№ 1'03

Петр Проскурин

К 75-летию со дня рождения

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

XPOHOС

Мужчины белых ночей

Коротко и точно распорядившись насчет предстоящей очередной субботы, Валериан Денисович, дороживший каждой секундой своего времени, уже хотел отпустить Никонова, начальника охраны, и уже, угловато выставив плечо, потянул к себе очередную кипу бумаг, но что-то остановило его. Он был умным человеком и никогда не отмахивался от внутреннего голоса; каким-то шестым чувством он ощущал малейшее колебание воздуха вокруг, малейший, даже неуловимый отсвет в общении. Одним словом, он считал себя провидцем и втайне гордился своим даром.

— Погоди, капитан, — сказал он просто, поднимая умные, холодно улыбающиеся глаза. — У тебя все в порядке в жизни?

— Жаловаться не приходится, — весело и простодушно отозвался начальник охраны, вышколенный и на прежней службе в одном из самых секретнейших подразделений госбезопасности, и, упреждая очередной вопрос шефа, еще больше выпрямился: — Вас что-нибудь беспокоит?

— С чего вы взяли? Нет, нет, капитан Никонов, я вами доволен, — улыбнулся шеф, показывая ровные крепкие зубы. — Вы у меня уже три года, а три года в наше время — срок. Просто, хотя вы почти непрерывно рядом со мной, я редко слышу ваш голос. Странно, я подумал сейчас именно об этом.

— Работа такая, шеф, — сказал Никонов невозмутимо. — Мало знать — нельзя, много — непозволительно и опасно, значит, надо знать только свое, зачем же зря языком молоть.

— Молодец, — скупо похвалил Валериан Денисович. — Люблю толковых людей. Недаром вы мне с первого раза по душе пришлись. Ах да, черт возьми, Никонов, вот что. Вы туда, на Озерную, со своими орлами пораньше отправляйтесь. Осмотритесь там хорошенько. Вертолетную площадку лично проверьте, большие люди могут пожаловать, так что сами лично все посмотрите, сауна чтоб не подвела, да и русскую баньку надо подготовить. Сам Дмитрий Павлович вроде бы собирается. Его тоже можно понять, после адской недели и отпустить душеньку можно.

Все с той же ничего не говорящей улыбкой на застывшем лице, Никонов был сейчас весь внимание и слушал; но Валериан Денисович знал, что в памяти начальника охраны откладывается сейчас все до последней, ничего не значащей мелочи, даже вроде бы случайное упоминание о губернаторе не вызвало с его стороны ни малейшей реакции. И когда Валериан Денисович замолчал, как бы забыв суть разговора, — чутье особо отметило у начальника охраны некий внутренний сдвиг, у него вроде бы что-то глубоко и неслышно щелкнуло, только определить смысл этого щелчка не представлялось возможным, и подобная неопределенность увеличила у Валериана Денисовича его всегдашнюю настороженность.

— Да, Никонов, жизнь пошла до непонимания прямолинейно, — сказал он, больше отвечая на свои мысли, — стоит только за корешок ухватить, сразу же все и наружу. Никакой тебе диалектики — желудок требует. Да, Никонов, ты ведь, кажется, и вертолет можешь посадить или поднять, так?

— А что такое, шеф? — заинтересовался наконец и начальник охраны. — Могу, разумеется. Я многое могу, у меня за плечами школа наивысшего пилотажа, вы же сами знаете. Есть проблемы?

— Какие проблемы, так, к слову, — сказал Валериан Денисович, по-прежнему пытаясь уловить в лице собеседника хоть малейшее движение: его начинала слегка раздражать странная ординарность в облике начальника охраны; тот же, в свою очередь, тоже пытался понять неожиданно вспыхнувший интерес всесильного шефа к своей особе и, не показывая этого, напряженно припоминал, где он допустил досадную промашку. И еще у Никонова появилось и окрепло неприятное чувство, что, увиваясь кругом да около, к нему все время стремятся забраться вовнутрь поглубже, куда-нибудь под черепную коробку, и он, естественно, не хотел этого и сопротивлялся, хотя по службе не должен был этого делать. В этот момент и сам шеф дошел до тревожащей его и даже мучающей истины: просто им с начальником охраны было сейчас вдвоем немного не по себе, потому что они думали об одном и том же человеке, о губернаторе, о его двойной, показной и скрытой даже от самых близких развратной, тайной жизни и неизлечимой болезни, подхваченной где-то в ночных кутежах, о том, что в последнее время он словно окончательно взбесился и с каким-то сладострастием бросился во все тяжкие, и многие, в том числе и они сами, знают это, ничего не предпринимают и молчат. А ведь такое дело добром не кончится, всем достанется — и близким и далеким сподвижникам и соучастникам. Высокому же начальству все равно один предел, от смерти никакими чинами не отбояришься, и тут никакие ученые светила не помогут...

Отгоняя навязчивые мысли, Валериан Денисович пустил проницательный взгляд далеко мимо собеседника, мимо всего надоевшего, — куда-то в вечность.

— Ты же смотри, капитан Никонов, не нам с тобой судить. Гости будут все государственные, высокие, работа у них, сами знаете, адская, нужно ведь время от времени и расслабиться. — Тихо и веско произнося привычные слова, которые он говорил и в прошлый, и в позапрошлый раз, Валериан Денисович непривычно медлил, и в его голосе звучал незнакомый оттенок, словно он сам прислушивался к себе и в чем-то сомневался. — Бог им судья, как говорится, а наше дело бдить и ничего вредного государству и закону не допускать. Так что отправляйтесь туда пораньше и смотрите. Будьте там полным хозяином, я думаю, человек десять вам хватит, к чему лишние глаза и уши? Договорились?

— А вас, шеф, что же, совсем не будет? — не сразу спросил Никонов, слегка щурясь. — Не привык я к такой свободе...

— А ты привыкай. Пора, — мягко посоветовал Валериан Денисович, неожиданно переходя к более интимной форме общения, что подчеркивало его полное доверие и благорасположение к собеседнику. — Не маленький, все сам сообразишь. У меня в эту субботу у супруги день рождения. Сам понимаешь, я ведь не могу целый год потом иметь под боком тайного домашнего врага. Оправдаться нечем, не на фронте, не в тюрьме. А если что сверхординарное — звони. На вертолет, и через полчаса будем вместе. Договорились, Никонов? Не хмурься, не хмурься, я теперь начинаю верить — все от Бога. Помнишь, от Иоанна? Если пшеничное зерно, падши на землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. И еще: любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную... Мудро?

