Петр Кузнецов

ВЕТКА КАШТАНА

XPOHOС

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Рассказы

Зимой в деревне пустынно и грустно. Это летом село оживает. К бабушке на парное молоко блудные сыновья и дочери привозят замордованных городом чад своих. «Попервах» внуки и вправду похожи на чахлые одуванчики. Это потом, недели через две, городские загорят, вместе с нашими, деревенскими, исцарапаются в садах, волосы их станут белесыми, ноги покроются цыпками — только тогда нельзя будет понять, где свои, где чужие.

А то встретишь, бывало, женщину в купальнике, черных очках и широкополой шляпе. Она пройдет, вся преобразившись, нарочито равнодушно глядя мимо, обдавая тебя ароматами неведомых миров. А ты, изумленный, будешь откровенно таращить на нее глаза как на существо неведомое и диковинное до тех пор, пока она по пути к водоему не скроется за вишневыми зарослями давно брошенной усадьбы.

Зимой тихо, светло, чисто. Снег враз огромными хлопьями покроет все: сады, крыши, дороги. Людей не видно. Только дым из печных труб говорит о жизни, рассказывает об обитателях одинокого дома. Мысли упорхнули.

Вот тетя Шура, соседка через дорогу, начинает разжигать печь. Труба пыхнула легким дымом и заглохла. Это старая газета сгорела, а дрова так и не занялись. Труба выжидает паузу. Тетя Шура, отчаявшись, отрезала кусок резины и подложила его под дрова и подожгла. Из трубы повалил черный дым. Он крадется вдоль крыши, падает с нее вниз, к самой земле, тянется вдоль плетня. Вот дым дрогнул, выгнулся дугой и белым косматым хвостом потянулся к небу. Это прогорела резина, и огнем схватились дрова.

У Макаровны, соседке в ряду, уже давно из трубы вьется легкий белесый дымок. Она летом заготавливает бересту. Теперь засунет кусок коры в печь, покроет его тонкими палочками, чиркнет спичкой, береста свернется трубочкой и весело вспыхнет, а за нею — дрова.

Я вздрогнул и напрягся. Через дорогу к тете Шуре семенила Макаровна. Смех овладел мною, плечи затряслись. Сейчас Макаровна будет баговать: «Апять рязину жгешь. Я табе кажинный год трубу чистить ня буду». Тетя Шура посмеивается, помалкивает, потому как знает: Макариха не удержится, прибежит как миленькая. Начнет с указаний, потом подаст старое ведро и веник. Скоро обозлится Шуркиной медлительности, быстро переоденется в грязное, и они поменяются местами. Теперь, тетя Шура, только поспевай.

И так каждый год. Макаровна будет собирать для разжижки березовую кору, по полдня пропадая в посадках, а тетя Шура найдет около совхозного гаража рваную камеру, волоком притащит ее в покосившийся сарай, катух по-нашему. Зимой отрежет кусок камеры, под дрова положит и без проблем. Только беда: сажи много от резины собирается в печных переходах, потом, к концу зимы, тяга совсем плохая.

Ветер набирает силу. Снежинки летят непрерывно и походят на косые ровные полосы. За стеной шумят ветви каштана. Плохо видно дорогу. Будто редкой марлей застило ее. А дальше за, дорогой, через поле лесополоса еле просматривается. Макаровна поковыляла домой. Она закроется на все крючки и засовы, подкинет в печку дровишек, пожует тыквенной каши с пшеном и будет до полуночи сидеть у окна, слушать ветер.

О чем он будет шептать ей за стеной дома? Может, о торфяных заготовках во время войны где-то под Тверью, куда ее угнали пятнадцатилетней девочкой? Как выжила по колена в воде днем и в холодном сыром бараке ночью? До сих пор не поймет.

А может, нашумит ветер воспоминания о детстве, постоянном ощущении голода, горящих глазах матери? И увидятся ей золотистые колоски, и услышится свист длинного бригадирского кнута.

Макаровна встанет, разминая озябшие ноги, вытрет шершавой ладонью слезу, благословит молитвой прожитый день и, не зажигая свечи, ляжет на ощупь. В буран свет отключают.

Смеркается. Ветер все сильнее и злее. Тучи несутся по небу, косматятся, наплывают друг на друга, сливаются воедино и громадными черными сугробами несутся к невидимому горизонту.

А то вдруг в разрыве туч выскочит громадная луна, на мгновенье тускло осветит двор, сверкнет по лакированной крышке пианино и, будто испугавшись, нырнет обратно.

