№ 8'03

Виталий ФЕДОРОВ

ВЕРХОЛАЗ

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

XPOHOС

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

История науки

История России

Сайт истфака МГУ

Слово о полку Игореве

ГЕОСИНХРОНИЯ

Вечером, после всех дел, я поехал куда-то на окраину Ижевска, на поиски дома, где жили мои родственники, которых я не видел лет 18-20. Найдя в темноте нужный подъезд, я вошел в лифт. И тут на стене заплеванной кабины я увидел ту же надпись, мелкую, четкую, - «Помни!». Удивившись такому совпадению (впрочем, совпадению ли? как знать, может, в Ижевске это поветрие - писать где ни попадя на санскрите - имеет повальный характер?), я ощутил вдруг отвратительную слабость в коленях. Заныли зубы, засвербил правый бок, шахта лифта вдруг будто раскрылась вверх и вниз, я почувствовал ее всю, длинную, узкую. Страх, липкий, душный, жаркий, в одно мгновение овладел мною. Проклятый Верхолаз! Неужели это он? Неужто до конца жизни не будет от него мне покоя? Зурлянд верил в совпадения, а Сомов нет. С кем из них быть мне? Ни тот, ни другой, увы, не могут дать мне теперь ответа.

Семейная легенда гласит, что в возрасте трех лет меня сняли со стены строящегося дома. По черезрядно торчащим кирпичам я влез на высоту четвертого этажа. Снимали меня якобы с пожарной машиной. Я отбивался и вопил - не хотел покидать стену. Не помню, конечно. Но уж точно - не было в моем детстве в окрестных дворах такого дерева, на вершину которого бы я не влез. Крыши, стройки, подъемные краны - вот стихия моего детства. В любой подвижной игре я был неуловим за счет маневров на высоте.

Товарищи по играм легко отдавали мне первенство в лазании. Если и появлялся соперник, я быстро сбивал его прыть, предлагая соревнование с практически невыполнимыми условиями - залезть на подъемный кран, проползти по стреле, спуститься по тросу на висящий крюк, раскачаться и - влететь в проем окна строящейся «коробки», например. Любящие первенствовать на земле, там, наверху, быстро теряли желание выяснять, кто круче.

Неудержимо влекли меня фабричные трубы, куда доступа мне не было. Глядя на ряды металлических скоб, вмурованных в кирпич, я совершенно реально чувствовал руками нагретый на солнце металл. Вот залезть бы, а там!.. Что там - непонятно, но это должно быть очень, очень здорово! На вершине дерева, на крыше я испытывал ни с чем не сравнимую радость, но на трубе! Это должно было быть великолепно! И уж совсем нереальны были мои сокровенные помыслы - телевышка, радиовышки... О!..

Первой моей покоренной трубой стала металлическая черная дылда в школе сварщиков на Новостройке, куда наша семья переехала, когда мне было девять лет. Ее никто не охранял. Новые друзья хвастались, что долезали до половины ее высоты. Расписывали, как это страшно и т.п. Я усмехался про себя, но и волновался тоже изрядно. Небрежно сказал, что долезу до вершины. «Ха! - сказали мне, - многие хвалились, да никто еще не долезал!» «Пошли?» - «Пошли!»

И вот - труба. Человек десять-двенадцать глядят на меня. Некто Джон показывает на середину верхотурины - он там был. Остальные хвастают пожиже - кто треть, кто четверть одолел. Приваренные ступеньки уходят прямо в небо... Что это? Я уже лезу? Не лезу - лечу вверх по трубе! Ну, конечно, бахвальство пацанов - сплошное вранье. Каракули Джона («ДЖОН») уже далеко внизу, остальных - еще ниже, а я не одолел еще и одной десятой пути. Черное тело трубы чисто. Вверх! Вверх! По сторонам не гляжу, вижу только ступеньки, ступеньки, ступеньки...

Ветер, легкое покачивание. Прямо впереди - небо. Пять ступенек, три, одна... Есть! Я наверху! Труба гудит, воет, вибрирует. Восторг переполняет меня. Я трясу ступеньки, и мне кажется, что труба раскачивается. Еще! Еще! И вдруг... Прямо перед носом я вижу свидетельство того, что я на этой трубе не первый. Справа от последней ступеньки в копоть глубоко врезана большая свастика - фашистский крест. Не просто нацарапана, а нанесена монументально, основательно, тщательно, любовно. Есть и надпись - таинственные письмена, непонятные буквы.

