Автор

Юрий Нечипоренко

ДЕРЕВО ДЕТСТВА. СОЛНЕЧНАЯ КРЕСТНАЯ

XPOHOС

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Новеллы

Нечипоренко Юрий Дмитриевич, автор нескольких десятков рассказов, ряда статей, повестей и романа, опубликованных в журналах «Слово», «Пионер», «Дружба народов», «Юность» и др. Лауреат премии журнала «Москва». Член Международного Сообщества Писательских Союзов, член Ассоциации искусствоведов, научный сотрудник РАН, художественный руководитель Студенческого творческого центра (МГУ), председатель Общества друзей Газданова. Главный редактор Интернет-обозрения «Русская жизнь» http://www.hrono.ru/proekty/ru/ 

Дерево детства

Верба. Она возносится над двором, как зеленый фонтан. Ветер перебирает струйки, канатики веток — словно прядет зеленую сеть, чадру с блестками. Верба укрывает дом от жаркого солнца, тени перебегают по земле.

Дом белый, двухэтажный.

Двор огромный, как материк, ограниченный неровной линией заборов, сараев, гаражей — они теснятся по краям двора, выступают, отступают — так меняет свои очертания полоса прибоя.

В жару все время соседи проводят во дворе, в летних кухнях. В сараях кур, кроликов и индюков разводят.

Из гаражей высовываются «Волги» — как огромные хищные рыбины с зубастыми радиаторами.

Цыплята по двору прыскают, петухи выклевывают свое отражение в хромированных зубах автомашин, скворцы с вербы трещат, стрекочут, заливаются — во жизнь!

Из кухонь веет вкусными дымами — когда борщ варят, картошку жарят, яблоки пекут.

У каждой двери летней кухни по яблоне растет.

Непонятно, это личные яблони тех, кто в кухнях живет, или общие?

Которые чуть поодаль растут, я обрывал смело — потому что, верно, общие. Одна яблоня особенно не давала мне покоя — перед входом в летнюю кухню Андрусских. Яблоки здоровые — как мячики на ней. Но хотя сам Андрусский, Федор Петрович, мне крестный, как-то не совсем удобно, если они во дворе, тут же без спросу рвать у них под носом яблоки.

Потому приходится ждать до вечера, пока они домой пойдут.

Но окна их квартиры тоже выходят в эту сторону — так что и вечером приходится все делать осторожно — не трясти яблоню, как макака вешаясь на ветки, а тихонько обирать: будто проходишь мимо — и ненароком яблоко на глаза попало… Ну, хочется его потрогать — спелое ли, потому что интересно, когда же они поспевают? Тут оно как раз поспевает — и само падает в руку. Значит, суждено так, чтобы съесть его именно мне.

А бывает — сами соседи печеными яблоками угощают или вареной кукурузой с горячими пупырышками на желтом початке.

Одна соседка у нас такая злая — все время за своим деревом следит и яблоки считает.

Это же надо догадаться — яблоки на дереве считать!

И потом, конечно, заявление моему отцу — мол, ваш сын опять на нашем дереве пасся…

Во-первых, я не баран какой, чтобы пастись. И вообще, вопрос это спорный: пусть даже эта тетка посадила яблоню сама, но на дороге, и когда проходишь мимо, то ты уже как будто вместе с этими яблоками заодно. Да и я сам, помню, эту яблоню из лейки поливал. Если бы оно было за загородкой — тогда другое дело. А так проходишь мимо — и всякий раз соображаешь: «Вот яблоко висит». А я не могу долго думать про одно и то же — тупею.

Вот яблоко висит, вот облако висит, яблоко висит…

Надо как-то выходить из этого круга.

Опять иду по дорожке на кухню и вижу: на тебе!

Висит…

Конечно, хочется сорвать.

А тетка эта смотрит злобным взглядом — меня подозревает.

Я от этого взгляда последнее уважение к ней теряю и хочется яблоко съесть не просто так, а ей назло.

Потому что не люблю, когда люди подозревают… Это низко! И надо обязательно сделать то, что они подозревают: иначе получается нечестно — подозревают ни за что!

Поэтому то дерево я оборву вечером в первую очередь.

Другое дело — соседний двор. У них там настоящий сад: яблони, вишни, шелковица, крыжовник…

Особенно вишни. Они к нам через забор перевешиваются.