— Красиво, — подтвердил Никонов с каким-то нехорошим холодком у сердца от невероятной разговорчивости всегда замкнутого, всегда застегнутого на все пуговицы шефа и от своей тайной мысли заставил себя простецки улыбнуться. — Да, красиво, — повторил он. — Будем надеяться, что кто-то над нами, несмышлеными и слепыми, хоть и высоко, но есть.

— Ну, иди, — сказал Валериан Денисович, вышел из-за стола, пожал начальнику охраны руку и передал ему объемистый пакет. — Здесь на всякий пожарный, на непредвиденные расходы. Отчета не надо, представительские... Надеюсь, ты не подкачаешь и все будет как надо. Ну, удачи, капитан.

И Никонов с каким-то неосознанным внутренним вызовом взглянул в льдисто застывшие ждущие глаза шефа.

— Вы же меня знаете не первый год, — с хмурой усмешкой сказал он. — Уж как-нибудь справлюсь.

И случилось нечто странное и неожиданное за время их отношений: Валериан Денисович мелкими стариковскими шажками приблизился к начальнику охраны и, как бы благословляя, перекрестил его и, полуобняв, подтолкнул к двери.

— Ну, иди же, иди, капитан...

И через несколько часов, к вечеру в пятницу, Никонов с десятком преданных и не теряющихся ни в каких передрягах ребят из своей команды был уже в сотне километров от надоевшего, забитого гарью сибирского старинного города, на берегу озера, поросшего вековыми, отсвечивающими старой медью соснами; он, как обычно, заменил постоянную внешнюю охрану своими людьми, отослал всех лишних отдыхать и развеяться, осмотрел все помещения огромного дома, в том числе и потаенные, известные лишь ему и шефу, опробовал секретную систему слежения и оповещения, а также систему синхронной записи — все работало безотказно и четко. Теперь все происходящее чуть ли не в любом уголке лесного охотничьего уединенного комплекса наивысшего разряда будет записано и зафиксировано, будет трижды продублировано в записи и пополнит и без того всеобъемлющий секретный архив шефа и будет отправлено в не доступные никому из непосвященных хранилища.

От озера, от противоположного, скрытого в туманной размытости берега, шла редкая, невысокая волна, и это надолго переключило внимание Никонова; в душе у него возник некий, пока ускользающий мотив; вдруг все, что ему приходилось делать сейчас, — вся его настоящая жизнь, о которой он попросту старался не задумываться, — отодвинулось, а затем и совсем исчезло, и осталось одно высокое, с редкими белыми облаками небо, сосны и необозримая, медленно и лениво дышащая водяная гладь, осталась текучая и все-таки непреходящая вечность. И сам он словно исчез со своим жадным порочным телом и стал ощущать его как-то отдельно. Вот еще, сказал он, вновь чувствуя непривычную тоску исчезновения среди необозримых сияющих пространств. И тогда что-то случилось. Очередная волна высветила и вынесла из неведомых глубин вначале смутный и неясный образ, — просто заструилось, задрожало чье-то лицо. Волна опала, сменившись очередной, но кто-то, оставшийся на берегу, сгустился из размытой тени до жутковатой реальности, затем подошел, тяжело и неслышно ступая по прибрежному песку, и сел рядом на поваленную ветром толстую старую сосну, с торчавшими во все стороны вывороченными из земли корнями. И Никонов узнал его и невольно подвинулся: ему было неуютно рядом с давно и навечно ушедшим.

«Прости, — привычно усмехнулся гость чугунно-стылыми губами. — Помнишь, мы же давали клятву... В самый невыносимый момент друг другу помогать, а? Ты же меня позвал сейчас... Зачем расстраиваться напрасно?»

«Позвал, нехорошо стало в мире, Сергей. Сам себя ненавижу, а что можно сделать? Капкан защелкнулся, не вырвешься».

«Не можешь или не хочешь?»

«Пожалуй, и то, и другое, Серега, — не стал лукавить Никонов перед человеком, явившимся из-за черты, которую еще никто не переступал; холодок восторга от своей честности тронул сердце. — Знаешь, я больше ничему не верю, Серега, ни в народ, ни в совесть, ни в Бога. Русский человек оскотинился до маразма. Слепой кутенок, тычется из стороны в сторону, и ни шага вперед. Сам себе выбирает палачей, сам подставляет горло, ради Бога, только души, режь, володей телом, я — тварь бессловесная, плесень на земле. Появилась и бесследно исчезла».

«Что-то ты не то говоришь, Федя, — отозвался гость из неизвестности, и его знакомый глуховатый голос заставил все существо Никонова собраться в комок; он бы узнал этот голос, казалось, и в могиле. — Все на кого-то другого валишь, а ты лучше в самого себя поглубже загляни, может, и отыщешь болячку».

«Не хочется быть дураком, Серега, — опять подумал вслух Никонов. — Обидно... Ты посмотри, ловкачи рвут целыми губерниями, городами. Посмотри, абрамовичи с маху Россию проглотили, даже не поперхнулись. А теперь благостно урчат, поглаживают волосатые животы, переваривают добычу. И переварят, если уже не переварили. Что, брать дедовский топор и обухом по водородной бомбе?»

«А хотя бы и так, — усмешка вновь тронула каменные губы. — Никто бы ничего не проглотил, если бы ты этого не захотел, другой не захотел бы, третий. Ведь абрамовичи, как ты говоришь, вашими же руками все делают — воюют, копают золото, дороги строят, чтобы его вывозить. Плодят новых рабов».

«Ты умный, Серега, скажи тогда мне, Сергей Андреевич Поликарпов, русский человек и москвич, за что ты погиб там, в центре всех мировых противоречий, в этой вечной азиатской тьме, не дожив и до тридцати? Что ты там забыл, в этой пустыне с диким народом?»

«Я русский офицер, выполнял свой долг и был верен присяге, — гость вновь взглянул на Никонова с легкой усмешкой. — Есть истины абсолютные, их никто не может отменить».

«Какая романтика! — не сразу отозвался Никонов. — А время романтиков давно кануло в Лету. И никогда больше не вернется — человечество дряхлеет с катастрофической скоростью. Оно больше никогда не вернется в юность».

«Я бы не хотел жить под таким мрачным свинцовым небосводом, — сказал гость, глядя издалека, и в глазах у него сквозила холодная вечность. — Жаль только детишек... Помнишь, когда я ушел, дочери было всего лишь четыре... А сынишке — два. Теперь они должны стать почти взрослыми. Надо думать, красивыми... Ведь в юности все красивы. Ты их можешь и увидеть. Впрочем, прости, что я несу чепуху! Такова уж наша участь, нас, настоящих, не должны знать даже самые близкие. Братство странников... сам старик... Его никто никогда не видел и не увидит, говорили, что он бессмертен...»

