№ 3'03

Кирилл Берендеев

ВСТРЕЧА

XPOHOС

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Литература

Берендеев Кирилл Николаевич родился в 1974 году. В 1998 году закончил Московский институт радиотехники, электроники и автоматики (МИРЭА) по специальности инженер систем спутниковой связи.

Литературой начал заниматься давно, пробует себя в разных жанрах — от аллегорических и лирико-сентиментальных до фантастических и мистических, пишет стихи, пробует свои силы в переводах с английского. Но предпочтение отдает прозе. Публиковался в журналах: «Порог» (Украина), «Наука и жизнь», «Химия и жизнь», «Звездная дорога», «Московский вестник» и других.

В «Слове» печатается впервые.

Яне виделся с ней шесть лет, а встретил — в

пригородной электричке.

Была осень, и был вечер субботы. В ярко освещенном пустом вагоне я увидел лишь одного человека — девушку. Я не мог не узнать ее и шагнул навстречу.

Она не заметила меня. Глаза ее сосредоточенно созерцали неведомые дали, и не существовало для нее ни пустого вагона, ни подступившей к самым окнам колкой октябрьской ночи, ни откатившейся с металлическим позвякиванием двери. Ничего.

Я подошел и сел напротив. И только тогда, вздрогнув, она заметила меня и, не сразу узнав, отвернула заплаканное лицо, пряча его в вороте пальто.

— Привет, — сказал я, и она, узнавая, улыбнулась. Улыбка ее была мимолетной, вынужденной, не соответствующей ее думам, и оттого погасла, едва она достала платок и промокнула им слезы.

— Я не помешал? — спросил я, и она покачала головой.

— Нет, совсем нет, — добавила она и, окончательно возвратившись в реальность, сказала:

— Мы давно не виделись. Лет шесть, наверное.

Я кивнул.

— Как ты сейчас?

Я стал рассказывать ей. Где-то подробно, где-то общими фразами строил мост через прошедшие годы. А она… не понимала меня. Внимательно вслушиваясь в произносимые мной слова, она пропускала их сквозь себя, будто жаждала услышать что-то, что, как показалось мне, вернуло бы ее назад, к ее печальным раздумьям.

Наконец она перебила меня. Сказала странное:

— Я, наверное, очень изменилась за эти шесть лет.

Я посмотрел на нее. И не знал, что ответить. Она заговорила, так и не услышав моего ответа:

— Нет, я в самом деле изменилась. Сильно. Шесть лет — немалый срок, ты просто не заметил еще. Или забыл.

— Прости, я…

— Нет, нет, ничего. Так и должно быть, наверное. Это не столь заметно, это… скорее, внутреннее изменение, — она замолчала и продолжила после долгой паузы. — Вот видишь, я стала ездить в электричке поздним вечером. Одна.

— Ты куда сейчас?

— Домой. Теперь мы с мамой живем за городом. Тут недалеко, осталось три станции. Наш дом по соседству с дорогой, пять минут пешком, — ее глаза затуманились. — Мама, должно быть, волнуется. Сидит на веранде и ждет. У нас хорошо слышны проходящие поезда. Мама научилась их легко различать: скорый это, товарняк или пригородная электричка, — и она окинула взглядом вагон, как бы приводя мне пример. — В это время года поезда ходят редко, долго стоит тишина…

Она замолчала. Не то чтобы неожиданно, но я все же ждал каких-то недоговоренных ею слов.

— А почему так поздно? Работа?

Она покачала головой:

— Нет. Я… из гостей. От друга, — последнее слово она произнесла едва слышным шепотом.

— И не осталась… Прости.

— Я не могла остаться. Мама будет переживать. После того случая она… Ох, да ты не знаешь… — Она закрыла рукою рот, словно боялась ненароком проговориться мне о нем.

— Какого случая?

— Кроме того, он сам… не может, чтобы я осталась. Э-это личное, так просто не объяснишь, — ее взгляд испуганно вцепился в меня, глаза сделались круглыми. — Но он всегда провожает меня до вокзала. И… и… всегда. А потом звонит… или я звоню ему. Что все в порядке… Он тоже волнуется. Очень волнуется, когда расстается со мной.

