№ 1'03

Сергей Турищев

РАССКАЗЫ

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

XPOHOС

Девочка на верхушке «пирамиды»

— Тревогина, Тревогина! Где ты пропадаешь? Знаешь ведь, что в одиннадцать — репетиция «пирамиды»! — Товарищ Света, крупная, полногрудая вожатая третьего отряда, разыскала свою подопечную за лагерной кухней, где та в тени яблоньки сидела на деревянном ящике, сомкнув худенькие коленки, и читала книжку.

Тревогина Вера — маленькая девочка с черными волосами, заплетенными в косы, тонким, миловидным лицом, украшенным черными, живыми глазами, в которых застыло любопытство, тревога и таинственность.

Виновато опустив глаза и закрыв книгу, девочка молча пошла за вожатой.

— Ну что же ты коллектив подводишь, знаешь ведь, что в воскресенье выступать, осталось всего два дня.

Девочка опустила голову, и две ее косички, словно рожки, возвышались над головой. Вожатая остановилась и, нагнувшись, заглянула ей в лицо:

— Ты что так покраснела? Стыдно? Ну вот, больше не опаздывай!

Подошли к спортивной площадке, где уже собрались участники «пирамиды». Все они из первого и второго отрядов, значительно старше Тревогиной. Крепкие, загорелые, заядлые спортсмены. Коля Сметанкин и Паша Лавров — настоящие акробаты, занимаются в спортивной секции. Глаза Веры тревожно забегали по лицам ребят. Красивый, аккуратно причесанный Паша строго предупредил:

— Еще раз опоздаешь — исключим из команды.

Тревогина очень не хотела участвовать в «пирамиде». Просила:

— Давайте лучше я стихи прочитаю.

Но ее, как самую маленькую, удобно было использовать для «верхушки»:

— Стихи без тебя прочитают, а ты вот нам как «верхушка» нужна.

Страшно волнуясь, она уступила уговорам вожатых и ребят.

— Начали!.. — скомандовал физрук Петр Семенович и хлопнул в ладоши. Лицо Веры вновь покраснело, губы сжались в полоску. Она встала в строй последней. Ее действия начинались при счете «пять» — она быстро и грациозно скакала по коленям, спинам, головам и наконец становилась в полный рост на плечи Зои Падалян, бойкой, веселой девочки из второго отряда. Вере было трудно, но раз за разом она проделывала этот непростой путь все быстрее. Когда она становилась «верхушкой», ее ножки тоненько дрожали, подгибаясь в коленках, а руки непроизвольно тянулись к Зойкиной шее.

— Страшно! — шептала она Зое. «Страшно!» — говорили ее глаза с высоты двухэтажного дома. Там, наверху, она не испытывала ни радости, ни восторга, хотя улыбалась, как ей сказали. Ей хотелось, чтобы скорее все это закончилось, чтобы можно было быстрее убежать....

До воскресенья репетировали еще одиннадцать раз. Вера все молчала. Только один раз спросила Зою:

— И зачем мы эту «пирамиду» строим, ведь лучше спеть или станцевать?

— Ну почему? Это спорт — сила, ловкость, — на секунду задумавшись, улыбнулась веселая Зоя.

— А мне не нравится, — выдохнула Вера.

Пришел день выступления, лагерный праздник. Приехали родители, ребята из соседнего лагеря. Приехали и родители Веры. Они обласкали свою маленькую дочурку и вместе со всеми заняли место в зале.

В последний момент директор лагеря, наблюдавший раньше пирамиду, предложил, чтобы Вера держала в руках флажки. Всем эта идея показалась удачной.

— Это будет здорово! — воскликнула старшая вожатая.

И только старый Петр Семенович почесал лысину:

— А как же она с флажками-то заберется наверх?

— Заберется, — уверенно сказала старшая. — Правда, Тревогина?

Вера пожала худенькими плечиками и не смогла проронить ни слова. Ее всю трясло от волнения. Боялась, что сделает что-нибудь не так, смущало присутствие родителей.

— Заберется. Нужно забраться! — сказал воинственный Паша Лавров.