«Год назад я все-таки видел твою дочь, — признался Никонов. — Издали, конечно... Уже почти девушка, красавица. Подступила такая тоска, не удержался...»

«Да, я понимаю», — скупо уронил гость и оборвал, в его облике проступило что-то незнакомое, отстраняющее. И Никонов в душе вздрогнул. Гость почувствовал, понял и не стал больше ничего говорить — задумчиво молчал, глядя на набегавшие белесые волны, и в то же время его тихий голос словно еще продолжал звучать в мозгу, в сердце Никонова, и даже такое определение было бы неточным и неверным. Просто перед глазами, бесплотное и беззвучное, встало видение, — скалы, пески, рыжее убивающее солнце. Они выполнили задание, было совершено невозможное, секретнейшие данные по очередной перекройке мира с десятками, сотнями имен и организаций были заложены в крошечной, с горошину, пленке, но они оставались последними в цепи, позади никого больше не было, а впереди...

Тут какая-то едкая муть застелила глаза Никонову; он и сейчас, много лет спустя, не смел вспомнить, что было тогда впереди, — кто-то из оставшихся не выдержал и выдал или просто предал, ведь на Востоке всегда было много золота и других соблазнов. Но в одном из тайников на пути они нашли воду, шоколад и два автомата. Правда, и вода вскоре была выпита, и автоматы становились непосильной ношей, — их настигла одна из летучих поисковых троек, идущая по их следам уже несколько дней. Накатывалась быстрая южная ночь, и один должен был остаться, чтобы другой смог дойти, и он, этот другой, слишком хорошо знал Восток и знал участь остающихся — здесь несомненно прорисовывалась размытая, вездесущая тень всемирного Ордена Крови, уже давно тайно правящего миром и принявшего решение стереть Россию с лика земли, причислить ее к варварским, тупиковым цивилизациям прошлого. И когда заходящее солнце охватило огнем и расплавило вершины подступавших с севера гор, он, почти в беспамятстве от усталости и жажды, крепче сжал потрескавшиеся, вспухшие губы. Вместо сияюще-дрязнящих и медленно гаснущих горных вершин он увидел величественно возносящийся к небу храм. Его золотые купола были чисты и прохладны, и с них стекал мелодичный, очищающий душу звон. И тогда на него снизошла необычная нежность; он понял, что тайна самой жизни открылась ему и что сияющий храм на глазах у него растает, исчезнет, но и он сам растворится в своем видении и исчезнет вместе с ним, — он дошел до заветной черты, и за ней все начнется заново. И он страстно жаждал этого начала и не думал о собственном исчезновении; храм, заполнивший было все небо, стал действительно угасать.

«Давай, Федор, вперед, — услышал он голос товарища. — Здесь осталось метров двести до распадка, — другой дороги туда нет, я сам выбирал место. Оставь мне свой автомат, они будут двигаться по одному...»

«Почему я?» — запротестовал он и услышал тихий смех, заставивший его прийти в себя, — и храм тотчас стерся с неба, и далекие вершины гор стали гаснуть.

«Все коды находятся в тебе, — напомнил ему товарищ все с тем же усталым смешком. — Извлечь их сейчас никак невозможно. Давай, не медли. Если дойдешь, сразу к старику, Федор, эти сведения должны остаться в наших хранилищах. Ну а если не судьба, ты сам знаешь, что надо делать. Иди, иди... Я чувствую, они уже недалеко. Не будем прощаться, мы еще встретимся в свой черед... Иди! Иди, брат!»

«Серега, Серега, что мы наделали, — прошептал Никонов в смертельной тоске. — Что мы наделали!»

И он, оставив автомат, сунув его под руку товарищу, лишь коснулся его руки изорванной о камни ладонью и рванулся дальше по еле заметной, узкой горной тропе, сжатой отвесными скалами. Глаза у него были сухи и сердце успокоилось, работало ровно; пришло равнодействие жизни и смерти.

Он услышал короткую автоматную очередь, еще одну; тотчас где-то неподалеку заработал двигатель вертолета, и, уже почти теряя сознание, почувствовав на себе чьи-то сильные руки, он вытолкнул из себя пароль и уже сверху, припав к иллюминатору, увидел в сплошной тьме внизу яркую, мгновенную вспышку и зажмурился: в его сознании, еще на одно мгновение продляя смертную жуть, вновь вспыхнул небесный храм и в какой-то мертвенной тишине истончился и растаял.

На берегу и на озере не было ни души. Словно очнувшись, Никонов поднял отяжелевшую голову и увидел, что солнце садится в озеро и расплавленная длинная дорога тянется по воде прямо к нему. «Он, Серега, туда по этой дороге ушел, — сказал себе Никонов. — Пришел и ушел. Зачем он приходил? Принес какую-то важную весть, хотел меня предупредить, а затем передумал? Но почему? Обиделся?»

Солнечная дорога стала как бы погружаться в глубь озера, слабеть; он шевельнул отяжелевшими плечами и шумно встряхнулся. Тихое упорное чувство ожидания стало разгораться в нем, вытесняя все остальное. Однако было трудно забыть незаслуженную обиду, и он разрешил себе еще немного отпустить душу; в конце концов, гость из-за неодолимой черты, из цепенящей неизвестности не знал самого главного, не знал, что борьба продолжается и что он, Никонов, не предал погибших друзей и выполняет волю и слово пославшего его сюда старика; оказывается, зло теперь можно победить, только подделавшись под него, победить только злом еще более изощренным, — вот этого не знал и никогда не узнает приходивший к нему из недоступности гость. Добро оказалось бессильным, Божьи заповеди растоптаны и осквернены, совесть вывернута наизнанку и опорочена. Методы Гитлера и его Черного ордена, потерпевшие крах в последней войне, усовершенствованы и отточены его талантливыми последователями, нынешними так называемыми новыми российскими демократами, и им не потребовалось ни газовых камер, ни крематориев — их глобальным оружием стала усыпляющая целые народы ложь. На смену примитивным силовым методам рыцарей космического льда и огня пришли философы растления и мрака, усовершенствованного, высшего порядка; они приняли главную концепцию своих идейных прародителей, теорию господ, хозяев жизни и рабов, они отточили и усовершенствовали ее до иезуитизма, облекли в мантию духовности и даже патриотизма, они смешали ложь с истиной и сделали этот дьявольский суррогат насущной пищей гибнувшего народа...

Солнечная дорога, укорачиваясь, превратилась у отдаленного горизонта водной шири в расплывчатое пятно и торжественно погасла, но чудо продолжалось: пространство неба над озером начинало медленно излучать слабый серебристо-жемчужный свет. Он усиливался, густел, в нем появились теплые молочные тона, и скоро божественный, проникающий разлив объял землю и небо, леса и воды, и не стало ничего в отдельности, и ничего отдельно уже нельзя было различить.

