№ 3'03

Сергей Криворотов

РАССКАЗЫ

XPOHOС

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Литература

Криворотов Сергей Евгеньевич родился в 1951 году, по профессии врач-кардиолог. Рассказы публиковались: в сборнике «Фантастика-86», в журналах «Энергия», «Техника—молодежи», «Четвертое измерение», «Чудеса и приключения», в московских еженедельниках «Поиск», «Семь с плюсом»и т. д.

Корзина с именами

Лицо старика выделялось среди множества прочих, окружавших меня. На него нельзя было не обратить внимания. Словно незримый луч сфокусировал мой взгляд, притянув к его лицу, и пройти мимо оказалось невозможно. Приглядевшись, в нем можно было найти сходство и с сушеным черносливом или изюмом, и с косточкой персика. На этом фоне удивительно выделялся огромный сравнительно гладкий нос, напоминавший не то уродливую шляпку диковинного гриба, не то разваренную картофелину. Кустистые брови нависали над выцветшими глазами неопределенного цвета, взгляд был лукавым, но не сердитым. Тонкие с бледной синевой губы беззвучно шевелились, точно их непрестанно дергали за невидимые ниточки. Он сразу приглянулся мне — в его глазах, в чертах добродушного лица, в сухих подвижных руках, во всем облике не проглядывало и следа алчности, желания любой ценой облапошить случайного покупателя.

Правда, и торговал-то он неизвестно чем. Во всяком случае, пока стоял на отшибе, то ли собираясь уходить, то ли только заняв недавно освободившееся место. Подле на дощатом прилавке высилась огромная плетеная корзина, аккуратно прикрытая марлей не первой свежести. Все вокруг шумно старались сбыть с рук придирчивым покупателям огурцы, помидоры, виноград и прочие совсем не дешевые прелести летнего рынка, который так и хотелось назвать по старой привычке «колхозным». Один дед среди базарной суеты, чуждых местному уху непонятных гортанных возгласов заезжих перекупщиков оставался спокойным, не спеша обнародовать свой товар. Его поведение представлялось загадочным, и я подошел совсем близко.

— Здорово, дед! Что продаешь?

— А чево надобно?

Законный контрвопрос на мой бесцеремонный вопрос прозвучал вполне добродушно, без враждебности, но и без заискивающей угодливости, с каким-то даже неожиданным достоинством, так сказать. И я решился немного подшутить.

— Да вот, ищу имя для своей дочурки. — Мы с женой и впрямь никак не могли прийти к согласию по столь важному вопросу, пока они обе еще находились в роддоме.

— Не знаешь, стало быть, как назвать. — Старик, хитро прищурив один глаз, внимательно посмотрел на меня, точно шилом проткнул, лицо его чудесно преобразилось, он словно помолодел на десяток-другой лет. Впрочем, кто его знает, сколько ему там было на самом деле? Этакий реликт давно минувших дней, преданье старины глубокой. — А у меня вот полная корзина имен. Ежели хошь, авось и подберем какое.

Из-за своего прикола я угодил в глупое положение, отступать оказалось поздно. Ничего подходящего для ответа на ум не пришло, ни перешутить деда, ни тем более обратить все в грубость, незаслуженно и беспричинно тем бы его обидев, чтоб «с достоинством» убраться подобру-поздорову, я уже не мог. Я попался на крючок удочки, которую сам и закинул. Оставалось только вздохнуть поглубже.

— Давай, дед, валяй, выкладывай товар.

Я с интересом ожидал, откроет старик корзину или нет.

— Я полагаю, сынок, нужно имя, чтоб подходило для твоей дочурки по всем статьям. Вижу, не врешь ты, а потому помогу, — сказал он вполне серьезно, не торопясь и заговорщически подмигнул. Я не обиделся бы и на «внучка», несомненная древность собеседника давала ему и такое право.

Морщинистые загорелые руки с проступающими точками рыжеватых веснушек легли на укрывавшую неведомое марлю, но не открыли, а сделали почти неуловимое глазом движение, магический пасс. И вот уже будто бы вытащили на свет нечто невидимое. Я был не рад, что затеял этот дурацкий разговор.

