|
|
 |
II Романовские чтения |
2009 г. |
РУССКОЕ ПОЛЕ |
XPOHOCВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСАХРОНОС:В ФейсбукеВКонтактеВ ЖЖФорумЛичный блогРодственные проекты:РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙДОКУМЕНТЫ XX ВЕКАИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯПРАВИТЕЛИ МИРАВОЙНА 1812 ГОДАПЕРВАЯ МИРОВАЯСЛАВЯНСТВОЭТНОЦИКЛОПЕДИЯАПСУАРАРУССКОЕ ПОЛЕ |
II Романовские чтенияМорозов Н.Г. Костромской государственный университет им. Н.А.Некрасова Православный образ жизни в произведении И.С. Шмелева «Лето Господне»
Повесть И.С. Шмелева «Лето Господне» замечательна глубокой связью с духовной культурой русского Православия. Маленький герой, от лица которого ведется повествование, легко, свободно чувствует в окружающем его домашнем устройстве живое дыхание мира горнего: «Да, сегодня Великий Пост. Розовые занавески, с охотниками и утками уже сняли, когда я спал, и оттого так голо и скучно в комнате. Сегодня у нас Чистый Понедельник, и все у нас в доме чистят... Я смотрю на растерзанные бумажные цветочки, на золоченый пряник «масленицы» – игрушки, принесенной вчера из бань: нет ни медведников, ни горок, – пропала радость. И радостное что-то копошится в сердце: новое все теперь, другое. Теперь уж «душа начнется», – Горкин вчера рассказывал, – «душу готовить надо». Говеть, поститься, к Светлому Дню готовиться»[i]. Так с первых же страниц «Лета Господня» читатель открывает для себя не только удивительный, вещно-зримый уклад замоскворецкого купечества, но и познает тесно переплетенную с этим укладом духовную культуру русских людей второй половины XIX века. Эта культура формировала особый тип сознания, свойства которого коренятся в православном мироощущении народной Руси. Не будем забывать, что семья, в которой рос И.С. Шмелев, отличалась крепкой верой, придерживалась православной традиции. Немудрено, что религиозная традиция, предполагающая двойственное восприятие мира (вечного, нетленного и земного, временного) буквально пронизывает все праздники и посты, весь календарь православной духовности, который скрепляет художественную структуру повести «Лето Господне». В этой двойственности мироощущения – один из истоков радостного, приподнятого отношения к жизни героя-повествователя, потому что он в предметном мире, в его обрядах и ритуалах, различает явления жизни неизмеримо более высокой и благостной. Вот почему маленький герой повести И.С. Шмелева охотно и радостно принимает все, что делают взрослые в Чистый Понедельник, благоговейно вздыхая «незабвенный, священный запах» Великого Поста»[ii]. Все, из чего складывается освященный столетиями русского православного быта ритуал очищения души в чистый понедельник, герой принимает как ожидаемое, знакомое, родное. Так в стиле «Лета Господня» обозначаются два взаимосвязанных стилистических плана: повседневно-бытовой и религиозно-возвышенный. Среди множества персонажей «Лета Господня» выделяются два героя: отец Вани, Сергей Иванович, и старый плотник Михаил Парфеныч Горкин. Если значение образа Горкина как духовного наставника Вани достаточно проясняется в контексте повести Шмелева, то с образом Сергея Ивановича дело обстоит несколько сложнее: он предприниматель, человек строгий, казалось бы, нет времени у него для духовных забот. Оказывается, что как раз православная духовность, в традициях которой воспитан Сергей Иванович своим отцом, Иваном Ивановичем, является залогом, основой для его предпринимательского успеха. При всем размахе дел Сергея Ивановича, его нельзя отнести к богатым людям Москвы. Объяснение здесь простое: в роду Сергея Ивановича принято вести дела честно, не наживаясь путем обмана и темных спекуляций, уважать нанятых работников, честно платить им за труд и награждать за талант, мастерство. Дух лесковского «Левши» с его небывало дерзкой задумкой, благородным стремлением угодить Богу и показать всем православным и