|
|
 |
Родион Часовников |
2010 г. |
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ |
XPOHOCВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСАХРОНОС:В ФейсбукеВКонтактеВ ЖЖФорумЛичный блогРодственные проекты:РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙДОКУМЕНТЫ XX ВЕКАИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯПРАВИТЕЛИ МИРАВОЙНА 1812 ГОДАПЕРВАЯ МИРОВАЯСЛАВЯНСТВОЭТНОЦИКЛОПЕДИЯАПСУАРАРУССКОЕ ПОЛЕ |
Родион ЧасовниковПокайся, я тебе пою!(О христианстве и псевдохристианстве в современном искусстве)
… а особенно заметна и неприятна была надоедливая мораль,
В творчестве наших современников встречается немало глубоких православно-христианских образов, мыслей, примеров. А вот в специализированном, так сказать, «патентованном» современном христианском искусстве – будь то поэзия, авторская песня или, скажем, кино – порой нет ничего, кроме внешних заигранных признаков. Это подобно мертвому музею старины, устроенному в стенах бездействующего храма. То же касается нередко и патриотизма в искусстве. В этой публикации автор не пытается охватить сколь-нибудь полно срез современного искусства в связи с поднятой темой. Мы лишь коснемся некоторых наиболее известных или типичных примеров. Необходимо сделать еще одно уточнение. Понятия «культура», «творчество», «искусство», конечно, применимы не ко всему, что пишут, поют или ставят на сцене. Однако не будем всякий раз делать оговорку, и примем некоторую условность или общеупотребительность этих слов. Название статьи «Покайся, я тебе пою!»- это не строка из песни. Это собирательный заголовок, подходящий, на мой взгляд, ко многим настырным, «лобовым» околохристианским опусам. Часто эти именно произведения и принято считать «духовной поэзией», «православной песней» и т.п. Напротив – духовное содержание некоторых произведений светских, но по духу куда более христианских, подчас, не воспринимается из-за отсутствия «ключевых» слов. Но где мы встретим больше поэзии, больше созвучия действительно глубоким переживаниям: в трибунных призывах профессиональных ораторов или в точных и выстраданных образах, тонких касаниях слова? Первое, за что часто берется новоначальный (новоиспеченный) христианин – он начинает обучать благочестию окружающих. Если он берется делать это средствами творчества – то многочисленных окружающих. Эти самые окружающие видят, как правило, слабость его мыслей, зыбкость аргументов, недостаток или отсутствие у него собственного опыта, неубедительность и беспомощность. Если бы он взялся реализовывать полученное вдохновение в своем творчестве иносказательно, с рассуждением, путем подведения аудитории к нужной мысли, путем поиска сердечного резонанса, то, безусловно, достиг бы лучших результатов, но куда более сложными средствами – действительно – творческим служением. Но то, что неубедительно и скудно смотрится вблизи, легко расцветает на экране или на большой сцене. Среди причин такой странности – и почти мистическая доверчивость большинства к публичному рупору, и неразборчивость того же большинства, и интенсивность медиавнушений. С экрана любой «третий сорт» сойдет за «нечто». В том числе и бесчисленные спекуляции и подражания на православно-патриотические темы. Мы отвыкли от качественных текстов, от содержательных мыслей, мы стали проходить мимо них, а останавливать внимание на том, что ярко упаковано, что за версту выдает себя за русское, православное или патриотическое. Но это дурная тенденция. Так мы скоро и сами получим лубочное американское представление о России, в которой бородатые пьяные солдаты в ушанках гоняют медведей по Красной площади в сопровождении казачьего хора и ансамбля балалаечников. А вокруг… Москва, звенят колокола, златые купола, светла, бела и весела… Но помимо падкости на штампы есть и другая, не менее печальная тенденция. Мы часто не замечаем живых, даже если им есть, что сказать. Мы с большим воодушевлением внимаем творчеству почивших и чуть ли не обожествляем погибших, даже если им сказать было нечего. В крови народа – привычка превозносить погибших. Не чтить, не помнить, не поминать, а именно превозносить. Речь не идет сейчас о заслуженных почестях для героев, отдавших жизнь за други своя. Речь идет о гибели более или менее известных людей. Далеко не все погибшие прошли праведный или просто достойный