Радость мою словно загасило водой. Подонок! Немецкий прихвостень! Фашист! Как он смел - мою трубу... Нашариваю в кармане оловянного солдатика. Это знаменосец, флаг торчит, как пика, - наш, красный флаг, хоть и покрашен солдатик «золотой» краской. Зло, остервенело скребу солдатиком по копоти - проклятый знак уничтожен. Выше карябин рисую пятиконечную звезду. Вот так! «Смерть фашистским оккупантам! Да здравствует Красная Армия!» Выходит кривовато, от обиды дрожат руки.

Спустился. Потный, усталый, в копоти. Дождались меня не все - Джона и еще кое-кого нет. Остальные молчат. Глядят как на нечто. Вот так! О свастике молчу. Сам же думаю: кто? кто? кто?!

Годы детства и отрочества, проведенные на Новостройке, были отравлены существованием таинственного Верхолаза - на всех высоких точках без исключения он побывал раньше меня. Везде я находил его знаки и надписи. Быстро я выяснил, что учимся мы в одной школе, - на трубе школьной бойлерной (ерунда, а не труба) красовалась небольшая аккуратная свастика. Там же произошла и первая стычка. Сцарапав крест, я нарисовал все ту же звезду (рисую я плохо, в отличие от Верхолаза). Через несколько дней из середины звезды торчал нарисованный штык. Вот, значит, как...

Слава моя как верхолаза на Новостройке была крепка и незыблема, но вот что странно. О том, другом, Верхолазе никто и не слыхивал. В школьных туалетах, в подъездах, на заборах видел я иногда свастики, но это были жалкие каракули, подобные моим звездам. Внизу парень явно не хотел светиться. Что-то толкало его к самовыражению лишь там, наверху. Я искал встречи, подкарауливал его, задирал в надписях. Он игнорировал меня во всем, кроме одного - всегда и везде он был первым.

Своего часа я дождался лишь к десятому классу, когда начали строить новый трамплин (на старом его метка была, конечно, раньше моей). Я ждал не мог дождаться, когда же он будет доведен до самой высокой точки. Ежедневно следил за стройкой, и вот... На моих глазах смонтировали площадку для прыгунов. Жду, не ухожу, весь дрожу. Ему сегодня меня точно не опередить. Он скрытен, несколько лет мастерски уходил от меня. Может быть, и теперь он тоже ждет где-то в лесу, но я стою открыто. Мне скрываться смысла нет, он меня явно знает. Меня ведь все знают как верхолаза. А о нем - только я.

Рабочий день окончен, стройплощадка пустеет. Светло, летний день долог. Я у трамплина. Что-то произойдет. Неужели он отдаст мне первенство без боя? Озираюсь. Тишина. Никого. Ступеньки по параболе уходят вверх. Перил нет, ерунда, не впервой. Пошел. Быстрее. Быстрее. Бегом! На! На! На! Вот так! Вот так! Я наверху! Я первый!

Площадка не огорожена, собственно, только пол. Ревнивое подозрение обжигает меня - сейчас я увижу его свежий, свежайший паучий крест? Тщательно осматриваюсь. Ничего. Ничего нет. Припасенным красным цапун-лаком разрисовываю площадку звездами. Посередине рисую жирный «могендовид», из-под которого торчат обломки свастики (долго думал, чем его можно сильнее зацепить). Что? Получил? Осматриваюсь. Никого внизу не видно. Быстро спускаюсь.

Ночью не могу уснуть. Что-то будет? Что-то будет?

День, второй, третий. Ничего. Ничего. Ничего.

На четвертый в почтовом ящике обнаруживается письмо. Заклеенный конверт, мое имя, даже адреса нет. Подошел и опустил. Знает, все знает. В отличие от меня. Кто-то твердит мне изнутри: дурак! дурак! дурак!!!

Уединяюсь. Письма и так всю жизнь пугали меня, а тут... С колотящимся сердцем открываю конверт. Один сложенный пополам листок.

«Сэр! Долгое время мне было наплевать на Вас. Но с некоторых пор Ваше существование изрядно раздражает меня. Участь наша должна свершиться. Зная о Вас несколько более, нежели Вы обо мне, я не рискну ошибиться в том, что Вы заведомо не бывали ни на факеле статуи Свободы, ни на шпиле «Эмпайр Стейт Билдинг», ни даже на вершине Великой Пирамиды. Успокойтесь, я тоже пока там не был, это лишь записано в мои перспективные планы.

