№ 10'03

Шамиль Хазиахметов

РАССКАЗ О ЛЮБВИ

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

XPOHOС

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

История науки

История России

Сайт истфака МГУ

Слово о полку Игореве

ГЕОСИНХРОНИЯ

МОЙ МАЛЕНЬКИЙ ПУШИСТЫЙ ДРУГ

Нике родился 9 мая 1995 года, поэтому и был назван в честь богини Победы. Он — карликовый пудель. Когда его называют так, Нике глазами, хвостом, всем своим видом возмущается: «Ну какой же я карлик? Я просто пудель. Маленький».

Позднее мы научились понимать друг друга. Тогда я узнал, что Нике не выговаривает букву «х». По этой причине он зовет меня «козяином».

Самые длительные и доверительные наши беседы происходят на прогулках. В выходные дни мы много гуляем в ближнем лесу. Нике степенно шагает впереди меня, изредка останавливается у кустика, задирает лапу и оставляет «метку». Бывает, что он начинает обнюхивать какое-нибудь растеньице, разглядывать его, а потом уже, получив из своего крошечного мозга положительную информацию, надкусывает и жует травинку.

Нике любит лес — здесь масса сильных, неотразимых запахов. Здесь, по его мнению, водятся зайцы. Эти зайцы, большие и жирные, часто снятся ему во сне. Он рычит, он неутомимо преследует их, затем радостно повизгивает: поймал! Затуманенными от счастья глазами Нике смотрит, как козяин хватает дичь и запихивает в свой бездонный карман, и они вдвоем бегут домой. Хлопот-то сколько! Нужно вынуть зайца из его шкурки, разрубить на куски и бросить на горячую сковороду, а еще лучше втиснуть в разогретую газовую духовку: Нике знает, как умеет козяин готовить вкусные блюда — одинокая жизнь его многому научила.

Но чаще Нике просыпается с тоскливым воплем: ему видится кошмарный сон. Они возвращаются домой, козяин лезет в свой бездонный карман, а он пуст: подлый заяц прогрыз дыру и ушел обратно в лес. Однажды раздосадованный Нике укусил козяина за палец за его оплошность с зайцем. Но укусил — к счастью для него — во сне.

В очередной выходной мы шагаем по лесу. Поют птицы, чудно пахнут травы.

— козяин, — обращается ко мне Нике и широко раскрывает в улыбке свою зубастую пасть. В таком виде он — само добродушие. — Давай сегодня будем гулять долго-долго?

— До вечера? — спрашиваю я. — Или до глубокой ночи? А волки? Они же съедят нас!

Нике боится волков.

— Съедят? — спрашивает он недоверчиво. — Я не хочу, чтобы меня съели какие-то паршивые, блокастые волки. Они не посмеют, ты же, козяин, со мной.

— Сперва они съедят тебя, — вздыхаю я. — Ох как много будет шума и визга.

Но Нике уже несется к выходу из леса. Он хочет жить долго и беззаботно.

* * *

Прямо передо мной сидит большая собака и злобно смотрит на мои ноги. Откуда она выскочила и где ее «козяин»? Спросить бы этого «козяина», почему он отпускает злую собаку без намордника.

Я собираюсь с духом и говорю ласково:

— Привет, собачка!

Собаки любят, когда с ними здороваются. Но этот только длинно моргнул и сделал маленький шажок ко мне. Ясное дело, собирается показать, кто в этом лесу «козяин».

— Ну ты не очень задирайся, Держиморда, — советую я собаке, не переставая улыбаться.

Та делает еще шажок, и положение мое катастрофически ухудшается. Нельзя убегать, нельзя кричать — этот зубастый крокодил сочтет меня за слабака и разделает под орех.

Неожиданно приходит помощь. От моего маленького друга Нике. Он выкатывается откуда-то сзади, наступает на огромную собаку, неистово орет в глаза этому чудовищу. Бедный, героический карлик!

Волкодав разевает пасть, обнажает страшные клыки и рычит как трактор. Нике чуточку отступает, в его разъяренных глазах смертная тоска: ох, не хочется покидать этот чудный зеленый мир! Но есть сила, которая побеждает инстинкт самосохранения. И эта сила — собачий долг. Нике не имеет права бросить козяина. Этот долг завещан ему предками. И Нике снова бросается на зубастое чудовище. И снова страшный низкий рык отбрасывает его к моим ногам. Природа-мама шепчет собачонке: «Мой сын! Беги! Спасайся!» «Нет! — визжит Нике. — Никогда! Лучше я погибну, но не оставлю козяина!»

Растроганный, я глядел, как Нике делает назад маленькие шажки, затем, устыдившись, кидается вперед и отчаянно кричит на весь свет, призывая на помощь все живое, дабы спасти козяина, себя и свой священный собачий долг. Создатель, помоги ему!

Все эти мысли мгновенно проносятся в моей голове. Тут, на этом месте, вот сейчас, Создатель — это я!

— Ну ты, паршивец! — говорю я обезумевшей от злости собаке. — Пошел отсюда! Кому сказано? Фу, подлый!

Я топаю ногой, ору, поминаю родителей этого чудовища, и оно переводит глаза на меня, встречается с моим взглядом, злобным и решительным.

Чудище моргает, а тут сбоку, с новыми силами, орет Нике:

— Пшел отсюда, блокастый! Помет овечий!

И волкодав попятился! Потом поджал хвост и рванул к своему безответственному козяину, чтобы пожаловаться ему на нас, грубых, скандальных существ. «Они заполонили лес, — расскажет он ему. — Уже дышать нечем. Скоро негде будет задрать лапу!»

Мы остались одни. Мы оба дрожали от возбуждения.

— Спасибо, — сказал я Нике. — Ты настоящий герой. Сегодня вечером мы отпразднуем эту победу.

— Ты тоже молодец! — похвалил меня Нике. — Ты — настоящая собака.

Довольные собой и друг другом, мы отправились домой, обедать. По дороге я расщедрился и купил своей собачке жареного цыпленка.

* * *

Мы с Нике не всегда понимаем друг друга. Вначале я относился к пуделю как к докучливому, капризному существу. Он достался мне от бывшей жены, когда она, навсегда покидая дом и меня, так сильно хлопнула дверью, что позабыла про собственную собаку.

Будем справедливы, на первых порах она звонила мне на работу, и моя секретарша, пряча улыбку, говорила мне: «Это вам, насчет собаки...» Забывая поздороваться, Бывшая говорила мне: «Не обижай Нике. Пусть он поживет у тебя, я скоро его заберу. Слышишь? Гуляй с ним утром и вечером. Корми. Утром — овсяную кашку, вечером — сосиску. Слышишь?

— Слышу-слышу, — покорно отвечал я. — Будь покойна, все сделаю как просишь. Тебя-то саму не обижают?

— Шутишь? — с подозрением спрашивала она. — Прости, но я так счастлива. А ты сильно не переживай. Еще найдешь свою долю.

— Наверно, найду, — говорил я с легким сомнением. — А вот Нике когда заберешь?

— Немного раскидаем свои дела. Не вздумай обижать Нике — он хороший.

— Ладно, — вздыхал я, клал трубку и смотрел на часы.

«Нике! — кричал я дома вечером. — Кушать подано».

Нашу собачку кормил я плотно: кашами, жирным бульоном, кусками нежного мяса, толстыми сардельками. Я очень хотел, чтобы Нике был упитанным малым.

Мне удалось раскормить его. Вскоре в нашем дворе его принимали за малого пуделя. Он даже ходить стал вперевалку.

Однажды вечером у подъезда фыркнула машина. Я увидел, как из кабины вышел плотный мужчина с начинающей седеть головой и, обежав машину, помог сойти высокой, солидной даме.

То была моя Бывшая со своим новым мужем.

Через минуту раздался звонок.

В дверях стояла она. Глаза укоризненно оглядели прихожую.

— Ты всегда был каким-то... неприспособленным, — она еще раз брезгливо оглядела прихожую, а затем и меня. — Ты хоть немного прибирайся.

— Ладно, — сказал я и кинулся искать шлепанцы.

— Хоть бы чмокнул в щечку, — пожаловалась Бывшая. — Уже забыл? Как быстро... Женщину себе не завел?