путь. И не всегда насильственная смерть есть смерть христианского мученика. Часто – это результат собственных ошибок и совсем нехристианских рисков. А, может быть, Господь остановил, уберег кого-то безвременной кончиной от более тяжких грехов и преступлений… И уже совсем неразумно приравнивать к святым погибших на пике карьеры артистов. Гораздо правильнее будет помолиться о спасении их метавшихся в тщеславном артистическом безумии душ. Это, наверное, будет соответствовать нашему христианскому долгу перед усопшими, а тем долее погибшими артистами. Да, именно это, а не продолжение незаслуженного и недушеполезного поклонения, начавшегося при их жизни. Сколько бездумных и несоразмерных хвалебствий получило, скажем, весьма ординарное «творчество» Игоря Талькова после его смерти... Да и сама его личность. В одном из текстов в интернете (за подписью духовного лица) сказано, что «Тальков достиг святости» - не больше и не меньше. Мы молимся о нашей безболезненной, мирной, непостыдной, христианской кончине за каждым богослужением. Кончина Талькова не была, видимо, безболезненной, она точно не была мирной, но кто сказал, что она была христианской и непостыдной? Тем более, нет оснований связывать его смерть с его исповеданием. Скорее, речь идет о банальном криминале, свойственном среде шоу-бизнеса. Да и в этом ли дело, если говорить о произведениях? Тексты – посредственны (не только по моему мнению, но и по оценкам многих его коллег по концертной деятельности), но полны пафосных обобщений. Своего рода «творческий блеф». Песни, зачастую лишенные ясной формы, наполнены ругательствами и напоминают модные в те годы социальные частушки. «Музыка» - безликие мотивы для ресторана и дискотеки. Вот один из примеров его посвящения Ленину: «….И мы хотим успеть Вам всё сказать, Это не христианские стихи. Это вообще не стихи. Но эффекты: голая грудь с крестом навыпуск, пафосные жесты, нескромный сценический образ всероссийского страдальца, не имеющий ничего общего с биографией исполнителя.
Корректнее всего было бы говорить о том, что Игорь Тальков начал приближаться (но не успел приблизиться) к размышлениям о России и христианстве, что уже неплохо в насквозь нехристианской и нерусской среде шоу-бизнеса.
Я не привожу цитат И. Талькова в изобилии, потому что не считаю возможным заниматься глубоким исследованием неглубокого творчества. Наличие Пушкинистов, например, как-то понятно – там большое и уникальное наследие, есть много ценного и первичного материала. А если, например, появятся специалисты по изучению «творчества» Игоря Крутого (Крутоведы) или какие-нибудь Орбакайтисты, то о культуре страны можно будет забыть навсегда. Другой пример – покойный ныне поэт Владимир Волков. Большая популярность. Солидные люди пишут о его творчестве, как о глубоком, философском, масштабном… А, между тем, его песни – это, преимущественно, стандартный конструктор из высокопарных декораций русской действительности: невысокого холмика, белой церквушки, ветхой избушки и зеленого леса. Вот один из примеров: «Матушка-Русь, ты любовь и отрада. Мелодии песен и авторская манера исполнения до неприличия копируют гораздо более известного барда Александра Дольского. Совпадения столь очевидны, что невольно приходит на ум слово плагиат.
Часто в творчестве Волкова (да и в творчестве многих ныне здравствующих христианских авторов) слышен призыв к покаянию, обращенный не к себе самому, а ко всем слушателям (по принципу: «что же вы погрязли во грехе, где же ваша совесть, где же ваши силы»… Такие призывы звучат убедительно и уместно только в устах человека, обладающего несомненным духовным авторитетом. Среди поэтов и артистов мне такие неизвестны.
Когда с прямым призывом к человеку или к пастве обращались Христос, или пророки, или апостолы, или великие святители – это было, что называется, по праву. Но в остальных случаях, даже святые авторы духовных произведений таким правом не пользовались.
Если вы обращали внимание на тексты псалмов, канонов или православных песнопений, звучащих во время богослужения, то наверняка заметили, что кроме обращений к Богу, есть еще обращения к собственной душе «Душе моя, душе моя, востани, что спиши? … воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, везде сый, и вся исполняяй». (Кондак Великого Канона Андрея Критского).