Которые на нашей стороне ветки, мы обираем смело: они законно наши. Но и совсем рядом с ними тоже растут лакомые вишни, только за забором. Тут, хотя, может быть, мы и неправильно поступаем — но лезем на забор.

Неудобно: он шатается, держишься за него одними ногами — потому что руки очень заняты…

А остальные — все на дереве: что-то там чистят, копошатся. Им то одно нужно, то другое — меня гоняют:

— Подай то, принеси это!

И я им приношу — то ножик, то отвертку, то метлу — а они там возятся, кричат, не утихают — вдруг им надо тяпку, потом стакан воды… С разных веток раздаются их вопли.

Наверное, это субботник по благоустройству двора — и все из дома вывалили причесывать деревья.

Там, на Вербе, есть такие опасные кубла — это сгущения, комки, клубки.

Несколько веточек запутываются, сплетаются, срастаются — и получается такое кубло. В нем застревают старые листья, ветки, шелуха — всякий хлам и мусор. Если подобраться к нему по тонкой ветке близко, то заметно, что молодая зелень там — особенная: листья не прямые, как перышки, а витые, искореженные, с наростами и жирными, лоснящимися бородавками.

И вот такая гадость собирается в кубло. Его надо осторожно вычесать или вырезать так, чтобы не повредить живых здоровых веток. Соседи расплетают косы дереву, освобождают зеленые волосы, сбрасывают вниз обезвреженные кубла. А там живет погань всякая — и жирные рогатые жуки, козявки с раздвоенными хвостами, блохи желтые копошатся. Может оттуда и змейка выскользнуть, и скорпион: разные твари есть, опасные и ядовитые, готовые укусить.

Но все на этот раз обошлось благополучно — никого не покусали, никто не упал: дерево причесали — и лезут вниз Витька в брюках дудочкой, насмешник Петька-Буратино, Андруссчиха в косынке — и друг мой Толик Гордукалов.

Побелкой красят низ ствола — и как отличница в белом переднике стоит, красуется наша Верба!

Разве это правда, что весною забирались соседи на деревья? Может, это мне приснилось? Но если я и видел это во сне когда-то, то вспоминаю сейчас, как будто было наяву. Наверное, со временем меняется сон с явью — то, что когда-то было на самом деле, вспоминаешь во сне. А наяву вспоминаешь детские сны: какой-то получается обмен, переворот…

Но погоди, я помню совершенно точно, как мы расчесывали эти кубла. На дереве их видно хорошо: ранней весной, когда листва еще совсем мелкая, кажется, что дерево полуодето. Дрожит наша Верба на ветру в прозрачной рубашонке, как девчонка после купанья.

Тогда заметно очень ясно — есть там сгущения, комки. Можно взять палку, залезть на дерево — и издалека пошевелить такое вот кубло: оттуда высунутся твари разные.

Весной соседи лезли на дерево и эти кубла вычищали. Расплетали, отрывали, отрезали — и сверху сыпались гнилушки, ветви с бородавками, старые, от зимы оставшиеся листья… Мы все это сжигали на костре — и погань мерзкая лезла оттуда, корчилась и издыхала!

Потом, с каких-то пор, соседи перестали чистить дерево и убирать уродливые наросты.

Раньше все собирались вечерами под деревом: лампу на ветку повесят — и сидят, в домино играют — «забивают козла». Тут же и дети бегают — и за полночь теплыми вечерами жизнь во дворе продолжается.

Ветви шевелятся, уютно и душевно под этой зеленой кипой, сверху звезды проглядывают…

А соседи в основном мужики крепкие, в силах — начальники. Представьте: НАЧАЛЬНИК ШАХТЫ. Там в шахте народу работает — тьма, тысячи человек. Под землей, где горючие газы, в каждый миг все взорваться может! А ты распорядись всем хозяйством — и план гони, и перевыполнение давай.

Потом уже странные начальники появились — странники переезжие как калики перехожие. Вот они развалят всю работу, шахту испортят, до аварии доведут. Их и снимают. А куда деваться? Как они начальники крупные, то по мелочам командовать не могут: вот их и переводят на другую шахту. А они и там все развалят. Так и переезжают с места на место — пока есть еще что развалить.

