полтора снова придет.

— Вот пес! А я как раз Эркена до субботы отпустил. В Киргизию полетел. Жениться ему, понимаешь, приспичило...

Значит, не Эркен куколку заложил. Случай шутку сыграл.

— Слушай, Валер,— сморщил лоб Картасян.— Прикрой меня, а? Как придет этот, поговори с ним. Я запрусь в офисе. А ты звякни по внутреннему, когда уйдет.

— Пузырь, Рубик. А пока дай на пиво. Башка трещит.

— Какой разговор!..

Я сходил за пивом. С прояснившейся головой подписал пару бумажек и принял женщину, просившую навести справки о сыне-солдате, который уже три месяца не пишет домой. Позвонил, узнал, что солдат жив-здоров. Успокоенная мать ушла. И я звякнул Рубику.

— Выползай — амбал отвалил.

Рубик нарисовался мгновенно.

—Ну?

— Что «ну?» Я сказал этому молотобойцу, что тебя сегодня не будет,— не поверил. Целый час в коридоре караулил. Сказал, что завтра придет.

— У-у, пес!.. Завтра прикроешь, а?

— Тащи «Грецию» и пожрать. Сам знаешь: жена в отъезде, кофием питаюсь.

Рубик приволок две бутылки и упаковку куриного паштета. Сказал, подразумевая снабженку:

— Отлаял Абасиху: почему в офисе закончился провиант? Выгоню паразитку!.. Через час завезет, все что надо.

Назавтра Картасян опять сидел взаперти. Послезавтра — тоже. И так до конца недели. Мой шкаф ломился от «Греции». Ужинал и ночевал я у него дома. К своей двухкомнатной он прикупил соседнюю трехкомнатную, пробил стенку и жил с женой и дочерью в пятикомнатных хоромах с двумя кухнями и туалетами. Так что места мне хватало.

В пятницу я сказал ему:

— А ты знаешь, мы с амбалом Борей даже подружились. Я втолковал ему, что ты, может быть, единственный в СНГ, кто ни разу не изменял своей жене.

— Ха! А он что?

— Сказал, что уезжает в поле. Он, оказывается, геолог.

— Знаю. Мне его курвочка сегодня звонила: «Приезжай, Картасян!» Я ей популярно объяснил, что в шурф мне еще рано. Пускай ищет другого спонсора. А триста баксов, что я ей платил как зарплату, лучше прибавлю к Эркенову жалованью... Пошли в кабак обмывать Борин отъезд.

4

Рубик так и не узнал, что я его разыграл.

В самом начале медового месяца Эркена иностранный лимузин Картасяна был прошит возле кладбища автоматной очередью. Охранник-молодожен скончался сразу. Рубик жил еще два часа. Шофер отделался испугом. С его слов и объявили, что это была разборка между конкурентами.

УНИТАЗ — НЕ АКВАРИУМ...

Васька тряхнул головой, прогоняя наваждение. Ему показалось, что покойник ворохнулся и приоткрыл один глаз. Он вгляделся в желтовато-серое лицо друга. Тот приоткрыл второй глаз и шевельнул губами. Васька пробормотал: «Что за хреновина?» — опять тряхнул головой.

Глаза у покойника закрылись, он лежал в своем богатом гробу спокойно и надежно.

Еле признал Васька по приезде помершего друга. Последний раз они видались с полковником Володей два с лишним года назад. За это время тот отпустил бороду, он и не гадал про такой факт. С чего бы старить себя, вон как седина природную ржу побила! Из-за бороды и лицо чужим смотрится.

— Никак не думал, что ты наперед меня помрешь,— укоризненно сказал Васька и поплотнее уселся на стуле.

Все же успел он на похороны. Не захотела Володина Гидра просигналить о безвременной мужниной кончине, Васька узнал о том с опозданием и случайно. Подошел утром к сельповскому ларьку — замок. Решил, что запостелилась с новым мужем продавщица Милка. Третьего уже поменяла после него, Васьки. Никак не меньше сорока пяти бабе, а все едино — ровно калач с пылу.

Однако Фроська-Самопляска объяснила, что Милка уехала в ночь в Москву на братнины похороны. Другого же брата, кроме Володи, у нее не было, — значит, он.

Полдня Васька собирал деньги на дорогу. Да и не собрал бы: самолетные билеты так вздемократились, что без порток останешься... Выручила та же Фроська, потрясла самоплясный кошель. Пообещал ей, как вернется с похорон, перебрать баню.