Часто говорится о падениях, недостоинстве и грехах от первого лица: «Душу мою ослепшую просвети … услыши глас непотребного раба Твоего» (Песнь полунощная ко Пресвятей Богородице).
Нередко звучат покаянные обращения от имени народа, но тогда не «Вы» или «Они» согрешили, а именно Мы (то есть и я в том числе) «Господи Боже, Спасителю наш! К Тебе припадаем сокрушенным сердцем и исповедуем грехи и беззакония наша ... Отступихом бо от Тебе, Владыко, и Заповедей Твоих не соблюдохом, ниже сотворихом, яко же заповедал Еси нам» (Молитва о спасении Державы Российской Святителя Тихона, патриарха Московского и Всея Руси).
И те современные авторы, которые глубоко чувствуют и знают традицию, живут ею, умудряются избегать и неуместной назидательности и чрезмерного пафоса и случайного самопревозношения. Приведу для примера стихотворение иеромонаха Романа (Матюшина) «Покаяние». «Страх Господень - авва воздержания, В том же духе «современной Псалтири» выдержаны песни погибшего несколько лет назад Архидиакона Романа (Тамберга), заслуженно ставшие «хитами» православных паломников: «Как вожделен, как светел Твой покой, А насколько стихи иеромонаха Романа (Матюшина) о России глубже, деликатнее и патриотичнее бесчисленных справедливых, но безысходных и яростных современных поэм, песен и статей о Родине, «стоящей на коленях со сломанным хребтом, растоптанной и разграбленной негодяями».
«Россия - лазурное слово (Иеромонах Роман)
Иеромонах Роман практически нигде не призывает и не агитирует, но делится вдохновением, устремлением сердца и мыслей ко Христу и к России. Он говорит изнутри, но часто иносказательно, целомудренно. Подобно тому, как ответственный и опытный духовник не требует от каждого вопрошающего сменить немедленно квартиру, профессию и круг общения (все продать и переехать), а осторожно подталкивает человека к нужным шагам, трепетно оберегая свободу воли и считаясь со слабостью и опытом человека. Хотел бы обратить внимание читателей на поэта, творчество которого не принято ассоциировать ни с христианством, ни с русским патриотизмом. Александр Городницкий – один из первых и, в то же время, один из последних настоящих бардов.
Многие поклонники более простого «искусства», если случайно и знакомы с творчеством Городницкого, то считают его отвлеченным эстетством или «походной романтикой». Но это очень поверхностный взгляд.
О православных святынях он пишет с благоговейной осторожностью и высоким почтением, словно присматриваясь, приближаясь и стараясь принять ту глубину, величие которой для него очевидно. Он словно преодолевает барьеры атеистических стереотипов, свойственных среде ученых, интеллигенции и советской действительности. Православие неотделимо в творчестве Городницкого от всей русской истории, от образа России, от образа русского человека, от его чаяний, надежд, его жизни и смерти. Вот, например, строки из его песни о кладбище русской эмиграции Сен-Женевьев-де-Буа: «Звенит у обители Сен-Женевьев Песни и стихи Александра Городницкого дышат любовью к России. Они рисуют характер Отечества в разные эпохи, а, подчас, и сквозь время. Легкость обращения с историческим материалом никогда не вызывает, как это бывает с творчеством многих авторов, отторжения, чувства потери меры, лжи и декораций, аляповатости. Напротив - создается твердое ощущение, что за этой легкостью стоит гораздо большее владение историей, купание в ней, пребывание в обширном контексте, которое и позволяет автору, как бы вскользь задевать события и в то же время глубоко чувствовать тенденцию, или трагедию, или свойства народа, и делиться с нами этим чувством. Подобное иногда, более характерно, но менее драматично встречается у Юлия Кима. Никакой «развесистой клюквы» или «казаков в кольчугах», никаких ремейков истории. Песни Городницкого о Петербурге, о дворянстве, о русском бунтарстве, о городах, о разлуке с Родиной - с одной стороны созерцательные и иногда пацифистские, с другой - глубоко философские и всегда мужественные. Но самое главное, они – русские. В них сострадание, боль, надежда и щемящее эмигрантское чувство к покинутой нами прежней России, ностальгия по лучшему в ней, печаль об утратах, бескорыстие и надежда на возрождение. Всем этим качествам и свойствам его песен есть свои