Спел хор. Владик из третьего отряда, сбиваясь, не выговаривая «р» и «ш», прочитал стихи Есенина. Наступил черед «пирамиды». Вера видела в зале напряженное, серьезное лицо отца и ободряюще улыбающееся лицо мамы.

Ребята четко выполняли команды. Прозвучало: «пять». Секунду замешкавшись, Вера бросилась на штурм. Раз — на колени, раз — на спину... Худенькие ручки крепко сжимают флажки. Так не удобно, так трудно карабкаться, почти не разжимая ладоней. Но ничего, а вот и Зойкины плечи, вскочила на них, выпрямилась, ну — все, улыбнулась. Внизу злое лицо старшей вожатой, сложила рупором ладони и подсказывает:

— Флажки! Флажки!

Ах, да! Нужно поднять флажки. Вера вскинула руки с флажками. Зашумели аплодисменты. Зойка дернулась внизу. Нога Веры соскочила с ее плеча, и девочка скользнула вниз по спинам, головам, ногам... Больно ударилась рукой о Пашкино колено и спиной упала на сцену. «Пирамида» рассыпалась, участники попрыгали кто куда.

Вера испуганно посмотрела кругом. К ней уже бежали родители. Старшая вожатая протянула руку, медово спросила:

— Верочка, вставай! Не ударилась, детка?

— Ничего, — пробормотала Вера. — Извините.

— Ну что же ты так неосторожно, внимательнее нужно! — крепчал голос вожатой.

Подбежали родители. Вера протянула к ним ручку с крепко зажатым в ладони флажком:

— Мама! — И по щекам скатились две крупные слезинки.

Кедров

Слава Кедров вольно устроился в мягком массивном кресле в баре. Он хорошо выглядел: резко очерченное лицо, с удивительно приятной легкой полуулыбкой, кожа цвета загара. Выделялись серые глаза: мягкие и цепкие, доброжелательные и жесткие одновременно. На нем кремовые брюки и такого же цвета туфли, бархатистый черный пуловер, одетый на голое тело. Поблескивает на шее золотая цепочка. Но самое главное, что бросается в глаза, — абсолютно здоровый вид: свежая кожа, короткие, «ежиком», серебристые волосы, белозубая улыбка, безупречно новая и красивая одежда — создают ощущение прозрачной свежести, кинематографической привлекательности. Было ощущение, как будто я вижу съемки фильма и загримированного актера в специально созданном интерьере. В одной руке он держал коричневую тоненькую сигаретку, в другой — длинный стакан с оранжевым напитком, который потягивал через соломинку.

Да нет же — это он, Слава Кедров, и совсем не на съемках. Я узнал его сразу — он не изменился за эти восемь лет, что мы не виделись. Последний раз мы встречались здесь же, в Сочи, на первенстве страны, когда он стал чемпионом, а я был пятым в прыжках в длину. Ему тогда было года двадцать два. После этого я больше не выступал, «сошел» в двадцать шесть лет, закончил свой торговый институт, но работать остался тренером и преподавателем физкультуры у себя в институте. Про Славу я регулярно читал — он удачно выступал еще три года, выигрывал международные соревнования, а потом ушел из спорта совсем, что бывает нечасто с известными спортсменами.

Еще когда я выступал, нам частенько приходилось встречаться на сборах, соревнованиях. Здесь, в Сочи, мы даже жили в одном номере. Не скажу, что мы стали друзьями, но приятелями были. Я тянулся к нему и безоговорочно признавал даже не столько его спортивный авторитет, сколько человеческое обаяние, своеобразие ума. Он был для меня кумиром во всех отношениях. Мне кажется, он органически не любил посредственность во всем, и это качество было у него, наверное, от рождения. Многие находили его высокомерным — он мало с кем общался. Друзей среди спортсменов у него в те годы почти не было, но видно было, что он от этого не особенно страдает — привык быть один, над всеми. В те годы он рассказывал мне о двух своих хороших приятелях там, дома, в Москве. Один из них был набирающим известность писателем, другой — летчиком. Он так живо и красочно вспоминал о них, что я хорошо представлял себе этих незаурядных парней-гусаров, завидуя их дружбе, интересному времяпрепровождению.