Так вот, мой юный друг. Вы долго искали встречи со мной, но не находили. Между тем все, что стремится к вершине, должно сойтись. Эта истина, полагаю, Вам неизвестна, но это так. Что-то подсказывает мне, что мы увидимся не позднее, чем завтра на рассвете. Четыре лучше, чем одна. Красные лучше, чем синие. Левая лучше, чем правая. Там сторож с собаками, но я не сомневаюсь в том, что это смешное обстоятельство вряд ли сможет помешать нашей встрече.

Кстати, я совсем не фашист, как и Вы, судя по моим наблюдениям, отнюдь не коммунист, и даже не еврей. Обсудим, если пожелаете, эти странности. Ваши скверные выходки я отношу на счет юного возраста и невежества. Ваша смелость мне импонирует, в Вашей порядочности я не сомневаюсь. И если я попрошу Вас как можно бесследнее ликвидировать это послание (а я прошу Вас об этом), Вы, несомненно, любезно выполните мою просьбу. Интересно, как Вы окрестили меня, ведь как-то же Вы меня про себя называете? Я бы подписался этим придуманным Вами именем, но, поскольку не знаю его, лишен этой приятной возможности. Увы, б/м, б/и, б/д.

Р. S. Я Вас называю Верхолазом».

Все говорило за то, что письмо лучше сохранить. Но я его сжег.

Тайнопись его я понял так ясно, будто бы передо мною был точный план назначенного места встречи. Только мы двое и могли понять друг друга.

Чтобы к рассвету быть на месте, предприятие нужно было начинать с вечера. Подготовка моя была проста - полпачки покупных пельменей, позаимствованных из холодильника (для собак). Поразмыслив, я взял с собой кусок приводного ремня, на конце которого была закреплена здоровенная гайка.

Путь мой лежал в самый загадочный район Уфы - «РВ». Он виден с любой точки города, но почти никто из смертных там никогда не бывал. Это зеленый оазис за кинотеатром «Искра», из недр которого возносятся ввысь невообразимо высокие радиовышки (по ним район и получил свое наименование). Две синие и две красные. Левая, конечно, глядя с Новостройки. Легендарный «Голос Коминтерна».

Одна из причин того, что на «РВ» никто никогда не бывает, - невероятная свирепость обосновавшейся там барачной шпаны, считающей «РВ» своей законной территорией. Из-за нее, во многом, я до сих пор и не «обновил» радиовышки. Формально гайка была предназначена для тамошних хулиганов, но... Не о политических же пристрастиях мы будем говорить там с ним.

Уйти в ночь было просто - к семнадцати годам после нескольких оглушительных скандалов с родными они скрепя сердце признали мое право на личную жизнь. Июльская полночь тепла, но между часом и тремя я начал замерзать. Сторож мирно спал, а его шавки, слопав по пять-десять пельменей, стали моими первейшими друзьями. В три я должен был начать. Смешанные чувства владели мною. Исполнится моя мечта - побывать на самой высокой точке города. Исполнится другая моя мечта - наконец я встречу таинственного Верхолаза, единственного человека, который способен понять меня и который, по тону письма я нисколько не сомневался в этом, смертельно меня ненавидит. Участь наша свершится...

Ровно в три я вышел из укрытия и подошел к левой красной вышке.

Она не показалась мне столь монументальным сооружением, каким представлялась издали. Напоминала хорошо знакомые мне подъемные краны, несколько в большем масштабе конечно. И лестница там была такая же, как в подъемных кранах - решетчатая труба со ступеньками внутри.

Прекрасное чувство - вверх и вверх! Оно скоро полностью захватило меня, я буквально взлетал по ступеням. Быстро светлело небо, уже не виден был Млечный Путь, но Вега, Денеб и Альтаир сверкали прямо над головой все так же ярко. Вот уже далеко внизу деревья, окружающие вышку, а подъем-то только начат! Вверх! Вверх! Вверх! Пролет за пролетом, пролет за пролетом! Стремительно синеет небосклон, звездочки тускнеют, а на востоке уже горит нестерпимо ярко участок над горизонтом. Выше, выше, выше! Я взвиваюсь вверх, но высота не чувствуется, я почему-то не вижу города, не вижу домов. Вот как на ладони взлетное поле, по нему неторопливо ползают жуки-самолеты. Кажется, протяни руку - и схватишь. За аэропортом видно далеко, просто невообразимо далеко - села, города (какие?), трубы. Ослепительно сверкают на горизонте странные образования в виде конических сахарных голов (лишь потом я узнал, что видел сверху Стерлитамак, Салават и шиханы).