противоположности. Исторической точности и образности Городницкого, его способности нарисовать эпоху противостоит и однообразный пафос новейших «белогвардейских» романсов, и псевдорусская умилённость ЛЮБЭ (с винегретом из берез, просторов и бравых солдат), и матрешечная пародия на Россию Бабкиной и легковесность ностальгических песен большинства современных авторов. Так, например, Александр Розенбаум поет о прежней России или о Петербурге, словно из последних сил сообщая все, что знает. Кажется, что нет за этим ни контекста, ни чувства, ни большего знания. Словно пересказан материал экскурсии. И эта «предельность» и «конечность» сведений не оставляет простора ни для мысли, ни для тайны. А многие авторы стихов и песен о русской истории еще менее историчны, чем американские исторические фильмы. «Закадровое» знание всегда дает эффект мощного хора, поющего «на пиано». Величественная сдержанность скрывает энергию, способность «грянуть». А, когда один не самый яркий вокалист (или трио таких неярких) из последних сил надрываются, чтобы зал их услышал – от них не то, что большего не ждешь, за них волнуешься – как бы не надорвались и совсем не оконфузились. Мужеству Городницкого противостоит эстетская, несколько даже капризная манера Александра Дольского (у которого, впрочем, есть и шедевры). Да и не только манера. При всей философии раннего Дольского (пока не появилась откровенная злость), лейтмотивом остается «как хорошо мне быть святым, но как тяжело среди окружающих безобразий. Я с трудом уже все это терплю и рекомендую всем подумать о своем поведении и выборе, ну и как-то подтянуться до права на мое внимание». Услышишь простоту и трезвость песен Городницкого после такой изощренной укоризны, и сразу поймешь, чем мужчина отличается от эстета. И, что интересно, прямолинейное описание каких-то грубых явлений и сцен народной жизни у Городницкого не выглядит пошлым. А сладкая патока самовосхваления у Дольского – режет слух. Гордость всегда режет слух, если слух, конечно есть. Творческой способности Городницкого бескорыстно любить Родину и посмеиваться над собой противостоит способность Александра Галича беззаветно любить себя и его базарный агрессивный космополитизм. Добрым словом, бесспорно, нужно вспомнить приснопамятных Булата Окуджаву и Владимира Высоцкого – двух великих поэтов ХХ-го века. Как отмечал сам Высоцкий, он начал писать стихи благодаря Окуджаве. Став совершенно самостоятельным и уникальным явлением, он впитал самые ценные, на мой взгляд, составляющие Окуджавской поэзии – искренность, совестливость, правдолюбие, добрый интерес к человеческой личности и неприязнь к общественному лицемерию. Но это тема иной статьи. Грустно, что у Талькова, ЛЮБЭ или, скажем, Малинина – миллионная аудитория, а у Городницкого, Окуджавы или иеромонаха Романа при всей их известности, слушателей неизмеримо меньше. Словно, правда и мысль могут звучать только в скромных камерных условиях, а стадионы - совсем для другого. Крошка правды, размешанная с банальностью, но излитая с пафосом, в сценической истерике, будь то даже прописная школьная очевидность, принимается толпою как пророчество. Глубокое постижение, выстраданная и высокая правда, философский, богословский и психологический урок, изложенный в тихой отрешенной или созерцательной манере, толпа не заметит, и даже не потрудится исследовать. Вы скажете – у разных авторов разные задачи, рассчитанные на разных людей. Одни – для миллионов, другие – для узкого круга. Но тогда давайте отличать Просветителей и исследователей от агитбригад и подражателей. Когда умер Владимир Высоцкий, скорбь о его кончине разделили миллионы людей. Огромное число соотечественников пришло на похороны. Но, во-первых, из него не пытались сделать христианского героя-подвижника, а во-вторых, что главное, эта скорбь и это почтение связаны с его действительными заслугами, с бесспорным масштабом поэтического таланта, с той социальной ролью, которую он, один из немногих, взял тогда на себя. И, потому, посмертные почести уместны и оправданы. Он – явление национального масштаба своего времени, а, может быть, и нашего тоже. Но, давайте не воевать против правды и здравого смысла – не путать Сергея Рахманинова с Игорем Николаевым, Большой симфонический оркестр с ансамблем «Стрелки», Диогена Синопского с Лимоновым, а Николая Рубцова, иеромонаха Романа, Высоцкого или Окуджаву с Тальковым, Сукачевым, или радио «Шансон». Взыскательный по-своему читатель скажет мне сейчас, что не надо сравнивать или сопоставлять несравнимое или несопоставимое. Не сравнивают же, действительно, народный оркестр с духовым или ораторию с сонатой, поэзию с прозой, а философию с политической программой. Но именно этого как раз я и предлагаю избежать почтенному читателю. Путаницу допустили наши современники, когда стало возможным такое безумие, как совместное выступление звезд оперного искусства с дутыми кумирами поп-музыки, когда на государственных каналах телевидения решили более не следить за чистотой и качеством русского языка, когда звание «Народный артист» наряду с корифеями советского кино или концертной деятельности стали получать Киркоров или еще какие-то странные персонажи. Да, если бы они все сидели по своим заслуженным нишам, неужели бы кто-то их сравнил или перепутал? Надо, как теперь говорят, не путать «теплое с мягким». Сегодня явления современной массовой культурки подняты на пьедестал, недоступный и шедеврам культуры подлинной. Сегодня принято собираться стадионами на весьма посредственные, а то и постыдные шоу, игнорируя встречи с теми, кто делится мыслью и опытом. И если читателю так же, как и мне, неприятно от того, что радиостанции-близнецы безнаказанно врываются в нашу жизнь в общественных местах, а включить классическую музыку публично, скажем, в автобусе водитель-эстет не посмеет, тогда читатель согласится и со следующим утверждением. Разделим сначала жанры, стили, культурные среды и масштаб явлений, и тогда будет понятнее, что памятник Высоцкому нужен в центре Москвы, а памятник Талькову должен стоять на его могиле. Но в наше время, время непомерной власти денег, в силу причин, обусловленных родственными, коррупционными или порочащими связями, средненький, или вовсе бездарный исполнитель получает всенародную известность, а подлинный мастер, сохраняющий достоинство и не имеющий (поэтому) таких ресурсов влачит жалкое существование. Превращение исполнительской деятельности в шоу-бизнес считается, нередко, явлением нормальным, естественным, прогрессивным. А последствия? Не секрет, что рейтинги, а значит и финансовая целесообразность, определяются преимущественно не художественной ценностью, а куда более тривиальными критериями. Актуальность, привычность, «раскрученность», доступность пониманию большинства и т.п… Вероятность попадания на большую сцену или на телеэкраны талантливых исполнителей, музыкантов высокого уровня ничтожна. И публика стала куда менее взыскательной, и продюсеры вместе с прочими «заказчиками музыки», обычно утонченным вкусом не отличаются. Общество словно согласилось с изгнанием культуры куда-то в запасники немногочисленных музеев. Где она, культура, когда юная бездарь, с трудом складывая слова, представляется с экрана певицей, актрисой и писательницей одновременно, когда Игорь Крутой называется композитором (Рахманинов), когда авторы текстов к современной «попсе» именуются поэтами, когда новомодные группы от безысходности уродуют старые песни, а потом воруют друг у друга мотивы, украденные ранее у других исполнителей, когда по телеканалу «Культура» ведет авторскую передачу человек, не скрывающий своей ненависти к русской культуре? ...... Для того, чтобы обнаружить христианское или патриотическое начало в том или ином произведении, совсем не обязательно в нем должны быть «золотые кресты, иконные лики, Россия-матушка, былинные богатыри, многострадальный народ, березы, есаулы, и т.п.». Сплошь и рядом автор, подхватив модную тенденцию, просто перебирает эти слова, как карты в колоде. Некоторые православные песни стали похожи на сектантские разудалые гимны, где вроде бы все о Евангелии, христианской вере и райском великолепии, но как-то мелко и неорганично. В этом смысле, гораздо убедительнее говорит о рае и благочестии детская песенка «Прекрасное далёко» (Музыка Е. Крылатова на стихи Ю. Энтина): «…от чистого истока в прекрасное Далёко я начинаю путь…» Иной раз в добром советском или даже иностранном художественном фильме о добрых и порядочных людях христианства больше, чем в некоторых программах православного телеканала (безусловно, полезного и необходимого, но чрезмерно замкнутого на форме). Вот перед нами сказка Золушка. Мы уже привыкли к ее американским толкованиям и аналогам, где к благоденствию приводят упорство, везение или находчивость. Но у самого Шарля Перро и в русских киноверсиях мы видим, как непосильный труд и житейские тяготы, переносимые с любовью к людям, кротостью, надеждой и смирением, ведут к награде, к чуду, к счастью, а злоба, самодовольство и черствость – к пустоте и разочарованью. Это ли не христианский нравственный учебник для детей и взрослых? Вполне православным, даже нарочито православным принято считать фильм Павла Лунгина «Остров». Думаю, это ошибочное, во всяком случае,- поспешное впечатление. Не буду подробно останавливаться на преувеличенном внимании общества к фильму. Если бы не искусная «раскрутка» и не мифы о новизне и «кинооткрытиях», то картина прошла бы справедливо незамеченной. Сказку Гофмана «Крошка Цахес» мне напомнили восторженные отзывы об «особенной» режиссуре, или «великолепной» актерской и операторской работе. На первый взгляд – это история покаяния и христианского прозрения, экскурсия по душевным исканиям и чудесам, живые фрагменты непростой монастырской жизни. Но при внимательном просмотре обнаруживается что-то совсем нехристианское. Во-первых, автор пытается препарировать, показать «изнутри» духовную жизнь, придать ей, так сказать, ясность и популярность, уничтожить благоговейную дистанцию между сокровенной жизнью обители и внешним полуязыческим миром, к которому принадлежит сам. А что получается? Якобы благодатный старец Анатолий сам пребывает в непрерывном смятении, доходящем временами до одержимости. Нам хотят показать человека, достигшего высочайших духовных дарований (юродство, прозорливость, способность изгонять бесов, исцелять молитвой, знание часа своей кончины), но не получившего прощения за грех до конца жизни. А бывает ли такое? Разве нет в Нагорной Проповеди ясного указания «Блаженны чистые сердцем, яко тии Бога узрят»? Да, многие святые говорят о необходимости все время помнить о своем окаянстве, плакать о грехах, но только их грехи находятся в тонкой сфере их высокой духовной жизни и помыслов. Мы, как правило, не придаем значения таким грехам из-за грубости наших основных страстей, мы их даже не знаем и не замечаем. Здесь же речь идет не о праздной юности, не о недостатке любви или смирения, не о стакане молока в постный день. Речь, как мы знаем в фильме идет о более страшном событии. И в то же время, почему, если Анатолий искренне каялся, Милосердный Господь, впустивший в рай благоразумного разбойника, за тридцать с лишним лет не даровал «старцу» ни сердечного мира ни простого смирения, столь уместного в монастыре. Мы видим, по поведению и собственному свидетельству героя, что грех не отпустил его душу. И даже в конце фильма, при встрече с Тихоном, в которого стрелял будущий старец Анатолий, они поговорили натянуто и мрачно. И нет доброго взгляда Тихона (героя Кузнецова) в сторону старца с отплывающего теплохода. И вопрос Божьего прощения уходит, каким-то образом, на второй план. Оправданием примирения с совестью становится в большей мере то, что Тихон жив, что греха, как будто, и не было. То есть, Анатолий не примирился до конца жизни (или почти до конца) ни с Богом, ни с совестью, ни с людьми. Откуда же другие дары, если покаяние еще не совершилось? Ни один человек не ушел от «благодатного старца» вполне утешенным, умиротворенным. Он даже на смертном одре не сказал ничего душеполезного раскаявшемуся перед ним иеромонаху, просившему совета. Отговорка «живи, как живешь» звучит как «не приставай, мы с режиссером ответа не знаем». На этом фоне благочестивый подвижник временами вводит людей в заблуждение, принимает их с постоянным брезгливым раздражением. У него очень мало времени на этих просителей, зато вполне хватает и времени и душевной энергии на мелкие пакости: ручку двери обмазать сажей, чтобы иеромонах запачкался, головешку в настоятеля бросить, единственные сапоги его спалить, чтобы жизнь медом не казалась… Только в моменты таких вот свершений, «старец» как то оживает, выходит из мрачной суровости, появляется огонек в глазах. Он, при всем этом, берет на себя ответственность издеваться над добрым