Ко мне он относился со снисходительным интересом, мягко подшучивал над моей провинциальностью, доверчивостью, но был честен, не выпячивал своего превосходства. Во мне его, наверное, привлекало лишь то, что я в то время очень серьезно занимался изучением систем тренировок легкоатлетов, перечитал массу литературы, пытался разработать свой метод. Он уважительно вникал в детали моей самодеятельности, советовал.

По многим своим знакомым, да и глядя на себя, я видел — наше поколение постарело: кто погрузнел, кто поседел, кто сморщился. Когда я увидел Славу, во мне всколыхнулось полудет-ское, радостно-волнующее чувство, возникающее при неожиданной встрече с любимым киноактером. Кедров светился изнутри завораживающим и притягивающим светом. В первое мгновение я не знал, как себя вести. Может быть, он меня и не узнает. Но Кедров вцепился в меня глазами, лицо его ожило, заблестели белые зубы. Он резко встал и шагнул мне навстречу:

— Юра, здравствуй! Очень рад тебя видеть. Вот уж не думал!

Я заволновался, как мальчишка. Крепко сжал его руку, обнял левой рукой, ткнулся носом в его плечо.

— Слава, вот так встреча!

Он жестом пригласил меня сесть в кресло рядом с собой. Я опустился в красноватый свет низко висящей над столиком лампы.

— Что будешь пить? Ты сейчас выступаешь? Выпьем за встречу? — сразу втягивая меня в свой ритм, спросил он.

— Нет, все уже. Тренирую. Выпью с тобой с удовольствием. Что ты будешь? Я сейчас закажу. — Руки мои хаотично елозили по столику, лицо пылало.

Во мне самолюбия хоть отбавляй, но в этот момент я почувствовал себя хилым школьником, с которым заговорил олимпийский чемпион. Наверное, это от того, что невольно мысленно я сравнивал себя с ним. Я смотрел на этого яркого, легкого молодого человека и как бы со стороны видел себя — полноватого, с постной невзрачной физиономией, в нелепом, великоватом, горчичного цвета костюме и в столь же нелепых туфлях на высоких каблуках.

— Это апельсиновый сок. — Слава указал на свой стакан. — Ты знаешь, я нечасто расслабляюсь. Предлагаю то же самое с водкой и возьмем орешки. Согласен? — Он поднял руку, как бы показывая бармену свой указательный палец.

Парень за стойкой, в черном фраке с бабочкой, сверкающий черными волосами и глазами, понимающе кивнул. Через минуту к столу подошел официант, наклонился, приветливо улыбаясь:

— Слушаю вас.

Слава сделал заказ и вновь взял меня в свое поле зрения:

— Рассказывай, как живешь.

Коктейль получился приятный — вкуса водки не чувствовалось, однако с первых же глотков в голову поползло уютное тепло. Постепенно расковываясь, обретая возможность управлять собой, как это бывает, когда избавляешься от предстартового волнения, я рассказывал ему о себе, словно сознавая, что ему, Кедрову, нужно говорить лишь о самом значительном, самом интересном и необычном, иначе буду выглядеть в его глазах серой посредственностью, а этого мне не хотелось. В сущности, рассказывать особенно нечего: живу там же, в Приморске, женился, дочери четыре года, тренирую, подготовил двух мастеров спорта, свою систему тренировок не забыл — потихоньку внедряю, пишу кандидатскую.

Он слушал молча, но изменялось выражение глаз, губы то растягивались в легкой улыбке, то округлялись, брови и лоб гармонично дополняли эту выразительную мимическую игру. Он не выпускал из руки сигарету, которая, вероятно, потухла сразу же, как была зажжена. Периодически он медленно подносил ее к губам и как бы делал легкую затяжку, затем долго выпускал воображаемый «дым», слегка выпятив нижнюю губу. Я закурил по-настоящему свои «Столичные» и почувствовал себя еще непринужденнее.

— Здесь я на сборах со своим Захаровым.

Слава молниеносно отреагировал:

— Это твой?

— Да. — Я любовался уважительным удивлением. — Готовимся к Кубку. Он уже может выигрывать.