— Есть имя Вера, — как бы раздумывая, произнес старик, в тихом голосе его отчетливо слышался теперь поскрип рассохшейся деревянной калитки, но тем не менее я ощутил в нем и тепло, и непривычную для впервые виденного человека задушевность. — Скажи его и послушай сам, сынок. Это как порыв ветра в жаркий полдень, или большая чудо-птица махнула крылом. Берешь?

— А что еще есть у тебя, дед?

— Вот Люба — Любовь, значит. Закрой глаза и послушай: Любовь! Ты видал когда-нибудь огромную волну в море? Или небо после заката в первых звездах? Любовь — это тебе будто теплый летний вечер наступил.

Я вынужден был признать, в этом что-то есть, хотя ничего схожего ни с общепринятыми толкованиями имен, ни с фольклорными штучками-дрючками. Старик-романтик против моей воли заинтересовал своими рассуждениями. Я уже ожидал, вот теперь закономерно последует Надежда, затем Софья, но ошибся.

— Вот Света. Само имя означает свет. Слушай: Света, Светлана… Разве не видишь, как желтые волны ходят по нескошенной пшенице? Как солнышко сияет? А небо голубое, светлое да чистое, без облачка — вот что значит имя Света.

Старик умолк, молчал и я, думая над услышанным.

— Не подходит? — вдруг сердито спросил он. — А если Таня? Таня — это ж как сама Волга с зеленеющими лугами по берегам, с облаками-перьями по высокому небу. Ну, а вот Лида, Лидия… Тебе что-нибудь говорит?

— Может быть, вино, виноград? — неуверенно предположил я.

— Эх ты! Виноград! — передразнил возмущенно старик. — Да это ключи в горах журчат, ручей бежит по камням со склона… Курить есть?

Я протянул пачку «Мальборо».

Дед поморщился, но сигарету взял, хотя и сделал по-своему: оторвал фильтр, сунул в рот другим концом. Не спеша достал из-под прилавка спички, закурил.

— Что? Ничего не подобрал до сих пор? Ладно, не беда, подберем, — говорил он, интенсивно выпуская дым через нос. — Аня, Анна… Ну, это тебе, видать, не подойдет — просто букетик полевых цветов с синими глазками васильков.

— А еще что предложишь?

Дед удовлетворенно кивнул и снова затянулся, лицо его приняло сердитое сосредоточенное выражение.

— Не подошло? Я так и думал. Есть еще вот Ира-Иринка… Что это, по-твоему?

— Не знаю точно, но что-то милое, — улыбнулся я неловко под не по-стариковски внимательным взглядом.

— У, ты делаешь успехи. Да, это что-то близкое-близкое, совсем рядышнее и родное. А что, так и не поймешь, точно забытая песня, которую так хочется вспомнить!

— Я хотел назвать Мариной, но жена не согласилась. Будет тебе, мол, Маша ела кашу, Маша и три медведя! Маринка, это то же самое, как Иринка?

— Ни в коем разе. Мариночка — это махонький белый парус далеко в море, по которому носятся большие волны… Вот что такое Марина! — Он яростно притушил окурок о прилавок. — Есть Рая, Раиса…

— А что это?

— На мой взгляд — сладкое имя, сладкое как леденец, петушок на палочке, так же тает на языке…

— Дед, покажи все, что имеешь, сразу, чтобы было из чего выбирать! Давай, гони товар лицом!

— Хороший продавец так не делает… Ну, да ладно, раз я обещался помочь… Зоя, Галина, Степанида, Серафима, Евдокия…

— Стой, стой, дед! Этих последних давай уберем обратно в твою корзину.

Мы оба будто разом вошли в раж, хорошо еще, базар близился к концу, и за прилавками появлялось все больше свободных мест. Никто не прислушивался к нашему негромкому разговору, да и все заглушающего гама вокруг по-прежнему без нас хватало.

— Как угодно, — вздохнул покорно старик при моем последнем замечании и продолжал: — Глафира, Аграфена…

— Дедусь, не надо и этих… — взмолился я. — Остановимся на Зое и Гале.