и смиренным настоятелем, героем Сухорукова. Вот, пожалуй, действительно святой человек в сюжете, человек с кротостью принимающий испытания, прощающий, милующий, не превозносящийся, исполненный любви к ближним. Все, кто встречал в своей жизни православных старцев, согласятся со мной, что, прежде всего они дарят любовь, наполняют ею твое сердце. И, даже если старец покажется своенравным или разгневанным, любовь эта больше прозорливости, иносказательности, силы, болезни, чего угодно…. В фильме много эффектных, а иногда и почти правдивых, знакомых нам сцен русской монастырской жизни. Но, когда ложь срастворяется с правдой, тяжело бывает отделить одно от другого. А в чем же основная ложь? Главный герой совершил страшное сознательное предательство, совершил убийство боевого товарища по трусости (другое дело, что Господь сохранил ему жизнь). После этого он стал благодатным старцем, творящим чудеса и изгоняющим бесов. Правда, странным, неправильным старцем (как мы отметили выше). Каждый православный человек по опыту знает благодатную силу покаяния. Господь силен простить нам самые горькие проступки, но есть некоторые духовные законы, зная которые Церковь, например, отлучает от Святого Причастия за наиболее тяжкие грехи: на год, на пять лет, а то и на двадцать. Это значит, что чем больше преступление, тем труднее в нем раскаяться, тем труднее вернуть себе человеческое достоинство, восстановить образ Божий в душе. Так Иуда, предавший Христа, смог ужаснуться содеянному, но не смог раскаяться – он, как мы знаем, удавился. А в фильме, герой, совершивший подобный грех, начал творить чудеса. Здесь скрытая апология иудина греха. Нам как бы дают надежду, что вслед за предательством весьма возможна высокая жизнь подвижника. Варианты такой апологии известны и в трудах Даниила Андреева и в лукавой рок-опере «Иисус Христос - Суперзвезда» и в иных скрыто антихристианских произведениях. Что интересно, все смысловые, требующие размышления моменты в фильме сняты очень быстро. Кадры рваные и темные. А вот все остальное время мы созерцаем документальные панорамы суровой и прекрасной северной природы. Подобное случается, когда спорные мысли нужно провести незаметно и наскоро, а потом отвлечь. В этом же причина такого ускоренного и приблизительного упоминания о Войне. Автору важно, чтобы мы не очень то познакомились с положительным Тихоном, в которого стрелял Анатолий, чтобы не слишком помнили об ужасах войны и масштабе предательства, не очень разбирались кто куда стрелял, что взорвалось и почему Анатолий не пошел (хотя бы во искупление) воевать с 1942 по 1945-й, а стал еще и дезертиром, и как произошло осознание и перерождение героя. Есть еще одна линия в этом фильме. В монастыре иеромонах – хозяйственник изображается самовлюбленным карьеристом – стукачем, настоятель как-то не слишком заботится о благополучии быта в обители и, вообще, оторван от реальности (за столько лет уголь так и не перенесли в сухое место). И, лишь, своенравный старец-диссидент регулярно нарушающий монастырский устав и живущий по своим, а не монастырским правилам, то есть своевольно, выглядит лучом света, свободной мысли и правды. Монастырь здесь,- это убогая клетка для духовного дарования. Разве это не тонкая клевета на церковное устройство и смысл монашества. Я уже не говорю о том, что такой островной обители не существовало в советское время, а те насколько монастырей, которые Господь сохранил во времена гонений (как, например, Псково-Печерский, Пюхтицкий или Иово-Почаевский) были образцами не только духовной жизни, но и хозяйственной организованности. Дрова, в частности, были заготовлены вовремя, в достатке, и сложены так аккуратно, что позавидуют любители порядка – немцы или голландцы. В целом, после просмотра фильма остается впечатление, что нет выхода, нет воскресения, нет света. Полной противоположностью в этом смысле и, пожалуй, самым ярким на моей памяти православным фильмом оказалась картина «Ныне прославися Сын Человеческий», снятая на студии Довженко в 1990-м году по мотивам произведения А.