— Нет, — сказал я. — Что-то не приходят.

— Да кто сам придет? — с досадой спросила Бывшая. — Надо искать, звать.

— Может, объявление дать? — подсказал я. — В газету?

— Нет, лучше расклеить на столбах, — Бывшая звонко рассмеялась. — Или на дверях женских общежитий. И как я с тобой, чучело-мяучело, десять лет прожила?

— Чего ты с собой толстого не взяла? — спросил я. — Чаю б попили.

— Кого? — удивилась Бывшая. — Толстого?

— Толстого, — поправил я, налегая на ударение на первом слоге. — Который в «опеле» остался.

— А-а... — неприятно удивилась она. — Да разве он толстый?

Моя бывшая жена прошла в гостиную. Там ее чуть удар не хватил. На диване безмятежно спал упитанный, раздавшийся во все стороны Нике.

Проснувшись, он вперевалку кинулся к бывшей хозяйке, подпрыгнул, как бывало раньше, раз-другой, но выше колен не достал.

— Боже мой! — едва не заплакала Бывшая. — Что ты с ним сделал, а? Ты его специально раскормил, да?

Бывшая была так расстроена, что позабыла, зачем пришла.

— Как же я возьму его с собой? — терялась она. — Муж подписал контракт на три года, будем работать в Бельгии. Меня ж туда не пустят с собакой, скажут, бультерьера везешь.

Насилу я успокоил свою бывшую жену.

— Ты уж прости меня, — сказала она перед уходом. — Я безумно влюблена. Но тебе разбила жизнь. Это омрачает мое счастье.

— Не бери в голову, — старался я утешить ее. — Я оклемаюсь. Так вот... не забудь про Нике. Очень он скучает по тебе. Прямо как я.

— Неправда, — сказала она. — Он не скучает по мне. И ты тоже. Вы оба притворяшки.

* * *

Бывшая ушла. Я взял пуделя на руки и уставился в зеркало. Нике и в самом деле был толст до безобразия. Я, похоже, тоже изрядно поправился. Мои щеки наверняка видны из-за спины.

— Насчет разбитой жизни сильно преувеличено, — пробормотал я, довольный своим видом. — Ты как полагаешь, Нике?

— Хорошо живем, козяин, — сверкнул глазами Нике. — Все б так жили...

— А вот ты скоро в Бельгии жить будешь, — сказал я. — Тебе купят импортный поводок, присвоят номер и будешь каждый день отмечаться в полиции.

Нике сполз на пол и ушел досыпать на диван. Разговор ему не нравился.

* * *

Бывшая позвонила перед отъездом мне на работу.

— Прощай, мы не скоро увидимся, — скороговоркой сказала она. — Прости, но Нике я забрать не могу.

— А что случилось? — удивился я. — Ему не дают загранпаспорт? Против него что-то имеют в органах?

— Шутник! — вздохнула она. — Ну сам пойми, как я повезу нашего Нике? Мы будем жить в престижном районе и — представляешь — я выхожу на прогулку с этим толстяком. Весь мой имидж рухнет.

— Ладно, — сказал я. — Будем зимовать вдвоем.

— Как только мы вернемся, я заберу Нике, — заверила Бывшая. — А ты его береги, корми меньше. Ну?

— О`кей! — сказал я. — Мы будем скучать. Счастливого пути!

* * *

— Тебя предали, Нике, — сказал я вечером Нике, вернувшись с работы. — Но ты сильно не переживай. Спать будешь у меня в ногах. Питаться будешь отечественным мясом, а они пусть трескают бешеную говядину. Так?

Нике промолчал. В этот вечер он отказался от ужина, был подавлен и тих.

В полночь я лег в постель, вслед за мной прыгнул пудель и тяжелым, уютным комочком привалился к ногам. Стало очень тихо.

Самолет с моей бывшей женой и ее толстым мужем в эти минуты перевалил через границу и парил над чужим миром. Я вспомнил наши студенческие годы, общежитие, робкие поцелуи на лестничной клетке, первую близость, от которой мы приходили в себя целую неделю. Вспомнил, и чуть не заплакал.

Вот тогда Нике вздрогнул всем телом, приподнялся и посмотрел на меня, затем подполз совсем близко и заглянул в мои глаза. В этой собаке было столько живого участия, готовности хоть как-то облегчить мои страдания.

— Ты, что ли, понимаешь? — спросил я. — Ты все-все понимаешь?

Нике лизнул мне руку и снова заглянул в глаза.

— Ну вот, дружок, мы остались с тобой одни, — печально подытожил я. — Мы оба брошенные. Меня понятно за что — заслужил. Но вот тебя за что бросили? Ты же невинное, крохотное создание, ты никому не сделал ничего плохого.

Нике опустил морду на одеяло и прикрыл ее лапами. Так он делал еще маленьким, когда его наказывали тапком за провинность.

— Действительно, ты все понимаешь, — я погладил собачку за ухом и внезапно вдохновился одной благородной идеей: — Давай договоримся, Нике, никогда не предавать друг друга. Ты любишь и уважаешь меня, а я — тебя. Ты меня защищаешь, жалеешь, сочувствуешь, а я — обеспечиваю тебе кров и пищу. Твое святое место — у меня в ногах. Договорились?

Нике смотрел на меня задумчиво и нежно, но без восторга.

— Не веришь? — спросил я. — А зря. Твой хозяин — честный человек. Жалко, что ты неграмотный, а то мы прямо сейчас подписали бы договор. Итак, по рукам?

Нике подал мне лапу. Я крепко стиснул ее в своих ладонях.

* * *

Мы жили дружно. По утрам вскакивали с постели и шли гулять в ближний лес. Пока Нике бегал среди кустов и обнюхивал травы, я делал зарядку, подтягивался на толстом суку. Потом мы отправлялись домой, завтракали, и, уходя на работу, я строго наказывал:

— Нике, сторожи дом. Если будут ломиться в дверь, выбегай на балкон и ори на весь двор. Понял?

— Как не понять, козяин, — Нике широко разевал пасть, чтобы посмеяться. — Я и на балкон не стану выбегать, я их, блокастых, тут в передней порву... на мелкие части.

— От скромности ты не подохнешь, — теперь смеялся и я. — В общем, до вечера.

— Счастливой охоты, — желал на прощанье Нике. — Неси побольше мяса.

Но скоро наша однообразная жизнь нарушилась. В нее стремительно и дерзко влетела Синичка.

Однажды поздно вечером я возвращался с работы. Шофер отпросился по каким-то делам, и я сам вел машину. Уже приближаясь к дому, заметил на обочине «Оку» с аварийными огнями, рядом с машиной одиноко стояла молодая женщина. Я притормозил.

Она подошла совсем близко и пристально посмотрела на меня широко раскрытыми синими глазами.

— Я устала просить, — сказала она. — Все спешат. А вы?

— Мне некуда спешить, — ответил я. — Правда, меня ждет дома одна живая душа. Но я ей все объясню.

Я зацепил тросиком «Оку», и моя тяжелая «Волга» легко поволокла Синичкину машину. Я уже успел дать имя новой знакомой.

Потом мы долго закатывали в гараж сломанный автомобиль. Женщина была маленькая, изящная и так упиралась своими стройными ножками в землю, когда мы толкали машину, что мне стало жалко ее...

— И за что меня Бог наказывает! — воскликнула она радостно, когда я закрыл двери гаража.

Женщина потянулась за сумочкой, спросила суховато:

— Сколько я вам должна, молодой человек?

— Я беру только в валюте, — ответил я.

— Но... — женщина растерялась. — У меня только рубли. Хотя, вот есть десять долларов. Вас устроит?

— Нет, я беру только в рупиях.

Женщина вконец растерялась, и я, довольный, рассмеялся. Посмотрев на меня, она расхохоталась.

— У вас с юмором все в порядке!

Я подвез Синичку до дома. Уже было темно. На прощанье она чмокнула меня в щеку и тут же полезла в сумочку за платком.

— Чтобы у вас не было неприятностей от жены, — сказала она, промокая платком щеку.

— У меня нет жены. Вернее, когда-то была.

Синичка внимательно посмотрела мне в глаза.