чужедальным людям, что может сотворить русский мастер, ясно ощутим во всех эпизодах повести, где речь идет о подготовке праздничных «чудес». Тут и хозяин, и работники думают заодно, в равной мере стараются не уронить честь своей артели, как например, в истории с постройкой «ледяного дома» на Рождество. Задумал Сергей Иванович смораживать «ледяной дом» на потеху и удивление москвичам, лучше и хитрее изукрашенный, чем тот, что некогда царица Анна Иоанновна в Питере велела выстроить. У отца Вани оказалась натура истинного художника, «заболевшего» своим творением, о доходах забыл Сергей Иванович, только мечтой своей занят: «Никто и за портмойнями не глядит, подручные выручку воруют. Горкину пришлось ездить – досматривать. И только и разговору, что про «ледяной дом»[iii]. Трудности, с которыми столкнулись мастера Сергея Ивановича, стеной непреодолимой встали на пути бывалых умельцев: и лед-то под пилой крошится, «силы не набрал», и сам архитектор помогать отказался, боясь опозориться, махнув рукой на многотысячный гонорар. Но задорное желание перещеголять, перехитрить тех, кто некогда в Петербурге для царицы удивительный дом построил, не покидает мастеров: «Ух ты-ы!... такого навертим – ахнут!...»[iv]. А работа и в самом деле оказалась не из простых: «вазы на стенах» да «столбы винтами» из хрупкого и тяжелого льда ни вылить «вроде как из чугуна», ни выточить, ни выпилить нельзя, да и в «дом» народ повалит, все обрушить может, непоправимая беда случится, грех и позор на головы дерзких выдумщиков падут! Так печалится, негодует, мучительно ищет способы решения этой головоломной задачи Сергей Иванович. И вот, в кабинет отца Вани, где проходит генеральное совещание о том, как строить дом из льда, старый мастер штукатур Пармен – находит единственно верное решение: «Не лить, не точить, а по-нашему надоть, лепить – выглаживать. Слепили карнизы, чуть мокренько – тяни правилками, по форме... лекальчиками пройтить. Ну чего, может, и отлить придется, с умом вообразить. Несвычное дело, а ежели с умом – можно»[v]. Все «хитрости», придуманные ими для воплощения своего замысла, мастера относят за счет Божьей помощи. Это подвижники, прославляющие своей работой Творца: «Так... – говорит отец веселей... – Значит, сперва снег маслить, потом подмораживать... так. – Осени-ли! Го-споди... осенили! – вскрикивает Василь Василич. – Ну, тепе-рича а-хнем!»[vi]. На этой волне радостного вдохновения русский человек может сотворить подлинное чудо, здесь Шмелев открывает нравственные истоки гениальных творений многих безымянных виртуозов из народа: «Идем с фонарем на двор. В холодной прачешной сидит на полу... Бушуй!.. – Ж-живой!.. ах, су-кины коты... ж-живой!.. чуть не лает!.. – вскрикивает Василь Василич. Ну совсем Бушуйка – и лохматый, и на глазах мохры, и будто смотрят глаза, блестят. Впервые тогда явилось передо мною - чудо. Потом я познал его. – Ты?! удивленный, спрашивает отец Андрюшку, указывая на ледяного Бушуя. Андрюшка молчит, ходит вокруг Бушуя. Отец дает ему «зелененькую», три рубля, «за мастерство». Андрюшка, мотнув головой, пинает вдруг сапогом Бушуя, и тот разваливается на комья. Мы ахаем. Горкин кричит: – Ах ты, язва... голова вертячая, озорник мошенник!... Андрюшка ему смеется: – Тебя, погоди, сваляю, крестный, тогда не пхну. В трактир, что ль, пойти-погреться»[vii]. По мысли автора нет преград русскому самородку-художнику, если душа его в ладу с нравственными принципами православного мира. Необычная артель под началом у Сергея Ивановича, да и сам он в корне отличается от иных «хозяев» – богатеев Москвы. Потому-то и работают у него за совесть, прощают требовательность, строгость, считая Сергея Ивановича добрым, справедливым благим хозяином[viii]. Все дело в том, что отец Вани никогда не забывает о евангельских заповедях, истово соблюдает православный календарь, прилежен в делах церковных – в храме и дома. Заветами православия руководствуется Сергей Иванович и в отношениях с подчиненными ему приказчиками и работным народом. В качестве примера можно взять характерный эпизод с Василь Василичем, старым приказчиком, служившим еще в мальчиках у деда маленького Вани. Но за Василь Василичем водится известный на Руси грех, и вот, на Масленицу, почтенный Василь Василич и подчиненные ему «ребята» не устояли перед соблазном хорошенько выпить ради праздника, да в таком виде и продолжали работать «катальщиками» на ледяных горках. Результаты оказались плачевными: «...