— Зоя… А что это? Я и сам не знаю. Может, так гудит ветер в проводах в непогоду. Но и ласка есть в этом имени, которой нет у ветра, и теплота… Зоя… Решай сам.

Он замолк на секунду, как бы вспоминая о чем-то своем, наверняка связанном с этим именем. Не верилось как-то, что у этого почти мумифицированного персонажа была когда-то собственная личная жизнь. Хотя умом я допускал это, глаза отказывались соглашаться с реальностью подобного. Словно уловив мои сомнения, престарелый лирик подтвердил:

— Во время войны у меня тож была на фронте одна знакомая медсестричка Зоя… Но это к делу не относится, — неожиданно глухо заключил он, глядя в сторону.

Показалось, даже глаза его подозрительно блеснули, слеза, что ли, на них накатила? И я внезапно поверил, понял, что у него действительно была своя иная жизнь, отличная от нынешней, задолго до моего рождения, с которой он неразрывно связан как бы пуповиной из воспоминаний. Держащей его и не дающей потерять себя в окружающей несуразице наверняка чуждого для него теперешнего мира. И все же, несмотря на свою оторванность от враждебной, так не похожей на его прошлое нынешней жизни, не было в нем ни злобы, ни горечи, ни обиды, он, видимо, принимал перемены как должное и общался со мной с добродушием и не без юмора, которыми мог еще и поделиться. Все это открылось передо мной в мгновение ока, и реальность той далекой давней подруги старика, то есть тогда и не старика вовсе, не вызывала у меня больше ни малейших сомнений. Странно, но я уже как бы сопереживал ему! Что-то у него тогда не сложилось в жизни…

— Ее убили? — догадался я.

— Это к делу не относится, — упрямо повторил старик, как нечто не подлежащее обсуждению. — На чем остановились?

— Галя.

— Так вот. Галина… Галя… Как половодье, весенний разлив. Затопленные луга, много-много воды вокруг…

— А еще?

Старик прикрыл глаза, издав носом-картофелиной неопределенный звук. Это, по-видимому, принесло ему значительное облегчение, он заговорил скороговоркой, как бы рассуждая вслух:

— Фекла, конечно, не подойдет, Евпраксия тож… Анфиса?

Я отрицательно замотал головой.

— Так. Зинаида?

— Остановимся на Зинаиде.

— Зина… Слышь, будто динь-дзинь — так звенит струна у мандолины, гитары или еще чего там… Наташа, Мария — было? Лександра? Лизавета? Юлия? Елена-Алена?

— Все это мы перебирали с женой.

— Ну, и привередлив же ты, паря? Может, не обязательно русское имя-то? — спросил он, как показалось, уже не без издевки. — Вот Фая, Фа-ри-да — как на свирельке играешь…

Мне вдруг сильно захотелось, чтобы у дочки оказались синие, как васильки, глаза.

— Хватит, пожалуй.

— У меня еще и русских полно, — заторопился дед.

— Ты не понял: я выбрал.

Старик вопросительно уставился ожившими за разговор глазами, уже не такими бесцветными, как вначале, косматые брови замерли на взлете, тоже ожидая ответа.

— Я хотел бы назвать дочь Аней…

Старик почесал, как показалось, в растерянности небритый подбородок.

— Только, боюсь, жена опять не согласится…

— Признаться, не ожидал от тебя такого выбора, сынок. По-моему, он очень правильный. Ты никогда не пожалеешь. Ну, а твоя благоверная против не будет — это я могу обещать. Только сделай так, как я скажу, — он наконец-то откинул марлю с таинственной корзины, и я увидел, что она полным-полна букетиков полевых цветов. — Держи, — он вытащил один из самой середины, выбросив попутно пару каких-то желтых венчиков. — Желтый цвет к разлуке, — пояснил дед, протягивая свой скромный дар.

Я бережно взял в руки неяркий, но полный полевой свежести букетик, несколько глаз васильков весело глянули на меня.

— Сколько я тебе должен за все, дед?

Старик нахмурился.

— Не говори так, сынок. Мне не надо от тебя денег, заплати благодарностью и памятью. Пусть у тебя вырастет хорошая здоровая дочка. Больше мне ничего не надо. Расскажи все жене, да она и так не станет возражать. Вот увидишь.