До Красноярска на электричке — заботы нету. А в аэропорту сутки потерял — ни телеграммы, никакой другой бумаги на руках, чтобы доказать билетную срочность. Сперва канючил до унижения у разных окошек, потом вызверился на одну очкастую в синей тужурке:

— Унитаз — не аквариум! Усекла? Консервы не бросать!

Та равнодушно брызнула стеклами очков:

— Отвали, дурдом нестиранный! — и захлопнула окошко.

Между прочим, про унитаз, который не аквариум, Васька на самом деле услыхал в дурдоме, куда попал по недоразумению и пьяной глупости. Володя тогда приехал в отпуск в парадной форме с петухами, в новеньких капитанских погонах и при деньгах. Он еще не был женат на своей Гидре, да и Васька в те поры числил Володину сестру Милку в малолетках. И мать их была жива — счетоводила в правлении, хоть и хворала сердцем. И вот стала их шпынять за то, что третий день погоны обмывают. Выпивки в сельпо тогда всякой хватало, на червонец втроем можно было у пластаться. Ну и махнули они от материных попреков в город, к Бэлке Данович. Школьная их симпатия жила одна в ухоженной квартирке. И сама вся была ухоженная и такая фактурная — на любом месте ставь знак качества. Один недостаток имела: сильно хотела за Володю замуж. А он хомут надевать не торопился. Потом бы, может, и забрал ее, да уж больно она его подгоняла. Бабы глупые, не соображают, что этим, наоборот, отталкивают мужиков.

Покаялся тогда Васька, что в третьих лишних оказался. Им бы лишь на матрас, а ему на кухне слыхать и скрипы, и всхлипы.

От тоски и зависти нажогался «охотничьей», была такая настойка — дешевая и сердитая. На подвиги потянуло. Напялил на себя Володин мундир, сунул в карман поллитровку и отправился в белых тапочках в парк культурного отдыха.

Там и нарвался на патрулей. В комендатуре с пьяного перепугу назвал себя Володиной фамилией, потом стал чего-то молоть про Вшивую гору, обозвал солдат санитарами и в отчаянной лихоте сиганул в окно со второго этажа прямо на кузовной брезент патрульной машины.

На Вшивой горе как раз и находился дурдом, а его главный врач — надо же такому! — оказался Володиным однофамильцем. Вот и решили военные, что он — сбежавший псих, а мундир-де спер.

Неделю провел Васька в дурдоме, соседствуя кроватью с шибко бледным, седым и вроде бы нормальным мужиком, похожим на учителя.

— И дураки ищут братьев по разуму,— услышал от него в первое утро, когда очухался.

— Сам дурак,— огрызнулся Васька.

— Унитаз, юноша, не аквариум. Не рекомендую бросать в него консервные банки.

Ваське эта мудрость показалась стоющей, запомнил. Вернувшись в деревню и выпив с мужиками под репку, выдал ее как последнее откровение.

Мужикам откровение понравилось. Поразмыслив, они поддержали:

— Консерва — не репка. Закусь в унитаз — грех.

Так закрепилось за Васькой прозвище — Унитаз. А Володя уехал из отпуска без парадных петухов...

Зато теперь лежал в новом, цвета волны, полковничьем мундире. По-свадебному выглядел, хотя и портила вид простыня, прикрывавшая нижнюю часть тела. А чего прикрывать, не без штанов же!..

Васька поднялся со стула, откинул простыню. Брюки — со стрелками, на ногах — ненадеванные штиблеты. Он даже потрогал один, желая в том убедиться. Потрогал и отдернул руку, потому что нога шевельнулась под его пальцами. Опять с опаской дотронулся до башмака. Подождал, не дрыгнет ли Володя ногой. Нет, мертвым дрыгаться не положено, — знать, померещилось.

— Я тут,— сказал он покойнику.— Прилетел вот. Исхитрился и прилетел.

«Куда как исхитрился!» — укорил себя Васька за похвальбу.

Так бы и сидел он в аэропорту до скончания денег, коли б не сжалился один бездельный носильщик.

— Сунь вон в то окно паспорт с деньгами,— подсказал,— и пять красненьких сверху.

Окно было то самое, где сидела очкастая. Нашла билет, еще и ощерилась, стерва, за полтинник!..