— Но вы говорили о живой душе, которая ожидает вас.

— Я живу с пуделем. Соседи говорят, что он очень беспокоится, если я запаздываю. Иногда громко плачет...

Синичка, взявшаяся было за ручку двери, повернула голову ко мне…

— Плачет? — спросила она и сильно сощурилась. — Но почему? Хочет кушать?

— Нет, — сказал я. — Он очень боится за меня. Сами знаете, в городе по ночам небезопасно.

— И он это знает? — Синичка от любопытства разволновалась. Только теперь я заметил, как хороша эта молодая женщина с ярко-синими глазами.

— Знает, — сказал я. — Он не совсем обыкновенный пес. Он понимает все, что я говорю ему. А отвечает глазами, движениями лап и хвоста.

Синичка обалдело смотрела перед собой.

— Наверное, я вижу сон. Ей-богу... — сказала она себе, а потом резко спросила: — Но почему он такой?

— Почему мы такие? — мягко поправил я. — Мы пережили глубокий стресс. Нас бросили. Знаете, как маленьких щенят... их топят, чтобы они не путались под ногами, не мешали жить.

— Я больше не могу, — тихо сказала себе женщина. И вдруг властно потребовала: — Везите меня сейчас же, сию минуту, к этому несчастному псу. Слышите?

— Уже поздно, — пытался отговорить я. — Что подумает ваш муж? — в душе я надеялся, что она живет без мужа.

— Мне плевать, что он думает, — резко возразила женщина. — Он меня не воспринимает всерьез, я отвечаю ему тем же. Я — свободный человек. Ну, везите!

— Нет, — сказал я. — Нике устал ждать, ему надо на улицу, а при чужих он стесняется делать свои делишки. Понимаете? Вы, наверное, тоже стесняетесь?

Женщина растерянно покивала.

— Вот моя визитка. Звоните завтра. Я обязательно познакомлю вас с Нике. Мы будем ждать.

Женщина сильно щурилась и продолжала кивать. Как мне хотелось обнять ее и прижать к сердцу!

— До встречи, Синичка!

Женщина вяло махнула рукой.

* * *

Я вернулся поздно. Нике укоризненно глядел на меня из угла.

— Охота была удачной? — поинтересовался он. — Мог бы прийти пораньше. А я вот описался — у меня мочевой пузырь не безразмерный. Ты уж не сердись.

— Ну о чем ты? — сказал я и снял с вешалки поводок. — Пойдем погуляем возле дома.

...После ужина мы неожиданно поссорились. Наверное, причиной была ревность Нике к Синичке, о которой я ворковал весь вечер не переставая.

Пудель выскочил на балкон, поглядел с завистью на бездомных собак, снующих внизу, вернулся на диван и... вдруг впал в амбицию:

— Земля большая и теплая, — сказал он ворчливо. — На ней много всякой дичи. Почему вы, люди, возомнили себя единственными козяевами Земли? Она принадлежит всем нам: людям, коровам, козлам, змеям, овечкам, зайцам, паукам, кошкам...

Однако про кошек это я зря, — остановил себя Нике. — У нас у всех-х одна мама, и родила она нас для счастья. Вы, люди, считаете всех-х остальных стадом, а себя козяевами. Вас много, вам тесно, и вы всех-х остальных-х детей Земли загоняете в леса, в горы, в снега, а если они не котят убегать от вас, вы их-х убиваете.

— К-хе, к-хе, — глубокомысленно ответил я. — Не все так плох-хо, Нике. Есть люди, которые согласны с тобой. Только их пока мало.

— Погоди, — погрозил Нике лапой. — Наша мама проснется, и ей такое дело не понравится. Вам сделают больно.

— Нам уже больно, — поправляю я. — Ты вот сидишь на диване целыми днями и ничего не знаешь. Лучше бы научился читать да в газеты заглянул. У собак столько защитников! Скоро перед каждой шавкой будем снимать шляпы.

В ту ночь я долго не мог уснуть. «Придет или не придет Синичка? — думал я. — И понравится ли она Нике?»

* * *

Синичка приехала на другой день, вечером.

— Показывайте свою диковинную собаку, — потребовала она с порога. Но Нике уже важно выкатывался из комнаты и во все глаза глядел на гостью.

— Привет, малыш, — сказала она и потрепала Нике за длинное ухо.

— Р-р... — сдержанно ответил Нике.

— Ну-ну... — перевел я.

Синичка рассмеялась и легонько щелкнула Нике в лоб. Пудель залаял и отпрыгнул в сторону. Хвост его нервно дрогнул и застыл.

— Что это? — спросила гостья.

— Да ты еще та сучка! — снова перевел я. Синичка смутилась.

— Он не любит фамильярности, — объяснил я и провел гостью в зал. — Он любит комплименты. Вот, послушайте.

— Нике — умный пес, хороший, — певуче начал я. Собака тут же подбежала ко мне. — Нике — рассудительный и мудрый, как змей, еще Нике внимательный и заботливый, но главное, Нике — очень гуманная собачка...

Нике раскрыл пасть и поглядел на меня влюбленными глазами.

— Да-а... — сказала Синичка. — Семейка еще та... — она оглядела наше довольно запущенное жилище. — Вы в самом деле брошенные? Придется взять над вами шефство, — Синичка прошла на кухню. — Скажите честно, чем вы собираетесь угощать меня?

— Чай, сухарики, шоколад. Коньяк — если захотите...

— Коньяк отпадает — я за рулем, — отрезала Синичка. — Все остальное — это разве ужин?

Она надела фартук, порылась в шкафах и холодильнике и приготовила на всех троих приличный ужин.

Наши довольные физиономии стали ей лучшей благодарностью.

Мы с Нике, насытившиеся и улыбающиеся, сидели рядышком на диване и нежно смотрели на гостью.

— Боже, — сказала Синичка. — Такие послушные, смирные да дружные — ну прямо как две собаки. Сейчас я заплачу...

Ее большие синие глаза и в самом деле плакали, и Синичка под каким-то предлогом убежала на кухню.

Позже один мой ученый друг, немножко экстрасенс, сказал мне, что Синичка в прошлой жизни была богатой женщиной, много ездила по миру и помогала бедным и больным людям.

Все в этом мире кончается, и наша благодетельница, легкая, быстрая в движениях, стояла в дверях и изящно поправляла на себе платье, волосы, сумочку на плече.

— Вы всем раздаете клички, — сказала она мне. — А сами кто будете?

— Бобыль. В прошлой жизни я был монахом. Без семьи, без детей.

— И в этой жизни вы хотите остаться Бобылем?

— Когда я гляжу на вас — не хочется.

Синие глаза моргнули.

— Это раннее признание? — засмеялась она и, поглядев на наши грустные физиономии, выпалила: — Знаете что, я приеду в субботу и приготовлю вам царский обед! Идет?

Мы с Нике подпрыгнули от счастья. Пудель прорычал: «Р-ра», вытянулся в бешеном прыжке и лизнул Синичку в подбородок.

— Я поняла! — сказала наша гостья. — Нике крикнул: «Ура! Мы ждем, мы любим тебя!»

Синичка сияла от счастья, что начала понимать собачий язык.

* * *

Она приехала в субботу и устроила настоящий пир. Мы даже выпили по бокалу шампанского. Потом мы сидели на диване, и я рассказывал ей о себе, о своеобразной, не очень-то благополучной жизни.

Нике спал рядом, всем своим видом показывая, что наши робко зарождающиеся отношения — не его собачьего ума дело, но раз козяину хорошо — то ему тоже хорошо.

Синичка избегала говорить о муже, но я чувствовал, что отношения у них сложные, запутанные.

Узнав, что я обедаю дома, она стала забегать ко мне и в обед. Заботиться обо мне и Нике постепенно стало ее потребностью.

Каждый визит ее был для меня счастьем.

Я вздрагивал от короткого, резкого звонка, кидался к двери, и она врывалась в комнату, наполняя ее запахами дорогих духов, и, яркая, нарядная, сияя улыбкой, подавала мне руки. Я хватал их, касался губами, едва удерживаясь, чтобы не обнять это бесконечно милое мне тело, прижаться к нему и замереть от блаженства.