П. Чехова «Архиерей». Конечно, достоинства фильма нельзя передать словами, но если вам доведется или доводилось его посмотреть, вряд ли вы со мной не согласитесь. По глубине и христианской целостности фильм значительно превосходит литературный прообраз, что крайне редко случается. Несмотря на то, что картина снималась в период самого начала перестроечной оттепели в отношении Церкви, фильм удивляет церковной точностью, корректностью, деликатностью и органичностью в изображении богослужения, жизни архиерея, поведения духовенства, атмосферы православного праздника и т.п. Почти не режет глаз даже многочисленная актерская братия в священнических облачениях. Здесь нормально – без экзальтации и слащавости – показана конкретная судьба во всех сложностях и сплетениях ответственности, положения, личных переживаний и чаяний, христианской и сыновней любви, ошибок и страданий. Весь фильм мыслью проводит и нас через эту тропу на пути к свету, к Божьему утешению, к Воскресению в будущей жизни. Не просто проводит, но и вдохновляет к доброделанию, к упованию, к высокому стремлению. Даже спустя 20 лет церковно-общественных свобод и развития религиозной грамотности, так деликатно и целомудренно никто снимать не научился. Порой, документальные кадры смотрятся менее естественно, особенно если журналист «начитывает» мораль, а оператор снимает все с эффектом неземного сияния. Вот, мы смотрим фильм «Формула любви», снятый режиссером Марком Захаровым по сценарию Григория Горина. Фильм получился, на мой взгляд, гораздо глубже произведения Алексея Толстого и в психологическом и в философском отношении. Не знаю, насколько тонко почувствовали сами авторы христианский смысл своего фильма (иногда этот смысл проникает вопреки сознательному устремлению автора, или помимо его осознания), но образ ПОКАЯНИЯ, изменения ума и пути воплощен здесь, как нельзя лучше. Граф Калиостро, одержимый непомерной гордыней, презирающий людей, поставивший себя на высоту Творца, решивший по собственному разумению править миром и судьбами, лишенный, казалось, таких душевных качеств, как сострадание, милосердие, смирение, этот гордый и черствый человек, окунувшись в русской провинции в непонятные проявления людей – простодушие, жертвенность, честность, искренность, любовь, в критический момент «дуэли» меняет мироощущение. Он произносит о себе «Калиостро уже умер,… остался только его разум, …который возомнил о себе, что ему все позволено»…. И он готов к ответственности за свое безумие. Да, ни дуэль, ни самоубийство не являются христианским решением духовной проблемы. Но не в этом здесь дело. Мы видим, что герой потрясен, он пережил мощный стресс, но он полностью переменился. Он стал седым в одночасье, он научился улыбаться, он явно отказался от своих гордых и безумных затей, он научился видеть людей вокруг себя и разделять их радости и переживанья. Обращаясь с теплом и умилением к маленькой девочке, он спрашивает ее «Ты кто?» Он, похоже, впервые проявил интерес к человеку и увидел кого-то кроме себя, да и себя, наконец, увидел в подлинном свете. Он, наконец, добровольно сдался властям и закончил в тюрьме свою жизнь, перестав сам распоряжаться ею, он обрел мир. И, тем не менее, как уже говорилось, существуют примеры подлинного православного творчества и по форме, и по содержанию, и по избранной теме. Но примеров таких не много, как не много в наши дни и просто хороших поэтов, композиторов, писателей, художников… Мне не удалось встретить произведения кого-либо из современных православных авторов, которые смогли бы приблизиться к поэтичности, искренности, смирению, церковной точности и пониманию святоотеческого наследия и русскости, свойственным поэзии иеромонаха Романа (Матюшина), о котором уже упоминалось в этой статье. Его стихи и песни известны практически всей России. Кассеты и диски с его авторским исполнением лет пятнадцать назад были почти в каждой православной семье. Нашлись те, кто пытался ему подражать. Артисты стали петь песни отца Романа со сцены, появились аранжировки. Но получались только полные или частичные утраты. Завершить свои размышления, хотел бы его стихотворением, где органично соединились христианство, любовь к Родине и поэзия. «Блажен, кто, наполняясь тишиной Далее читайте:Родион Часовников (авторская страница).
|
|
ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ |
|
ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,Редактор Вячеслав РумянцевПри цитировании давайте ссылку на ХРОНОС |