Дома одиноко и пусто. Я один у окна. Ветер рвет хлопья снега, гудит за окнами, шуршит за стенами, воет в трубе. Как двенадцатиглавый дракон носится над домом, допускает свои языки в печные переходы.

Скоро. Сейчас. Через секунду. Я застыл в ожидании. Сперва послышался шорох и сразу скрежет. Это ветка каштана при сильных порывах ветра касается крыши, острым суком царапает шифер и скрипучим эхом отдается внутри дома.

Заволновалось сердце. Сладко заныло в груди. Теплая волна прошлась по всему телу. Тогда тоже была буря. Господи! Прошло целых тринадцать лет!

В конце декабря, за неделю до Нового года, Наталья, сестра жены, с мужем-полковником и двумя детьми приехали в гости. Мы выскочили во двор. Объятия. Суета. Сумки. «Лиза, выходите. Будьте как у нас дома», — позвала Наталья и весело рассмеялась, радуясь своему остроумию.

Рядом стояла еще одна машина, иномарка.

— Это Лиза и Виктор, — тараторила гостья. — Да мы были у вас летом. Помните? А теперь Лиза захотела приехать зимой. Это ее идея. Она никогда не была зимой в деревне.

Дверца открылась — показалось бледное лицо.

«Это от дальней дороги, — подумал я. — Прямо XIX век: и бледное удлиненное лицо, ниспадающие каштановые волосы, и это имя — Лиза».

Вдруг полы пальто распахнулись — высокая стройная женщина обнажилась будто, так притягательна была она. Теплые карие глаза встретились с моими. Я отвел взгляд.

На другой день утром полковнику надо было ехать в Воронеж к своему афганскому другу. Засобирались, засуетились — у всех неотложные дела в городе.

Я не успел опомниться — машины укатили. Мы с Лизой остались вдвоем. «Я не поеду. Москва осточертела, и голова кружится», — слово в слово, будто рядом со мной, сейчас, прозвучал ее чистый молодой голос.

Часа через три буран разыгрался. Казалось, кто-то гигантскими пригоршнями бросает перловую крупу в окна.

Мысли прыгали. Точно они были летом, в конце июля. Дрожь пробежала по моему телу. Господи! Счастье-то какое! Мои руки мелко дрожали, сердце зачастило в ребра.

Сад млел от обилия яблок. Ветви трещали и гнулись. Я подставлял крестовины. Подошла Лиза. Наклонилась, чтобы помочь. Волосы коснулись моего лица — повеяло запахом сирени. Платье простое, тонкое, домашнее, будто и не платье вовсе, так — накидка с глубоким передним вырезом. По моей шее вниз, под распахнутую рубашку, поплыло ее теплое дыхание, а крепкие освобожденные груди качнулись перед глазами. Раздался скрежет. Воспоминания исчезли. Я вернулся к действительности. Тоска одиночества сдавила сердце. Стало совсем темно. Все как тогда, тринадцать лет назад. И пианино на том же месте, у стены, напротив окна. Я потерял чувство времени. Казалось, зашуршало ее платье, и я почти физически ощутил ее молодое упругое тело.

Лиза подняла крышку. Луна скользнула в просвете туч. На внутренней стороне сверкнула золотистая надпись «Владимир». Так называется пианино.

Я все время вожу его за собой, наше старое доброе пианино. Это память о покойной жене. Вез его сюда, в самый центр России, пятеро суток. Укрывал целлофаном, когда шел дождь или слишком ярко светило солнце, загораживал его от ветра. Теперь оно стояло у стены безмолвно и сиротливо, коротая дни и ночи.

Коричневая крышка отдавала теплом, я видел длинные тонкие пальцы без ногтей. У пианистов нет ногтей. Луна вмиг исчезла. Стало совсем темно, и полились звуки. Они волнами заполняли комнату, зависали в воздухе, обволакивали, волновали, тревожили.

Свистел ветер в ветвях каштана, бешено через просветы в тучах летела луна, жарко горела печь, отблески огня кругами колыхались на потолке.

Я стоял сбоку и смотрел на ее руки. «Руки милой — пара лебедей», — сказал Есенин. Мы с братом сидим на берегу реки. Перед нами чистый просвет в камышах. Вдруг выплыла белая лебедь, и сразу появились серые лебедята, похожие на гусят. Брат вскинул ружье. Я замер и оцепенел. В голове — бух! бух! бух! Лебедь выгнула шею, повернулась к детенышам и стала их считать. Шея волной извивалась над каждым, а голова с красным клювом что-то тихо и нежно шептала. Ружье поникло. Лебедят было семь.