Ее глаза округлились совершенно, пальцы стали комкать и рвать неподдающийся носовой платок, каким-то образом вновь очутившийся в ее руках. Она задышала часто-часто и затем вымолвила, задохнувшись:

— Он любит меня, — и продолжила скороговоркой: — и я тоже очень люблю его. Э-это не объяснить… ты просто… мы не виделись шесть лет, ты не поймешь всего. И потом… мы же с тобой… между нами… Тебе надо все сначала… все заново…

Она произнесла еще раз слово «непонятно» и замолчала. Напряжение, пульсирующее в глазах, покидало ее, она тихонько всхлипнула, но справилась с собой и, повернувшись, стала смотреть в окно.

— Мы и в самом деле долго не виделись, — осторожно, как можно мягче начал я. Она вздрогнула. — Мы уже другие…

— Чужие, — эхом повторила она.

— Нет, я не…

— Не то что раньше. Тогда… в институте… Все правильно.

Я хотел возразить ей, но она покачала головой и продолжила:

— Все так и должно быть, я понимаю. Я сама это поняла. Не сразу, конечно, но, правда, поняла. Ведь одно дело — учеба и все такое, а другое, совсем другое — свой собственный выбор, серьезный выбор, не зависящий от окружающих… от обстоятельств… от места… И теперь я сама выбрала, понимаешь? Вот так, почти наудачу, выбрала. Когда уже другого… Нет, это неважно.

Мы долго молчали. Поезд остановился на пустынном полустанке, постоял и снова тронулся в путь. А мы все молчали и смотрели в непроглядную темень за окном.

— Мне тридцать лет, — вновь тихо сказала она. — И у меня должен быть выбор. Я знаю, как мама волнуется, когда я вот так сильно задерживаюсь… я не должна этого делать… конечно, не должна, — и добавила едва слышно: — Но я не могу без него. Что поделать, если он не может оставить меня у себя дома.

Она помолчала задумчиво и прошептала одними губами, как выдохнула:

— Навсегда.

Еще помолчала и, как бы убеждая себя саму, добавила громче и резче, чем хотелось бы:

— Но он тоже не может без меня! Не может! Я знаю! Знаю.

И снова молчание, только перестук колес да резкое, на поворотах, хлопанье двери тамбура. Поезд стал замедлять ход, показались огни новой станции. Показались и исчезли, электричка проследовала без остановки. Вновь бухнула дверь тамбура, когда вагоны миновали одну за другой две стрелки.

Она сцепила пальцы и закрыла глаза, плечом привалившись к стенке. Казалось, она дремала. И только подрагивание пальцев выдавало ее беспокойное бодрствование и напряженную работу мысли, искавшую свои пути среди нарисованных сознанием картин.

Беретка была чуть великовата ей и, когда она устало коснулась виском стены, стала медленно сползать на глаза. Она зябко поежилась, пытаясь запахнуться в короткое пальто, и открыла глаза.

— Ты куда сейчас? — спросила она. Спросила так, словно прежнего разговора не было, словно она только что увидела меня и решила узнать, долго ли я буду ее попутчиком.

— На дачу.

— Это далеко?

— Нет, — я назвал станцию, она кивнула. И спросила негромко:

— К кому-то?

— От кого-то…

— Значит, все еще один.

Я пожал плечами.

— Тебе проще быть одному… в тридцать лет.

— Я не знаю, наверное.

— Наверное, — повторила она. — И все же странно.

— Что странно?

— Мы встретились. Случайно. Там, где наши пути не должны были пересечься никогда. За эти шесть лет они ни разу не пересекались, хотя и ты, и я жили до недавнего времени в одном городе, в одном районе. А тут, когда мы с мамой переехали… — Она замолчала. И неожиданно произнесла: — Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем мы встретимся вновь?

— Быть может, столько же, — помолчав, ответил я.

— Или нисколько. Вообще нисколько, — и, не дав мне ответить, спросила: — Ты сейчас никуда не торопишься?

— Нет. Если ты хочешь, чтобы я проводил тебя…

Она покачала головой.