Петрушка Глухой повел... ну, тоже маленько для проводов масленой не вовсе тверезый... В нас и ударило, восемь человек! Вышло сокрушение, да Бог уберег, днище наше ударили, пробили, а народ только пораскидало...»[ix]. Гнев Сергея Ивановича в этом случае вполне понятен, но непростителен с точки зрения православного человека. Дело в том, что неприятное объяснение хозяина с работником происходит в первый день Великого Поста, когда гневаться нельзя, иметь памятозлобие грех. Накричав на Василь Василича и пригрозив ему «расчетом», то есть увольнением, Сергей Иванович невольно перешел грань, отделявшую справедливый упрек от самодурной несдержанности хозяйского «нрава». Старый Василь Василич – не только разумеющий дело работник (у него даже в этой ситуации ни копейки хозяйских денег не пропало, сверхприбыль в триста рублей объявилась), но и честный, уважающий себя и свой труд человек, воспитанный в твердых правилах православной нравственности. Вот что говорит он в горькую для него минуту маленькому Ване: «– А за что изругали? уныло говорит он мне, смотря на крыши. – Расчет, говорят, бери... за тридцать-то лет! Я у Ивана Ивановича еще служил, у дедушки... с мальчишек... Другие дома нажили, трактиры пооткрывали с ваших денег, а я вот... расчет! Ну, прощусь, в деревню поеду. Служить ни у кого не стану. Ну, пусть им Господь простит... – Василь Василич! – слышу я крик отца, и вижу как отец, в пиджаке и шапке быстро идет к сараю, где мы беседуем. – Ты как же это, по билетным книжкам выходит выручку к тысяче, а денег на триста рублей больше? Что за чудеса?.. – Какие есть – все ваши, а чудесов тут нет, – говорит в сторону и строго Василь Василич. – Мне ваши деньги... у меня еще крест на шее!»[x] Из объяснения отца с Василь Василичем, из невольной исповеди старого приказчика маленький герой узнает, что в окружающем мире чтят не деньги, а честь, честность, правду. Нашелся старик – извозчик, привез в дом Шмелевых мешок с деньгами, вырученными за катание с горок. Его забыл в санях пострадавший в тот злополучный день, подгулявший Василь Василич. И его «ребята» все честными оказались, не пропало ни копейки, а пропили они всего-то пятерку, да еще не из хозяйских денег, выручка не пострадала. И выходит, что основа благополучия делового русского человека – нестяжательство, совесть, честный труд, основанные на православной нравственной традиции. Поэтому маленький Ваня, старый Горкин и все домашние испытывают подлинный восторг души, когда убеждаются в торжестве православной правды: «...Я смотрю на отца. Лицо его как-то осветилось, глаза блеснули. Он быстро идет к Василь Василичу, берет его за плечи и трясет сильно, очень сильно. А Василь Василич, выпустив лопату, стоит спиной и молчит. Так и кончилось. Не сказали они ни слова. Отец быстро уходит... Иду и я. И слышу, как из окна сеней отец весело кличет: – Василь Василич... зайди-ка на минутку, братец. Когда мы уходили со двора под призывающий благовест, Горкин мне говорит взволнованно, – дрожит у него голос: – Так и поступай, с папашеньки пример бери... не обижай никогда людей. А особливо, когда о душе надо... пещи. Василь Василичу четвертной билет выдал для говенья... мне тоже четвертной, ни за что... десятникам по пятнишне, а ребятам по полтиннику, за снег. Так вот и обходись с людьми. Наши ребята хорошие, они ценют...»