Когда кто-нибудь уезжал из нашего дома, то гараж свой нашему отцу оставлял. Так у нас, хотя и не было машины, завелся один гараж, потом другой — и чуть было третий не появился, но тут уж отец отказался. Всего три гаража было в нашем дворе, серьезные, каменные — и чтобы они только нам принадлежали — это уж слишком…

А в гаражах стояли верстаки, велосипеды, были свалены журналы «Крокодил» и «Знание—сила» вместе с съестными припасами: кучи семечек подсолнечных, пирамиды арбузов и дынь, лук, заплетенный в косы. Мы заходили в гараж, осматривали закрома, выбирали себе арбузы и дыни на ужин.

А вот в том, что соседи весной на дерево лезли — никак не разберусь: правда ли? Может, я все это в «Веселых картинках» видел — как по дереву кот бродит и русалка на ветвях сидит… А перекинулось на соседей — будто это Валька Малышева, которую мой приятель назвал обидным словом б… — вместо русалки, и что там кот ученый.

Стоп! Точно, был у нас во дворе ученый — он в техникуме преподавал, и фамилия у него была смешная…

БАЗИЛЕВ! И сам на кота похож — с сухеньким личиком, тощий — он нам под деревом сказки рассказывал, книжку читал про Хозяйку Медной горы.

Все сходится: я не придумал ничего, у нас во дворе было Лукоморье. И через сказку я вспомнил еще одну фамилию соседей в нашем дворе. Они еще кота держали у себя — рыжего такого, бравого котяру Ваську. Потом его кто-то отравил.

Да, фамилия — это неспроста, дается она нам неслучайно. Такое слово, под которым кто-то живет, старается, высовывается. И что-то оно значит — и род, и дом это, и дерево — генеалогия.

Набор, соединенье звуков звучит для кого-то остро и кровно, как клич и шифр. Впечатанная в мозг, прожужжавшая все уши предков фамилия окружает человека, вызывая любовь, смех, боязнь, неприязнь. Такая сказка ходит с каждым человеком. Особенное это слово — и надо его тихо повторить, прислушаться, попробовать на вкус: вот новый человек, а вот его фамилия…

Была у нас во дворе тетка — та, что яблоки считала — Вдовина. Так она для оправдания своей фамилии мужа из дому выжила. Он к нам приходил, жаловался (отец наш тогда депутатом был). А какой тут депутат поможет, коли баба — дура? Потом она и дочь свою мужа лишила: выставила зятя. Он, бедный, ходил по двору и плакал. Но видно: так уж на роду написано — фамилия!

Еще фамилия: Нищенко. Под ней жил странный инженер — весь раздутый, важный, похожий на резинового мишку. Раньше он еще улыбался, со всеми вместе «козла» забивал, а как перессорились соседи — стал мрачным, хмурым: все ходил во дворе по дорожке и пыхтел сигаретой. Никого не замечал — словно на него свалились мировые проблемы, а он их решает, решает… Верно, насмотрелся телевизора.

Говорили, что он — дурак. Но его не выгоняли с работы — для ревизии берегли. А то его выгонишь — и кто-то другой глупее всех окажется. Приезжает на шахту комиссия — и давай громить: такие-растакие, план не выполняете, аварии у вас и шахтеры ругаются матом.

А им отвечают: вот Михаил Иванович у нас во всем виноват — круглый дурак. Причина выявлена и комиссия добреет — что с него, дурака, возьмешь? Потом становится интересно — такой ли он дурак, как говорят… Вот ему дают задание попроще: «позвонить туда и сюда и сказать то и се». А он и этого не смог выполнять — все к черту перепутал: не туда позвонил и не то сказал! По его вине в шахте уголь кончился… И тут все смеются, довольны — значит, и вправду дурак. Настоящий. Его за это и держат: он, хоть сам и угрюмый, всем настроение повышает — а это коллективу полезно.

Однако же его дети не такие глупые. Конечно, еще не все потеряно: может, с возрастом проявится. С его дочкой мы во дворе играли. Помню, как-то поссорились — и она, недолго думая, схватила палку с гвоздями и начала меня по башке колошматить. Очень неприятно — я, как мог, руками закрывался: гвозди были ржавые и могло произойти заражение крови.

А в школе вышла она отличницей с золотой медалью. Конечно, сочинение пришлось переписывать с учителем вместе: проверяющие в области не любят ошибок в сочинениях — видно, они там трясутся над своими медалями, жадные.