Вот и мистическое место, где сходится все, что стремится вверх. Здесь соединяются идущие к земле стальные тросы-растяжки. Жуткий низкий гул, неприятная, тревожная инфравибрация. Над головой надвигается черный квадрат - это площадка на вершине вышки. Страшным светом мигают прожектора, я и не представлял, какие они огромные! А на востоке горит, горит, кажется, вот-вот вспыхнет горизонт чудовищным пламенем, опалит, сожжет весь мир! Я буду видеть гибель мира! Я царь земли! Я гладиатор духа! Я Гарпагон, подъятый в небеса!

Площадка прямо надо мной. Люк открыт. Медленно, медленно поднимаюсь... Глаза мои уже вровень с полом...

Он лежит лицом вниз, раскинув руки, худой, длинный. Так близко, что я могу дотронуться до его кисти. Она черная и блестящая. Я замираю в нерешительности. Едва лишь я собрался с духом двинуться дальше - вспышка взошедшего солнца озаряет землю, вышку, меня, его! Захлебываясь светом, я резко подтягиваюсь, и в тот же момент - дррреннь! - ступенька, на которую я опираюсь, с лязгом отрывается и улетает вниз, я с размаху ударяюсь грудью о край люка, ноги повисают в пустоте. Чем, как держусь - не могу понять, но - знаю точно: секунда - и упаду, полечу вниз. Ору:

- Руку! А-а-а! Руку! - и, не дожидаясь ответа, хватаюсь за черное запястье, точка опоры исчезает, дррреннь! дррреннь! дррреннь! - ударяюсь я о ступеньки, по которым только что поднимался, и они отлетают одна за другой, словно не приваренные, а приклеенные, а я все лечу и лечу вниз. Падение длится доли секунды, страшный рывок, врезаюсь зубами в железо, в боку что-то хрустит, переплетения арматуры вдруг исчезают из поля зрения, перед глазами пустота - только небо и солнце.

Я вишу вниз головой, ужасно изогнувшись в пояснице. Невообразимо далеко внизу вижу верхушки деревьев, спичечные коробки домов, родную улицу Менделеева. При каждом вдохе в правом боку острейшая боль. Зубы во рту шевелятся, я без труда выталкиваю их языком, и они улетают вниз. Где-то далеко внизу слышится: блямм-блямм-блямм - подлетают к земле, ударяясь о металлоконструкции, сбитые мною ступеньки.

С огромным трудом заворачиваю правую руку под поясницу. Вишу я, оказывается, на ременной петле синих моих джинсов «Ливайс» (лохи говорят «Левис»), купленных у барыги за 250 рублей и ставших в последнее время моей второй кожей в нижней части тела. Советские брюки можно купить и за 12 р. 50 к., экономия 2000%. Но с ними я был бы уже завтраком моих друзей - сторожевых собак, переваривших к этому времени немногочисленные использованные мною для их подкупа пельмени. Собаки, кстати, лают, вспугнутые шумом падающих ступенек.

Страх овладевает мною, настолько дикий и ужасный, что исчезают даже рвотные рефлексы (после того, как ударился боком, резко затошнило). Никогда я не боялся высоты, и вот - готов завыть, заскулить, завизжать от страха. Вишу я так, что ни руками, ни ногами не могу зацепиться за конструкции вышки. На Америку надежда слабая - с моими 67-ю килограммами и «ливайсы» долго не протянут. Еще меньше надежда на собак - друзей человека, всегда приходящих на помощь. Задрав узкие морды, они глазами, мимикой, хвостами покажут спасателям - там! Туда! Спасатели будут лезть полчаса минимум. За это время я... Собаки, кстати, уже не лают. К лицу, к мозгам приливает кровь, стучит в висках: буу-буу! Изо рта свешиваются длинные плети кровавой слюны.

Тяну к вышке правую руку - ну, еще! Чуть-чуть не хватает, считанных сантиметров! Чем бы «закинуть удочку»?.. Да здравствует эрвешная шпана! Вытаскиваю из ременных петель (слава «Ливайс»! слава «Ливайс»!) с правого бока свое оружие - приводной ремень с гайкой. Давай, Владимир, спасай себя, спасай! Извиваясь как угорь, забрасываю гайку за край арматурины, выворачивая кисть, хватаюсь за ребристую поверхность (гайка летит вниз). «Ливайсы» с треском лопаются, но я уже наполовину внутри вышки, и меня беспрерывно рвет.