[xi] Очевидцы происшедшего – взрослые и маленький Ваня – убедились в торжестве высшей нравственной ценности в делах земных, убедились, что в их хозяине душа одолевает сердце. Одаривая деньгами работников и домашних во славу Божию, Сергей Иванович поступает согласно духовным традициям своей семьи и всей православной Руси. Вот эту христианскую доминанту в поведении отца маленький Ваня впитывает сердцем и душой, обретая прочный опыт православного отношения к людям. Великий русской философ И.А. Ильин, высоко ценивший творчество И.С. Шмелева, а повесть «Лето Господне» в особенности, позднее очень верно отметил значение духовной традиции семьи и роль в ней отца в деле православного воспитания детей: «...семья призвана воспринимать, поддерживать и передавать из поколения в поколение некую духовно-религиозную, национальную и отечественную традицию... Семья есть для ребенка... лоно естественной солидарности, где взаимная любовь превращает долг в радость и держит всегда открытыми священные врата совести. Она есть для него школа взаимного доверия и совместного, организованного действия. Не ясно ли, что истинный гражданин и сын своей родины воспитывается именно в здоровой семье? В здоровой христианской семье есть один-единственный отец и одна-единственная мать, которые совместно представляют единый – властвующий и организующий авторитет в семейной жизни»[xii]. Цитированный отрывок главы «О духовно здоровой семье» из книги И.А. Ильина «Путь духовного обновления» (1932 – 1935 гг.) обнаруживает связь творчества И.С. Шмелева с философским наследием замечательного русского философа, друга, современника Ивана Сергеевича, уроженца «шмелевской» Москвы, давшей Ильину гимназическое отрочество, университетскую юность и возмужание в науке. В повести «Лето Господне» (1933 – 1948) не только домашние Сергея Ивановича, но и Горкин, Василь Василич и все шестьсот работников («ребят») представляют собой именно такую православную семью, нравственно-психологические стереотипы поведения которой сформированы духовно-религиозной, православной традицией. Важное место в художественной структуре «Лета Господня» занимает глава «Соборование». В контексте повести соборование перекликается с состоявшимся затем консилиумом врачей, вызванных к умирающему отцу маленького Вани. И в том и в другом эпизодах к опасно занемогшему Сергею Ивановичу приглашаются лучшие силы священства и медицинской науки. В эпизоде с соборованием (священнодействие, совершаемое для исцеления больных людей, во время которого над страдающим от телесного или душевного недуга совершается соборное богослужение, в котором действуют от двух до семи священников) Горкин отмечает замкнутость делателей духовного таинства во внешних формах обрядности. Эта же рутинность, обыденность замечается Ваней и в сцене врачебного консилиума. И маленький Ваня, и старый Горкин отмечают, что соборование идет не так истово, как в старину. Нельзя допустить умаления живых христианских начал как в делах духовных, так и мирских: это опасно для России. Так считает Шмелев. И здесь, по мнению писателя, жизненно необходим особый тип русских людей – хранителей православных заветов, таких как старый Горкин, наставник Вани. Таких людей на Руси принято было называть стоятелями за веру православную. Вот и старый плотник, воспитывающий в духе православных заветов своего любимца Ваню, принадлежит к редкому типу пастырей в миру, добровольно радеющих о соблюдении в обществе правил христианской жизни. В русской литературе XIX века давно созревала мысль о полезности дублирующей, поддерживающей русскую православную церковь общественной силы. Под ней разумелся институт мирских монахов, духовников – воспитателей без сана, добровольцев – стоятелей за строгое соблюдение православного календаря и чистоту православного образа жизни. Такого рода персонажи встречаются в творчестве Ф.М. Достоевского (Алеша Карамазов) и особенно в творчестве Н.