«Что творится в стране! — опечаленно размышлял Васька-Унитаз, пролетая по небесам. — Взятки берут в открытую. Спекулируют кто чем может. Ленина обзывают лысым, Горбачева — меченым. Ельцина в алкаши произвели... И злобятся все, ох злобятся — на живых, на мертвых. Памятники в городах скидывают. А чего скидывать? На то они и памятники, чтобы память будить. Плохому ли, хорошему — а помни, что было. Хочешь — себя упрекай, а хочешь — историю с географией. Не перестройка, а смута и срам...»

Однако, ежели б не смута и срам, не успел бы Васька попрощаться с другом. Вот уж не думал он, что теперь в больших городах и помереть по-человечески нельзя. Володин сын, Виталик, разъяснил ему, что и как получилось с отцом.

Помер он нормально по-современному, можно сказать, помер от инфаркта и прямо на службе. Легко отделался от жизни: раз — и нету!

Военные сделали все, чтобы по-хорошему отправить полковника Володю на тот свет: отхлопотали кладбище, где начальников хоронят; побеспокоились об автобусах, об оркестре, о салюте. Одних венков десятка два привезли. А с гробом вышла накладка — не влез в него могучий покойничек.

Родня сама кинулась искать гроб.

Румяный и нагло-здоровый парень из конторы «Ритуал» сказал:

— Для клиента особый бушлат* требуется. Называется «колода». Сейчас — нету. Загляните на той неделе.

— Ты что, ненормальный? — завопила Володина жена.— Какой бушлат! Какая неделя! Его надо хоронить завтра!

— Сочувствую, но...

Виталик намек уловил, недаром закончил школу с медалью. Отодвинул в сторону мать и произнес одно лишь слово:

— Спецзаказ.

— Ну, если «спец...» — понимающе откликнулся румяный Ритуал...

И все же на сутки с похоронами задержались. Гроб выкупили, когда кладбище уже закрывалось. Покойника привезли домой, чтобы побыл последнюю ночь среди венков и цветов.

Тут Васька и встретился с другом детства. А когда домашние, умаявшись хлопотами и переживанием, приткнулись для короткого провального сна в других комнатах, он и Володя остались в большой зале вдвоем.

___________

* Бушлат — гроб (жарг.).

«Лежит и не знает, что помер,— светло и строго философствовал Васька,— лежит и не знает, что я прилетел и сижу рядом».

— Знаю,— послышалось Ваське.

Васька удивленно вытаращился. Володино лицо было все таким же каменно неподвижным. Но желтизна с него вроде бы сошла, и борода уже не мешала узнавать знакомые черты.

«Леший одолевает,— подумал Васька.— А оно бы и ладно, коли бы шепнули ему там: вдвоем, мол, вы, как в родимой избе, когда ты приезжал на побывку».

По первости Володя приезжал то из Средней Азии, то из Закавказья — рожа красно-коричневая, а тело белое. Офицерский загар, как он говорил. И всегда дарил Ваське зажигалки. Последнюю пшикалку привез из Афгана, на нее все мужики пялились: под голую девку сделана. Нажмешь на пупок — ноги раздвигаются и пламя вылетает... Ни одной зажигалки у Васьки не осталось: то ли терял, то ли дружки прихватывали.

После Афгана осел Володя в Москве. Всего раз с того и видался с ним Васька, когда тот привез на могилу матери черный памятник. Недолго побыл, зато в те дни они не расставались, пока не опростали его набитый коньяком желтый чемодан.

Оно и правильно, что позаботился о выпивке. Даже у Милки, хоть и заведует ларьком, два пузыря всего нашлось. А Фроськин самопляс любой нос набок своротит — сахару нет, гонит из чего попало.

Пили они коньяк, курили Володины нерусские сигареты в очередь с Васькиным самосадом, и обоим было тепло и негрустно.

— Чем хоть ты теперь командуешь? — спросил в тот раз он Володю.

— Бумажками.

— Скукота?

Володя молча кивнул и наплескал в стаканы.

— А зачем согласился? — допытывался Васька.

Тот сперва выпил, закусил привезенным им редким гостинцем — икрой, сказал:

— Самое сильное войско — бумажки.

— А душа не мается?

— Душа к тебе просится. Хоть ты и шелапуть, а прочный.

— Факт,— скромно согласился Васька.