Потом она поступила в Торговый институт. Этим она сильно меня удивила во второй раз — после доски с гвоздями. Я думал почему-то, что она поступит в институт Культуры, здоровья, красоты — а она бац! — и в торговый! Тогда я еще не понимал, что это очень умно, то есть самый прямой путь в здоровье, культуру, красоту. Без подвоха говорю!

Теперь она домой изредка на черной «Волге» подкатывает, невзрачной черной «Волге», — конечно, не чета тем огромным рыбинам, которые паслись в соседских гаражах…

И живет она в городе… — не поверите, как город называется!

Город называется «Счастье»!

Возьмите карту и проверьте — есть такой городок на берегу моря. Только надо взять крупномасштабную карту — потому что городок маленький: конечно, на всех места там не хватает.

Счастье — что-то прячется нищее в этом слове…

Кто там был еще, в этой фамилии: молчаливый папа, которого за дурака держали, дородная маман и бабушка, что сидела сиднем на летней кухне, расставив сухие колени. Мерцала иногда из-под бровей белесым взглядом. Медленно поводила, как черепаха, головой: Баба-яга — костяная нога…

Человека какие-то слова с детства держат страшными зажимами. Так бывает, что весь век идет борьба со словами-призраками, своей фамилией…

Живут, меняются в нашем дворе семьи-фамилии, как в калейдоскопе, трубке с дырочкой, что подарили мне на день рождения. Складываются разные узоры, кто-то переезжает, переставляются осколки — и каждый год — как поворот калейдоскопа. А вверху, над домом, над Вербой, над двором по кругу ходят звезды.

Боровской. Старый боров с пустым и тяжелым взглядом… Он решил, что ветка Вербы загораживает свет в его квартире. Дерево так стояло — словно руку к дому протягивало, и ветки, как пальчики, тянулись к нам. Они мне очень нравились — может быть, потому что росли с каждым годом, — как и мы, ребята с улицы Победа. А взрослые не росли — они сохли и белели. Как эта старушка костяная, как Боровский. Все более пустым становился его взгляд — и странное дело, все тяжелел.

Собрались соседи и сговорились руку у дерева отрезать. А нам было жаль ее — мы на нее качели привязывали, лазили по ней — она упруго пружинила, нас качала и баюкала.

Отрезали.

Не потерпело дерево такого измывательства — начало сохнуть с тех пор, как вместо ветки осталась одна уродливая культя.

И стало дерево ветки сухие в соседей бросать: расшевелит кроной воздух, вызовет ветер, листьями грозно зашелестит — и словно уже и дождь идет. Так оно и дождь накличет: соседи бегают по двору, белье снимают, кухни закрывают — а Верба как затрещит, размахнется — и ветку сухую как кинет! Все врассыпную!

Тут словно проклятие нашло на наш двор — все перессорились, переругались.

Перестали соседи дерево расчесывать и убирать, и больше уже под ним не собирались.

А мы целыми днями проводили на дереве, — устроили себе там насест, как птицы. По вечерам играли в водолазов: когда во дворе темнело, привязывались к ветке веревкой и спускались вниз. Но отходить далеко было нельзя — только на длину веревки. И то ненадолго — надо было опять потом лезть вверх на ветви, запасаться кислородом.

Сумрачно внизу, и воздух вязкий, темный — как вода… Много попадается интересного на дне морском, словно в подводной Атлантиде: дорожки цементные, как развалины древних храмов, диковинные окаменелости, следы прежней цивилизации. Так на нас кто-то посмотрит через толщу лет, из будущего, нового мира.

Соседка на крыльце читала книжку: Новый мир — и цифры снизу.

Интересно — новый мир и какой-то номер.

Миры под номерами.

А-а-а — это год указан: тысяча девятьсот семидесятый!

Почему же Новый — раз уже полежал, то старым должен стать!

Какая-то неправда в названии! Какой новый мир в тысячу девятьсот семидесятом?

Интересно заглянуть в книжку…

Я дал соседке «Последний дюйм», а взамен этот Новый мир взял.

Ну и мура!

Потом еще долго плевался — куда сравнить с «Последним дюймом», а уж с «Последним из могикан»…

Соседка сказала, что есть специальные журналы для писателей, чтобы их печатать.