— Я хочу другого. Я хочу, чтобы ты зашел к нам. Ненадолго, на час-полтора, самое большее. Просто посидеть, поговорить. Я познакомила бы тебя с мамой, ты ведь никогда не видел ее прежде. А потом я проводила бы тебя до станции, если хочешь… Только я хотела бы просить тебя об одной услуге, если не сможешь, ответь сразу, и я… и мы увидимся еще через шесть лет. Или… — Она замолчала.

— Я слушаю тебя.

— Я буду называть тебя другим именем.

— Каким? — спросил я, хотя мог бы не спрашивать.

— Человека, который любит меня. Который не может оставить меня у себя. Который провожает до вокзала каждый раз, когда я бываю у него… каждую субботу и иногда на праздники…

Я молчал.

— Тебе ничего не надо будет говорить: ни о себе, ни обо мне. Просто поддержи мой разговор. Он никогда публично не обнимал и не целовал меня, в этом плане он сдержан и старомоден, так что твои чувства тоже останутся при тебе. Он совсем другой человек.

— Я понял.

— Вряд ли. Просто прими это. И еще одно — он очень любит меня.

— Хорошо.

Она вздрогнула и напряглась.

— Что хорошо?

— Я согласен. Но твоя мама узнает меня по голосу. Ведь в свое время я почти каждый день звонил тебе.

— Через день, — напомнила она. — А день звонила я. И потом… ты всегда приглашал меня к себе. Ведь у меня дома была мама.

— Да, верно, — медленно произнес я. Поезд стал замедлять ход. — Это твоя станция?

— Да, — она протянула руку. — Пойдем.

Я взял ее под руку. И мы вышли на перрон. А когда уже подходили к дому, я произнес:

— Не надо меня провожать. Мне кажется, это лишнее.

— Только до калится, — сказала она.

— Да. Только до калитки.

И, сказав так, она подошла к калитке и открыла ее. И сказала в темноту сада, порывисто и звонко:

— Мама, это я, — и добавила спустя мгновение, точно застрявший в горле комок проглотив: — Мы пришли.

С крыльца донесся странный скрип, будто что-то покатилось. И я увидел женщину, поседевшую слишком рано для своих лет, кутающуюся в пуховый платок. Она медленно повертывала кресло-каталку в сторону ступенек, сбегавших с крыльца.

— Это моя мама, — шепотом произнесла она. И представила меня новым, непривычным именем, услышав которое я отчего-то вздрогнул.

— Мама, — продолжила она, — это он. Я тебе говорила о нем.

Мы поздоровались; я склонил голову и пожал протянутую мне тонкую пергаментно сухую руку, в которой столь явственно, как пойманная в плен бабочка, трепетала жилка пульса, что невольно становилось не по себе.

— Я очень рада вас видеть, — сказала мама. — Жаль, вы раньше не могли к нам зайти.

Моя спутница взялась за ручки кресла и покатила его в дом. Я вошел следом.

— Не надо, доча, я сама. Ты проводи лучше своего кавалера в гостиную. А я чай принесу, он только что вскипел, вас дожидается. — И с порога кухоньки мама крикнула, обращаясь ко мне: — Все же как хорошо, что вы нашли время зайти к нам.

— Раньше не получалось, — произнесла она за меня. — Только сегодня смог вырваться. Мама, он всего на несколько часов, с тобой познакомиться. Я же тебе говорила…

— Да, доча, я помню.

— Он не сможет остаться. Так получилось, что сегодняшний вечер свободен, а потом… — Она замолчала, не договорив.

— Я понимаю, — голос, доносившийся из кухни, заметно ослаб. — Жаль, что вы не сможете остаться у нас. Скажите, — мама появилась в дверях кухни с подносом, закрепленном у подлокотника; на подносе стояли чашки, заварочный чайник, сахарница, — скажите, а нельзя ли вам будет как-нибудь отпроситься или, к примеру…

— Мама, я же говорила тебе.

— Я помню, доча, просто…

— Простите, действительно не могу. Рад бы, но… я к вам всего на часок и вырвался. Вы уж не обижайтесь, что так получилось, иначе просто не выходит.