Забытая нежность поднялась в душе Никонова. Он никогда не знал ни матери, ни отца, у него не было семьи, он знал только службу, умел только подчиняться, и чаще всего тем, кого он не знал и никогда не видел; в свою очередь, он холодно и расчетливо распоряжался другими, хотелось тем этого или нет. Может быть, в этом и заключался смысл самой жизни? Ведь во всем остальном была пустота, оставалось в жизни одно светлое пятно — Серега Поликарпов, его семья, но и это ушло, растворилось в мареве времени. Что же все-таки в жизни происходит? Отчего такая тоска, хоть возьми и вой? Просто ты по своей природе волк-одиночка, и служба у тебя такая — бесшумно прокладывать путь во тьме, в стороне от людных и веселых дорог, подальше от чужих глаз.

Он попытался поиронизировать над собой, вспомнить что-нибудь несерьезное, смешное, но и этого не получилось, мешал все усиливающийся, расслабляющий свет, вызывающий желание самому раствориться в нем, исчезнуть и больше не быть. Он съежил губы, хотел усмехнуться — и опять не смог: подобного с ним еще не случалось. В обволакивающей и расслабляющей молочной тишине прорезалась музыка, какой-то шальной современный шлягер. Донесся голос другого, втайне ненавидимого им мира, и он сразу облегченно вздохнул. Это просто откуда-то забрел прогулочный теплоход, сказал он себе, — начало сезона, вот оно что. Да, пришли белые ночи, когда раскрываются все подземелья и на свет выходят призраки будущего, именно будущего, что тревожнее всего, понять такую аномалию невозможно, вот оно что!

— Ну, Стас, говори, — бросил он, не оглядываясь и не шевелясь. — Что, есть новости?

— Можно подумать, у вас глаза на затылке, — сказал Стас, его заместитель. — Я ведь по-кошачьи беззвучно подошел.

— Допустим, в таком безмолвии неслышно подойти нельзя, это было бы не в ладу с физикой, — сказал Никонов. — Посидишь так несколько минут среди белого безмолвия, и душа отмякает, а? Можно опять к своим паршивым баранам. Ну, что?

— Телки прибыли... обслуга, массажистки, горничные, официантки, все лет по шестнадцать. Среди них три паренька.

— Поварята?

— Ага, поварята, на любителя, — поддержал шутку Стас. — Говорят, товар первый сорт. Есть сообщение, через пару часов вроде бы сам будет. Неделя, мол, была трудная, надо, мол, отдышаться, вот так! — Позволив себе некоторую иронию, Стас хмыкнул. — Проверять будем?

— А, черт! — сказал Никонов. — Невтерпеж им, везде достанут. Думал хоть сегодня отоспаться. Знаешь, наше дело — внешние границы, что там у них на кухне, нас не касается. Там повара заморские, французские, вот и пусть лопают что хотят. Как обычно, возьми на себя подступы, внешнее наблюдение. Как только сам появится на горизонте, сообщи. Всех лишних убери, ни к чему. Да перед этим накорми братву.

— Есть! — весело отозвался Стас и, выждав немного, не последует ли дополнений, растворился в белом полумраке, а Никонов еще продолжал сидеть и думать, стараясь продлить свой напряженный поединок с собою, но прежний душевный подъем не вернулся. Служба, служба, сказал он себе с некоторой иронией, приходится ко всему приспосабливаться. Тот же Стас Голощапов, артист — закачаешься, кроме своих прямых обязанностей имеет и особые, следит по поручению шефа и докладывает о каждом шаге своего начальника, пожалуй, и об отлучках в туалет фиксирует вплоть до минуты, а так — парень-рубаха, даже травкой иногда может затянуться, нате, мол, вам, весь я перед вами с потрохами, вот такой я есть, приходится, мол, вертеться, семью кормить.

Еще Никонов вспомнил, что у Стаса был весьма примечательный тайный пунктик: он был левшой и верил в свою исключительность, верил, что оба полушария у него от природы задействованы на полную мощность, а следовательно, и в жизни ему предназначалась особая роль. И, конечно, Стасу очень не нравилось быть во внешнем наблюдении, находиться в стороне от основных событий, ну, да здесь ничего не поделаешь, приходится улыбаться...

По-прежнему не торопясь и стараясь вернуть себя полностью к насущным делам, Никонов помедлил; конечно, кто-то должен был, не поддаваясь никакому былому очарованию, когда и сам себе ты начинаешь казаться лишним на этом свете, делать настоящее мужское дело — пахать землю, бросать в нее зерна, хлеб ведь нужен и завтра, и через десять лет, и через сто, другого смысла в жизни просто нет. И пусть циники иронизируют, подсмеиваются, но он, незаметный и вечный капитан Никонов, делает именно свое негромкое дело, и оно греет душу. Сегодня обязательно должно что-нибудь случиться, и необходимо еще раз все проверить, раз появилось такое предчувствие. Нечего прятать голову под крыло.

Совсем неподалеку стонуще прокричала поздняя чайка, и он взглянул на часы; времени оставалось немного, но вполне достаточно. И, больше не мешкая, ни от кого не таясь, он еще раз обошел огромный лесной замок, официально скромно именуемый охотничьим домиком, и только в один из номеров из нескольких обставленных с крикливой роскошью комнат он проник одному ему ведомым путем и оставался там довольно долго; тем же ходом он и вернулся на свой пост, еще раз проверил всю аппаратуру, еще раз прошелся, включая скрытые камеры наблюдения, по помещениям лесного вертепа. В нем словно защелкнулась потаенная пружина, все лишнее отступило: и нависшая над водной гладью белая ночь, и собственная душевная сумятица. Осталось просто дело, своеобразный охотничий инстинкт выслеживания добычи. И он, профессионально бегло фиксируя происходящее, видел иногда сцены, запретные для постороннего глаза, но оставался холодным и равнодушным, — для него это была необходимая повседневная работа, он к ней привык. В подвальных помещениях, на кухне, в саунах и парной уже чувствовалось нарастающее напряжение.

На кухне старший повар принимал мясо — только что освежеванных теленка и двух баранов. Повар, которого все почему-то звали отцом Никитой, был явно не в духе и о чем-то язвительно препирался с комендантом лесного дома у большого разделочного оцинкованного стола, и комендант в ответ что-то сердито говорил, вскидывая руки. Никонов включил звук — и тотчас в аппаратную ворвался пронзительный тенор отца Никиты: Господь Бог наградил этого солидного высокого мужчину почти детским писклявым голосом.