Спуск... не помню. Что-то бесконечно долгое, но промелькнувшее, будто бы одно мгновенье. Помню лишь, как затрясся, заплакал, зарыдал, когда ступил, упал, наконец, на землю. Собаки, сторож, крик «щас милиция приедет!»... Очнулся в 21-й больнице, в реанимации. Справа сломано шесть ребер, повреждено легкое. Спереди вместо зубов одни обломки.

Не могу толком описать следствие по моему делу - таким алогичным и непонятным оно мне представлялось. Следователь Сомов подробно расспрашивал почему-то о родителях. Врач (помимо лечащего), брюзгливый старый еврей, приходивший почти каждый день, тоже ставил меня в тупик своими вопросами: «Какие у Вас отношения с женщинами? До какого класса мочились в постель?» и т.п. Тянулась эта канитель не меньше года. В конечном итоге я не заплатил даже штрафа. По почте пришла бумажка, извещавшая о том, что в «возбуждении уголовного дела отказано за отсутствием состава преступления». О нем никто не спрашивал, а я и не пытался рассказать. Честно говоря, поначалу я о нем даже и не думал. А потом как-то нелепо было вдруг вводить в оборот следствия кого-то - неизвестно кого. И так все запуталось. Когда Сомов прицепился к моим «ливайсам» и с упорной настойчивостью стал выпытывать у меня их происхождение, я просто потерялся (но барыгу не сдал; недавно дошли слухи о нем: куча квартир, куча иномарок, офис в центре Москвы и т.п.).

Высоты я стал бояться даже влезая на табуретку. Даже в подъезде не мог заставить себя заглянуть в щель между пролетами лестниц. Никогда не увижу я панораму Нью-Йорка со смотровой площадки знаменитого небоскреба, никогда моя нога не ступит на вершину Великой Пирамиды.

Лет через пять я встретил следователя Сомова на автобусной остановке. После нескольких необязательных фраз все-таки (а, была не была!) спрашиваю его в лоб:

- Человек на вышке, который был там со мной... нашли его?

Сомов смотрит на меня странным взглядом:

- Да-а, пришлось мне тогда повторить Ваш подвиг... Высоты ведь с детства боюсь, а тут - волей-неволей пришлось слазить. До самого верха поднялся, хоть и спилил ... кто-то ... верхние ступени.

- Ну... а человек? На площадке?

Еще один странный взгляд.

- Так ведь не было же человека, Владимир Димович.

Надо же, даже имя-отчество запомнил. А во время следствия был со мной на «ты», звал просто Володя.

- Как же так, гражданин следователь? Был человек. Я его даже за руку схватил, да не удержался...

- Руку мы нашли, да, нашли... - неприятный у него взгляд. - И руку нашли, и чья рука, узнали... Ни при чем тот человек оказался, ни сном ни духом.

- И ступеньки не он спилил? - задаю я вопрос, хотя ничего не понимаю: «не было», «нашли, ни при чем» - белиберда какая-то.

- Ступеньки? Да, вот со ступеньками неувязка у нас вышла. Эксперты показали - тот, ну... который пилил... не меньше восьми полотен истратил, и по следам, и по микропримесям так выходило... Так вот - не нашли мы их, ни обломков, ни ножовки не нашли. Все ступеньки спиленные налицо, а инструмента, которым пилили, нет. С миноискателями вокруг вышки ходили, в радиусе ста метров - ничего. Все сходилось, а тут - не сошлось.

Испытующе смотрит. Я молчу. Вдруг говорит:

- Я из органов-то ушел. С тех пор, как на вышке побывал, ну тянет вверх, просто сил никаких нет. Даже с парашютом прыгал. Туркружок веду с ребятами, на Кавказ скоро едем, на Эльбрус. Да и дело это ваше... не закончено оно осталось. Закрыто, а не закончено.

Поспешно прощается. Лишь потом я обращаю внимание, что руки он мне не подал - ни при встрече, ни при расставании.

Еще через сколько-то лет пришла мне пора получать права. И выяснилось при этом пренеприятное обстоятельство. Я, оказывается, состою на учете в психдиспансере, хотя впервые переступил его порог, когда пришел получить справку, что там на учете не состою.

Не буду делиться, как мне это удалось (разгадка простейшая), но я покинул психдиспансер с заведенной там на меня карточкой в руках, а все остальные сведения обо мне, имевшиеся в этом учреждении, бесследно улетучились. В карточке, собственно, имелась одна лишь запись, датированная 1980 годом. Врач (как оказалось - Зурлянд, известный уфимский психиатр, эмигрировавший позднее в Израиль), выспрашивавший меня, хрипевшего в гипсе, о визионизме, мастурбации, Господе Боге и прочем, составил обстоятельное заключение о моем психическом статусе.