Однажды я не выдержал, обнял мою Синичку за плечи, сжал и, теряя самообладание, скользнул вдоль ее тела, упал на колени и стал целовать ноги.

— Я не могу... больше, — пожаловался я.

— Вижу... — сказала она и погладила меня по голове. — Бедный мой, бедный...

Она сама разобрала постель, уложила меня и стала медленно, глядя в мои глаза, раздеваться.

Я смотрел на ее узкое, будто точеное тело и думал, что вижу цветной сон, либо я умер и меня томят греховными видениями.

— Не торопись, — сказала она и, стесняясь, закуталась простыней. — Я останусь до вечера. Мы будем вспоминать сегодняшний день всю жизнь. Ладно?

Красивая, умная женщина всегда желанна для мужчины. Синичка была не просто желанной для меня — я любил и боготворил ее.

Но это было не все. Эта женщина стремительно входила в мою жизнь, мое сознание, становилась моим вторым «я», и я улетал в какую-то жуткую, сладкую бездну, ни о чем не жалея.

Я не знаю, полюбила ли она меня. Но я точно знал, что ей льстит мое безумие, моя готовность отдать за нее жизнь, если она этого попросит.

Как-то она пришла после работы вялая, опустошенная. Даже яркие синие глаза ее смотрели тускло.

— Сегодня я никакая, — сказала она за ужином. — На работе много дел. Но самое главное, Бобылек мой, я обо всем рассказала мужу. Я не люблю двойную жизнь.

— Но у тебя же будут неприятности, — испугался я.

— Ну их всех... — Синичка подошла ко мне и потерлась носиком. — Давай обнимай меня и говори свои глупости.

...И снова я летел в бездонную пропасть, одержимый любовью, безумием и чем-то еще, чему люди не нашли названия.

Если бы я вдруг умер в эти часы, я бы тысячелетиями бродил по чужим мирам, счастливый и окрыленный пережитыми на земле последними мгновеньями.

Она выскользнула из-под одеяла и посмотрела на часы.

— Семь бед — один ответ, — подытожила Синичка свои мысли. — Бобылек, я остаюсь у тебя на всю ночь. Если уж дарить счастье, то тем, кто его заслуживает.

Мы встали и, не одеваясь, сели за стол и стали пить горячий кофе. Я засмущался и кинул на колени короткое кухонное полотенце. Синичка тут же сдернула его и повесила на место.

— Не надо, — сказала она. — У тебя красивое тело, зачем стесняться его?

Мы снова пошли в спальню. Синичка шла впереди раскованной, свободной походкой. Я шел за ней, замирая сердцем, готовый отдать сто жизней, если б они были у меня, за эту неземную женщину.

Я заглянул в синюю глубь глаз любимой женщины, скользнул было в сладкую бездну...

— Собака... — Синичка смотрела мимо меня. — Собака смотрит... Я не могу.

В эти безумные дни я совсем забыл о Нике. Машинально гулял с ним, кормил, расчесывал, но совсем не разговаривал с ним. Забыла о нем и Синичка. Нам было так хорошо, что мы перестали вспоминать нашего друга.

Нике молча страдал, не показывал вида. Но святое свое право — спать у меня в ногах — он не собирался уступать никому.

Синичка приподнялась и снова взглянула на хмурого Нике.

— Он все понимает, — сказала Синичка. — Я ж помню, как он назвал меня сучкой. Пусть он уйдет в другую комнату.

— У нас с ним договор, — заспорил я. — Место в ногах — его пожизненное право.

— Но я не могу, — пожаловалась моя любимая женщина. — Когда я вижу его осуждающий взгляд, у меня отпадают всякие желания. У тебя разве нет?

Я вспомнил наши скромные ночи с Бывшей. Насколько помнится, Нике нам не мешал.

— Уведи его в другую комнату, — твердо попросила Синичка. — Или я сама уйду спать в зал.

— Нике... — я поглядел на друга. — Выйди из комнаты. Так надо. Слышишь?

— Р-р... — ответил Нике и ударил жестким хвостиком по одеялу. Челюсти его были плотно сжаты.

— Что он говорит? — спросила Синичка.

— Он говорит, что ни за что не отдаст свою территорию. Напоминает про наш договор.

— Договор-договор... — проворчала моя возлюбленная. — Сообщи ему, что наступили форс-мажорные обстоятельства.

Синичка работала юристом, и составление грамотных договоров было ее сильной стороной. В другое время мы обязательно посмеялись бы на эту тему, но не в эту ночь.

— Нике... — просил я. — Уйди. Ведь я твой козяин.

— Р-р, — отвечал Нике и отворачивал от меня голову.

— Бедная женщина жертвует своей репутацией, остается на ночь, а он уговаривает капризную собаку. — Синичка подложила под голову свои белые, прекрасные руки.

Довод оказался для меня убийственным, и я встал, толкнул Нике.

— Иди отсюда. Кому говорят?

Ответ был для меня ошеломляющим. Нике зарычал и укусил меня за палец!

— Ах, подлый! — я схватил Нике и вышвырнул его из комнаты.

И мы снова бросились в объятия друг друга, родник страсти казался нам неиссякаемым...

Только во всем этом была какая-то горчинка, которую я упорно не хотел видеть.

Утром Нике отказался завтракать с нами.

— Вечером съест две порции, — успокоил я Синичку.

Я уже собирался везти ее на работу, как...

* * *

После резкого, длинного звонка я был отброшен дверью. На пороге стоял крупный, яркий мужчина. Усы его топорщились во все стороны.

— Ворюга! — сказал он мне и схватил за галстук. От его сильных движений моя голова болталась на шее, как звонок в руках школьного вахтера.

В общем, разгорелось великое побоище, которое позже Синичка окрестила Мамаевым. В сражении были задействованы две силы: с одной стороны муж Синички, которого я назвал Корсаром, с другой — я и мои друзья: Синичка с Нике.

Вскоре Корсар был вынужден отпустить меня, ибо ему в ноги с криком: «Пшел вон, блокастый!» вцепился Нике. Надо сказать, пудель вел себя геройски: он орал и верещал так громко, будто трясли за галстук не козяина, а его лично.

Корсар нагнулся и поймал Нике за уши, воспользовавшись послаблением, я хватил агрессора по спине какой-то посудиной, поданной мне из кухни Синичкой.

Дружными усилиями мы вытеснили Корсара на лестничную площадку, откуда он, дабы не привлекать внимания соседей, был вынужден бежать на улицу.

Нике еще долго изливал свой гнев перед дверью — еще бы, этот негодяй чуть не оторвал ему уши. У меня была порвана рубашка и красовался синяк на щеке, Синичка уронила на ногу тяжелую сковороду.

Сосчитав потери, мы сели пить чай.

— Я больше не вернусь к этому идиоту, — заявила Синичка. — Я не позволю больше ему обращаться со мной, как с собственностью.

— А я не собираюсь тебя отпускать, — сказал я твердо. — Будешь жить с нами.

Вечером мы солидно и степенно легли в кровать, как и положено приличным супругам.

— А ты мог бы жениться на мне? — спросила Синичка.

— С сегодняшнего дня ты — моя супруга, — заявил я. — Завтра же я пойду к Корсару и попрошу дать тебе развод.

— Иди-иди, — сказала возлюбленная. — Он тебя сразу выкинет с лоджии.

— А вы... на каком этаже живете? — спросил я.

— На двенадцатом, — ответила она без энтузиазма.

— Я все равно пойду, — настаивал я.

— Парашют не забудь прихватить.

Синичка засмеялась и положила голову мне на грудь.

— Он опять наблюдает за нами! — вскричала она, приподнимаясь.

Нике сидел в моих ногах и переминался, собираясь улечься.

— Нике! — сказал я строго. — Иди спать в соседнюю комнату. Ну?

— Р-р, ра!

Я надел перчатку и поволок непослушного пса в зал.

— Хочешь, включу телевизор? — пошутил я, пытаясь смягчить ситуацию.

Но Нике заскулил и поплелся под диван.

Синичка ждала меня в постели, натянув простыню до самых глаз. Меня обдало синим пламенем, и я как подкошенный рухнул к ее ногам.

— Может, отдать его хорошим людям? — спросила Синичка.