С. Лескова. Этой же традиции следует И.С. Шмелев, создавая образ наставника и воспитателя Вани, старого плотника Горкина. Это значащая фамилия, так как Красной горкой в народе называют Пасху, недаром и Сергей Иванович ласково именует старого «филенщика» Горкой. Горкин и в самом деле осуществляет каждодневное служение мирянам ради сохранения православной традиции, но делает это с сознанием добротолюбия, предлагая своему воспитаннику самому постигать смысл православной обрядности. В нем нет и следа грозной и властной повадки прабабушки Устиньи, о которой Горкин часто вспоминает в разных жизненных обстоятельствах, ставя ее в пример. Прабабушка Устинья, воспитывая отца Вани, руководствовалась предписаниями Домостроя: «... харь этих не любила, увидит – и в печку. Отымет, бывало, у папашеньки и сожгет, а его лестовкой постегает... не поганься, хари не нацепляй!»[xiii] Примечательно, что сам Михаил Парфеныч «отымать» у Вани личину и бросать ее в печь не собирается. Он творчески воспринимает традиции прошлого, не все берет из обычаев старины, косвенно противится жестокому и в чем-то самодурному «педагогическому» рецепту Устиньи. Горкин предпочитает не слепое, догматическое внушение под страхом наказания, но стремится создать обстановку доверительной, раздумчивой беседы с мальчиком. Ему важно, чтобы Ваня научился осознанно поступать как христианин. Поэтому старик сначала предоставляет питомцу возможность проверить твердость своего намерения сжечь подозрительную маску: «А, может, жалко? – говорит он и не берет. – Только не нацепляй. Ну поглядишь когда. Вон гонители, мучили святых, образины богов-идолов нацеплять велели, а кто нацепит – пропал тот человек, как идолу поклонился, от Бога отказался. И златом осыпали, и висоны сулили, и зверями травили, и огнем палили, а они славили Бога и Христа!»[xiv] И вот после этих слов Горкина теперь уже не первомученикам за веру Христову, а самому Ване предстоит сделать выбор между добром и злом. И он, следуя внезапному велению своего сердца, открыто и решительно высказывает свое отречение от личины, которая ему все больше и больше не нравится: « – Лучше сожги... – говорю я плюю на харю. – А жалко-то? – Наплюй на него, сожги!..»[xv] Не с забавной игрушкой, которая чем-то не понравилась взрослому человеку, расстается столь решительно ребенок: он удаляет от себя образ Зла. И тут же, как в сказке, происходит выявление истинной сути этого злого существа: «Он держит харю перед огнем, и я вижу в д р у г (разрядка моя – Н.М.), как в пробитых косых глазах прыгают языки огня, пышет из пасти жаром... Горкин плюет на харю и швыряет в огонь. Но она и там скалится, дуется пузырями, злится... что-то течет с нее, – и вдруг вспыхивает зеленым пламенем. – Ишь, зашипел-то как... – тихо говорит Горкин, и мы оба плюем в огонь»[xvi]. Здесь, как и во всех эпизодах «Лета Господня», маленький герои учится различать в предметном мире проявления жизни нетленной, с вечным противостоянием ангелов господних и темных, демонских сил. Горкин радуется, что Ваня «не покорился»соблазну накануне православного праздника Крещенья, сделав выбор в сторону Христову, подтвердил, что уже носит лик Того, кто принял крестную муку ради спасения человечества от ига Сатаны. Именно этой, глубоко православной, мыслью автора и отличается сцена сжигания личины от обычного сказочного эпизода. Такое сочетание в сюжете «Лета Господня» волшебной сказки и элементов жития восходит к традициям древнерусской литературы и встречается, например, в «Повести о Петре и Февронии», когда князь Петр, вооруженный мечом, данным ему ангельскими силами, побеждает змея, повадившегося летать в княжий терем, принимая облик князя Павла, старшего брата Петра. При виде Петра с чудесным мечом в руке, лже-Павел тотчас принимает свой истинный, омерзительный драконий облик, яростно бросается на противника и погибает, сраженный чудесным оружием господним. Свою змеиную