Володя распочал свежий пузырек. Налил Ваське поменьше, уберегал его от пьяного уползания. Сам же, сколь ни пил, только бурел.

— Понимаешь, Вась, был у меня в полку один майор. Батальоном командовал. Ба-альшая подлюка!.. А я ему хорошую аттестацию написал и отправил в академию.

— Зачем же так?

— Затем, Вася. По полочкам жизнь раскладываю. И гляжу, на какой полочке больше.

— Не раскладывай.

— Не получается. Я, как шестерня, в одиночку не кручусь.

— Механизм хреновый, Володя. Ссучиться недолго.

— А если я уже ссучился?

— Тогда бы не сидел здесь.

— В этом и есть твой стержень, Васька. Вольный ты мужик. И от семьи вольный, и от неверия.

— Не, Володя. Пропала вера. С лигачевской отрезвиловки началось. Как не поверил в нее, так и вышел один вред. Не верю вот, что нонешний бардак на пользу трудящимся, так и выйдет. Жулью он на пользу.

— Не бардак, а демократия, Василий.

— Говно тоже калом обзывают, а все равно воняет.

Володя покривил угол рта, дернулся что-то сказать — не сказал.

— Пенсию-то наработал? — перевел разговор Васька.

— Наработал.

— Ну, дак, какого хрена маешься? На дембель — и до дому! Фермером, а? Свои-то боятся, а ты в папахе — не по зубам нашим волкам. Я тебе пятистенку срублю, а?

Володя поглядел на него с укоризной.

— Поздно, Вася. Моя пятистенка метр на два. А тебе спасибо, что приехал.

— Куда это я приехал? — не понял тот.

— На мои поминки...

Васька пошевелился на стуле и подумал: заснул, вот и лезет в сон всякая чертовщина.

— Устал? — спросил Володя.

— Дорога вымотала. Это тебе, полковнику, билет без очереди дают. А меня одна крынза очкастая дурдомом обозвала.

Ответил так Васька и поразился тому, что с покойником разговаривает. Значит, все еще спит, сидя на стуле. Ну и пускай! Хоть во сне с другом поговорит.

Но тот чего-то замолчал. Ваське стало неуютно. Услышал, как в настенных часах три раза прокуковала кукушка. «При покойниках часы останавливать надо»,— ворохнулась мысль. И сразу придавила тишина. Как мешок с зерном: мягко и тяжело.

Вспомнил, что на кухне стояли ящики с водкой для поминок. В самый раз бы теперь взбодриться! Оно, конечно, не того без хозяев, ну да, чать, не обеднеет Гидра, ежели мужний друг нальет без спроса стопарик.

Васька разлепил глаза. Ему показалось, что в комнате что-то изменилось. Обежал взглядом закрытое покрывалом трюмо, задернутые шторы, нетикающие кукушечные ходики. Оглядел напарадившегося в последний поход Володю: руки на груди связаны белым бинтом, чуть засборился мундир возле погона, лицо все так же неподвижно. А вот глаза вроде бы приоткрылись. Будто смотрит на Ваську из-под прищуренных век.

Поднялся со стула. Провел по его лбу рукой, опуская веки. И услышал:

— Не надо.

Он нисколь не испугался, однако оторопел: уж больно явно поблазнилось. Снова хотел опустить покойнику веки, и опять:

— Не надо.

— Так ты что, Володя, не до конца помер, что ли? — поразился Васька.

— До конца.

— Как же ты разговариваешь?

— Если бы похоронили, как положено, на третий день, тогда бы и ушел без звука, а так...

— И все слышишь и видишь?

— Слышу и вижу. Муторно глядеть, как люди притворяются, что горюют. Соболезнования там всякие. А самим до лампочки, что я скончался.

— Горюют взаправду, Володя. Однако и для горевания перекур надобен.

— Мне виднее, кто взаправду, а кто нет. Моя только платочек к глазам прикладывала. Чужими жили, чужими и расстались... Меня, Вась, только две женщины любили. Не оценил при жизни. Много мы чего не ценим, когда живые. Одна из них — Бэлка, помнишь ее? А вторая приходила вчера прощаться вместе с сослуживцами. Вот она горюет. Старалась не плакать, а губы тряслись. Белые гвоздики принесла. Хотела положить на грудь, а жена забрала и в ведро с водой поставила. Чтобы вид не потеряли до могильного холма.