— Где набрали дохлых костей? — кричал отец Никита, и у него тряслись от злости щеки. — Чем я буду их кормить, твоих высоких гостей? Дохлятиной? Мне настоящую дичь подавай, я мастер по дичи, ты мне оленя, кабанчика, утушек, тетеревей подай, а это что?

— Завтра все будет, а пока этим обходись! — орал и находившийся на пределе комендант. — Сказано тебе? Охрану, обслугу скоро кормить, ты на них второй сорт и пусти. А филейные места для главных гостей береги, вдруг черт нанесет раньше срока! Слышишь?

— Филейные, филейные! Где ты тут увидел филейные? — стараясь сдерживаться и оттого еще более визгливо спрашивал отец Никита и дергал подбородком, показывая свое крайнее презрение. — Где, покажи, где?

— Да вон же перед тобой лежит, отдельно от лохани! Да пошел ты к лешему! — заорал комендант. — Мое дело сказать, а ты как хочешь! Старый мерин! Осел!

И комендант, не дожидаясь ответа, опрометью выкатился вон, а отец Никита в ярости, что не за ним осталось последнее слово, несколько раз резко подпрыгнул, затем подскочил к объемистой деревянной лохани с нежно розовевшими в ней грудами парного мяса и смачно плюнул на него.

— Главные гости! — провизжал он яростно. — Вот вам! Имел я всех вас!

Как бы в оцепенении, он на несколько секунд притих, харкнул в лохань с мясом еще раз, остервенело вытер ладонью губы, подошел к одному из настенных шкафчиков, открыл его своим ключом, достал небольшую темную бутылочку, отхлебнул из нее, блаженно помедлил, отхлебнул еще раз, сунул таинственный сосуд на прежнее место, расправил плечи и неожиданно пронзительно тонко закричал:

— Степка! Венька! Куда вас сатана унесла! Сейчас же марш сюда! Опять на блядей пялитесь! Охрану вон надо кормить, развелось бездельников, не счесть! Чтоб все они подавились!

Дальше Никонов услышал переливчатый, в десяток коленец, российский непечатный фольклор и, не дожидаясь его завершения, переключился на другое, на сауну, парную и душевую. Здесь так называемая обслуга тоже резвилась вовсю, правда, на свой лад; горничные, официантки, массажистки, все лет по пятнадцать-шестнадцать, плавали в сизых волнах горячего пара, тела их белели неопределенно и угловато. Вскользь пробежавшись по их лицам, Никонов ничего особого не заметил. Он заглянул и в предбанник парной: несколько мальчишек, тоже еще далеких от порога зрелости, с серьгами в одном ухе, не прикрывая наготы валявшимися тут же простынями и полотенцами, пили пиво, дымили длинными тонкими сигаретами, ели раков, разрывали жирную тарань. Никонов не стал слушать оживленных, судя по лицам, разговоров, еще раз пробежался по верхним, господским или барским, как их попросту называли, этажам и кабинетам, прошелся по точкам наружной и внутренней охраны, особенно внимательно просмотрел биллиардную и игровой зал и отключился, откинулся на спинку вращающегося кресла и закрыл глаза. Вот она, новая Россия, холодно и безразлично подумал он, и другой она станет, надо полагать, не скоро, несколько поколений успеют уйти во тьму, будут расплачиваться за алчность и тупость своих отцов и дедов, за их позорное дрожание по своим тараканьим щелям, за трусость и боязнь встать во весь свой гигантский рост с мечом в руках и одним разящим ударом завершить дело и победить или погибнуть, но стоя, с поднятой головой.

Слова, слова, все слова, тут же оборвал он себя, необходимо сосредоточиться и выполнить свое; нужно сосредоточиться и выполнить свое; нужно сосредоточиться и припомнить, что вывело из привычного равновесия, так ведь недолго сорваться и погубить дело, а потом разрыв придется заращивать годами, тратить силы, терять время, терять верных людей. Надо сжаться в ком и держаться, необходимо подробно вспомнить весь прошедший день и понять, что же такое выбило его из рабочего состояния, нельзя позволять себе такую роскошь.

И затем у него на лице проступила и застыла странная, похожая на маску, усмешка; он ощущал ее физически, и ему мучительно хотелось сорвать, соскрести ее с себя, и в то же время он понимал, что сделать это невозможно. Он грубо выругался, просто так, от бессилия перед случившимся. Среди так называемой обслуги в лесном притоне на этот раз оказалась и дочь его погибшего друга Сереги Поликарпова, он вспомнил и узнал ее неожиданно, — только сейчас и оказалось, что не нужно перебирать весь день: сработала, не подвела цепкая профессиональная память. Это тонкое юное лицо девочки лет четырнадцати-пятнадцати он видел с год назад, и вот теперь оно промелькнуло в сизых волнах сухого пара, вырывавшегося из сауны лесного вертепа. И теперь он тотчас ее узнал. «Так вот почему приходил Серега, — подумал он. — Это уже чересчур... И потом, это не Серега был, это в его облике был сам старик. А если не он, откуда тогда такая свинцовая уверенность в своей правоте? Он! Он! Зачем? А может, вечный капитан Никонов, тебе и еще какая-либо чушь пригрезится? Смотри не оступись!» — прикрикнул он на себя, и в тот же момент по внутренней связи доложили о появлении первого и самого высокого гостя, хозяина и владыки огромной сибирской области, равной по территории любому крупному европейскому государству. И Никонов, облегченно вздохнув, принял его в свои нежные неощутимые объятия и повел, — все сразу стало на свои привычные места. «Ах, ваше высокоблагородие, господин Самсонов, здравствуйте! — сказал Никонов сразу пробудившемуся в себе охотнику, зверовато вглядывающему в рыхлое, широкое лицо губернского владыки, уже отмеченное проступившей в нем от скрытой болезни тенью обреченности. — Здравствуйте, дорогой Дмитрий Павлович, наш кормилец и отец родной. Милости просим, проходите, проходите на свой очередной праздник жизни, так уж повелось под этим небом — кому пышки, а кому шишки».

Он оторвался от экрана — и его глаза окончательно заледенели.

И Самсонов, по воле случая и судьбы некоронованный владыка многих городов и сел и миллионов душ, в сопровождении личного секретаря, исполнявшего обязанности и охранника, и нежной няньки, и, когда надо, врача, не спеша поднялся по широкой парадной лестнице на второй этаж, сплошь облицованный изнутри для легкости и приятности дыхания сосной и кедром. В просторной гостиной его постоянного номера, с окнами чуть ли не во все стены, уже горел камин, на столе красовалась хрустальная ваза с фруктами и виноградом, а на пианино букет оранжевых хризантем. Комендант, сопровождавший высокого гостя до самой двери номера, не дождавшись ни слова, помедлив нерешительно, исчез, а сопровождавший губернатора секретарь хорошо знал привычки своего хозяина и потому, не зажигая света, положил кожаный дипломат на стол, тотчас повернулся к подошедшему к окну Самсонову, и тот скупо уронил:

— Какая тишина... Иди, иди, Костя, к себе, отдыхай. До утра ты свободен.