Явно принадлежа другому времени, старик ненавязчиво давал мне понять, что, несмотря на нынешние нравы, не все покупается на деньги, не все можно оценить в материальном выражении. Словно у него имелось какое-то преимущество передо мной, моральная высота, с которой он взирал на меня и на мельтешение вокруг. Я даже чуть было не позавидовал его ощутимому превосходству. И хотя я ни за какие коврижки не вернулся бы в канувшие прочь годы, когда сидевшие в кабинетах беззастенчиво потчевали нас байками о скором светлом будущем, сами живя за наш же счет недостижимой для нас благополучной жизнью, что-то вроде сожаления шевельнулось во мне. Нет, не о том времени, а об утраченном в отношениях между обыкновенными людьми. Будущее настало не такое, как нам сулили те, кто дурили нас, продолжают дурить уже с других позиций, успев до отказа набить свои карманы и не остановившись на этом. Но сами мы все больше перестаем общаться меж собой как люди, увязая в болоте чисто денежных отношений. Он дал мне это почувствовать, осознать, что надо оставаться людьми, оставаться самими собой, несмотря ни на что, ни на какие лживые соблазны.

Если никто никого давно не называл обесцененным и превратившимся в звонкую пустышку словом «товарищ», то сестрами и братьями, сыновьями и дочерьми, отцами и матерями мы были по рождению, по крови и продолжали оставаться ими по отношению друг к другу. Наше родство у нас никто не сможет отнять, если мы сами не откажемся от него. Вот на что вольно или невольно навел меня въедливый старик своими присказками.

Ну, не мог я просто так уйти и не ответить после этакого. Быстро обернувшись до конца ряда, благо с бортовой машины неподалеку продолжалась бойкая торговля вином, я протянул своему благодетелю поллитровку с красочной этикеткой, хотя финансы в моем кармане и без того пели романсы. Но что такое бутылка по сравнению с недавним приобретением! Он хотел было отказаться, я видел это по его несогласным с моими действиями глазам, и, чтобы упредить, торопливо, как заклинание, выпалил:

— Выпей за мою дочку сам или угости кого, если хочешь!

— Зря ты это, — пробурчал старик, но бутылку принял и казался уже вполне довольным.

— Большое спасибо, дед! Я расскажу о тебе и жене, и Анечке, когда подрастет.

— Будь здоров! — Напустив на себя нарочито равнодушный вид, он принялся раскладывать на прилавке такие неказистые издалека букетики.

Всю дорогу до роддома мне казалось, будто я продолжаю видеть грибообразный нос на смуглом морщинистом лице, вижу непрерывно движущиеся, словно живущие самостоятельной жизнью руки с веснушками на темной пергаментной коже, слышу хрипловатый, чуть дребезжащий, но кажущийся таким мягким и добрым негромкий голос.

Как ни странно, жена сразу же согласилась назвать дочь Анной. Видимо, полевой букетик и впрямь показался ей чем-то подобен звучанию имени.

Когда они выписались, я рассказал о базарном знакомстве, о разговоре со старым продавцом имен. Жена усомнилась, не выдумал ли я всю историю на случай, если она не согласится назвать дочку по-моему? Было ясно, она не поверила ни единому слову, я не стал разубеждать. Мне самому временами стало казаться, что на самом деле не было ни старика, ни странной беседы с ним. Я столько раз пытался потом разыскать его на том базаре! Тщетно: старик бесследно исчез, как в воду канул, никто ничего не мог сообщить о старом продавце полевых цветов, словно его никогда и не было в действительности.

Только засушенные васильки, до сих пор бережно хранящиеся у жены, и столь же синеглазая дочка Аннушка, растущая не по дням, а по часам, убеждают меня снова и снова в обратном. Я часто вспоминаю того живописного старика, как он помог выбрать имя для нашей девочки и попутно научил иначе воспринимать, казалось бы, столь привычные созвучия. Не знаю, продал ли он в тот день содержимое корзины, нашлись ли вообще охотники до его невзрачных букетиков, но один из них оказался для меня поистине бесценным.