— Она — любовница твоя, что ли?

Володя не ответил: тяжело, видать, покойнику долгую речь вести. Васька поерзал на стуле. Чтобы не молчать, произнес:

— За цветы-то небось пол-получки отдала...

Володя зашевелил губами. Васька наклонился к нему и еле разобрал:

— Вынь из ведра ее цветы, положи на подушку. Ведро у входа.

Васька прошел к двери. Среди красных цветов, закрывших ведерный зев, выделялись десять белых гвоздик. Он вытащил их, отряхнул от воды. Положил, как просил Володя. Его голова чуть повернулась к цветам. Затем покойник дал знак глазами, чтобы Васька придвинулся.

— В книжном шкафу за «Военной энциклопедией» старая кобура от ТТ. Там у меня заначка — три штуки баксов. Забери их. Половину отдай ей после похорон.

— Как же я ее угадаю? Даже звать не знаю как.

— Лизавета. В машбюро у меня работает. Фигура, как у Бэлки. И маленькая родинка на левой щеке — тоже, как у нее. Только волосы не черные, а рыжие.

— Передам, Володя.

— Пятьсот возьми себе. Закажи в церкви панихиду, безбожнику.

—Да я на свои...

— Откуда у тебя деньги? Чуть на дорогу наскреб.

— На лесосплаве заработал,— соврал Васька.

— Не ври. Это живые вранью верят. А нас не обманешь. Знаю же, что к Фроське в кабалу залез. Вот и отдашь долг. А баню выправлять — пускай нанимает за деньги.

Васька только крякнул в ответ на такую угадку и спорить побоялся.

— А еще штуку кому? — спросил.

Володя ровно бы не слыхал вопроса. Видно, весь ушел в свои потусторонние мысли.

Однако молчал недолго.

— Я тоже думал: помер человек — и ничего не осталось. А умирает, оказывается, одно тело. Остальное же, что и у вас. Только раздвинуто вширь. Я вот с тобой разговариваю, а вижу сразу многих. Вон Виталик вздрогнул и скривился во сне. Он в моем кабинете, сидит в кресле, а голова на столе... Жена и Милка в спальне устроились; Милка в платье уснула, а жена — аккуратница — в ночной рубашке и под простынью... Даже Лизавету вижу, хоть и смутно. Сидит на диване и смотрит, как свечки догорают.

— Живому сквозь стену ничего не разглядеть,— поддержал Васька разговор.— Ты вот что скажи, Володя. Рай-то с адом есть на вашем свете? Не видать тебе сквозь стены?

— Не видать. Но боюсь, что есть и то и другое. Тогда ад будет мне вечным полигоном.

— Неужто столь нагрешил?

— Может, и не больше других, а нагрешил, Василий. По мелочи — считать собьюсь. И не по мелочи хватает. Да и перепуталось все, Вася, не разберу, где мелочь, а где нет… Знаешь, что свербит? Голос маленького сына: «Папа у вас?» А я, срань этакая, в комнате нагишом лежу.

— Не понял, Володя. Виталик спрашивал? У кого?

— Сыну и его матери я сказал, что срочно уезжаю, а сам к бабе смотался. Он почуял, что вру, и выследил. Она вышла на звонок в одном халатике. Нету, говорит, твоего папы. А я, гад ползучий, не отозвался.

— Виталик забыл об этом давно,— успокаивающе произнес Васька.

— Виталик бы забыл,— непонятно ответил тот.

Васька не стал уточнять: все ж таки Володя не за столом, а в гробу — в беседе осторожность требуется.

— Помнишь,— продолжал покойник,— я рассказывал тебе про одного майора? Которого в академию сунул?.. Лодырь и мордобоец. Воспитывал солдат от стенки до стенки. Так вот у него одиннадцать солдат-первогодков сбежали. А куда бежать — пески кругом. Двое так никуда и не добежали. Остальные на чабанов наткнулись. Рассовали их потом по другим частям.

— Судить надо было того майора!

— Надо было. И меня с ним. Перед матерями тех двоих я грешен, Василий. Красиво от них отделался. Денег выделил из командирского фонда и со статьи замполита. Офицеров с цинковыми гробами отправил. А гробы-то пустые, Вася! Пески съели солдатиков.

— Все-таки ссучился ты, Володя.

— Зато в генеральский дом стал вхож. Папаша того комбата большими делами ворочал в ГУКе.