Он опять лишь просигналил мимикой — дескать, возможно, посмотрим.

Я довольно быстро выпил свой коктейль, а у Славы лишь чуть поубавилось желтого ароматного напитка, хотя он довольно часто прикладывался к соломинке.

— Юра, ты выпей еще.

Увидев, что я не возражаю, он ткнул указательным пальцем в мой стакан и поднял его кверху. Наблюдавший за нами из угла бара официант кивнул — все понял.

— А ты? После твоей победы на Кубке Европы ничего о тебе не слышал, — не терпелось спросить мне.

— Ничего, — он задумался, — тружусь.

— Ты в спорте?

— И да, и нет. Когда закончил выступать, сразу после того Кубка Европы, поступил в аспирантуру, но не по спортивной медицине, нет. Решил, что нужно наконец заняться делом, которому учился — лечить людей. Работал с онкологическими больными, быстро написал неплохую, как говорили, диссертацию, защитился. — Он сделал крупный глоток без соломинки. — Потом какой-то тупик: работа с утра до глубокой ночи, удовлетворения мало — наши больные выздоравливают редко, а в науке за фасадом романтического, торжественного блеска оказалось много бесполезной суеты и делячества. Были идеи, планы, но преодолевать все нарастающие повседневные трудности: добывать реактивы, оборудование, лекарства, отстаивать очевидное... И все это за мизерную зарплату. Скоро энтузиазм закончился — стало как-то скучно и тоскливо беспросветно. — Слава сжал челюсти, чувствовалось, что этот период в жизни был у него непростым. Еще раз он приложился к соломинке и, сосредоточившись на давно потухшей сигарете, продолжал: — Потом ребята устроили директором турбазы, вскоре мы ее приватизировали, да и еще кое-что. Так сейчас и живем. — Он изобразил затяжку и, видимо, решил дальше не уточнять.

— Как семья, ты же был женат?

— Да, все по-прежнему. Живем с Мариной, Андреюшка уже школьник.

— А здесь, в Сочи, по делам? Вроде ноябрь для отдыха не очень-то?

— Да нет, на недельку выбрался подышать морем. Я, Юра, очень люблю море. Сам не знаю, почему. Причем, любое: и спокойное, и штормовое, и летом, и зимой... А тут у меня друзья еще с тех пор, как выступал. Владелец этой чудной гостиницы Павел — мой старый друг, а эти славные ребята, — он повел глазами в сторону бармена и официанта и засмеялся, — его ребята, и они, Юра, нэ дадут нам здэс сэгодня заскучать. — Последнюю фразу он произнес с кавказским акцентом, будто пародируя кого-то. Посмотрел на часы. — Через несколько минут здесь появится прекраснейший человечек, красивейшая женщина в мире. Я не преувеличиваю. А пока закажем-ка мы шампанского.

Он заводился, и его вдруг появившаяся легкая веселость незаметно перешла ко мне. Я откинулся в кресле, вытянул ноги и невольно перевел взгляд к входу, куда смотрел Слава. К нашему столику шла легко и грациозно высокая темноволосая девушка. Ее лицо сразу приковывало внимание неповторимостью и своеобразием черт, безупречной чистотой бледноватой кожи, мягкой, щедрой улыбкой. Ее слегка монголоидные глаза выражали радость и вечное удивление. Одета она была в плотно обтягивающие ее длинные, чуть полноватые ноги, бордовые бархатные брюки, белый свитер с широким воротником и бордовый же, завязанный где-то сбоку, у плеча, длинный шарф. Я не видел никогда, чтобы человеку так шел какой-то цвет. Бордового же цвета были и ее припухлые губы.

Слава встал, обнял ее за плечи, и она сразу прижалась к его груди, зажмурилась на несколько секунд. Он чмокнул ее в щеку и посадил рядом с собой. Воздух наполнился пьянящим тонким ароматом духов, который можно было бы определить как «свежесть, обволакивающий интим».

— Знакомься — это Юра. Когда-то мы вместе выступали.

Она улыбнулась еще шире и совсем как маленькая девочка сказала нежным голосом, протягивая ладошку:

— Оля.