— Не могу, — сказал я. — Он единственный, кто поддержал меня после ухода Бывшей. Да и требование у него законное: я обещал ему место в ногах пожизненно.

Синичка сбросила простыню и спустила ноги на пол. Я оглядел ее восхищенным взглядом: природа не пожалела времени и сил, создавая эту обаятельную женщину.

— Может, мне уйти к подруге?

Я сполз к ее ногам, обнял их и вернул в постель.

— Никто нас не разлучит, — пообещал я шепотом, и моя Единственная поверила мне, повернулась и положила голову на мою грудь.

* * *

На следующий день он исчез. Убежал от меня за дом, оттуда на территорию детского садика и пропал.

Я искал его по всем дворам, расклеил повсюду объявления, пообещав каждому, кто найдет песика, солидное вознаграждение.

...Нике не возвращается в родной дом. Я не теряю надежды, что когда-нибудь моя собачка, простив мое предательство, вернется домой.

Часто я просыпаюсь ночами и смотрю, как, подложив кулачок под щеку, посапывает мое Сокровище, моя несравненная и Единственная в мире, моя Синичка.

А еще я прислушиваюсь, не поскребется ли в дверь мой маленький пушистый друг.

И такая стоит в ночном доме ти-ши-на...

ПРЕДСКАЗАНИЕ

«Мы построим новый город в Сибири!»

Какая в этой фразе жуткая мощь... Мы...построим...новый...город...в Сибири!.. Фраза чеканная, будто отлитая из меди высшего качества. Она дышит молодостью, напором, верой в себя и жизнь.

Много лет спустя я повторяю эту фразу и поражаюсь, как это удавалось комиссарам зажигать веру в массах, вести их на труд и в бой и класть свои жизни, здоровье за надуманные чаще всего идеалы. Или эти люди просто умели реализовать нашу тягу к первопроходству? Или нам нравится, когда нас ведут за руку и подбадривают необычными, странными фразами, вроде такой: «и все как один умрем в борьбе за это»?

Ну почему бы просто, деловито, упорно, изо дня в день не строить в глубине страны город с полагающейся инфраструктурой: жилыми домами, столовыми, химчисткой, телефонной станцией, детсадами, разными там коммуникациями и дорогами? Построить город, сдать его без шумихи соответствующим службам и переехать на новую стройплощадку. Так думается мне теперь, с высоты прожитых лет.

Но в моей молодости все делалось иначе.

К нам, строителям, приставили комсомольского комиссара, который шнырял по стройке, улыбался всем, подбадривал, а вечером, после ужина, собирал нас и объяснял, что в этом городе нам жить и работать, создавать семьи и рожать ребятишек, в общем, своими руками создавать будущее себе и великой Родине.

Только позднее я понял, что нам умело, каждый божий день вводили наркотик, называемый «энтузиазмом народных масс». Этот наркотик помогал высокому начальству в Москве осваивать отдаленные регионы быстро и дешево. Одурманенная молодежь не требовала приличной оплаты, нормальной еды и сносных условий существования. Мы спали в палатках, в серых и унылых бараках, в которых после нас предстояло жить еще много лет множеству несчастных семей. Нас отвратительно кормили, в основном макаронами и просроченной тушенкой.

Культурная программа на стройке выглядела своеобразно: приезжала из города самодеятельность, пела и плясала вечерами под открытым небом. Исполнялись под гитару песни про тайгу, костры, нехоженые тропы, светлую благодарную память поколений.

Наши комиссары тщательно отбирали фильмы, их крутили в одном из бараков. Нам показывали «Чапаева», картины о жестоких, высокомерных белогвардейцах, которым противостояли великодушные и гуманные красноармейцы. В наших «барачных» фильмах комсомольцы, голодные и раздетые, валили лес в глухомани и поминутно отбивались от бандитов.

Некоторые из нас не поддавались наркотику «энтузиази». Они громко возмущались казарменными порядками, плохой едой, отсутствием бань. Их корили на собраниях, изображали на карикатурах, обзывали «нытиками». Если эти меры не помогали, «неподдающихся» клеймили на бюро, отбирали комсомольские билеты и изгоняли со стройки. «Трусы, дезертиры и отщепенцы», — говорили им на дорожку.

Но... молодежь любит дерзать, она ищет трудные дороги. По крайней мере, лучшая ее часть. Она бежит из теплых, насиженных городов в Сибирь, на Крайний Север, на Дальний Восток, туда, где есть риск, опасности, где можно попробовать себя «на зуб». У молодых людей есть свои романтические наркотики. Книги Джека Лондона, например. Или Эрнест Хемингуэй с его знаменитой фразой: «Мир ломает каждого, но многие потом только крепче на изломе».

Еще были барды, прославлявшие в песнях дальние дороги «с запахом тайги». Те комиссары, что были поумней, использовали в работе и эти романтические наркотики.

Что я хочу сказать с высоты прожитых лет? Как ни странно, но тогда нам нравилась эта жизнь. Нравились тесные бараки, скудная еда, тяжелая ненормированная работа, танцы и песни у костров. Но почему? Да потому, что рядом с нами жили и делили трудности молодые, красивые девчонки со всего Союза. Девчата пели у костров задушевные песни и ласково оглядывали нас. Они знали, что скоро вырастут удобные, светлые дома, построенные их руками, и в одном из них, в милом уголке, их ждет семейное счастье и появится на свет первая крошка, что внимательно, с легкой тревогой всмотрится в своих родителей. Младенец быстро убедится, что попал в хорошие руки, что его ожидали и рады ему, увидит, что эти двое улыбающихся, легкомысленных на вид людей будут о нем заботиться и любить.

Девчонки верили своим предчувствиям, у них было светло на душе, и они улыбаясь глядели на нас, своих будущих мужей и отцов своих детей.

У меня не было таких предчувствий. Я был слишком молод, мне было всего девятнадцать.

Мне было хорошо среди этих молодых, энергичных, тянущихся друг к другу людей. Меня неудержимо тянуло к девчонкам, но инстинкт отцовства еще крепко дремал во мне. Он проснется много позже. Именно это осложнит мои отношения с Настей. Тогда я еще не знал, что девушки созревают для жизни раньше нас, парней.

Да, меня сильно тянуло к девчонкам. Мне было приятно говорить с ними, целовать их пухлые, свежие губы, касаться девичьих рук, плеч, волос...

Но очень скоро я не хотел видеть никого, кроме Насти, этой хорошо сложенной, красивой девушки с гордой посадкой головы и светло-карими, под цвет ореха, глазами. Двигалась она как-то порывисто, непринужденно, и ее черные до плеч волосы кидало во все стороны.

Настенька была любимицей стройки, и я удивлялся про себя, как могла такая красавица уродиться в каком-то неприметном селе на верхней Волге.

Я звал ее «красавицей-волжанкой», а она меня «моим застенчивым дружком с Урала». Нам было хорошо вдвоем.

Мне завидовали. Многие по-хорошему. Но не все. Кое-кто даже пытался оттеснить меня. Но я не уступал ни пяди.

Однажды мы гуляли по лесной окраине будущего городка. Настя встряхнула головой и чуть надменно сказала, показывая на строящийся кирпичный дом:

— Хочу жить в этой красивой девятиэтажке.

— Не выйдет, — ответил я. — Этот дом сдают для начальства.

— А я чем хуже? — спросила Настя. — Лицом не вышла или статью? Конечно, я не принцесса на горошине. Просто комсомолочка, еще я аккуратно плачу взносы.

Улучив момент, я обхватил ее тонкий стан и, словно клещ, впился губами в ее большой, красивый рот.

— Ты не умеешь целоваться, — сказала Настя, отбиваясь. — Дай поучу. Вот так, понял? Можно и язычком поработать? Ну?

— Откуда ты все это знаешь? — с подозрением спросил я.

— У нас все село такое, — засмеялась Настя. — Ужас как любят целоваться, от первоклашек до бабушек. Говорят, лет сто назад один француз проезжал через Сетунь, всех наших девиц обучил.

Настенька опустила голову мне на плечо. Плечи ее вздрагивали от смеха.

— Может, он и твою бабушку... обучал? — спросил я, обуреваемый ревностью. — И отчего ты такая красивая?