— Где-где?

— В главной конторе, которая кадрами управляет. Вход туда с пустыми руками запрещен, Вася! Ну и я не с пустыми. Из Афгана приволок генералу японский телевизор и видик,— как же с войны без презента!

— Это взятка называется.

— Презент, Вася! Для приличия и успокоения. «Душевно к вам расположен, Иван Митрофанович! Примите от чистого сердца!»

— И принимал?

— С оговорками: к чему, мол, все это? сколько я вам должен?.. Тоже для приличия и успокоения.

— Ну, а ты-то зачем давал? Когда сынка в академию толкнул — себя спасал. А тут кого?

— Обалдуй ты, Вася. Чтобы в Москву перебраться! И видишь — перебрался. Он меня к себе в управление взял. А недавно замом сделал — генеральская должность. Не успел вот получить.

— Мало тебе было в полковниках?

— Человеку всегда мало.

— Не гадал, что ты такой карьерщик.

— Я тоже не гадал.

— У Гидры, что ль, выучился?

— Она — так, подвесок. Сам, Вася, выучился. Гидра-то дочкой комдива была. Одну ступеньку перепрыгнуть помог мне ее родитель. И дальше бы помогал, да сгорел на официантке.

Васька вообразил официантку в грязном переднике и толстого начальника — Володиного тестя, он корчился на ней в синем огне, а оторваться не мог. Картина получилась смутной и невеселой.

— Чего молчишь? — обеспокоился Володя.

— Думаю. Выходит, Бэлку из-за начальниковой дочки бросил?

— Ты давно ее видел?

— Бэлку-то! Я же говорил прошлый раз, что она за бугром. Замуж туда вышла.

— Тетку не приезжала проведать?

— Посылки только шлет старухе. Вся деревня ходила смотреть на бабские кальсоны с кружевами.

— А ведь я ее любил.

— Чего ж не женился? Перед ее отъездом даже слух прошел, что сын у нее от тебя.

— Сын, Вася. Виделся я с ним. Два раза. Первый — когда сам приезжал к Бэлке, ему полтора годика было. Мимо материного дома тогда проехал, тоже грех... Второй раз — Бэлка привозила, он уже в школе учился.

— Так она что, взяла и приехала к тебе без спросу? — перебил друга Васька.

— Писала мне. Ну, и договорились, что на недельку приедут. А прошло полмесяца, Бэлка про отъезд и не заикается... Наврал ей, что срочно уезжаю в горный учебный центр. Сам же — к Гидре. Ей папаша отдельную квартиру сделал... Лежу нагишом и слышу, как сын спрашивает: «Папа у вас?» Хотел, видно, последний раз взглянуть на отца.

— И женился бы на Бэлке!

— Во-первых, Вася, Гидра тоже ходила беременной. Но и еще была причина. Ты знаешь, что такое «пятая графа»?

— Я и про первую-то не слыхал.

— В пятой во всех анкетах про национальность пишут.

—Ну и что?

— Это кирпич на дороге, Вася. Сам последние годы на кадрах сидел, знаю. Все на учете: и бабка, и дедка, и тем более — жена.

— Что же это получается, Володя? Если еврейка — значит, шпионка?

— За визами в Израиль тоже не шпионы в очереди стоят. Сионизм, Василий! Это тебе не управление кадров, в их штаб квартире дураков не держат. Вон что с нашей страной натворили — нормальный гроб не купишь.

— Нужон твой гроб Израилю!

— Гроб — для примера. А распад государства и весь бардак — спланированная акция.

— А Бэлка причем?

— Так ведь уехала же! Мы вот с тобой не уехали, а она уехала. И сына увезла.

— Жила бы с тобой, тут бы и сидела. Не дрыхла бы, а обихаживала в дальнюю дорогу.

— Нет, Вася. Тут — не получилось бы. Сократили бы в первую волну. Либо дослуживал где-нибудь в песках или в тайге.

— В тайге — оно и лучше. К дому ближе. Глядишь, и не помер бы!

Володя ничего не ответил на такой заманчивый оборот. Раскладывал, видно, по полочкам: в тайге — зато живой, в Москве — а много ли проку от нее усопшему?

