Сергей РОМАНОВ

РОКОВЫЕ ВОПРОСЫ ЖИЗНИ

XPOHOС

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Седьмые яснополянские писательские встречи прошли на этот раз под девизом: «Не могу молчать!», предложенным устроителем чтений, директором Ясной Поляны Владимиром Толстым. Несмотря на то что в предварительно разосланных анкетах была указана тематика выступлений: «150-летие со дня начала литературной деятельности

Л.Н. Толстого», обсуждаемые вопросы часто выходили за рамки предложенной темы. И только благодаря усилиям ведущих писательских заседаний В.Я. Курбатова, И.П. Золотусского, самого В.И. Толстого шумные дискуссии братьев-писателей не единожды возвращались в русло означенной темы. Темы сменяли одна другую: после сравнительного анализа детских произведений Толстого и Гайдара слушателей вдруг резко окунали в петровские реформы, нещадно губившие российский домострой, затем неожиданно вырисовывался образ Николая Гоголя, который, вернувшись из солнечной Италии, сразу же пересаживался на козлы к завьюженному вознице из толстовской «Метели» и все гадал: «Доедут ли?», а куда — Бог весть.

Стоит отметить, что писательский съезд с каждым годом набирает обороты, крепнет, расширяет пространство присутствием известных имен из европейских стран, Америки, Канады, в этом году даже из ЮАР. Были и такие, которые, однажды, словно случайно, заехав сюда, больше не показывались. Что делать, естественный отбор. Остались объединенные общим серьезным и глубоким пониманием идей Толстого, общим чувствованием толстовских «роковых» вопросов, поставленных им с такой силой, которая продолжает неотразимо действовать и в наши дни. Верится, что литературные собрания перед Домом Толстого обретут свой яснополянский, то есть толстовский голос. Но каков он, толстовский голос, каким он должен быть сегодня? Наверное, тем, каким и был. Пророческое величие наших литературных гениев и состоит в неустаревающем, роковом характере тех вопросов, которые они ставили. Устарело ли толстовское обращение к власть предержащим?

«Что вы делаете? Что вы делаете? Что вы делаете?

Вы боретесь за власть, которая уходит от вас. Но не важно то, что вы удержитесь или не удержитесь во власти. Важно не это. Важны те телесные и духовные страдания, то развращение, которым подвергаете русский народ, вследствие того, что вы не умели и продолжаете не уметь или не хотеть употребить свою власть на благо народа».

Что изменилось? Какое слово находится в противоречии с сегодняшним днем? Все абсолютно по-прежнему. Тогда почему же мы молчим?

«…Управляемы мы несколькими десятками самых безнравственных, хитрых, корыстных людей, не имеющих за собой ни, как прежде, родовитости, ни даже образования и ума… управляемы теми, которые одарены теми способностями посредственности и низости, при которых только, как это верно определил Бомарше, можно достигнуть высших мест власти: mediocre et rempant et on parvient a tout (будь посредственным и раболепным и достигнешь всего). Можно подчиняться и повиноваться одному человеку, поставленному своим рождением в особенное положение, но оскорбительно и унизительно повиноваться и подчиняться людям, нашим сверстникам, на наших глазах разными подлостями и гадостями вылезшим на высшие места и захватившим власть. Можно было скрепя сердце подчиняться Иоанну Грозному и Петру Первому, но подчиняться и исполнять волю Малюты Скуратова и немецких капралов, любимцев Петра III, — обидно».

Это и есть тот самый настоящий толстовский голос, некогда звучавший из Ясной Поляны на всю Россию. Актуально? Как никогда. Заменим немецких капралов на еврейских олигархов и министров и получим «живого Толстого». Делать, правда, это небезопасно в свете последних антиэкстремистских решений нашей Думы, но, не сделав этого, не получим того Толстого, которому верим и которого любим. А если верим, то почему не следуем ему? Или мы любим только Толстого-романиста — малую часть, четвертушку или осьмушку от того целого Толстого. — Не могу молчать! — Так не бывает. Или постные рисовые котлетки, или матерый человечище, набат-колокол, воззвания правителям. Tertium non datur (третьего не дано). И уж, чур, не бояться «антиэкстремистских постановлений».

Скажут: опять политика, опять прямое использование Толстого в своих целях. Но ведь цели благородны и не корыстны. И, во-вторых, опыт Толстого это не только опыт духовных и моральных наставлений, это, в той же мере, попытка «совершенствования жизни через ее внешнее устроение». См. об этом 1—90 тома полного собрания его сочинений. Так что перед постоянными участниками Яснополянских писательских встреч два пути: или стать толстовцами, — нет, не в том «темном» понимании этого слова, которым сам Л.Н. с иронией называл слепых своих последователей, а честными, открытыми приверженцами его самых насущных, практически востребованных на сегодня идей, или же вылиться в литературно-философский кружок любителей «поговорить за жизнь» под веймутовой сосной. Опять же: tertium non datur.