Не мой город

Однажды я вернулся и сказал «Привет!» Городу, в котором вырос и который покинул много лет назад. Новый вокзал, широкая площадь в обрамлении бетонных столбов-журавлей, склонивших фонари к тротуарам. Ясное утро и отвратительная дымка выхлопных газов над проносящимися по шоссе потоками машин. Навязчивые цыганки попытались заговорить мне зубы, нагло и бесцеремонно заступая путь. Пришлось послать их подальше и отстранить свободной от сумки рукой, это нисколько не помешало им тут же пристать к менее строптивой жертве. А я вышел на светлую площадь, мокрую от ночного дождя, минуя кричаще пестрые торговые киоски, перешел в положенном месте трассу и вступил в огромный сквер, которого никогда прежде не видел. Город настороженно присматривался ко мне, не признавая до сих пор своим.

Собственно, я заранее наметил программу. Осталось в памяти несколько адресов, хотелось повидать старых приятелей и знакомых, побродить по улицам, на которых прошли мои детство и юность. Но такая встреча несколько озадачила меня, я не находил пока ни одного признака прошлого и в растерянности присел на незанятую скамью в окружении причудливо стриженных кустов.

Вдали, там где кончался сквер, башни девяти- и двенадцатиэтажек выжидательно таращились на меня блестевшими на солнце окнами — будто сам Город неотрывно следил за мной своими внимательными, все подмечающими глазами. А прежде не было здесь никаких высоких домов, не было стеклянной коробки вокзала, на ее месте возвышалось небольшое, но внушительное кирпичное строение, не похожее ни на что. Нечто в восточном стиле, радовавшее взор и манившее приезжих под свою куполообразную кровлю. А теперь стекло и бетон, много запыленного до мути стекла, отражавшего площадь на месте бывшей пустоши, и немного бетона, ровно столько, чтобы удерживать плоскую крышу сооружения. Безликая функциональность постройки утомляла глаз. Я оставил вокзал позади, но он продолжал нависать над прилегающим пространством, словно грозя всосать меня обратно своими беспрестанно открывающимися стеклянными дверями.

Бутылка неплохого местного пива не избавила меня от чувства отчуждения окружающего, не приблизила ни на шаг к узнаванию оказавшегося новым для меня Города.

Полупустой вяло ползущий троллейбус доставил меня в центр. От вида старых, часто снившихся зданий на узких зеленых улочках защемило сердце. Вот он, мой Город, наконец-то я нашел тебя! Но яркие киоски, полные жевательной резинки, предметов косметики и закордонных шоколадок, неприятно поразили своим фамильярным соседством с каменными дореволюционными постройками. Я продолжал чувствовать себя отстраненным, всего лишь незваным гостем на фальшивом празднике чужой малосимпатичной жизни.

И тогда я пошел по адресам.

Дом оказался прежним, почти таким, как я его помнил — жилой дворец для местной номенклатуры периода торжества культа личности. Вычурные лепнины под самым карнизом, местами поосыпавшиеся, да не крашенный много лет, частично облупившийся фасад выдавали его возраст и теперешнее положение жильцов. Я нашел нужный подъезд с малограмотными нецензурными надписями на облезлых, неопределенной окраски стенах, дверь на лестничной клетке, по старинке обитую дерматином, и нажал кнопку. Звонок не работал, дополняя картину теперешнего упадка, я постучал по деревянному косяку костяшками пальцев, словно отгоняя нечистую силу. За дверью раздалось приглушенное старческое покашливание.

— Зина здесь живет? — произнес я заготовленный пароль, и, странно, сердце вдруг забилось чаще, словно взбрыкнуло при звуках знакомого имени.

— Нету таких тутава, — проворчал из-за двери бесполый шамкающий голос.

— Ну, как же, Зина, Воробьева…

— Уже лет двадцать как съехавши…

— Куда? Адрес можете сказать?

Но по ту сторону двери прощально скрипнули полы, и наступила прежняя тишина.

Я подождал немного, пожал плечами и вышел в скверик. Облом, полный облом.