сущность обнаруживает и личина, брошенная Горкиным в огонь: шипит змеем, увеличиваясь в размерах, яростно пышет огнем из драконьей пасти и, наконец, сгорает дьявольским, зеленым пламенем. Поэтому образ личины в этой сценке восходит не только к устному народному творчеству, но и к житийной литературе Древней Руси. Соблюдение традиций православного воспитания требует от воспитателя и воспитуемого внутренней собранности, сторожкого, чуткого восприятия явлений жизни земной, чтобы не поддаться соблазну, не покориться греху. Вот Горкин строго одергивает скорняка, предложившего ему и Ване сомнительного происхождения картинку с изображением Егория Победоносца и глумливой надписью под ним: «Горкин стал скорняка бранить, никогда с ним такого не было... взял да и разорвал картинку. И стало нам тут страшно. Посидели-помолчали, и будто нам что грозится, внутри так чуется. Сожгли картинку на таганке. Горкин руки помыл, дал мне святой водицы и сам отпил. А скорняк повздыхал сокрушенно и стал из книжки про Егория нам читать»[xvii]. Певчим в храме Горкин в первый же день великого Поста ласково напомнит-попросит исполнить тропарь «Боже, в помощь мою вонми», или, как он его по-народному называет – «помощника». Все эти и другие праведные поступки Горкина дают Ване основание предположить: «Кто он будет... свято-мученик или преподобный, когда помрет?»... – Ты будешь преподобный, когда помрешь? – спрашиваю я Горкина. – Да ты сдурел! – вскрикивает он и крестится, и на лице у него испуг. – Меня, может, и к раю-то не подпустят... У меня грехов... – А тебя святым человеком называют! И даже Василь Василич называет. – Когда пьяный он... не надо так говорить»[xviii]. Согласно традиции Русской православной Церкви Преподобный – «святой, праведный угодник, который более других приблизился подобием своей души к Богу... А кто отрекся от мира и, восприняв монашеское житие, касается величайших подвигов беспорочной чистоты и повседневно подвизается в умерщвлении себя, в душе такого, угождающего Богу более мирянина, образ божий есть подобнейший Богу. И потому угодивший Богу в иночестве называется преподобным»[xix]. Этот разговор Вани с Михаилом Парфеновичем не только подтверждает общественный статус Горкина как мирского ревнителя благочестия, стоятеля, но и раскрывает читателю сущность важнейшей категории православного воспитания. Горкин с детства имеет представление о значении ранга в жизни христианина и христианского общества. Неподдельный испуг, почти ужас Горкина при одной только мысли, что его могут зачислить в преподобные те миряне, у которых понятие ранга ослабло или еще не развито, – свидетельствует о прочности нравственных заветов, полученных старым плотником еще от родителей. Этот же наглядный урок рангового воспитания преподносит он и своему любимому воспитаннику, воздействуя на него и силой авторитета. «В лице естественного авторитета отца и матери он впервые встречается с идеею ранга и научается воспринимать высший ранг другого лица, преклоняясь, но не унижаясь, и научается мириться с присущим ему самому низшим рангом, не впадая ни в зависть, ни в ненависть, ни в озлобление... Ибо только свободное признание чужого высшего ранга научает переносить свой низший ранг без унижения, и только любимый и уважаемый авторитет не гнетет душу человека»[xx]. Вот потому-то Горкин даже мысли не допускает о ранговом действии, да еще в такой области, куда земному человеку попасть очень трудно. Горкину сама мысль о ранге святого кажется кощунством, поэтому столь резка и эмоциональна его отповедь наивному Ване. Так в повести «Лето Господне» И.