Слегка кивнув и выпрямившись, отчего его плотная фигура сразу обрела неуловимую раскованность и гибкость, став на полголовы выше своего хозяина, секретарь быстро вышел. Закрывая двери, он оглянулся: Самсонов все так же стоял у окна; в камине слегка потрескивали дрова, и неровные, колеблющиеся блики от огня шевелились на полу гостиной. В просторном, провальном окне мерцала белая ночь, и в ней резко выделялась тяжело оплывшая фигура человека, — секретарь бесшумно притворил за собой дверь.

Самсонов, оставшись один, по-прежнему не зажигая света, сел в кресло у камина. Теперь можно было просто сидеть и смотреть на почти бесшумный огонь, — начало и завершение всего. Вот было сосновое смолистое полено, а теперь оно на глазах обугливается, из-под него рвутся стремительные потоки энергии, превращаясь в синеватый дым. Зачем росло красивое дерево, тянулось в небо, гнулось, трепетало под бурями и грозами? И вот — дым.

Он почувствовал отяжелевшее лицо и шевельнул губами, стараясь не поддаваться угрюмому чувству одиночества; в народе уже поползли слухи о его болезни, он об этом отлично знает, над ним уже вовсю втихомолку издеваются, кто-то постарался ему удружить на всю катушку, одним ударом сбить с ног. Ну и что? Борьба есть борьба, и в бульварных газетенках уже начинают появляться похабные шаржи и карикатуры. Конкретных имен пока не называют, но это дело времени. Дойдет и до жены, если уже не дошло, что-то и в нем самом изменилось за последнее время, пока он кувыркался по врачам в Москве. Никакая маскировка, никакие ссылки на заграничные командировки по государственным делам тут не помогут, да жене, пожалуй, и наплевать, баба с норовом, с кулацкой жилкой, на жизнь ей хватит с лихвой, — собственная фабрика, а теперь и ресторан. И до сына дойдет. Вот здесь будет потруднее. Семнадцать лет, сейчас они обо всем знают лучше отцов; хотя мужик мужика должен в таких делах и понимать, сейчас не поймет, потом поймет. Потом?

Весело и длинно, с каким-то замысловатым коленцем, стрельнуло сосновое полено в камине; он встал, он всегда, даже в самых сложных ситуациях, умел взять себя в руки. Надо было жить и поторапливаться, себя-то не обманешь. Кипучая, бешеная активность всегда шла ему на пользу; он не дурак и в душе всегда издевался над дежурными утешениями медицинских светил, над их рецептами и наставлениями, но человек ведь действительно тайна за семью печатями, о нем никто ничего не знает. Возможно, в моменты наивысшего напряжения и может возникнуть этакий критический порог, переходящий, в свою очередь, в эпицентр взрыва противоборствующих в организме сил, и здоровая основа побеждает проклятую болезнь без всяких микстур и инъекций. Известны ведь самые невероятные случаи: безнадежно слепые прозревали, умирающие оживали и вставали совершенно здоровыми, а тут... Нужно держаться, не сдаваться, он ведь еще не стар, что такое для мужчины сорок четыре? Самый расцвет. И плевать на других, на их разговоры, он должен выжить, и он выживет, перехитрит их всех. Не дождутся, как любит говорить один из его лучших друзей, пусть не надеются. Никакой нерешительности, нельзя упускать время, необходимо заставить организм бросить в бой самые потаенные, последние, может быть, ресурсы, приберегаемые на самый крайний случай. Природа мудра. А врачам стоит ли так слепо верить? Теперь и врачи учуяли, как говорится, запах золотишка, на любое преступление идут, лишь бы не остаться внакладе. Эскулапы — тоже человеки, и осуждать их грешно.

Настроение улучшилось, а с этим и самочувствие; легкое, приятное возбуждение в предвкушении еще одной сжигающей ночи уже подступало; кстати, здесь он тоже придерживался рецепта, данного одним из академиков чуть ли не с мировым именем в личной беседе. Он попытался представить, что ему уготовано на этот раз, и не успел; дверь приоткрылась, и в гостиную проскользнули две или три тени; он услышал негромкий смешок. Так тоже уже бывало, ему приходилось справляться с двумя, а то и тремя сразу, но сейчас он хотел бы другого, чистого, неразвращенного. Он и намекнул кому надо о таком варианте, и вроде бы его поняли. Что за команда у этого черного барона Попсуева, возмутился он, обязательно все переврут, поди отыщи теперь виноватого.

Зажглись скрытые за лепными карнизами светильники, и его досада испарилась; стол уже был накрыт на двоих и сверкал белизной скатерти и салфеток и свежими цветами, и недалеко от него, неуверенно улыбаясь, стояла девушка, вернее, еще даже девочка, прекрасно сложенная, именно в поре самого волнующего смещения, когда девочка еще и не женщина, но уже и не девочка, когда вся она еще только готовящийся раскрыться бутон, вот-вот должный взорваться и брызнуть ярким, еще никому не ведомым цветом, и когда помочь ему поскорее раскрыться и явить себя миру — благо и необходимость...

Самсонов почувствовал знакомое, нарастающее напряжение и обрадовался окончательно: это являлось добрым признаком. Широко улыбаясь, он подошел к своей прелестной гостье, взял ее за хрупкий, худенький локоток; от прикосновения к ней желание разгорелось еще больше, но ему не хотелось торопиться, он безошибочным мужским животным инстинктом знал, что исполняется его давнее тайное желание и рядом с ним редчайшая драгоценность, еще никем не тронутая, и что именно она, эта девочка с зелеными глазами, может послужить началом его исцеления, и нельзя было испугать ее.

Он усадил ее за стол, сам сел напротив, в легкую тень, скрывающую его лицо.

— Я сегодня еще не ужинал, голоден как волк, — сказал он, и голос его прозвучал в просторном помещении гостиной мягко и молодо. — Ты хочешь есть?

— Нет...

— Тебе налить немного шампанского? Или вот хорошее французское вино. — Он приблизил к глазам бутылку, стараясь разобрать надпись на этикетке. — Кажется, сухое... нет, коньяк. Вот...

— Я еще никогда ничего не пила...

— Ты боишься? — улыбнулся он. — Сегодня немножко можно, даже надо. Не бойся.