«До, ре, ми… — я тряхнул головой. — Мистика какая-то. Тоже семь».

Руки извивались лебедиными шеями, пальцы бегали по клавишам. Пианино звучало чисто и сочно. Оно будто радовалось, что на клавиши опустились руки мастера. Звучал вальс Дунаевского из «Детей капитана Гранта».

Ветер бесился, метался в подворье. Ветка каштана царапала крышу. Ощущение реальности исчезло. Под ногами качалась палуба. Хлопал парус, гнулись и скрипели мачты, в окна бились соленые брызги Индийского океана. Тело стало невесомым и парило в пространстве. Я знаю — это волны вальса совпадали с токами крови.

Музыка смолкла, и сразу завыл ветер. Лиза встала. Наши глаза встретились. Руки ее, изгибаясь лебедиными шеями, поднялись вверх. То самое летнее платье и не платье будто, так — накидка, поднялось, обнажив выше колен белые стройные ноги. Руки изогнулись в локтях и упали вдоль тела. Плечи как-то странно сблизились и почти коснулись подбородка. Платье скользнуло на бедра. Лиза переступила ногами, волосы качнулись около моих щек, теплое дыхание обдало шею, грудь. Платье упало и зашуршало на полу. На меня накатилось тепло ее тела. Луна блеснула в окне и тут же стыдливо нырнула за тучу. Заскрипела ветка каштана. Лиза испугалась и упала ко мне на грудь.

Буря визжала и плакала. Выла труба. Огненные блики от печи метались на потолке. Скрежетала на крыше ветка каштана. Я один у окна. Уже далеко за полночь. Скоро. Сейчас. Через секунду. Раз. Два. Порыв ветра зашумел в кроне, пригнул мою ветку к самой крыше, и раздался скрежет. Сладкая истома перекатилась по телу. Учащенно забилось сердце, не хватало воздуха. Я все понял только сейчас, у окна, в буран, и вспомнил. Наталья еще говорила тогда: «У них нет детей». Тринадцать лет назад. Лиза в то первое лето выбрала меня и осталась в декабре, в ту буранную ночь со мной. Все было подстроено. Может, они с мужем договорились? Может, они знали, что буран будет? Да они все были в сговоре! Они, довольные теперь, думают, что одурачили меня. Я громко и счастливо рассмеялся в первый раз за последние годы.

Мысли пчелиным роем клубились в мозгу, прыгали, как кузнечики, натыкались друг на друга, мячиками разлетались в разные стороны. Душа ликовала. Сердце распирала гордость. Счастье и радость оттого, что есть еще сын, переполнили все существо мое.

— Кого они обманули?! Хорошо-то как, Господи! Мальчик уже большой. Ему двенадцать лет и в точности похож на моего старшего. Он так же косолапил, особенно во время разбега. Худой и костистый, с русыми волосами, с вечным знаком вопроса во взгляде, он был явно наш. Порывистые движения тела, длинные руки, обезьянья цепкость пальцев — все наше. Особенно выдавала его речь. Звук «р» он выговаривал очень уж смачно, перекатом, как все, кто научился выговаривать его слишком поздно. Это тоже от меня. Тогда почему он этого высокого, с черным ежиком и коротким носом мужчину называет отцом, всюду следует за ним и помогает ему? Почему он любит его, а не тебя? Почему с ним играет в футбол, копается в машине, спорит?

Чувство ревности, зависти шевельнулось во мне, но сразу пропало.

— Кто ты такой? Почему завидуешь чужому счастью? Чем ты недоволен? Ах, тебя обманули? Почему она не сказала тогда. Разве бы я… Нет! Нет! Тогда не было бы той, может, самой счастливой ночи, которая, как Божья благодать, упала к ногам моим. Это я их обманул! — и опять счастливо, в голос рассмеялся.

— Чему ты радуешься? Тебя использовали, как… и не забыли. Эх, жизнь! А что жизнь? Для чего она мне, ему, всем?

И вдруг меня осенило: все, оказывается, гораздо проще, чем думали Толстой, Достоевский и все великие. У жизни две дороги: семья и работа. Все остальное — тропинки между ними. Какая дорога главная? Семья, конечно. Погляди на них, мужиков, бессемейных, бездетных. Болтаются по жизни, как навоз в проруби. А семья и женщина — одно.