— У него обстоятельства, — добавила она.

Мама кивнула, подъехав к столу, она стала расставлять чашки. Дочь поспешила помочь ей.

— Я поставлю, ты лучше принеси варенье из холодильника, я про него совсем забыла. Крыжовенное. Вы любите крыжовенное варенье?

Я кивнул, глядя, как ловко пергаментные руки управляются и с колесами кресла-каталки и одновременно с приборами, расставляемыми на столе, и неловко отвел глаза. Дочь принесла банку варенья, блюдечки, ложечки. Расставив все, подошла ко мне, склонилась, шепнула в самое ухо:

— Это случилось три года назад. Несчастный случай.

Я сидел, замерев.

— Поэтому мы переехали сюда. Сам знаешь, город не приспособлен для кресла-каталки. В городе могут жить только нормальные, полноценные люди. Люди с возможностями, — ее глаза заблестели.

— Я знаю.

— А здесь мама работает библиотекарем. Тут недалеко, всего четыре дома. Обратно иной раз, если я задержусь на работе, она добирается сама, — сказала она не без гордости. — Она все хочет делать сама. Как прежде.

— Да вы накладывайте варенье, — пригласила меня мама. — Не стесняйтесь. Доча, принеси салфетки, они в шкафчике. А вы будьте как дома. Вы чай с сахаром пьете?

— Я лучше с вареньем.

Мама улыбнулась.

— Не кисловато на ваш вкус? Я в этом году по особому рецепту делала.

Вернулась дочь и разложила салфетки. Крыжовенное варенье было великолепным, услышав это от меня, мама не смогла сдержать довольной улыбки и поблагодарила за оценку. Мама ближе придвинулась к столу и спросила, словно желая, чтобы ее не услышала дочь:

— Должно быть, важная у вас работа. Выходные-то часто бывают?

Мне был подан предостерегающий знак, но я все же ответил:

— Официально-то да. А в реальности уж как получится. Я даже сегодня с трудом вырвался. Хотя ведь суббота на дворе, время законного отдыха.

Обе женщины, и мать, и дочь, улыбнулись, каждая своему. Я отставил в сторону выпитую чашку и огляделся. Скромно, не бедно, а именно скромно; чисто и очень уютно. Если бы не просевшие кое-где полы, не желтые разводы на потолке… Должно быть, я излишне долго смотрел на них, одно из пятен располагалось как раз над моей головой. Мама сказала:

— Дому нужен мужчина. Он не старый, но ремонт все же требуется. Крышу подлатать, полы кое-где перестелить, — и смущенно замолчала, оглядываясь на дочь. Но та, немного растерявшись, не произнесла ни слова. Я опустил глаза.

— Жаль, что вы не останетесь, — безнадежно произнесла мама.

Я посмотрел на нее, но, встретив мой взгляд, мама тут же переменила тему:

— Чайку еще не желаете?

Ее дочь налила мне еще и торопливо перевела разговор на новое расписание электричек, утвержденное со следующей недели. Она будет приезжать немного раньше по субботам, на четверть часа.

— Так что, мама, будешь меньше волноваться.

— А я уже меньше волнуюсь, — спокойно ответила мама и кивнула в мою сторону.

Дочь замолчала неожиданно, а потом произнесла отрывисто:

— Он меня будет, как и раньше, до вокзала провожать.

— Хорошо. У вас машина?

— Да, — ответила за меня дочь, — новая «Волга».

Мама не сводила с меня взгляда.

— Вы простите, что я вот так интересуюсь, расспрашиваю вас, но вы, должно быть, неплохо получаете, раз машина…

— Вполне, — снова вступила она. — Жаль, что по нашему бездорожью на «Волге» сюда тяжеловато добраться. Только на внедорожнике.

— Да. Это у нас в поселке асфальт, а до поселка… конечно…

Я поежился под пристальным взглядом. Переменил позу и невольно расплескал чай. Она быстро поднялась, вышла на кухню за тряпкой. Вернулась, ловкими движениями рук стала собирать пятно со скатерти.

— Ты маме понравился, я вижу, — шепнула она. — Не обижайся, что она так выспрашивает, это у нее любимое занятие. Она переживает за меня, ей хочется знать, с кем я…

— А от вокзала вы далеко живете?