Я возмутился: если настоящие писатели, то пусть книги пишут — как про Незнайку или профессора Вагнера. А не можешь написать так же интересно — вываливайся: нечего бумагу марать! А то пишут скуку смертную, и слова все серые, сухие…

У нашей Вербы полствола засохло. Ее измордовали — отпилили эту половину, так что никакого вида не осталось: торчит голая культя среди двора. Тогда дерево с горя совсем засохло. Когда Вербу нашу обрезали под корень, смотреть на это место стало больно. А потом пустота эта бесстыжая повсюду распространилась — засохли и яблони и вишни.

А соседи совсем обмельчали. Приехали новенькие — так они то коврик у нас из-под двери стащат, то стаканы из кухни унесут… Даже не верится. А так — ничего, неплохие люди: она учительницей работала, он — инженером. Видно, от безденежья свихнулись. Хорошо, что хотя бы писем на нас не пишут — доносов и кляуз. А другие соседи начали писать: «В незаконном владении у них находятся два гаража, которые занимают большую часть двора и мешают развешивать белье». Десять лет не мешали им гаражи — а тут, видно, выросли — и зашалили, проказники: гоняются по двору за соседями — и мешают, мешают развешивать белье.

Соседи написали на нас письмо. А кто подписал? Боровский, Нищенко, Андруссчиха, — почти все подписали.

Получилась некрасивая история — гаражи ломами раскидали, по камню разнесли.

Так двор наш превратился в проходной. Со всех сторон в нем засквозили дыры. Под окнами прохожие нужду справляют, в подъезде бутылки распивают — не осталось живого места во дворе.

С тех пор, как я уехал из дома, прошло лет два-

дцать.

Как двор наш разрушался, я узнавал из писем. Краткие визиты домой — как моментальные снимки: вот дерево с отрубленной рукой, вот от него осталась одна культяпка, вот развалины гаражей… Потом пропали остатки забора — и пространство двора бесстыдно заголилось — как в морге, где студенты-медики разглядывают куски тела, что когда-то двигалось, дышало.

Двор умер. Мертвое, пустое пространство окружает дом.

Я жил в общежитии, где делил комнату с четырьмя такими же чудаками, собравшимися в столицу, чтобы решать задачи по математике.

Мы жили весело и жадно, нас окружали лекции, контрольные, зачеты…

Когда я узнал о смерти нашего двора — жутко стало. Значит, мне некуда возвращаться — и то, что я лелеял в памяти, что любил: дерево, заборы, гаражи, сараи — все пропало.

Мне кажется, я помню каждую загогулинку забора, шелушистые шиферные крыши гаражей, шершавые неструганые горбыли сараев…

Тогда я поклялся, что напишу об этом.

Что точно-точно вспомню все — и как убирали дерево, как дружили соседи, как забивали своего козла длинными вечерами под Вербой во дворе.

И вкус весенней капли на ветке, и запах почки…

Расскажу все, как было — и про кубла эти, в которых погань.

Двор наш не простой — в нем русалка и кот ученый.

Конечно, я тогда не верил в сказки: мы зубрили историю партии и изучали научный атеизм.

Потом я забыл о клятве, о дворе своем — все недосуг: диплом, жена, работа.

Но вот я посмотрел на мир глазами своего сына: на этот новый мир вокруг, сравнил с тем, что я сам видел в детстве — и стало страшно.

Я опять вспомнил Вербу нашу, вспомнил соседей — смешных, злых, добрых, чванливых и блаженных…

И вновь увидел наяву: соседи прихорашивают Вербу.

Она стоит, как девчонка, овеянная косичками тонких веток — готовится вступить в весну.

Верба — по латыни значит «слово».

В начале была Верба…

Солнечная крестная

Я просыпаюсь, в гавань входит корабль, на улице утро и весна, ветки деревьев голые, а солнце летнее, солнце утреннее, желтое, поэтому ветки кажутся золотыми, солнце лежит в небе низко, оно не спешит вставать, оно валяется на горизонте, медленно перекатываясь через макушку церкви. Наступает момент, когда этот слепящий колобок проскальзывает за крест, и каждый желающий взглянуть на мир из моего окна может увидеть крещеное солнце, да — на солнце стоит крест — его, конечно же, не видно невооруженным глазом, но мы-то с вами, у кого было детство, знаем, что если посмотреть через задымленное стеклышко, то видно совершенно ясно, что посреди солнца стоит внушительных размеров крест. Те же, кто от страха или слабости не могут посмотреть на солнце прямо в упор, те никогда не догадаются, что в небе ходит крещеное солнце, что в нашем мире тысячу лет как невидимая тень креста осеняет землю, — это тавро, которое выставляет солнце на зрачках людей, и на что бы мы ни посмотрели — не в нашей душе, душе людей, живущих под церквами, прописан невидимый крест в ореоле золотого нестерпимо пылающего света.