Женщина! Господи! Создатель! Это вершина Вашего творения. Ничего слаще, волнительнее и прекраснее Вы на земле не придумали. Семья. Дети. Мы тоже сыновья и дочери. И наши родители — дети. И деды, и прадеды — все чьи-то дети — и так до набедренных повязок, каменных топоров и деревянных дубин — все чьи-то дети. Значит, и смысл жизни — дети.

Мысли кувыркались и путались.

Можно для себя прожить всю жизнь, написать много хороших и разных рассказов, но все они будут грибы-поганки рядом с сыновьями-боровиками. И не книги на полках, а сыновья, поставленные на крыло, — суть нашей жизни.

— Но кто твоего младшего на крыло ставит? Ты? Он даже не знает… Не суди… Стоп. Но я-то не виноват… Там все в порядке.

Прошедшим летом (кажется, это было вчера) они отдыхали на Азовском море и ехали домой в Москву.

«А мы думали: Наталья у вас, поэтому заехали», — сказала Лиза и широко улыбнулась. Лицо ее сияло счастьем. Хлопали ресницы. Карие, цвета каштана глаза то ли благодарно, то ли призывно блеснули. Взгляд был таким богатым и полным, таким всеохватным и нежным, что я растерялся и остолбенел.

Взгляд женщины — неразгаданная и вечная тайна природы. И если кто-нибудь вдруг разгадает эту тайну, жизнь на земле потеряет всякий смысл. Это будет самое нелепое, самое ненужное для человечества открытие.

Я заволновался и стал лихорадочно соображать, как нам остаться вдвоем, и чтоб никого-никого. Давно заснувшее желание воспрянуло вдруг с невиданной силой. Ладони уже ощупывали ее свежее тело, сочные красные губы сливались с моими. Но я ошибся. Виктор взял удочки и, чтобы отдохнуть с дороги, пошел на пруд. Мальчик выскочил из машины и, косолапя, побежал следом.

Меня пронзила догадка, но я не уцепился за нее, и она скоро пропала: рядом стояла Лиза, и мною овладели другие мысли и желания. Она не захотела остаться со мной, оглянулась, вскрикнула и побежала следом за мужем и сыном. Вся она была — красота и гармония.

Я заглянул в салон автомобиля. Прямо на сиденье лежал сотовый телефон.

«Какая Наталья? Небось, переговариваются каждый день», — догадался я, но все равно был счастлив и радовался обману.

Скоро все вернулись, и мы зашли в дом. Мальчик вертелся около отца. Они рассматривали фотографии, узнавали знакомые лица, смеялись. Я ничего не видел. Передо мной была только Лиза. Она подошла к пианино и подняла крышку. Потускневшем золотом блеснуло название. Играть не стала, а только опустила ладони на клавиши. Пианино узнало ее и радостно вздрогнуло.

— Кто-нибудь играл на нем?

Я понял. Она не договорила все три слова «с тех пор», а может, еще точнее «с той ночи». Ответить не мог, так колотилось сердце, и только покачал головой…

Правда, однажды ночью струны нежно запели. Оказалось, в пианино залезла мышка. Я вскочил и стал бестолково стучать по клавишам. Ошалелая зверушка юркнула в норку. Днем я сделал крепкий раствор цемента и норку заделал.

Мы вышли в сад. Та же крестовина подпирала ветви той же яблони. Все было то же. Только другим было платье и чужая жена. Они нарвали яблок и уехали. Через стекло я увидел, как взметнулись ресницы, и взгляд карих глаз пронизал теплом все мое тело, и мне увиделось семя каштана.

А на заднем сиденье копошился мальчик. Живи, сынок! Наливайся силой. Гены у тебя крепкие.

Мысли прыгнули. Тогда, в декабре, когда все вернулись из города, меня дома не было. Лиза была веселая и ласкова с мужем. А еще через день все уехали.

Вот и все.

Ветка царапнула крышу как-то нехотя, лениво, мягко, видно, в последний раз. Видения исчезли, я вернулся в реальность и переступил с ноги на ногу. Порывов ветра уже не было. Буран унимался. Близился рассвет. Печь погасла. Стало прохладно.

До этого последнего бурана я всегда думал: завтра же срежу сук или спилю всю ветку. Теперь нет. Ни за что! Жизнь прошла. Остались одни воспоминания.

Шуми, ураган. Ветер, наклоняй ветку каштана. Сук, царапай крышу. Звук, отдавайся эхом в сердце. Возвращай в грезах гибкое молодое тело. Мечты. Видения. Жизнь.

Скоро утро. И опять задымят трубы.

© ЖУРНАЛ "СЛОВО", 2003

WEB-редактор Вячеслав Румянцев