Потом я устремился на поиски школьных приятелей, и все время меня не покидало ощущение чуждости окружающего. Город представлялся совершенно не моим, редкие узнаваемые черты не скрадывали общего впечатления. Я был чужд ему, и он, этот переродившийся Город, напоминал мне об этом на каждом шагу.

Одного не оказалось дома, другой давно уехал, как некогда и я, в неизвестном направлении. Только по третьему адресу я попал в яблочко. Да и то мой приятель из далекого детства находился в этот час на работе. Я отыскал его заведение по указанным домашними приметам, даже сумел проникнуть в просторный кабинет мимо бдительной секретарши, он же предстал восседающим за громадным полированным столом искаженным призраком того далекого соседского пацана. Но он меня не признал.

Пришлось напомнить. На одутловатом лице этого деятеля промелькнула скорее досада, чем радушие, плохо скрываемое раздражение от неожиданной помехи в его напряженном и важном чего-то делании.

Из короткого разговора я узнал кое-что о наших общих знакомцах и о Зинке Воробьевой в частности, которая давно перестала быть Воробьевой. Впрочем, чего иного я ждал? Продолжения не последовало. Мы расстались без сожаления.

Город встретил меня светлой, убегающей в даль улицей, как показалось, не без злорадства. Будто говорил: видишь, ничего у тебя здесь не осталось, никто здесь тебя не ждет, никому ты здесь не нужен.

Знакомый проходной двор оказался перегорожен небрежно, но прочно сложенной кирпичной стенкой. Коммерческие магазины, словно червоточина, угнездились в знакомых старых домах на месте прежних аптек, тиров, фотоателье, закусочных и прочих заведений моего детства. Город снова торжествовал, явно давая понять нелепость всех моих притязаний на родство с ним.

Но я не сдался. Я не хотел навязывать свое общество столь надменному и неприступному Городу, вовсе нет. Вот еще! Но мне надо было найти в нем частицы детства и юности, принадлежащие только мне и никому больше, я хотел сложить кусочки давно рассыпанной мозаики и не собирался уступать их никому.

Позже я нашел знакомых, оказавшихся не менее чужими, чем сам Город. Сидя на закопченной кухне, я смотрел с узнаванием на старый разбитый двор, покосившуюся будку уборной-помойки посредине и недоумевал. Неужели это убожество и было фоном моего детства? Меня угощали чаем, но кусок не шел в горло, я отвечал на вопросы невпопад и в конце концов распрощался и ушел, к явному облегчению хозяев, уже опасавшихся, что я попрошу ночлега. И хотя отношение Города ко мне нисколько не изменилось, я решил дать сам себе еще шанс, остановившись для этого в старой гостинице с рестораном на первом этаже.

До сумерек я побродил по набережной, пялясь до рези в глазах с подточенного временем и течением бетонированного берега на грязную воду реки, оказавшейся совсем не такой, как я ее помнил.

Вечером в ресторане, стараясь забыться от разочарований впустую проведенного дня, я приканчивал в одиночестве бутылку лимонной водки, когда почувствовал обращенный на меня взгляд. Симпатичная девушка, вполне современно одетая, танцевала с группой приятелей и приятельниц, а глаза ее в ореоле косметики, казалось, звали меня присоединиться. Кроме приглашения я разглядел в них нечто знакомое, словно весть из того далекого времени юности, когда Город этот был еще моим. Родным. Я встал и присоединился к танцующим, разорвав их тесный кружок. Глаза девушки ободряюще улыбнулись мне, на ее спутников я не обратил никакого внимания, отметив мельком, что наиболее рьяно выкаблучивавшийся перед ней кадр имел явно кавказскую внешность. Как-то так получилось, по ходу танца я увел девушку в сторону, похитил из окружения при одобрительном молчании с ее стороны. Без перерыва быстрый танец сменился на медленный, и ее руки легли мне на плечи, а я неожиданно для себя уже держал ее за талию. Может, я вел себя безрассудно? Может, напрасно я почувствовал себя на какое-то время снова дома в этом Городе и ресторане, по-хозяйски и неуместно беспечно? Может быть… Но ласковое «спасибо» и столь обнадеживающее касание пальцев, когда я проводил ее на место за столом с той компанией, вознаградило меня, устранив разом все сомнения. Под недружелюбные взгляды ее знакомых я вернулся допивать остаток лимонной и не заметил, в какой момент над моим столиком материализовался тот выламывавшийся танцор, теперь разъяренный и не знавший, как придраться ко мне. Я задумчиво посмотрел на него: небольшого роста, с рыжеватой шевелюрой, с красноватым цветом лица и весь какой-то непропорционального сложения, парень выглядел грузином, насколько я мог судить из своих небогатых этнографических познаний.