Я не знал: встать мне или сидеть, может, поцеловать руку? В конце концов, сидя, почтительно склонил голову и повторил свое имя:

— Юра, очень приятно.

— Слава, — Оля сразу повернулась к Кедрову, — смотри, что я купила в киоске. Пока мы здесь прячемся, журналы продолжают печатать. Это ноябрьский выпуск. — Она положила перед Славой какой-то толстый журнал.

Он внимательно посмотрел обложку, затем принялся быстро листать, иногда останавливаясь и жадно бегая взглядом по страницам. Наконец он, видимо, нашел что искал, долго разглядывал фотографии. Потом поднял глаза на Олю и прочувствованно, словно его оценки ждет парламент, произнес:

— Это, Оля, высший класс.

Ее лицо стало серьезным на мгновенье:

— Думаешь? — И слегка улыбнулась: — Ну и хорошо.

Слава повернулся ко мне:

— Ольга — художник-модельер по образованию и по призванию. И пока она вечно молода — не гнушается демонстрировать модели.

Я взял журнал и тоже стал перелистывать. На одном из разворотов, ближе к концу, увидел фотографии Ольги. В жизни она лучше, а в журнале она — одна из немногих, кому удалось сохранить какую-то человеческую теплоту. Я тут же вспомнил, что эта манекенщица мне нравилась, когда раньше приходилось листать журналы мод.

Принесли шампанское — полусладкое, холодное. Было ощущение, как будто журнал, лежащий на столике, — наше общее детище, наш успех.

— Сегодня ночью Оля уезжает поездом в Москву, предлагаю посидеть здесь еще немного и перейти в ресторан, где устроить проводы, достойные королевы. Да, малыш? — Слава приобнял Олю.

Оля кивнула. Я тоже с внутренним восторгом согласился. Веселье набирало силу, впрочем, мало проявляясь внешне, — это было скорее ощущение внутреннего комфорта, желание понимать и радовать членов нашей небольшой компании. Посасывая шампанское рядом с Олей и Славой, я ощутил себя причастным к некоему привилегированному обществу сильных и красивых людей. На нас смотрели. Слава поманил официанта:

— Передай Грише, бармену, пускай позвонит Павлу Анатольевичу, чтобы заказал столик в ресторане, поближе к эстраде, и сам пусть будет обязательно.

Паренек радостно кивнул:

— Сделаем.

Создавалось впечатление, что сегодня он обслуживает нас с особым удовольствием, с интересом, хотя это могло быть и признаком профессионализма.

— Вот и отдохнули мы с тобой, Оленька, — как бы подводя какой-то итог, выдохнул задумчиво Слава, — жаль, что на прекрасное в жизни отводится меньше всего времени. А может быть, именно поэтому оно и «прекрасное»? А? — Он посмотрел на меня.

— Все относительно. Многое зависит от особенностей человека. Максималист недолго радуется тому, от чего человек со скромными запросами пришел бы в вечный восторг, — высказал я свое мнение.

— Верх мечтаний — жить, как ты хочешь, — задумчиво сказала Оля. — Но это просто невозможно, наверное. Счастлив тот, кому это удается в большей мере.

Тема меня задела.

— Да, иногда задумаешься: что суетимся, чего ищем? Ведь можно для себя определить: вот любимая работа, вот любимая женщина, вот любимые друзья... Свести все воедино — и живи, радуйся! Но нет! — жестко сказал Слава, словно оппонируя кому-то. — Не получается. А почему? — Он посмотрел на меня. — Потому что жизнь — это движение. Сегодня тебе нравится работа, а завтра — кажется скучной и ненужной. Сегодня ты любишь эту женщину, а завтра — находишь уйму недостатков. Сегодня друг навеки, а завтра — злейший враг. И самое интересное, что от этого трудно уйти, если признать непостоянство мира — а это так. Но есть один выход — творческая, созидающая роль человека. Вот и надо эту роль играть. Человек сам создает и свое отношение к работе, к другу, и сам определяет характер взаимоотношений, сам влияет на производственные отношения, на дружбу. Здесь нельзя пускать все на самотек. Нужна активная позиция. Конечно, это дано не каждому. А вообще-то, это все теория.