С. Шмелев восстанавливает глубокую, цельную систему семейного воспитания, основанную на русской православной традиции. Авторитет отца, утверждающего в семье начала православной нравственности, важнейшая роль стоятеля, духовного наставника мирян, в дополнение к служению священства; понятие общества как артели, единой семьи, свято исповедующей православие, – вот принципы, которыми (по мнению автор «Лета Господня») следует руководствоваться для воспитания нравственных людей, объединенных теплым чувством патриотизма. Истоки такого воспитания – в крестьянско-патриархальной общине, нравственным заветам которой следуют Василь Васильевич, Горкин, Сергей Иванович и вся его артель. Если в первой части «Лета Господня» маленький герой радостно познает всеединство божьего мира, то во второй части («праздники – радости») он сталкивается с неожиданным и скорбным понятием смертного часа. В главе «Крестопоклонная» старик Горкин, рассуждая «про прах тленный», объясняет Ване как надо православному человеку относиться к смерти: «Ну, вот те понятней... Ну пошел ты в баню, скинул бельецо – и в теплую пошел, и так-то легко те париться, и весь ты словно развязался... Так и душа: одежду свою на земле покинет, а сама паром выпорхнет. Грешники, понятно, устрашаются, а праведные рвутся даже туда, как мы в баньку с тобой вот... Чего ж страшиться, у господа все обдумано – устроено... обиды не будет, а радость – свет»[xxi]. Но юный герой не успокаивается, продолжает думать о часе смертном и «что-то щемит в сердце» его: сгущаются внезапно недобрые приметы вокруг отца. Горкину приснился смутный, нехороший сон о том, как покойный Мартын-плотник «крест принес и поцеловал папашеньку»[xxii], а самому Сергею Ивановичу приснилась гнилая рыба. В роду Шмелевых всегда перед тяжелой болезнью видели большую рыбу, «а тут еще гнилая!»[xxiii] Все эти родовые приметы лишь укрепляют тревожные предчувствия Вани о приближении страшного испытания. Ни светлый праздник, ни попытки взрослых рассеять тягостные мысли добрым толкованием сновидений не избавляют юного героя от тоски и неопределенного ожидания чего-то ужасного, надвигающегося на семью. А дело в том, что Ваня уже «стал большим», он, в соответствии с традициями православного воспитания, должен узнать теперь не только Радость, но и Скорбь вслед за взрослыми, ибо в православном подходе к жизни все давно уже «хорошо прилажено»[xxiv]. Третья часть «Лета Господня» («Скорби») самим названием глав обозначает вехи духовного взрослеиия Вани: «Святая радость», «Живая вода», «Москва», «Серебряный сундучок», «Горькие дни», «Благословение детей», «Соборование», «Кончина», «Похороны». Три первые главы посвящены прощанию Сергея Ивановича с радостью земного бытия, в остальных повествуется о его уходе в жизнь вечную. Сразу бросается в глаза читателю, что автор и его герои пытаются постигнуть причины ужасной беды, случившейся с Сергеем Ивановичем. В контексте третьей части повести «Лето Господне» заключен и ответ. Сергея Ивановича «понесла – сбросила» лошадь со значащим прозвищем Стальная. «Темный огонь» играл в глазу Стальной, «злой силой» назвал эту лошадь потрясенный случившимся Горкин. Условный план повествования, достаточно легко обозначенный в «Лете Господнем», казалось бы, дает основание читателю допустить такое, в духе волшебной сказки, толкование несчастья, приключившегося с Сергеем Ивановичем. Тем более сам он приметил, что даже природа, как в сказке, предупреждала его: «И хотелось скакать быстрей. А тут – стаями воробьи, все поперек дороги, с куста на куст... ну прямо будто скакать мешали, будто вот так все мне — «не скачи-чи-чи... не скачи-чи-чи!..»