Солнце гоняет целый день тень креста по всей округе, совершая крестный ход — и в каждую минуту идут вокруг барабана храма, падают на землю, на улицы и крыши домов, в окна и глаза людей два образа — тень от креста по одну руку от церкви — и золотой двойник, солнечный зайчик — по другую. Так они просеивают воздух, перемешивают пространство каждодневным коловращением в ясный день. Солнце меняет положение — и новые дома, поля и люди, растения и звери принимают крещение на другой день. Я знаю, что лишь однажды за год свет крещеного солнца посещает мою комнату, приходит в мое окно. Гуляющее солнце, непостоянный колобок, который ко всем приходит — но и от всех уходит… Мне бы хотелось жить тысячью жизней, чтобы каждое утро встречать в своем окне крещеное солнце, но мне дается пока только одна — и я смиренно ожидаю дня, когда могу увидеть, как на макушку церкви накатывается огненный колобок…

Я просыпаюсь рано, от толчка, я просыпаюсь посредине сна, во сне причаливает корабль к пристани, что сулит мне баснословные блага, — наверное, там, в том городе есть прекрасные набережные, храмы, туманы, чудеса и девушки, наверное, тоже есть веселые и сердечные, и умные мужчины, и благообразные старцы, и дети нежные.

Есть, есть, конечно, я еще не видел их, но стоит только сойти на берег, стоит лишь открыть глаза пошире, рот открыть и уши, заговорить с первым встречным, — благо я знаю язык, я хорошо подготовлен: всю жизнь, быть может, я жил только ради этого солнечного дня, всю жизнь готовился — чтобы сегодня окунуться в приключения, чтобы обрести в этом городе друзей, коня — и девушку-туземку, какую-нибудь очень прекрасную.

Но как мне найти ее, как? Это должно произойти сегодня, я чувствую, сегодня действует мой знак, сегодня мне все должно удаваться — мне удастся познакомиться с ней… Но, значит, и ей тоже должно сегодня повезти — потому что она познакомится со мной, а я буду для нее тоже умным и нежным — значит, ей тоже сегодня должно быть знамение! Значит, к ней тоже солнце заглянет в окно — и я могу легко разыскать ее — она живет в доме, в котором сейчас гуляет зайчик от моего креста, и она, может быть, предчувствует меня так же, как и я —ее... Я прибегу к ней, позвоню: откроет — и не удивится, скажет «Здравствуй»…

Надо срочно вставать и одеваться, надо натягивать штаны — а то она может неправильно понять, и меня будут останавливать постовые, надо мной будут глумиться прохожие — нет, я обязательно сегодня выйду на улицу в штанах, я ради нее надену самые лучшие брюки, самую легкую рубашку и самые голые сандалии.

Дом, в котором гуляет солнечный зайчик, найти очень просто — он далеко не убежал, он находится тут же, по другую сторону от церкви, на равном расстоянии, — недаром я изучал геометрию в седьмом классе! Я нахожу дверь и начинаю стучать: сначала тихо, а потом сильнее — здесь очень темно, здесь, кажется, никто и не живет.

Это старый дом — заброшенный, двухэтажный, с толстыми стенами… Да это же бывшие кельи монастыря! Вот куда завел меня солнечный зайчик! Но здесь затеяли какой-то ремонт, здесь все забито, дверь не открывается, никто не отвечает… Неужели я промахнулся, ошибся, не туда попал? Но вот лестница с обгоревшими ступенями, здесь был пожар, и я лезу вверх, опираясь на шаткие перила, я балансирую на продавленных ступеньках — что здесь происходило? Неужели был пожар — и мою девушку увезли пожарные? Но пожарище старое, и вот, наконец, я добираюсь до другой двери — и начинаю стучать: о счастье — кто-то отзывается внутри, кто-то шевелится в глубине коридора, и сейчас передо мной предстанет душа живая…

Маленькая, как мышка, девочка отпирает дверь и только потом спрашивает:

— Кто там?