— Пойдем, выйдем, поговорим, как мужчина с мужчиной, да? — наконец родилось из него залпом.

Я кивнул и поднялся, драться не хотелось, но я решил, что быстро разберусь с ним, если не удастся вразумить его словами, не производил он впечатления такого уж крутого драчуна.

Уже с запозданием я уловил, как он подает по пути какие-то знаки сидящим за другими столиками. Когда до выхода оставалось всего ничего и его неширокая спина еще продолжала шустрить впереди, меня вдруг подхватили с обеих сторон набежавшие сзади амбалы и, крепко прижав мои локти к бокам, понесли дальше с оторванными от пола ногами. Горевший только что желанием поговорить со мной как мужчина вильнул в сторону и растворился в пространстве. Как я ни старался, я не мог освободиться от крепкого захвата державших меня, а навстречу уже наплывал выход в вестибюль и два лениво поджидающих милиционера с резиновыми дубинками наготове. Мне не дали и рта раскрыть, сдав с рук на руки оживившимся блюстителям порядка, а когда я, пытаясь справиться со все нараставшим изумлением, сумел произнести нечто не вполне членораздельное, получил сильный удар по голове, и убогую декорацию провинциального ресторана накрыл непроницаемо черный занавес.

Очнулся я в ярко освещенном помещении, напоминавшем то ли большую больничную палату, то ли казарму, уставленную койками с другими бедолагами. Как ни болела голова, но я сообразил, что наконец-то впервые в жизни угодил в медвытрезвитель. Что ж, несомненно, Город перешел к активным действиям, стремясь избавиться от моей нежелательной для него персоны. Утром меня отпустили, облегчив до того содержимое моих карманов. Мне хватило расплатиться за гостиничный номер, в котором так и не довелось поспать, и снова я вышел в Город.

Теперь я ясно видел, что он чужд мне и нескрываемо враждебен. И хотя не стоило больше испытывать судьбу, поискал в старом районе милые сердцу деревянные развалюхи детства. Тщетно — кое-где уцелевшие полуразрушенные строения напоминали скорее зловещий оскал Города, нежели ожидаемую улыбку прошлого.

Я поспешил добраться до привокзальной площади и, не оборачиваясь больше, сел с перрона в обратный поезд. Пока я не вошел в спасительный вагон, я продолжал чувствовать спиной враждебный взгляд этого незнакомого, сразу невзлюбившего меня жилого конгломерата. Сотни окон, как ненавидящие глаза, сверлили мне затылок тяжелым взором. Обернись я, и блеск их стекол превратился бы тут же в высокомерный и презрительный. Да, так оно, наверное, и было. Город мог торжествовать полную победу надо мной. Совершенно не мой Город, избавляющийся от непрошеного пришельца. Промелькнул воспоминанием перрон, побежали назад башни девятиэтажек, то ли спеша отпраздновать избавление от меня, то ли желая схватить напоследок. Поезд набирал ход, сверкнуло с высокого моста ровное зеркало реки, под мерный стук колес исчезли, уносясь прочь, последние пригородные постройки, и внезапно столь долго желанное успокоение снизошло на меня. Не было больше Города моего детства, я больше никогда не вернусь сюда. Прощай, Не Мой Город, прощай, живи без меня, как жил, как знаешь, своей непонятной и бесконечно чуждой мне жизнью. Поезд, осторожно покачивая, уносил меня прочь, туда, где меня ждут, где я смогу быть нужен, в будущее.

© ЖУРНАЛ "СЛОВО", 2003

WEB-редактор Вячеслав Румянцев