— И так может быть, — усмехнулась Настя. — У меня мама красивая очень, а братья и сестры ее — так себе, ни лицом, ни рылом.

Она заглянула мне в лицо, губы ее трепетали, а глаза — два отполированных орешка — лукаво блестели.

— А ты, удалец, чем будешь заниматься, когда город отстроим? — спросила она, легко переступая ногами и покачивая тонкими, изящными плечами.

— Учиться хочу, — поделился я сокровенным. — В Москве.

— Ну во-от, придумал тоже, — разочарованно протянула Настя. — А я тебя, что ли, ждать буду?

— Поедем учиться вместе, — предложил я. — Выхлопочем комнату в общежитии. Я буду подрабатывать. В Москве много работы. Потом вернемся сюда специалистами и заживем как короли!

— А дите? — спросила Настя. — Дите разве ждать будет, пока мы с тобой целых пять лет учиться будем?

— Дите? — удивился я. — При чем тут дите? Мы же молодые, нам учиться надо, расти. Дети никуда не денутся.

— Пока мы сюда вернемся, я состарюсь, — закапризничала Настя. — Ты аж за облака заглядываешь, а я на земле стою.

Потом мы обнимались в темном коридоре барака. В каком-то сладком дурмане я целовал нежную тонкую шею, расстегивал кофту и приникал горячими губами к прохладной груди.

— А вот туда нельзя, — строго сказала Настя и, взяв за подбородок, выдернула меня наружу — Это не для тебя. Это для моего ребенка.

Она застегнула кофту.

— Совсем разбаловался уральский паренек, — Настя небольно ткнула в мой лоб указательным пальцем. — Остынь немного, а потом иди спать.

Мой обиженный вид развеселил ее. Она притянула мою голову теплыми ладонями и чуть не задушила долгим поцелуем.

* * *

Еще один человек восхищался моей Настенькой. То был молодой комиссар Леша Козырь. Он приехал на нашу стройку по распределению после окончания одного из вузов Закарпатья. За веселый, доброжелательный характер и умение ладить с молодежью и начальством его через два месяца сделали освобожденным комсоргом стройки.

Леша не был красив, но заговорить мог любого. Особенно возгорался он, завидев смазливое женское личико. «Поглядите на это чудо! — кричал он и улыбался до ушей молоденькой комсомолке. — Павушка моя! Лебедь белый! Если б ты, рыбонька золотая, еще бы и взносы вовремя платила, да тебе бы цены не было!»

Девушка смущенно улыбалась и восхищенно глядела на комсомольского вожака.

— Если кто из парней задумает на тебе жениться, — шептал он на ухо девушке, — то ты только мигни мне — я его вот этими руками задушу как куренка.

И Леша Козырь, запрокинув голову на левое плечо, смеялся как ребенок.

Если Настенька слыла любимицей среди парней, то новый комсорг быстро стал любимцем среди девушек.

С молодежью Леша держался доброжелательно и деловито.То помогал выбить технику на расчистку футбольного поля, то добивался выделения денег на покупку музыкального инструмента для клуба.

Начальство души не чаяло в молодом комиссаре. Тот обворожил их разными слетами, летучками, молодежными викторинами, которые проводил с легкостью необыкновенной.

Но я невзлюбил энергичного, развеселого Лешу Козыря.

— Он хитрый и себе на уме, — сказал я как-то Насте. — На людях он играет свою роль, а в душе он совсем другой. Начальству он говорит одно, а нам — совсем другое.

— Ты завидуешь ему, — возражала Настя. — Откуда тебе, такому молодому, уметь разбираться в людях?

— Мама говорила про меня, что я понимаю людей не хуже стариков. Якобы у меня есть чутье, — угрюмо парировал я.

— Мало ли что говорят мамы про своих сыночков, — Настя заглянула в зеркальце. — А вот мне Леша поручил заниматься в комитете сектором жилья, — сказала она со значением. — Скоро мы будем просить начальство построить семейное общежитие для молодоженов. Мы с тобой будем первыми в очереди.

...Мое настроение падало. Я видел, как наш молодежный вожак все чаще подваливает к Настеньке, широко улыбается ей, называет «мисс Сибирь» и щедро нагружает комсомольскими поручениями.

* * *

— Ну не ревнуй меня так, шейх Мансур, — сказала после танцев Настя. — Леша мне вовсе не нравится как парень. Он неглупый, интересен — и только. А улыбается и говорит комплименты он всем девчонкам напропалую — такая у него работа. Ну подумаешь, сегодня он поручил мне на танцах вручить приз лучшему каменщику. Леша считает, что призы должны вручаться самыми симпатичными девушками. Ты разве с ним не согласен?

— Он кружит возле тебя, как лиса возле курятника, — горько сказал я.

— Ты чересчур поверил своей маме, — рассердилась Настя. — Между прочим, он о тебе хорошо отзывается, даже назвал тебя интеллигентным мальчиком.

— Спасибо, — кивнул я. — Он, конечно, мужчина, а я всего-навсего мальчик...

* * *

Леша Козырь так загрузил поручениями Настю, что у нее все меньше времени оставалось на свидания со мной. Иногда комсомольский секретарь даже освобождал ее от работы.

Общее дело, общие интересы сближают людей. К этой мысли я пришел позже, уже в зрелые годы.

Насте было интересно выполнять поручения, интересно было крутиться среди молодежи, общаться с людьми. Иногда она делала по-своему, Леша не соглашался, бывало, они громко спорили между собой.

А я безумно ревновал. Упрекал в неверности, обижался и обрывал ее оправдания на полуслове.

Козырь в последние дни активно готовился к предстоящему слету молодых строителей. Для поездки в областной центр он отобрал группу ребят и девушек, куда включил и меня с Настей.

— Не хочу ехать в город, — отказался я. — Там Лешка будет обхаживать тебя.

— Он всех обхаживает, — заступилась Настя. — Просит, уговаривает, умоляет, бывает, и унижается — раз у него работа такая. Поедем, а?

— Мне надо готовиться в институт, — упрямо сказал я.

— Ну смотри, — Настя качнула плечами. — Мне хуже делаешь. На слете городские будут бегать за мной, а я одна, знай отбивайся?

Последнее подействовало, и я собрался в дорогу.

Настя сделала прическу, купила строгий серый костюм, туфли на высоком каблуке.

На слете она выглядела королевой. Росленькая, стройная, преисполненная достоинства, она держалась учтиво, изысканно. Журналисты в один голос твердили: «Мисс Сибирь». Один из областных комсомольских вождей даже предложил ей переехать в город и возглавить в обкоме сектор по работе с молодыми строителями.

Я любовался Настенькой издали и суеверно думал: «Кровь... Неужели ее бабушка согрешила с тем французом?»

На слете мы встречались урывками. Где-нибудь в коридоре или на лестнице мы подбегали друг к другу, она клала мне на плечи свои тонкие, сильные руки, я обхватывал ее за талию, и мы надолго приникали губами.

На второй вечер мы убежали с торжественного концерта, спустились к Енисею и перевели дух:

— А правда, что я хорошо выгляжу? — спросила Настя. — Прямо как городская студентка, и не скажешь, что выросла в глухом селе...

— Правда, — сказал я. — Только мне не нравится, что тебя так хвалят.

— Могут избаловать? — усмехнулась она.

— Могут, — сказал я. — Лучше поедем учиться.

— Учиться... — вздохнула она. — Боже, не выдержу. Пять лет...

— Но я же буду рядом, — от воды тянуло сыростью, и я накинул пиджак ей на плечи. — Мы вместе справимся. Вот увидишь...

— Боюсь, — сказала она и вспомнила: — Завтра будет банкет в ресторане. От нас пригласили Лешу Козыря и меня.

— Неужели ты пойдешь? — с недоверием спросил я.

— Но как же не пойти? — удивилась Настя. — Мне сделали уважение, пригласили, а я возьму да откажусь. Негоже это, Мансур!

— А Лешка будет сидеть рядом и соблазнять тебя? — почти злобно спросил я. — Он, как всегда, наклюкается и всякие тормоза потеряет.

