№ 3'03

Любовь Турбина

СЕМЕЙНОЕ ПРЕДАНИЕ

XPOHOС

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Дело смоленских церковников

Предлагаемые читателю записки — лишь незначительная часть семейного архива Марии Евгеньевны Мирчинк, урожденной Залесской, родной сестры отца моей мамы. Написаны эти воспоминания были в начале 60-х годов, а переданы мне на хранение в начале 70-х, что совпало с рождением моей дочери, первой из поколения правнуков Марии Евгеньевны. Таким образом мемуары передавались в будущее, возможность их напечатать еще при моей жизни даже не рассматривалась. Мое дело было такое — хранить: дай Бог, правнуки смогут напечатать. Опасным казалось даже держать их дома…

Автор воспоминаний, М.Е. Мирчинк, родилась в 1887 году, окончила Высшие женские курсы в Москве, специализировалась по палеонтологии; работала в академическом институте, она автор ряда научных работ, а также опубликованной в 1940 году биографии своей научной руководительницы, известной исследовательницы геологии Белоруссии А.Б. Миссуна. В книге Д.В. Наливкина «Наши первые женщины-геологи» М.Е. Мирчинк посвящена статья, содержащая, правда, ряд биографических неточностей. Не ставя под сомнение научную компетентность Марии Евгеньевны, убеждена, что в первую очередь она — прирожденный литератор, о чем и свидетельствуют публикуемые здесь воспоминания. Я не знала и не знаю человека, который бы помнил наизусть столько стихов, сколько помнила их Мария Евгеньевна, и для кого поэзия была бы столь же насущной необходимостью. В девяносто лет, за два года до кончины, близкие записали на магнитофонную пленку голос М.Е., читающей наизусть свои любимые стихи — перечень их занимает более трех печатных листов. «Стихи помогли мне вынести мои потери, — говорила она. — Во время бессонницы лежишь и вспоминаешь стихи любимых поэтов»… Назову только два имени — Михаил Лермонтов и Федор Тютчев. Насколько мне известно, сама Мария Евгеньевна стихов не писала, но была их пристрастным и требовательным читателем. А вот прозу писала — записи семейных преданий, рассказы о животных, которых любила и понимала, а также таинственные истории, которые редко, но бывают в жизни почти у каждого…

Но история гибели единственного, любимого брата занимает особое место среди всего, написанного Марией Евгеньевной. Не помню, с каких лет мне были известны эти события в устном изложении. История деда, мученически погибшего «за Храм», была той тайной, которая скрепляла между собой всех членов семьи, она была тем скрытым стержнем, вокруг которого строился внутренний мир — сначала мой, затем — дочери. Трудно выносить на свет то, что прятали тщательно так долго. Ночные звонки в дверь, обыски и аресты, пережитые родителями, вошли в наши гены. Кроме того, надо было найти документальное подтверждение описанному в мемуарах процессу. После напрасных поисков в ЦГА РСФСР, а также тщетных запросов в КГБ, мне в руки попала газета «Известия» за 1922 год, где подробно, хоть и крайне тенденциозно, освещалось день за днем длившееся почти месяц «дело смоленских церковников». Корреспондент «Известий» Д. Фибих не жалел черной краски, но ведь мы привыкли читать «наоборот», за издевательскими словами проступает истинный облик осужденных — стоиков и мучеников. Также несгибаемо держалась до последних лет жизни сестра инженера В.Е. Залесского, то есть сама мемуаристка, пережившая гибель брата и мужа в тюрьме в 1942 году, а также смерть старшей дочери от болезни. Поистине могла сказать она и про себя словами поэта: «Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена», чем она практически и занималась последние двадцать лет жизни.

Приступая к чтению этих записок, надо помнить, что события, происходившие в 1922 году, изложены по памяти, тридцать лет спустя. Ранее это было невозможно — многочисленные обыски научили осторожности. После 1956 года, поверив в оттепель, М.Е. спешила перенести на бумагу все самое важное, что хранила в памяти. До последних дней она оставалась восторженной поклонницей Хрущева, который разделял в ее домашнем пантеоне место рядом с Наполеоном. Записывая давние события, М.Е. невольно расставляла акценты с учетом опыта прожитых лет. Об этом надо помнить. Те, кому я решалась показать эти воспоминания до 1982 года, находили, что автор недостаточно лоялен к советской власти и явно обеляет брата.