— Полчаса на машине, — ответить мне снова не пришлось, — если на дороге нет пробок.

— Так поздно они вряд ли бывают.

— Уже не бывают, — она откашлялась, голос сел. — Конечно. Мы быстро доезжаем.

— А тихо у вас?

— Под окном небольшая улочка. Но сами окна с тройным стеклопакетом, звуконепроницаемые. Мама, я же говорила тебе про евроремонт, ты помнишь.

— Я о другом. Я в смысле хулиганья какого.

— Нет, — она повысила голос, почти кричала. — Никого нет. Все спокойно.

И разом наступила тишина. Где-то зазвонили часы, отбивая половину двенадцатого.

— Уже поздно, — я поднялся. — Мне, наверное, пора.

— Вы все же не останетесь…

— Нет, к моему великому сожалению, не смогу. Мне надо ехать…

— Домой?

— Обратно в город, — снова ответила она.

— Почти как дежурство, — объяснил я.

— А разве этого… мобильного телефона у вас нет?

Пауза. Она почему-то молчала.

— Есть… — медленно произнес я, — конечно, есть. Но отсюда быстро не доберешься до работы. А порой в этом есть крайняя необходимость

Мама кивнула устало.

— Да. Я понимаю. Работа это всегда необходимость что-то отдавать, ничего не получая взамен. И деньги редко когда становятся эквивалентом потраченных усилий. Очень редко, — мама смотрела на дочь, поднявшуюся вместе со мной. — Ты проводишь нашего гостя, доча?

— Да, мама. До калитки.

— Возьми фонарик, темно. А вы, — она повернулась ко мне — скрипнули колесики, — вы будьте, пожалуйста, осторожнее. А то мало ли что.

— Мама.

Неожиданно мама подвинула ко мне свою коляску. Быстрым движением взяла мою руку в свою, сжала ее и заговорила шепотом:

— Берегите себя. Обязательно. Ради нее. И постарайтесь… попробуйте заглядывать к нам почаще.

Рука моя оказалась свободной.

— Я постараюсь. Обязательно постараюсь.

— Ради нее.

— Да. Ради нее, — и, не выдержав, я отвел взгляд.

Попрощавшись, мы вышли на крыльцо. Она снова взяла меня под руку. Через дверное окно мама смотрела, как мы спускаемся по ступенькам.

— Все было хорошо, — сказала она, когда сад кончился и калитка, заскрипев, отворилась. — Спасибо тебе огромное. Теперь мама не будет так волноваться, когда я снова поеду к нему.

— Мне кажется, она узнала мой голос.

— Спустя шесть лет? Нет, — она старательно покачала головой. — Нет, исключено. Да она раньше и не видела тебя.

— Я не слишком удачно сыграл свою роль.

— Ты был на месте. Не переживай. Все прошло, как и должно было быть.

Эта последняя фраза смутила меня.

— И все же, мне кажется, она узнала…

— Забудь, — коротко приказала она. — Я уверена.

И добавила, помолчав:

— Тем более что он все равно никогда не приедет сюда… Не выберется.

— А у него действительно «Волга»?

— Да. Почему ты спрашиваешь?

Я пожал плечами.

Эта пауза оказалась последней. После нее мы простились. Уходя, я отчего-то замешкался у калитки, а она быстро пересекла сад и взбежала на крыльцо.

— Я проводила его, мама, — донесся до меня ее голос. — Подожди, дай я сама.

— Не надо, доча. Все в порядке, я уже дотянулась.

Еще несколько минут я стоял у калитки, но не услышал их голосов. Лишь звуки шагов, звон убираемой посуды и шорох да поскрипывание колесиков кресла-каталки… Они молчали, мать и дочь. Больше ничего не говорили друг другу, точно боялись спугнуть неосторожным словом ту иллюзию, которую в этот промозглый октябрьский вечер каждая из них так старательно воссоздавала и поддерживала ради спокойствия другой.

© ЖУРНАЛ "СЛОВО", 2003

WEB-редактор Вячеслав Румянцев