SEMA.RU > XPOHOC > РУССКОЕ ПОЛЕ  > СЛОВО  >

Николай Дмитриев

Я ВОЗЛЮБЛЮ ВРАГОВ СВОИХ

XPOHOС
НОВОСТИ ДОМЕНА
ГОСТЕВАЯ КНИГА

 

Русское поле:

СЛОВО
БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ
МОЛОКО - русский литературный журнал
РУССКАЯ ЖИЗНЬ - литературный журнал
ПОДЪЕМ - литературный журнал
Общество друзей Гайто Газданова
Энциклопедия творчества А.Платонова
Мемориальная страница Павла Флоренского
Страница Вадима Кожинова

Из поэтической тетради

 

* * *

Я возлюблю врагов своих,
Такое вправду может сбыться,
Ведь есть во мне к поступкам их
Хотя б простое любопытство.
 
Мы разные, но мы — семья,
Чего не встретишь промеж милых!
Лишь одного врага — себя —
Я возлюбить уже не в силах.
 
Русский лес. 2000 год
 
Странное чувство рождалось в лесу:
Вот — разноцветья июльского пена,
Вот — беззаботное сердце несу,
Вдруг — перемена.
 
Я оглянусь на горелые пни,
На мухоморы, на ягоды с ядом,
Только тревожат меня не они,
Что-то еще — где-то рядом.
 
Ясной росою поляна горит.
Нет! Поскорее из этого круга!
Слишком угрюмую тайну хранит
Бледных берез круговая порука…
 
Монтажник
 
Монтажными цепями он гордился,
Шнурованным убором головным.
Короче, где родился — там сгодился,
Да явь перевернулась сном дурным.
 
Однажды, домусолив папиросу,
На шатких досках — русская душа! —
Качнулся он, долбя в стене бороздку,
И полетел с седьмого этажа.
 
Так пролетел он мимо перестройки,
Был занят: отгонял то боль, то смерть,
Навоз от новочичиковской тройки
За этот срок успел окаменеть.
 
Когда больницу покидал под утро,
В деревню на своей одной спеша,
Давно была заложена кому-то
Народа полумертвая душа.
 
Старухи его живо просветили:
— Уж радио и ты включал, поди, —
Буржуи всю державу поделили,
Картошку, хоть и на одной, — сади!
 
Кого попало он пытал упрямо:
Какие же ученые мозги
Решили ниже уровня бурьяна
Его пригнуть? И плакать не моги!
 
Помилуйте! Когда и с кем делили?
Так, в темную, не водится у нас.
— Вот тоже гусь! Тебя спросить забыли,
Его Величество рабочий класс!
 
Он нервный был мужик, но настоящий,
Ему ль ходить с обиженной губой?
Он полюбил бурьян с его пропащей,
Но гордой и разбойною судьбой.
 
Когда подул хороший, ровный ветер,
Он рассчитал начала и концы
И пал пустил — широк, трескуч и светел —
На новые буржуйские дворцы.
 
Кричал дурак: — То вихрь антитеррора,
Сей пламень! (Я отмечу: в том конце
Гнездились вор, бандит и теща вора
С подчеркнутой невинностью в лице.)
 
Огонь добрался только до газона,
И ладно, что стихия улеглась,
А другу детства улыбнулась зона,
Беззубую осклабившая пасть.
 
Подслеповато пялилась Россия
На то, как, на ухабины ворча,
Машина-клетка в клетку увозила
Сверкающие очи Пугача.
 
Восточное
 
Седой Восток, я помнил твой завет:
— Коль хочешь на земле оставить след,
Расти дитя, и дерево, и книгу
Пиши — струи в нее небесный свет.
 
И что ж? За все я взялся не шутя,
То воля, то отчаянье растя.
Но дерево зеленое засохло,
И за море глядит мое дитя.
 
А книга? Книга есть и вроде нет, —
Ее не прочитал и мой сосед.
Она лежит одна в своей пустыне,
Струит назад, в лазурь, небесный свет.
 