— Меня никто не сможет соблазнить, — так же злобно ответила Настя. — Если это легко, то что же ты до сих пор не взял меня? А? Ну отвечай, чего не берешь?

Я растерялся.

— Если любишь девушку, так надо сразу тащить ее в кровать, что ли? — сказал я. — Наверное, всему свое время.

— Но почему ты мне не веришь? — спросила она с болью. — Раз ревнуешь, значит, не веришь.

Безумная мысль посетила ее.

— Хочешь, завтра всем объявлю, что мы с тобой жених и невеста? — она поднялась на цыпочки и заглянула мне в глаза. — В субботу распишемся и пойдем жить в отдельную комнату. Я попрошу, Леша поможет. Ну?

— А учеба? — запоздало вспомнил я.

— Опять... — с досадой простонала она. — Об этом подумаем потом. Тебе что важнее: я или учеба?

— Ты и учеба, — сказал я. — Зачем делить?

В тот вечер мы договорились, что объявлений никаких делать не будем, а просто в субботу пойдем в загс, распишемся, соберем близких друзей и начнем совместную жизнь. А уж потом будем думать про учебу.

* * *

Вечером следующего дня я несколько раз подходил к Настиному номеру, но за дверью не отвечали. Видимо, банкет затянулся.

Уже в полночь я решил в последний раз навестить свою невесту. Дверь была заперта, я поднял было руку, чтобы постучать, как услышал мужской голос. Этот голос принадлежал Лешке Козырю, и он в чем-то тихо, настойчиво убеждал мою Настеньку:

— Прилично воспитанный мальчик... ему надо учиться... у вас разные пути. Будь реалисткой, Анастасия...

Потом послышалась легкая возня.

— Не могу, Леш... — просила она. — Мы ж с ним уговорились...

Я стоял с поднятой для стука рукой. Кто-то сильный, уверенный в себе и глумливый парализовал мою волю.

— Не надо, Лешенька... — вдруг попросили за дверью жалостливо и тонко.

Возня внезапно стихла, и тишину разорвал сдавленный крик Насти.

Я вздрогнул, пришел в себя и хотел навалиться на дверь, заорать, как вдруг понял, что то был крик боли и страсти.

...Всю ночь я бродил у Енисея. Смотрел, как великая река сонно и мощно катит свои воды вниз, к холодному океану. И этому великану, занятому тяжкой работой, было не до моей тоски и горьких слез. Если б он позвал меня, я ушел бы вместе с ним...

Утром я уехал на попутке домой, на стройку. Мне показалось, что я попал в иной мир. Всюду я видел грязь, кучи стройматериалов, бледное небо с диском солнца, всюду бродили, как мне показалось, грязные молодые люди с одичавшими лицами, безвкусно одетые девицы. У первых в глазах — одиночество и желание выпить, у вторых — вялая похоть.

* * *

Настя пришла ко мне через несколько дней. Вид у нее был тусклый, болезненный. Даже волосы и те вяло лежали на плечах.

Она села напротив меня и положила руки мне на колени.

— Ты все знаешь? — спросила она. — Да? Но почему не спас, паренек мой уральский?

Мы помолчали.

— Настя, — сказал я. — Уедем в Москву, все забудем и начнем новую жизнь.

— Я так не могу, — она покачала головой. — Я берегла себя для тебя. У нас в селе строго. На таких, как я, женятся только вдовцы да разведенные. Не сберегла...

Она посмотрела на раскрытый чемодан.

— Собираешься в дорогу? — И зачем-то уточнила: — Один, выходит?

Я поглядел на ее измученные бессонницей глаза, жалость пронзила меня, и я подсел к ней и обнял за плечи:

— Перестань убиваться, Настенька, — сказал я. — В больших городах на это не обращают внимания. Я все забуду. Ты оступилась. Леша настоящий бес, он кого хочешь окрутит.

— Ты уж не ругай его, — попросила она. — Мы с ним скоро распишемся. Что поделаешь, Мансурик, судьба, видно. Да и не последний он парень здесь, пригожий, высшее образование. В партию, говорит, собираются принимать. Большим начальником будет. Девчонки мне завидуют.

— Не надо утешать меня, — попросил я.

— Не случайно, может, я оступилась, — продолжала Настя. — Ты про учебу, а я слушаю тебя и про будущее дите вспоминаю. Мне, видать, мужик был нужен. У нас в Сетуни в девках не принято засиживаться.

В тот вечер мы долго говорили. Настя несколько раз всплакнула, трудно принимая новые наши роли. Не влюбленных, а просто добрых, хороших друзей.

— Не думай обо мне плохо, — попросила она. — Ты обязательно станешь большим человеком. — Она улыбнулась сквозь слезы. — Ты будешь советским шейхом.

Она посмотрела на часы и впервые за этот вечер засмеялась:

— Надо идти домой. Теперь Лешка ревнует меня к тебе.

— Подожди, Настя, — сказал я. — Хоть теперь ты не моя, но я очень переживаю. Все равно ты близкий мне человек. Мне раньше надо было родиться.

Настя благодарно мне улыбнулась, и сразу расцвело, похорошело ее лицо. Вновь засветились внутренним светом ее орехового цвета, глаза.

— Бросай Лешку, Настя, — искренне сказал я. — Почему-то я его вижу будто под рентгеном. — Не знаю почему...

— И каким ты его видишь? — сухо спросила она.

— Пропойцей. Потом он дурное дело сотворит, по глупости, по пьяни. У тебя будет трое детей, много он вам горя принесет.

— Ну понесло тебя, Мансур, — с досадой сказала Настя. — Вот уж и не знала, что ты такой злой. Неужели у тебя не найдется пары добрых слов о нем, моем будущем муже и отце моих детей?

* * *

Настенька пришла провожать меня. Обняла и расплакалась:

— Не поминай лихом, — попросила она.

Я сказал ей много добрых слов. Она ответила тем же.

— Завидую твоей будущей жене, — вздохнула она. — Ей будет хорошо с тобой.

Я медленно покачал головой:

— Не завидуй, — сказал я. — Ей вечно не будет хватать чего-то, что ты оставила у себя.

— Ты прямо как малолетний провидец, — засмеялась она, польщенная. И тут же нахмурилась. — Ты мне про Лешку такого наговорил. Врал ведь? Или прозрение, скажешь?

— Врал, понятное дело, — легко согласился я. — Со зла, конечно. Не бери в голову.

И мы расстались. Я долго глядел в заднее стекло автобуса, как на дороге уменьшалась и таяла на глазах одинокая девичья фигурка, что острым жалом вошла в мою память. Думалось, навсегда.

* * *

Я приехал в Москву и с треском провалился на приемных экзаменах. Это был второй серьезный урок в моей жизни. В первом уроке я упустил любимого человека. Во втором мне показали, что жизнь куда серьезнее, чем кажется, а знания, полученные у костров и в шумных бараках, никуда не годятся.

Много забот, мытарств и страданий я прошел в большом городе. Случайные заработки, случайные углы и даже ночевки на вокзалах — все это пришлось пройти. Я оказался хорошим учеником и все жизненные уроки старательно усвоил. Поступил в институт, закончил его с красным дипломом. Получил много знаний самостоятельно. Все шесть лет жизни в Москве старался научиться отличать хороших людей от плохих, деловитых от болтунов, порядочных от подлецов.

Вернувшись на родной Урал, сделал головокружительную карьеру и в 30 лет стал директором крупного завода.

Чуть не забыл про личную жизнь. Почему-то она всегда отставала от работы и производственной жизни. Но, тем не менее, имею жену и сына. Жена — серьезный финансист, мы очень уважаем друг друга, дорожим нашими отношениями. И все же... И все же однажды она в откровенную минуту сказала мне с непонятной обидой: «Мансур, ты не до конца мой... Я не знаю причины, может, она во мне. Но мне больно...» Больше она не возвращалась к этой теме.

Я знал причину. Но надеялся, что время сотрет, унесет в бездну все наши недоразумения, обиды, сомнения... Унес же когда-то могучий Енисей в океан мои слезы...

* * *

Однажды секретарша вбежала ко мне в кабинет и, оглянувшись на дверь, сказала шепотом: «Там, в трубке, одна женщина, очень просит. По личному...»