Заключение Зурлянда (далее - «ЗЗ») было, мягко говоря, не совсем обычным документом. Думаю, это была копия, оригинал осел в архивах КГБ. А может быть, имела место какая-то бюрократическая путаница и в комитет попала формальная отписка, предназначавшаяся для диспансера? Как-то нереально выглядело присутствие подобного документа в учреждении, занимавшемся в основном алкашами, олигофренами и старыми маразматиками. Удивительно, что помимо профессионального психиатрического заключения Зурлянд представил и собственное мнение (для кого? для участкового психиатра? уж точно не для него) о характере происшествия, а также указал на ошибки и просчеты следствия. Широко использовал он выписки из уголовного дела (которого я не видел и никогда, наверное, не увижу, да и нужды в этом теперь, наверное, нет).

Следствие, оказывается, параллельно велось милицией и гебистами по трем основным направлениям: 1) связь В. Д. Лазарева со спецслужбами некоторых западных государств; 2) связь В. Д. Лазарева с одной из изуверских сект, представители которой появились недавно в Москве, Ленинграде и Прибалтике через посредство все того же Запада (имелись в виду сатанисты); 3) психические и сексуальные отклонения В. Д. Лазарева (в частности, некрофилия).

На минутку, ничего себе так, да?

Предполагалось, что В. Д. Лазарев в ночь с 31 июля на 1 августа 1979 года с невыясненной целью проник на территорию режимного объекта, имея с собой крайне странный набор предметов. Производя надпилы металлических ступенек на вершине радиовышки (всего было надпилено восемь штук, таким образом, чтобы они едва выдерживали человеческий вес), В. Д. Лазарев пал жертвой собственной неосторожности.

Я и не представлял, что оказался в центре подобного хитросплетения версий. Во время следствия со мною общались только Сомов и Зурлянд, гебисты не светились. Вновь и вновь я перечитывал заключение и наталкивался на такие дикие и жуткие подробности моего дела, о которых я даже и предполагать не смел. Следствием, оказывается, была проделана огромная работа, не давшая, однако, практически никаких результатов.

Много чего было, оказывается, обнаружено на верхней площадке радиовышки. К сожалению, перечня найденного там «ЗЗ» не содержит, но контекст таков: найдено что-то «вражеское». Конкретно упомянут был лишь костюм английского производства «Хилтон» (Wool 100%), в СССР в продажу не поступавший. Гебисты нашли (как - понятия не имею, но - нашли) владельца костюма - он был на трупе неизвестного мужчины в возрасте около 40 лет, сбитого электропоездом Уфа-Урман в районе станции Воронки в сентябре 1978 года и похороненного на Северном кладбище г. Уфы, могила №... Костюм стоимостью более 1000 долларов был заношен до последней степени. Он должен был сгореть в печи городского морга еще год назад, но неисповедимыми путями оказался в ту ночь на вершине вышки.

При вскрытии у покойного обладателя костюма (после открытия моего дела, как я понял из «ЗЗ», была проведена эксгумация) были обнаружены цирроз печени, хроническая пневмония и другие заболевания, характерные для бомжей. В волосах гниды. На теле мужчины зафиксирован старый операционный шрам в районе левой подвздошной кости. В теле кости найдены танталовые скрепки зарубежного производства (какого, не выяснено). Подобной методики при лечении переломов таза в СССР не применяется. Сам перелом типичен для приземлившихся на ноги при падении с большой высоты (так называемый «перелом парашютистов»). Обнаружить какой-либо связи между неизвестным и В.Д. Лазаревым не удалось. Не удалось установить и личность погибшего.

Гораздо более ужасная находка была сделана у самого подножья радиовышки. Там была найдена правая рука человека, тронутая разложением. По отпечаткам пальцев было установлено, что рука принадлежит вору-рецидивисту Печенкину Вячеславу Александровичу по кличке Почтальон Печкин, 1952 года рождения, четырежды судимому. Почтальон Печкин был разыскан в собственном доме в городе Давлеканово при последнем издыхании. Рука его была ампутирована в апреле 1979 года в Башкирском республиканском онкологическом диспансере (г. Уфа), диагноз - саркома плечевого сустава. Метастазы в позвоночнике привели его к смерти, последовавшей в сентябре того же года. Какой-либо связи между В. А. Печенкиным и В. Д. Лазаревым, а также между Печенкиным и неизвестным в костюме «Хилтон» установить не удалось.