Я внимательно слушал. Задумавшись, казалось, как-то по-новому стал понимать смысл жизни.

— Где взять силы поступать именно «как следует»? Правда, Юра? — с улыбкой развел руками Слава. Настраиваясь на другой лад, скомандовал: — Встаем, перебираемся поближе к музыке.

У входа в ресторан навстречу нам распростер объятия невысокого роста, плотный, лысеющий мужчина в элегантном сером костюме. Он по-дружески обнялся со Славой, чмокнул его в щеку, поцеловал руку Ольге и, повернувшись ко мне, не дожидаясь представлений, протянул руку:

— Павел.

Бросилась в глаза больная родинка на правой щеке. Пожатие у него было мягким, но цепким. Он как бы задержал мою руку в рукопожатии, с улыбкой глядя в глаза. Тонкие черты лица и рационально-вкрадчивая пластика умеющего себя показать человека выдавали в нем ловеласа.

— Стол накрыт, прошу в зал. — Он жестом пригласил нас двигаться за ним.

Столик находился недалеко от эстрады, был прекрасно сервирован. Едва мы расселись, подошел официант:

— Что будете пить?

Слава порывался что-то ему сказать, но Павел поднял руку, прерывая его:

— На правах хозяина гостиницы я сегодня устраиваю ужин для моих друзей. Все ваши пожелания сегодня исполняются. Все вопросы сначала ко мне. — Прозвучала даже нотка официальности. — Ты же знаешь, старик, как я тебя люблю. — И он погладил Славу по плечу.

Павел подмигнул официанту, тот понимающе улыбнулся. Через две минуты на столе стояли «Наполеон» и огромная бутылка «Шампанского».

Наш стол явно привлекал внимание, по-видимому, прежде всего из-за присутствия красивейшей пары — Славы и Ольги. Они настолько ярко выделялись на общем ресторанном фоне, излучая какое-то волшебное свечение, что остальная публика как бы уходила на дальний план — в массовку. Я испытывал некоторую неловкость, невольно попадая в поле зрения бесцеремонной ресторанной публики.

Павел шумно открыл шампанское. Выпили за дружбу со Славой и его любовь к Ольге. Заиграла музыка, наполняя зал расслабляющим, но в то же время обостряющим чувства дурманом. Все оказались искусными танцорами, а Слава с Олей танцевали ну просто великолепно. Их ретро-рок-н-ролл был настолько выразителен и артистичен, что публика оставила танцевать их одних, с удовольствием созерцая это темпераментное действо.

Павел говорил мало, улыбался дежурной, блуждающей улыбкой, несколько раз, извиняясь, ненадолго исчезал в служебных помещениях. Я с удовольствием танцевал с томной, беловолосой девушкой, сидящей за соседним столиком. Моя «русалка», как я ее про себя назвал, оказалась переводчицей «Интуриста». Уже во время второго танца мы договорились встретиться завтра утром у меня в номере. В половине одиннадцатого Павел, вернувшись к столу после очередного посещения служебных помещений, сообщил:

— Я сказал, чтобы к двенадцати подали машину для Оли.

— Спасибо, Паша. А ты не поедешь провожать? — спросил Слава.

— Я бы с удовольствием, но звонила жена: дочь приболела. Так что, милые ребятки, с Оленькой я попрощаюсь уже сейчас. Ну, а ты же еще поживешь у нас, да, Славик?

— Да, три дня.

Слава выразительно посмотрел на Ольгу. Она склонила голову ему на плечо. Так все посидели молча некоторое время. Внезапно Ольга чего-то испугалась, стала прятаться за меня, поскольку я сидел спиной к проходу и как бы загораживал его. Это заметили все.

— В чем дело? — резко спросил Слава. Я обернулся и увидел, что по проходу, между столиками идут трое крепких молодых мужчин, одетых в безупречные черные костюмы, с галстуками. Стиль настолько проявлялся, что они казались даже похожими друг на друга.

— Это Борис, Сашин друг, — тихо сказала Ольга.

— Ну и что? Хочешь, я отверну ему голову? — сжал челюсти Слава.