Вид у нее был растерянный.

— Свидание хочет назначить? — пошутил я.

— Вот именно, — обрадовалась секретарша. Ее глаза сияли: «Какой у меня шеф понятливый!»

— Я слушаю, — в трубке помолчали, затем чистый, звонкий голос сказал:

— Здравствуй, Мансур. Это я, Настя...

Я чуть не свалился под стол вместе с трубкой:

— Ты... Ты откуда?

— Я на вокзале. Сделала остановку на несколько часов. Если можешь, подъезжай.

...Через полчаса мы стояли друг против друга, молча, без улыбки, затем обнялись, и я осторожно поцеловал подругу молодости в щечку.

— Еду с родины, — сказала Настя. — Похоронила маму.

— Понятно, — я наклонил голову. — Сочувствую, Настя, что поделаешь, года.

— Да, — согласилась она. — А ты все такой: будто куда торопишься.

— Сегодня не тороплюсь, — я взял чемодан в левую руку, правой полуобнял Настю за талию. — Пошли ко мне.

— Куда? — изумилась она. — Через два часа у меня поезд.

— У нас так не делается, — я повел женщину к машине. — Познакомлю с семьей, поговорим. А поезда подождут.

Я посадил ее рядом, на переднем сиденье.

— Какая у тебя роскошная машина, — глаза Насти сверкнули восхищением — два начищенных орешка в глубоких глазницах.

— Машина не моя, служебная.

Я разговаривал с ней, приглядывался. Все та же гордая посадка головы, достоинство в речах, движениях рук. Но во взгляде и в самом лице читалась тяжелая усталость.

Мы приехали быстро. И когда я ввел в дом худенькую, растерянно улыбающуюся женщину с чемоданом, жена моя была сильно озадачена. Но у нее есть одно положительное качество, которое я ценю и которое сильно помогает нам в совместной жизни. Это ее тонкий юмор.

— Уж не вторую ли жену привел? — спросила она, и Настя рассмеялась.

— Элеонора, — представил я жену.

— Просто Эля, — сказала она. — А вас я знаю, вы — Анастасия?

Настя удивленно посмотрела на нее, потом на меня.

— Мой муж рассказывал мне о вас, — сообщила Элеонора. — Когда мы были молоды. Теперь высыпает на мою бедную голову одни заводские проблемы.

— Значит, у вас мало других проблем, — сказала Настя.

— Если бы... — моя жена, как истая мусульманская женщина, начала демонстрировать свое гостеприимство. — Итак, Настя, располагайтесь как дома. Я сейчас приготовлю ванну.

...После ужина мы сидели втроем на диване и вели светскую беседу.

— Я живу в молодом городе, — рассказывала Настя. — Мы строили его сами. Мансур, наверное, рассказывал. Палатки, бараки, костры... Теперь асфальт, парки, красивые дома...

Женщины сидели рядом, я невольно сравнивал их. Моя жена — ухоженная, строгая и очень внимательная в разговоре. Настя — я это увидел только сейчас — выглядела гораздо старше. Но уже в разговоре разница в годах начинала ощущаться все меньше. Настя говорила живо и быстро, и глаза ее загорались внутренним огнем.

— Завтра мою лабораторию будет проверять высокая комиссия, — моя жена встала и приветливо оглядела Настю и меня. — Извините, мне надо подготовиться.

...Мы остались одни.

— У меня была тяжелая жизнь, Мансур. — сказала Настя. — После твоего отъезда мы с Лешей поженились, у нас родились две дочери. Вначале у нас все шло хорошо. Мы быстро получили просторную квартиру, Лешу поставили секретарем парткома. Но он на глазах спивался. Ты ж помнишь, еще при тебе родилась гнусная привычка: каждый сданный дом, цех, школу, аптеку, какую-нибудь хибару, — по каждому случаю устраивались банкеты, которые постепенно сошли на рядовые пьянки. Если из Москвы или области приходила телеграмма, где нам присуждали какое-нибудь место в соцсоревнованиях — то уж пил весь город.

Мой Леша вначале выпивал на людях, потом стал пить дома. Сколько могли, мы скрывали его порок. А уж потом... — Настя долго смотрела мимо меня. — Потом случилась настоящая беда — Леша угодил в тюрьму. По великой глупости. Проще — по пьяни. Долгие семь лет я одна ставила на ноги детей. Многое пережила, многое испытала.

Настя подняла глаза…

— Я, Мансур, все выдержала, все вынесла. Училась, работаю сейчас главным технологом на швейной фирме, старшая дочь получила образование в области, младшая — учится в Москве. Дети гордятся мной. А отца жалеют. Он вернулся домой инвалидом. Пытаюсь убедить его, что жизнь не поздно начать заново.

Потрясенный, я слушал рассказ и думал, какие тяготы выдержали эти хрупкие, изящные некогда плечи.

— Ты никогда не вспоминал обо мне плохо? — вдруг спросила Настя.

— Нет, — твердо ответил я. — Мы были тогда очень молоды. Во всем был виноват я: мужчина не должен был так беспомощно вести себя. Я не сумел, точнее не умел, защитить нашу любовь. Всему виной моя молодость. Если бы я был старше...

— Не надо винить только себя, — мягко попросила Настя. — Мы оба мало знали жизнь, рядом не было опытного друга, подруги.

Я кивнул Насте, своим мыслям. И внезапно вспомнил:

— Я думал, у тебя будет трое детей...

— Младшенький сын прожил всего пять лет, — Настя долго смотрела на меня. — Но об этом не будем, ладно?

Я опустил голову.

— Ты молодец, Настенька. — мне хотелось ободрить гостью. — Вместе с твоими детьми я восхищаюсь тобой.

Взглянув на часы, я вспомнил про свою жену. «Бедная, она старательно делает вид, что занимается делом, а на сердце боль...»

— Сейчас позовем Элеонору и будем пить чай с башкирским медом, — сказал я бодро.

— Мансур, ответь на последний вопрос, — попросила Настя, и ее ореховые глаза зорко уставились на меня. — Помнишь, на прощанье ты предостерег меня от Леши?

Я молчал. Настин взгляд сделался беспокойным.

— Скажи честно, только очень честно, — она чуть подалась ко мне. — Ты наговорил тогда со зла? Или ты своим предсказанием хотел предостеречь меня?

Я молчал.

— Ну же, говори... — потребовала Настя. Я поднял глаза на свою первую любовь:

— Если б я знал... — глубокая скорбь из далекого прошлого перехватила мне горло. — Если б я знал...

* * *

Неужели уже тогда, думал я, замирая от неожиданной, дерзкой мысли, он не верил, что мир и довольство, веселые лукавые глаза детей и безоблачные лица стариков, то есть все то, что мы называем счастливой жизнью, — все это невозможно на земле, и все это — великий Миф народов. И зачем обманывать людей верой в светлое будущее, верой в невозможное, лучше дать им веру в бессмертие человека. Что такое несколько жалких десятков лет жизни на земле по сравнению с вечной жизнью в другом, ирреальном измерении. Но вечную жизнь надо заработать, честно и праведно трудясь на этой грешной земле, надо совершать добрые дела, изо дня в день, и не требовать за это награды. А плохих людей, которые не хотят жить по законам добра и совести, надо пугать муками ада.

В этом месте моя мысль давала сбой. Выходит, мечта о бессмертии, то есть о вечной жизни в других мирах, — это спасительный якорь для исстрадавшихся людей, погрязших в смутах, раздорах, войнах и болезнях, не умеющих прокормить себя и свои семьи? Или этот гениальный человек знал больше, ведь он часто и подолгу уединялся в пустыне и слушал Космос, — и он знал много больше рядовых землян о многомерности и многовариантности жизни во Вселенной, в которой наша Земля — лишь одна из многих зеленых песчинок?

В такие минуты и часы, когда моя мысль беспомощно бьется в паутине неразрешимых вопросов, мне приходит в голову яркая, как вспышка, догадка. Наверное, таких великих, сострадающих личностей, как Будда, Христос и Мухаммад, к нам на землю время от времени посылает Некто, дабы утешить и согреть наши иззябшие души.

Написать отзыв

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2003

WEB-редактор Вячеслав Румянцев