— Я не боюсь, — еле слышно отозвалась она. — Можно немного соку... или чего-нибудь сладкого...

Она скользнула взглядом по столу, задержалась на большой красивой коробке с трюфелями, и Самсонов с готовностью пододвинул конфеты ближе к ней, открыл их.

— Ой, что это? Ой! — совсем по-детски восхитилась она, осторожно извлекая конфету из ее цветного гнездышка и рассматривая, и Самсонова вдруг затопила волна нежности и какой-то трепетной, тайной надежды, — такого с ним никогда раньше не было; эта девочка волновала его не только как женщина, с ней вдруг связались и окончательно утвердились надежды на чудесное избавление от проклятого недуга, не подвластного до сих пор никакой новейшей науке, да, да, твердил он себе в какой-то тупой убежденности, произойдет чудо, и она спасет меня, она явно какая-то особенная, в ней заключена тайна, и она сама этого не знает и, возможно, никогда не узнает. А я знаю, я ее никогда больше не отпущу, она достойна лучшей участи, хоть поживет нормальной жизнью, и если даже опять случится неудача, мы будем бороться вместе, будем стоять до конца, и все равно нам будет вместе спокойно в жизни и хорошо...

Он все-таки налил ей шампанского, пододвинул креветки в белом винном соусе, красиво выложенные в овальное фарфоровое блюдо; она с любопытством посмотрела и покачала головой.

— Спасибо, нас уже кормили, — сказала она. — Можно, я еще возьму вот этого? — спросила она, указывая на коробку с трюфелями, и он, глупо и счастливо улыбаясь, кивнул, вновь восторгаясь ее неприхотливостью, детскостью и чистотой; он почувствовал, что впервые в жизни растерялся и, словно зеленый юнец, не знает, как же поступить и как приступить к самому необходимому и главному. Он глотнул еще коньяку, съел несколько маслин, пододвинул к себе жареного фазана, украшенного виноградом и ломтиками ананаса и уже мастерски нарезанного; мясо было отделено от костей, но форма самой дичи не была нарушена. «У этого мошенника Попсуева умельцы что надо», — неожиданно подумал он и тотчас иронически усмехнулся над собой: вспоминая владельца лесного заведения, он всего лишь старался оттянуть время, а это было совсем уж на него не похоже. И сразу почувствовал перемену.

Он поднял глаза: девочка с улыбкой, слегка приоткрыв измазанные в школаде губы, как-то странно, не отрываясь, по-детски прямо глядела на него.

— А может, уже пора? — сказала она тихо, и он понял, что все это время она думала об одном и том же — как все будет дальше. — А без этого никак нельзя? Я знаю, это необходимо, как лекарство от тяжелой работы... и это... совсем не больно... да?

Он с ласково разгоравшейся улыбкой молча смотрел на нее, забыв обо всем остальном на свете, о работе, о семье, о своих долгих, тайных мытарствах по институтам, клиникам и врачам, — спасение, оказывается, было совсем рядом, и не нужно было столько страдать.

— Да, без этого мужчине никак нельзя, — сказал он, обретая наконец голос. — Ты спасешь меня, я теперь знаю.

— Тогда пойдем? — помедлив, сказала она и встала, с явным сожалением отодвинув от себя коробку с трюфелями, — он перехватил ее руку.

— Возьми с собой, времени-то впереди много, еще совсем рано.

— Хорошо, спасибо, — согласилась она и, прижав коробку конфет к груди, улыбнулась ему уже как своему.

Оставив свой пульт, Никонов выбрался на примыкавший к его тайному убежищу незаметный со стороны балкон, представляющий собой узкую нишу, наглухо забранную стальной решеткой. Над просторами тайги плыла волшебно-безмолвная белая ночь и словно мягко и неслышно смывала с земли, с ее дорог и городов все ненужное, наносное, грязное.

Вдохнув полной грудью чистый, смолистый воздух, Никонов прислонился лбом к прохладной решетке. Дальше он ничего не хотел ни видеть, ни знать, дальше электроника все сделает и зафиксирует и без него, — сам он должен был просто принять решение. Отбросить прочь все прошлое, все эмоции, все привязанности и принять решение. Он должен был или окончательно превратиться в робота, или остаться человеком. Старик больше не придет и не подскажет. Да, братство странников, преследующее весьма далекие цели и идеалы, должно предугадывать и нейтрализовать все замыслы и движения сил тьмы и зла на земле, но что делать с самым отвратительным и конкретным злом — порочностью самой человеческой породы? Разве тот же высокопоставленный негодяй Самсонов не знает, что его болезнь неизлечима, что он разносит смертельную заразу среди самых беззащитных — среди детей, и таких необходимо останавливать немедленно, сейчас, чтобы через сто или двести лет могли появиться результаты работы братства странников. Никто не спорит, необходимо хранить веру в братство, но зачем ему ждать тысячу лет? И что такое тысяча лет? Зло нужно уничтожать сейчас, капитан Никонов, только тебя, вечный капитан Никонов, никто не должен увидеть. Ты не смог помешать, не смог спасти невинную девчонку, дочь своего погибшего друга, и теперь она обречена, она уже понесла смерть в себе дальше. Но ты можешь и должен оборвать движение смерти сейчас, в данном конкретном случае, никакого старика здесь и не нужно; просто ты должен прийти из ничего, сделать свое и уйти в никуда, и тебя опять никогда больше не будет.

Никонов смотрел, впитывал в себя серебристую мглу, стекавшую с блеклого неба, с сосен и елей, и душой готовился. И, может быть, впервые с того момента, когда он оставил своего друга умирать в чужих и враждебных горах, ему стало страшно жизни, и он почувствовал, что может дрогнуть и не сделать необходимого шага. И еще он ощутил, как сквозь него неостановимо сочится время. И он вновь жадно и глубоко вдохнул в себя серебристую тишь, и тогда время в нем оборвалось. Пора, сказал он себе, вернулся к своим пультам и экранам и прежде всего вырубил их. Дальше они ничего не должны были фиксировать. Несколько кассет он из записывающих устройств вынул и рассовал по карманам, всякий раз проверяя машинально, надежно ли они застегнуты. Дальше он взял карманный фонарик и вырубил свет во всем доме, исключая наружные посты охраны, и в кромешной тьме, изредка подсвечивая себе, по одному ему известным переходам пробрался в номер, занимаемый Самсоновым. И всемогущий губернатор умер раньше, чем понял, что происходит; правда, в самый последний момент ему в глаза брызнул режущий свет и на мгновение перед ним сверкнули в прорези плотной маски чьи-то глаза. Стараясь привстать, Самсонов закричал, но это ему лишь показалось, и затем все сразу исчезло. А еще через минуту Никонов уже вышел из дома, в котором вновь вспыхнули и засветились окна, обошел все наружные посты, раза два упомянул попутно, что пойдет посидит над озером и полюбуется белым безмолвием.