Теперь же, когда идеологические постулаты поменяли знаки на противоположные, читающие склонны упрекать автора, вернее, героя этих воспоминаний — брата мемуаристки — в подчеркнутой терпимости к власти, в желании проявить свои профессиональные навыки на службе обществу. К сожалению, не сохранилось никаких писем моего деда (странно называть так человека, не дожившего до сорока лет!) — в конце тридцатых, после ареста старшего брата, младший сын Владимира Евгеньевича Александр, родившийся в конце июля 1922 года — за неделю до начала судебного процесса над «смоленскими церковниками», сжег все хранившиеся дома письма своего отца. И кто осудит его за это? Но моя мама рассказывала, как рыдала моя бабушка Вера, жена Владимира Евгеньевича, над пеплом этих писем, дав наконец выход чувствам после ареста сына, при котором не проронила ни слезинки…

Мария Евгеньевна Мирчинк (урожд. Залесская). Голицыно, июль 1977

Но вернемся к трудному вопросу: как относился В.Е. Залесский к революции? Позволю себе такое сопоставление: в 1922-м, в год гибели, деду было 37 лет, поэту А. Блоку в год смерти, в 1921 году, — 41, то есть практически одно время, одно поколение и более-менее сходная социальная среда. Великий поэт потому и велик, что, выражая свое, личное, он выражает всеобщее, то, что называется «духом времени». О жертвенном отношении Блока к революции свидетельствует такая запись в блоковском дневнике между февралем и октябрем 1917 года: «Есть своя страшная правда в том, что теперь носит название большевизма».

Подгоняя по привычке решение задачи под известный заранее ответ с той же старательностью, с которой прежде доказывали, что поэт имярек революцию «принял», теперь стало хорошим тоном доказывать, что «не принял». Бесспорно одно — чувство вины интеллигенции перед народом, о котором А. Блок писал не раз, в том числе и после погрома любимого Шахматова, В.Е. Залесскому не было и не могло быть чуждо. Поэтому инженер в первую очередь хотел принести посильную пользу, «послужить» стране и народу. Как мы увидим из воспоминаний, в этом ему не было отказано до последнего часа, даже в день расстрела власть использовала его руки и мозг. Умели большевики играть на лучших чувствах своих жертв!

Но вернемся к сопоставлению мировоззрений поэта и инженера. «Я люблю гибель, любил ее искони и остался при этой любви», — исповедуется Блок в одном из писем. Он не имел детей и мог себе позволить стремиться к гибели, в отличие от того, кто взял на себя ответственность за новые жизни — к тридцати семи годам у В.Е. Залесского было трое детей. О литературных пристрастиях моего деда достоверно известно только то, что особенно любил он Достоевского, и даже назвал в его честь своего старшего сына Федором — этим обстоятельством в семье объясняли не слишком счастливую судьбу его первенца. А в семье бабушки, маминой мамы, подчеркнуто предпочитали жизнелюбие раннего Толстого, находя Достоевского болезненным и неврастеническим, что совпадало с официальным литературоведением в те годы, когда я оканчивала школу…

Хотелось бы закончить это затянувшееся вступление воспоминаниями одиннадцатилетнего Федора об отце, записанными с его слов — он находился вместе с родителями в Смоленском соборе у заутрени в Пасхальную ночь с 15 на 16 апреля на хорах: «Никогда раньше я не видел отца и маму такими счастливыми, такими красивыми, так любовно настроенными друг к другу. Мир и полное согласие царили между ними».

Итак, перед вами мемуары, которые ждали своего читателя долгие годы.

М.Е. Мирчинк. Но на пути их стала вера

© ЖУРНАЛ "СЛОВО", 2003

WEB-редактор Вячеслав Румянцев