Я — человек, не зверь, не вепрь, не птица, не рыба, я умею говорить, я пришел поздравить вас по случаю праздника — может быть, вы не знаете, но наши окна сегодня обручены крестами, я пришел вас поздравить со светлым праздником крещеного солнца…

— Кто там? Кто пришел к нам в монастырь, что за человек тревожит сон, что ему надо от меня?

Это мужчина, это мальчик, это ребенок, он послушный или шпана, ему можно доверять, его можно впустить к себе в дом, кто он такой, кто ходит в гости по утрам, что ему надо. Эта мышка-чебурашка, неужели это девушка моей мечты, неужели ее осеняет крест одновременно со мной, что это за одуванчик божий в сарафане, почему она мне дарована судьбой…

Но нам бессмысленно думать друг о друге, потому что, конечно, наше свидание было предрешено, и любопытная мышка пригласила меня в норку, я вошел в квартиру, где коридор похож на узкую глубокую траншею, на длинную гулкую трубу. Здесь живет девушка, которой перепадает та самая часть солнечного света, что не долетает до меня. Моя солнечная крестная, как тебя зовут, откуда ты появилась в этом мире, в этой трубе, в этой норке, кто прислал тебя на землю, легкое, легчайшее создание, волна, мембрана, инопланетянка! Я, кажется, уже все знаю про тебя — стоит тебе только прошелестеть босыми ступнями по коридору, пролепетать что-то губами, спелыми, изогнутыми, словно лук, я все принимаю, понимаю. Блаженная — из какого сердца мог высыпаться этот голос, голос — словно шорох песка морского, шепоток прибоя тишайший — но этот голос — от моря, понимаете, голос широкого и глубокого моря, это значит, что он может быть и мощным, и греметь и плескаться может. Откуда в такой мышке так много моря, куда оно может помещаться, где берется? Мы пьем чай, я приглядываюсь к крестной: она порхает и лепечет, снует и хлопочет — и словно колокольчик, гуляет сарафан легкий вокруг девчонки…

Это весна или это лето? Давайте, пусть лучше будет лето — тогда мы сможем поехать в лес, там будет сухо и свежо, сможем найти поляну и вываляться в запахах травы, поглядеть в небо — и стрекозы слетятся к нам, обсядут… Это означает, что они нас приняли, нас принимает лес — он нам рад и благодарен за визит в этот солнечный день.

Мы болтаем все время, получается как будто песня дуэтом — и поэтому, наверное, одна стрекоза садится мне на левое плечо, а другая — тебе на правое. Это стрекозы нас так обручают, мы стремглав рассказываем друг другу истории из своих детств, мы дарим друг другу приключения и происшествия, и вот у каждого из нас уже по два детства, мы живем в обоих вместе, мы говорим про улиток и воздушных змеев, мы бросаемся воспоминаниями, как мыльными пузырями…

А потом мы срываемся и едем в город, в этот горький город, в котором мы жили раньше глупо, не зная друг о друге… Мы лезем на твою излюбленную крышу и встречаем там закат, на этой звенящей теплой жести мы смотрим вдаль — и видим золотые силуэты, видим залив, — в который вплывает корабль из моего сна.

— Разве можно наяву увидеть сон свой?

— А ты жил раньше иначе? Смотри, что нам показывают там!

Я вижу город с силуэтами башен — и кажется, что все время меняется ракурс — как будто оператор в несколько минут облетает весь город и показывает нам все дома, мосты и храмы… Что это за божественный закат сегодня?

— Это для нас — говоришь ты — для нас с тобой…

Какой сегодня день особенный — да, день, когда я познакомился с тобой — и так много увидел, я не могу поверить в этот водопад видений, в весеннее сумасшествие и летнюю щедрость.

Девушка, как тебя зовут — я даже позабыл тебя спросить об этом. Может быть, тебя зовут лето? Или весна? А может быть, тебя зовут как-то сразу — весна и лето, это будет веста. Да, ты принесла мне сразу весну и лето — значит, ты будешь для меня вестью: пусть будет так — весть небесная.

Оставайся этой вестью для меня, солнечная крестная…

© ЖУРНАЛ "СЛОВО", 2003

WEB-редактор Вячеслав Румянцев