Время текло медленно и печально, так во всяком случае Ваське казалось. Еще жальче стало друга. Прокатал жизнь в суете сует, и ничего, кроме груза грехов, не нажил. Богатство — что? — оно остается на этом свете. Ладно бы, ежели б груз тоже оставил. Нет же, никому, выходит, такого не дадено. Вот и получается, что человеческая жизнь — как тот унитаз, который не аквариум. Всю дрянь через себя пропускает. Не смоешь вовремя — все, засорился узкий проход в незамкнутый мир...

Очнулся он от дум под Володиным прищуренным взглядом. Заерзал: все же не каждый день на тебя мертвые так жалобно глядят.

— Еще просьба к тебе, Вась. Если Бэлка с сыном приедут, повидай их. Скажи сыну, что вспоминал его. И отдай ему оставшиеся баксы. Вдруг пригодятся... Я в лейтенантах мечтал мотоцикл иметь — денег не хватало. Может, сыну тоже на что-то не хватает.

— У него, чай, машина есть. Они там, за бугром, все с машинами.

— Я бы и «Волгу» ему свою отписал, да видишь, как подорвался — без разведки и артподготовки.

— Все там будем,— философски изрек Васька и спросил: — А ты долго еще станешь за нами подглядывать?

— Сорок дней, Васек, от кончины. Ты меня на сороковины помяни.

— Само собой.

— И Виталику накажи: девять дней и сорок. Я только теперь понял, что поминание для усопшего — освобождение его души. Иначе не найдет новую оболочку, вечно станет блуждать.

Васька представил неприкаянную блуждающую душу. Она имела Володино обличье и плыла среди звезд, покачивая оперенными руками.

Ему стало зябко. Опять вспомнил про ящики с водкой. Сказал:

— Ты вот что, полежи пока.

Хотел было объяснить, что хочет остопариться. Тем более, что Виталик и бывшая жена Милка угостили по приезду не жадничая. Вот трубы и дымили малость... И все же застыдился Володи. Хоть и друг, а покойничек: компанию составить не сможет, а обидно станет. Правдивую отговорку придумал:

— Ты полежи, а я схожу отолью. И сразу приду.

— Знаешь, Вась, мне бы тоже последний раз в туалет. Может, отведешь?

— Я ж тебя не подыму! Ты в два раза габаритное меня.

— А я сам потихоньку. Только развяжи руки да помоги подняться.

Как бы грузно ни было, но Васька усадил Володю в гробу. Удерживая за спину, перекинул через бортик сперва одну его ногу, затем другую.

— Погоди,— попросил тот,— тело не подчиняется. Передохну.

Посидел сколько-то минут, свесив ноги. Кивнул: давай, мол. Васька перехватил его руку, закинул себе за шею, потянул, поддерживая. Володя коснулся ногами пола. Встал, покачнулся. Васька не дал ему упасть.

— Порядок в танковых войсках,— сказал покойничек.

Ноги он переставлял едва-едва. До двери путь кое-как одолели. А коридор, ведущий в туалет, показался Ваське бесконечным и гулким. Где-то там, в конце его, находилась дубовая дверь с бронзовой картинкой: обезьяна на унитазе с бананом в руке.

А Володя становился все тяжелее. Васька понял, что не дотянет друга, не выполнит его последнего желания.

— Не судьба, Володя — выкрикнул он, чувствуя, как тот оседает.

Сделал последнюю попытку удержать тело — не получилось. Мелькнула торопливая мысль, что все это — сон, и хорошо бы проснуться. И тут же услышал грохот: падая, они опрокинули таз с поминальными лепешками...

На шум из комнат выскочили родственники.

На полу лежал покойник, вытянувшись и скрестив на груди руки. Рядом с ним в неудобной позе застыл Васька.

Гидра закричала. Виталик растерянно прислонился к косяку. Милка опустилась на корточки. Сперва оправила брату китель. Затем прислонила ухо к Васькиной груди. И он, холодея, забеспокоился: как же теперь с Володиной заначкой? Кто передаст деньги Бэлкиному сыну и Лизавете? Кто закажет панихиду?..

Тут перед ним выросло и все заслонило видение: луг с ромашками, молодая и русокосая Милка в желтом сарафане, и стрекочут-стрекочут кузнечики...

С того луга донесся Милкин голос:

— Кажись, мой бедный Унитаз тоже Богу душу отдал.

«Значит, покойники и взаправду все видят и слышат»,— подумал он.

И успокоился.

Написать отзыв

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2003

WEB-редактор Вячеслав Румянцев