Пожалуй, самым интересным, азартным, остро дискуссионным было заседание, проходившее под председательством известного критика, редактора газеты «День литературы» Владимира Бондаренко. Тема того дня звучала вопросом: «Изменился ли мир после 11 сентября?» Для меня все-таки осталось загадкой, с какой целью Владимир Толстой решил вынести этот явно политический, пока еще не до конца разгаданный вопрос на обсуждение писателей. Ему, как журналисту по своей первой профессии, конечно, понятно, что механизм столь масштабной операции не может быть раскрыт полностью и сразу, ровно так же, как и то, что скрывается за тайной завесой подобного «всепланетарного» теракта. Вероятнее всего, в основе такого вопроса лежало желание услышать реакцию художников на гениально поставленную пьесу-трагедию. Если так, то первое же выступление британского писателя Дона Томаса блестяще продемонстрировало подобное проникновение в тайный драматический замысел. Это было великолепное эссе на заданную тему — изысканное, метафоричное, философичное, но… только на тему, как бы по поводу самой темы, слишком уж поверхностно и не проникновенно. Понятна боль британца за своих соплеменников и боль просто человека о невинно погибших жертвах, понятен единодушный порыв западных писателей, которые «тут же бросились к своим компьютерам», потому что не могли молчать. Но что они делали до этого? — не удержался я от вопроса. Писали о Палестине. — прозвучал ответ. И только?.. Все сорок лет о ближневосточном конфликте? А Ливия, а Вьетнам, Судан, Ирак, Афганистан, Югославия? Скорее можно назвать переломным моментом в истории Земли и точкой новой эпохи 6 августа 1945 года, когда американцы испепелили в ядерном пекле двести тысяч мирных жителей Хиросимы, а великое множество обрекли из поколения в поколение передавать черную тень облученного генофонда. Чем же отличается слеза япон-ского младенца от слезы американского? Не удержался и от второго вопроса, спросил: читал ли Д. Томас открытое письмо пресловутого бен Ладена (вскормленного, как всем уже известно, стратегами ЦРУ, что делает всю эту историю в общем-то внутриамериканской), который заявил, что жизнь иракца или араба одинаково ценна перед Всевышним, как и жизнь американца или англичанина. Писатель, конечно, этого письма не читал. Кто же из цивилизованных стран даст слово открытому бандиту и террористу! И правильно делают. Но уж больно знакомые слова звучат в послании этого головореза. В конце концов, что нам Гекуба и что мы Гекубе, только вот наша «всемирная отзывчивость» и этот роковой вопрос о слезе младенца не дают покоя.

Не мог я не пристать с этим же вопросом к Гейру Поллену, норвежскому прозаику, председателю Союза писателей Норвегии, который, как выяснилось, является поклонником Достоевского.

— Гейр, может ли писатель из благополучного мира Европы понять мир «Бедных людей» Достоевского?

— Мой любимый роман «Преступление и наказание», мне интересен Раскольников, его мир, его философия, его индивидуальность.

— Понятно. Достоевский поднимает в «Преступлении» один из своих «проклятых» вопросов: «Спасет ли пролитая кровь?» Нигилист Раскольников разрешает себе кровь по совести. Сегодняшний Ирак это почти что старуха-процентщица. Так можно ли убить эту никому не нужную старушонку, «которую убить — сорок грехов простят», можно ли убить ее?

Гейр, почти не задумываясь, отвечает «нет».

И опять же толстовский вопрос: должны ли у писателя внутренние убеждения переходить к внешним проявлениям? Николай Федоров, наш оригинальный русский мыслитель, собеседник Толстого, когда говорил о несовершенстве и несовершеннолетии мира, особо выделял: «Подавляемые ребяческим страхом, мы даже не задаем себе вопроса: что можем сделать мы в совокупности, хотя, взятые в одиночку, мы действительно бессильны». Автор «Войны и мира» был абсолютно лишен этого «подросткового страха», и не только потому, что опорой ему были известность и слава, опорой были, в первую очередь, ответственность за каждое написанное слово и полная подвластность нравственному закону. Непреложному, незыблемому закону, который не требует доказательств, который внутри каждого из нас. Освобождение от него и дает право пролить кровь, не вызывая никаких трагедий в душе, или просто не видеть этого пролития. И промолчать. Но писатель, как член законодательной власти на Земле, имеет ли право молчать и не видеть?

На следующее утро 9 сентября в день рождения Л.Н. Толстого Гейр Поллен прочитал свое новое стихотворение, написанное за ночь, которое закончил странным вопросом.

Я рассматриваю портрет

Старика Льва Толстого.

Он походит на камень.

 

Я рассматриваю портрет

Старика Льва Толстого.

Он походит на небо.

 

Я рассматриваю портрет

Старика Льва Толстого.

Он походит на камень и на небо,

Освещенные молнией и луной.

 

Я рассматриваю портрет

Старика Льва Толстого.

Он походит на Льва Толстого.

Он походит на старика,

Освещенного… чем?

Ясная Поляна

 Фото Павла Кривцова

© ЖУРНАЛ "СЛОВО", 2002

WEB-редактор Вячеслав Румянцев