— Не надо, Славик. Ты их не знаешь — это страшные люди. Слава Богу, кажется, не увидели, уже прошли, — прошептала Ольга.

Ребята между тем оглянулись на наш столик, о чем-то оживленно заговорили и, не останавливаясь, прошли дальше, в темный угол зала.

Слава погрустнел, потянулся к бокалу. Павел опередил его, разлил шампанское, предложил выпить «на посошок», поскольку ему уже надо идти. Выпили молча, как-то сосредоточенно, серьезно. Павел поцеловал руку Оле, обнял Славу. Мне он сунул визитную карточку и доверительно сказал:

— Приезжай, Юра, всегда помогу.

Отойдя метра на три, он развернулся к нам лицом, лихо склонил подбородок к груди, как заправский гусар, даже, казалось, каблуками щелкнул и заспешил к выходу.

Вновь заиграла музыка, еще немного потанцевали, выпили кофе.

Ольга положила голову на плечо Славы, заглянула ему в глаза и спросила:

— Тебе хочется меня отпускать?

Он молча поцеловал ее в кончик носа. Потом сидел задумчиво, стуча потухшей сигаретой о край пепельницы.

— Пойдем, проводим Олю, — предложил он мне.

— Конечно.

Под Челентано ушли из ресторана. Зашли в шикарный номер Ольги за вещами. Их было немного — две небольшие спортивные сумки. Я хотел оставить влюбленных наедине, но они пожелали спуститься немедля. Нас ожидала белая «Волга». Я сел вперед. Они почти всю дорогу молчали. Сидели обнявшись, целовали, разглядывая друг друга, будто впервые увидели. Когда показался вокзал, она заплакала, повторяя дрожащим голоском:

— Не отпускай меня! Не отдавай меня!

Он гладил ее по голове:

— Умница ты моя.

— Ну скажи, ведь мы будем встречаться? — спросила она.

— Да, конечно.

Посадка на поезд уже заканчивалась. На прощание оставались минуты. Оля чмокнула меня в щеку:

— Ты хороший!

Слава заскочил в тамбур, притянул к себе ее голову и целовал в лоб, нос, губы, волосы, пока не тронулся поезд. Выпрыгнул на ходу:

— Я всегда с тобой! — Что-то еще хотел сказать, постоял на краю платформы и задумчиво добавил: — И без тебя! Пойдем!

Слава сначала сел рядом с шофером, но потом, передумав, — рядом со мной, сзади. Сосредоточенно, отрешенно помолчал, время от времени сжимая губы.

— Завтра поеду к матери, в Липецк. Давно не видел, надо навестить. Да и надоело здесь уже, — вдруг принял он решение.

— А что же ты не поехал с Ольгой? И вообще, почему вы не вместе, ведь любите друг друга?

— Послезавтра она выходит замуж за крупного бизнесмена. Ее уже ждут вилла в Испании, квартира в Америке и другие приятные мелочи. А муж ее будущий, Саша, — подонок. Я его знаю. Жизнь сложна. Мне кажется, она не может быть моей женой, а я — ее мужем. В этом весь фокус. Она непроста, как тебе могло показаться, — амбиции очень высоки. А я ведь как ветер — не знаю, куда поеду завтра, что буду делать. Перемещаюсь, кстати, почти всегда на своей машине — не самолетом или поездом. Это — только в крайнем случае.

Он долго глядел в боковое стекло в темноту ночи. Потом на лице его засветилась улыбка. Он повернулся ко мне:

— А ты знаешь, нам было очень хорошо вместе! Она же просто великолепна! Когда я с ней — это просто радость, и все! Так вот, если задуматься, это самое яркое время в моей жизни! Не знаю, повторится ли такое? Скорее всего — никогда. Спасибо ей за это, храни ее Господь.

Через два месяца, будучи в командировке в Москве, я от старых знакомых узнал, что Кедров разбился на своем автомобиле. На очень высокой скорости ехал один, по дороге в аэропорт Шереметьево. Зачем он туда спешил? Никто не знал — ни жена, ни знакомые.

Турищев Сергей Николаевич. Врач, публицист, поэт, прозаик. г. Москва

WEB-редактор Вячеслав Румянцев