* * *
 
Церковь отвернулась от Есенина,
Думали — самоубийца.
Но потом пришла иная весть.
Правда, у Лескова попик есть,
Ангел разрешил ему молиться
За самоубийц. Так рек попу:
«Иерей ты слабый. Жалоб много
От овец твоих. Без меры пьешь,
Нет благословения от Бога,
Но… коль этих грешных отпоешь —
Бог с тобой! Но это между нами…»
Вечный попик с красными глазами!
Руку бы тебе поцеловать.
Ведь они не худшие из стада
И спасаться разве им не надо?
Триллионы лет ли тосковать?
А Есенин был самоубийцей
В смысле том, что написал строку:
«Не расстреливал несчастных по темницам»,
И другие привести могу.
Разберешь ли, кто самоубийца?
Сам ли руки наложил? Бог весть!
Так лесковский попик, винопийца,
Смог в 20 веке пригодиться.
О, не зря такой в России есть.
 
Провинциальные поэты
 
В любом заштатном городишке
Их легионы, их в излишке.
Поверь: они читают книжки!
(Я грех неправды не приму.)
Трудолюбивы, неподкупны,
Хоть ссорятся, но — совокупны,
Числом уж точно недоступны
Иноплеменному уму.
 
…Гуськом, впотьмах — почти наощупь,
Щадя торжественный снежок,
Идут поэты через площадь
На поэтический кружок.
 
Там полумрак и запах «Примы» —
Свой заговорщицкий уют.
Известным пламенем палимы,
Они тетрадки достают.
 
И первым начинает слесарь.
(Хотя в поэзии пень пнем,
Уж слесарево не по нем,
Пусть при своем и Бог, и кесарь.)
Заране голову повесил,
Бубня: — Как можем, так поем…
 
И вдруг как образом шарахнет!
Старинным — да по головам,
Подмалевал и — нате вам!
Ему свое дите не пахнет.
 
Заезжей штучке здесь непросто, —
Провинциальный суд жесток.
Ему сошьют пиджак по росту,
Определят его шесток.
 
Шлифовщик морщится-косится,
Он по ночам, придя домой,
Гекзаметр полирует свой,
Покуда в нем не отразится
Грушеподобной головой.
 
В глазах презрение и стужа
У дамы-без-седьмого-мужа.
Ей малышам бы постирать,
Нет! Мандельштам да Пастернак…
 
Да, охлажденному уму
Нет пищи здесь. Так я к чему?
 
К тому, что стоит совещаться
Идти сюда из всех концов,
От безнадежного мещанства
Спасая дом своих отцов.
 
И потешаться некрасиво
Над бденьем сим. Так я к чему?
К тому, что — выживет Россия,
Непостижимая уму.
 
Фотоальбом
 
Романчик был бы так — пустяк,
Улыбка кочевого быта.
В дороге каждый холостяк,
Гусарик! Пень ему в копыта…
 
Привычный грех, приличный дом,
Где он любил почти нелживо,
Но что ж он взял фотоальбом,
Когда хозяйка предложила!
 
Там между глянцевых страниц
Закладкой — вылинявший фантик.
Девчонка хлебом кормит птиц,
Как ангелок, и сбоку бантик.
 
И снова ясли, детский сад,
Веранда с летнею истомой.
Он, как угрюмый супостат,
Побрел вдоль жизни незнакомой.
 
Нос к носу с истиною той
(Гусарик, пень ему в копыта),
Что с детства свадебной фатой
Им их грядущее покрыто.
 
Он думал: «Боже, что со мной?
Ведь я уже как изначала
Знаком и с этою волной
У потемневшего причала.
 
И всей печалью этих мест!»
И ночь была. И было утро.
Прощанье и его отъезд.
И больно было, было трудно.

 

 

Rambler's Top100 Rambler's Top100 TopList

Русское поле

© ЖУРНАЛ "СЛОВО", 2003

WEB-редактор Вячеслав Румянцев