Выяснением того, не отправлял ли В. Д. Лазарев на вышке ритуал неизвестного изуверского культа (в частности, не имела ли место попытка ритуального суицида), не удовлетворял ли он там свои извращенные сексуальные потребности, и вообще, в здравом ли он находится уме, занимался Зурлянд. Я был поражен, какую большую и кропотливую работу ему пришлось проделать. Он опросил большинство моих родственников, друзей, знакомых, одноклассников, познакомился с моей бывшей девушкой, прочитал мой дневник (!), который я держал в тайнике (!) и о котором не знал никто на свете (!!!). В дневнике содержались сведения только сексуального характера, о Верхолазе там никакой информации не было.

Заключение, сделанное Зурляндом, было двойственным. С одной стороны, он отмечал, что у В. Д. Лазарева не удалось выявить никаких признаков психического заболевания, патологического развития личности, религиозного фанатизма, сексуальных переверсий. Поэтому версии о сатанизме и некрофилии с его стороны никаких подтверждений не находили. С другой стороны, Зурлянд подчеркивал, что наиболее опасные маньяки бывают исключительно скрытными, не дающими никаких поводов себя заподозрить. Поэтому он рекомендовал установить за мною негласное наблюдение на неопределенное время.

Самые интересные сведения находились на последней странице «ЗЗ», где Зурлянд высказывал собственное мнение не как психиатр, а просто как умный, умудренный жизнью человек.

Прежде всего, он указал на недоработки милицейского следствия:

1) Он не разделял уверенности Сомова в том, что руку Печенкина я раздобыл при посредстве своих родителей (отец у меня врач-хирург, мать -онколог, работник Республиканского онкодиспансера). Как врач, Зурлянд указал, что ампутированные органы в нарушение правил зачастую выбрасываются в больницах на помойку, откуда их может взять любой. Связь моя с онкодиспансером, таким образом, может оказаться иллюзорной. Нельзя исключить, что имеет место совпадение.

2) На помойку же, вместо того чтобы сжечь, часто выбрасывают одежду бомжей в заведении, находящемся по жизнерадостному адресу Цветочная, 2 (городском морге). Ее также может там позаимствовать каждый желающий. Необычность же владельца «Хилтона» была установлена лишь при эксгумации.

3) Лазарев должен был где-то хранить костюм и руку в течение продолжительного времени. Покрытый вшами, кровью и мозгами «Хилтон» - чуть менее года, руку Печенкина - три месяца, причем - летних месяца (нужен холодильник). Места хранения не установлены.

4) Свою страсть к похождениям на высоте Лазарев ни от кого не скрывал, более того, бравировал ею. Подобная модель поведения совершенно не характерна для интересующего круга лиц. Если отсечь в этой истории весь зловещий антураж, появление Лазарева на радиовышке выглядит совершенно естественным.

5) Восемь надпиленных ступенек порождают целый комплекс не проясненных вопросов. Когда они были надпилены? С какой целью? Где инструменты? Очевидно, что ступеньки были надпилены не в ночь с 31-го на 1-е (инструменты были бы налицо), но и не ранее чем за два дня до происшествия. Установлено, что 28-го июля на радиовышке работали электрики - ремонтировали вышедший из строя верхний прожектор. Они поднялись на площадку и спустились с нее без эксцессов. Если надпилы сделал Лазарев, есть ли у него алиби на 6-8 часов работы (столько времени по расчету экспертов должно было уйти на то, чтобы спилить восемь ступенек)? Пильщик должен быть с ног до головы покрыт опилками - почему не была проведена экспертиза одежды и кожных покровов Лазарева? Наконец, зачем Лазарев полез по смертельно опасным ступеням, если он сам их надпилил?

6) Следствие не обратило особого внимания еще на одну находку - самодельный кистень. На кого Лазарев хотел напасть? От кого защититься?

Все эти противоречия, писал далее Зурлянд, снимаются, если допустить наличие в этом деле второго лица. Это гипотетическое лицо, в отличие от В.Д. Лазарева, может представлять повышенный интерес как для психиатрии, так и для правоохранительных органов. Зурлянд даже составил его предположительный психологический портрет (в «ЗЗ» надпись в скобках: «прилагается»; увы, в моей карточке он отсутствовал).