Он не успел. Взламывая в самом центре крышу дома, вырвался устрашающе ударивший чуть ли не во все небо столб огня и, сразу же опав, охватил весь дом. Сбегавшиеся в одно место, к центральной проходной, охранники, все дюжие, на подбор, мужики, заслоняясь от нестерпимого жара руками, пятились все дальше и дальше в лес, что-то бестолково кричали. Белая ночь взорвалась и обрушилась, потянул со стороны озера сильный ветер.

— Такого я сроду не видал, — растерянно сказал кто-то рядом с Никоновым, повышая голос в нараставшем гуле пожара. — Порохом он, что ли, был набит, этот зверинец?

— Во-о, лупануло! — подхватил второй. — А взрыв кто-нибудь слышал?

— Теперь держись! — возбужденно крикнул и кто-то третий. — Там же сам...

— Молчать! — подал голос и Никонов. — Посмотрите, наши все ли целы? У нас свое дело — охрана, пусть пожарники разбираются, ясно? Слышите, у нас свое дело, а в чужое нечего нос совать. Эй, Савельев, ты здесь? Я Голощапова не вижу... Где Голощапов?

— Да он, командир, с час тому назад в дом ушел, — быстро заговорил Савельев, еще один из заместителей начальника охраны, выступая из тьмы; был он сутул и косолап и мог устоять на ногах в любой потасовке. — Он меня предупреждал, командир, надо, говорит, по делу на пару часов...

Никонов выругался, что-то проворчал про себя; он отлично знал, что за дело потянуло Стаса Голощапова в дом, не мог, паршивец, дня обойтись без бабы, да и свои тайные обязанности никогда не забывал, — хорошо, если и на этот раз ему повезет.

— Савельев, проследи, может, кому помощь нужна, — сказал Никонов. — Да не пускай посторонних близко, комиссия небось будет копаться до посинения... черт! Вот это огонь! Ну, мне отойти надо, докладывать... смотри тут, Савельев!

— Есть, слушаюсь! — отозвался заместитель, и Никонов, не обращая больше внимания на опадавший в огне и гуле огромный дорогой дом, направился к озеру, на ходу доставая занывший телефон и поднося его к уху. Гул пожара и крики затихли, — Никонов сразу узнал тихий, вкрадчивый даже по телефону голос шефа и несколько озадачился и удивился.

— Слушаю, шеф, — не торопясь отозвался он. — Что-нибудь срочное?

— Срочное! — закричал где-то в другом конце пространства Валериан Денисович не своим, тоненьким и пронзительным голоском, и Никонов, помимо воли, сдержанно улыбнулся. — Срочное! У меня ничего срочного! Что там у вас происходит? Ты, Никонов, не тяни кота за хвост!

— Не хотел тревожить вас среди ночи, шеф, пожар, — сказал Никонов. — Большой дом уже догорает, чудеса... Словно языком слизнуло. Озеро из белого, молочного окрасилось розовым... почти в кровь...

— К черту! — откровенно теряя контроль над собой, сорвался Валериан Денисович. — Ты пьян, что ли? Ах, негодяй...

— Шеф, мое дело охрана, а что там внутри случилось, никто не знает, — сказал Никонов. — Но дом действительно догорает, какой-то чудовищно мгновенный пожар...

— Постой, ради Бога! — прервал его Валериан Денисович. — А... сам... он же там должен быть?

— Он приехал и был в доме, Голощапов докладывал...

— Не тяни жилы, Никонов! Ты понимаешь, чем это пахнет... Негодяи, мерзавцы! — вновь сорвался на тоненький крик Валериан Денисович, и на лицо начальника охраны опять набежала сумеречная усмешка.

— Все я отлично понимаю, но обнадеживать не могу, — сказал он. — Огонь страшенный. Дом-то какой, весь деревом обшит, вряд ли кому посчастливится. Думаю, причину установят...

— Там ведь масса всякой электроники! — с готовностью проглотил подброшенную наживку многомудрый и многоопытный Валериан Денисович и тут же осекся, опал. — Хотя, Никонов...

— Вот именно, шеф, — подхватил его невысказанную мысль начальник охраны. — В таком огне вряд ли что сохранится, а было бы очень интересно узнать причину...

— Ты думаешь, сгорит все дотла? — опечалился Валериан Денисович и даже вздохнул.

— Абсолютно все, такой огонь ничего не помилует, может, только какую черепушку...

— Какие ужасные вещи ты говоришь! — закричал Валериан Денисович. — И так равнодушно! Как ты можешь!

Никонов молчал и с интересом вслушивался в интонации голоса своего шефа, на некоторое время замолчал и тот, затем отрывисто спросил:

— Что вертолет?

— А что с ним? — удивился Никонов. — Целехонек. И летчики целы, они же в другом помещении, для обслуги.

— Немедленно выставь охрану вокруг пожарища, а сам поднимай летчиков и немедленно назад. Мы должны увидеться до моего отъезда в Грецию, ты же не забыл, что я сегодня вечером улетаю? Дело совершенно неотложное. Слышишь, Никонов?

— Слушаюсь, шеф, да, да, я понимаю, — сказал Никонов с готовностью, хотя раньше ни о какой Греции не слышал. — Через полтора-два часа буду на месте.

И тут разговор оборвался; по-прежнему не обращая внимания на происходящее вокруг догоравшего дома, на крики сбежавшихся из других хозяйственных строений людей, Никонов прошел к озеру на свое любимое место и опустился на ствол поваленной бурями сосны. Пожар угасал, небо над озером играло непривычными всполохами и оттенками, но оно уже начинало очищаться, и в нем все больше проступали блеклые, размытые тона. Водная гладь, уходя во тьму, трудно дышала, шевелясь в своем исполинском ложе.

Никонов теперь безошибочно знал, что и очищающееся от дыма пожара небо, опять начинавшее молочно светиться, и живая земля, и молочно-розовые целительные воды озера приняли его. Никто больше не придет — ни его погибший друг, ни сам старик братства странников, и это добрый знак, им незачем приходить, — он был на верном пути.

Петр Проскурин (1928 — 2001)

Никонов теперь безошибочно знал, что и очищающееся от дыма пожара небо, опять начинавшее молочно светиться, и живая земля, и молочно-розовые целительные воды озера приняли его. Никто больше не придет — ни его погибший друг, ни сам старик братства странников, и это добрый знак, им незачем приходить, — он был на верном пути.

WEB-редактор Вячеслав Румянцев