В тот же день, когда я знакомился с «ЗЗ», в новостях сообщили о гибели в Гималаях группы российских альпинистов. В течение нескольких секунд показывали их лагерь у подножия Нанга-Парбат, где они готовились к восхождению. Среди незнакомых улыбающихся лиц я мгновенно узнал озабоченного хмурого Сомова. Зурлянд верил в совпадения, а Сомов не верил.

Теперь я точно знаю: Верхолаз не хотел в то утро ни пугать меня, ни испытывать, ни даже встречаться со мной. Единственное, чего он хотел - моей смерти, ужасной, невыразимо страшной. Единственный соперник в его безумной страсти, я - должен был исчезнуть. Не все у него получилось по задуманному им сценарию - он, наверное, полагал напугать меня мертвой рукой, приставленной к чучелу, обряженному в «Хилтон» (едва ли он знал странную историю этого костюма, сбившую с толку даже КГБ), а вероятнее всего, у него там была приготовлена не одна задумка. Я бы бросился назад - и только в этот миг ступеньки должны были подломиться. Все вышло по-другому, и о руке я узнал почти через пятнадцать лет, а об остальном, наверное, так никогда и не узнаю.

Что-то во всем этом было глупое, дурацкое. И письмо его было выспренное, пижонское. И свастика его (он рисовал не фашистскую свастику, а буддийскую - левонаправленную, и писал что-то рядом на санскрите; но я это распознал далеко потом) - чистейший выпендреж. И сценарий моей смерти он составил напыщенный, безвкусный (он, кстати, не сработал). Уж просто подпилил бы ступеньки (вот это сработало безотказно). Что еще о нем известно? Рыскал по таким помойкам, куда нормальный человек вряд ли сунется, собирал странную (мягко говоря) коллекцию. Имел ли он в виду меня, когда унес около года назад с территории морга одежду загадочного бомжа-парашютиста, похитил за три месяца руку несчастного Печенкина-Печкина? Думаю, вряд ли. Просто использовал реквизит из каких-то своих потайных запасов. Причем весьма удачно - вряд ли он мог знать, насколько запутает органы его нелепая бутафория.

И вот что интересно - в «ЗЗ» фраза о наиболее страшных маньяках, отличающихся исключительной скрытностью, составлена так, что ее нельзя однозначно отнести именно ко мне! И негласное наблюдение за мной Зурлянд рекомендовал с какой целью? Тоже неясно. Дорого бы я дал, чтобы прочесть «психологический портрет» Верхолаза, составленный Зурляндом! Но я почти наверняка знаю, что там должно содержаться. Беспредельный эгоизм. Черствость. Жестокость. Нелепое позерство. Изобретательность. Болезненное извращенное воображение. Дьявольская скрытность. Завистливость. Одиночество. Он был, наверное, мой ровесник, может, чуть старше меня. Судя по задаткам, его прямой дальнейший путь был в маньяки, серийные убийцы, причем из числа опаснейших.

Неясные, смутные догадки окутывают теперь меня. Почему Верхолаз от меня отступился? Удовлетворился ли тем, что я не погиб, но боюсь теперь даже приставных огородных лестниц из трех ступенек? Или причина иная? Может быть, я жив по сей день, благодаря Зурлянду, оградившему меня от дальнейших покушений негласным наблюдением? Случайно ли я встретил Сомова на остановке? Зачем он пошел в альпинисты? Рассказ его о внезапном озарении на вершине РВ выглядит сейчас в моих глазах совершенно неубедительным. Воспроизводя по памяти письмо Верхолаза, я не уверен теперь: значилась ли там вершина Великой Пирамиды, или Великой Аннапурны? Санскрит, буддийская свастика говорят, скорее, о последнем. Случайна ли гибель Сомова в тех местах, которые (вероятно) присутствовали в болезненных фантазиях Верхолаза? Мне ли предназначалось двукратное «помни!» в Ижевске, или это одно из совпадений, которых немало в этой странной истории? Зурлянд в них верил, и жив, наверное (старики в Израиле живут долго), по сей день. Сомов не верил - и погиб.

Хотел бы я поговорить об этом с Сомовым, с Зурляндом. Но Зурлянд, вычисливший Верхолаза (пророчествовал ли я, рисуя на трамплине «могендовид», побеждающий свастику?), теперь в Земле Обетованной, а Сомов (продолжавший считать меня опаснейшим маньяком до самой своей смерти, как он хотел дать мне понять при встрече на остановке или шедший по следу того, другого) лежит нетленный под тысячами тонн чистейшего на всей планете снега и льда.

Написать отзыв

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2003

WEB-редактор Вячеслав Румянцев