[xxv] Однако в случившемся есть другой смысл: Сергей Иванович по роду своих занятий нарушил традиционный неспешный распорядок жизни, соблюдавшийся прабабушкой Устиньей, дедом Иваном, предыдущими поколениями Шмелевых. Пересев с тихоходной, но послушной Кавказки на быструю, норовистую Стальную, Сергей Иванович по-мальчишески увлекся погоней за делами, суетой мира временного, преходящего и стал уязвим для «злой силы». По сути дела западный, чуждый православному укладу русской жизни, прогресс сбросил со стального коня слишком мягкого сердцем, доброго, душевного хозяина-седока. Сергею Ивановичу предстояло до своей кончины почувствовать в случившемся нечто большее, чем случайное несчастье. В эпизоде с приездом к больному Сергею Ивановичу крестного Вани, богача Кашина, злая сила начинает недвусмысленно соотносится в сознании юного героя с предпринимателем-купцом неправославного, жестокосердного поведения и образа мыслей. Кашин не одинок в своем жестокосердном корыстолюбии, за ним и с ним – определенная часть капитализирующегося по западным образцам духовенства, русского купечества и мелких предпринимателей. Характерна их почти чичиковская повадка, их стремление делать деньги, не брезгуя ничем: «А монашки мои... уж отходную тебе звонить хотели, обрадовались... вот богатый сорокоуст отхватим!.. и уж прознали, дошлые, как гробовщик Базыкин с аршинчиком у ворот вертелся... А ты вон всем им доказал, как... «со слепыми — да к такой!»[xxvi] Кашин богохульствует, шутовски передразнивая слова молитвенного песнопения по усопшему, он чем-то напоминает Дикого из «Грозы» А.Н. Островского. Так же, как и в Диком, в Кашине теплится остаток совести: когда Сергей Иванович прямо говорит нежданному визитеру о злой радости, которую Кашин испытывает по поводу несчастья и болезни: «всегда чужой беде рад, сколько я примечал... Кашин так и закипел – загремел: – Примечал?... А чего ж не приметил, какая мне от тебя корысть, убило бы тебя?... С живого-то с тебя еще щетинку-другую вырву, а чего с тебя взять, как – «со слепыми – да к такой»? Блинов, что ль, я не видал?.. ду-рак!.. Схватил парусиновый картузище и выкатился из дому. Говорили – кучеру кулачищем по шее дал, – так, ни за что, здорово-живешь»[xxvii]. Кашин ведет себя как новоявленный Дикой: гремит-ругается, над «простым мужиком» изгаляется, «ндрав» свой тешит. Но в «Лете Господнем» таким богатеям-самодурам противостоит достаточно твердая нравственная сила в лице Горкина, самого Сергея Ивановича и его домашних, тот же час «почтивших» посрамленного Кашина такой песенкой: «Железны лапы, огромны ноги, Живой разбойник с большой дороги!»[xxviii] Тут Кашин и впрямь начинает походить отчасти на медведя, разбойные набеги которого досаждают мужикам, отчасти – на душегуба, встреча с которым не сулит ничего доброго путнику на большой дороге. От это-то «разбойника», который «с живого и с мертвого дерет», не зная, что «...придет час – и на него страх найдется», Сергей Иванович отрекается не только как от негодяя и кровопийцы, но и как от антиправославного человека, безбожника. Православная, бедняцкая, Москва сострадает отцу Вани искренне, бескорыстно, от доброты сердечной, душевной приязни, видя в Сергее Ивановиче не богатея-мироеда, ослепленного корыстолюбием, а защитника вдов, сирот, бедных: «Приходят с разных концов Москвы всякие бедняки и старинные люди, которые только по большим праздникам бывают. И они прознали, очень жалеют –сокрушаются, а то и плачут. Говорят – крестятся: «Пошли ему, Господи, выправиться, благодетелю нашему сиротскому!»... многие через всю Москву приплелись. И все-то советуют то-се»[xxix]. С этого момента вся народная Москва сопереживает Сергею Ивановичу, принимает живое участие в борьбе со смертельным недугом. Главы «Живая вода» и особенно «Москва» содержат яркие эпизоды, где народ пытается «остатнюю болезнь» снять со своего любимца. С самим Сергеем Ивановичем между тем происходит внутреннее преображение. Из нетерпеливого, строго-делового хозяина, вечно торопящегося, хлопочущего по многочисленным подрядам и рабочим площадкам отец Вани превращается в неспешного созерцателя мира Божьего, усердного богомольца: «Ежели , Бог даст, выправлюсь, вот мы тогда... пойдем к Преподобному!.. Пешком всю дорогу пойду, не как летось, на Кавказке... а все пешком, как божий народ идет... – Всю дорогу будем молитвы петь, и Ванятку с собой возьмем... Хочу потрудиться, и душой, и телом. Господь с ними, с делами...»[xxx] С этим внутренним обновлением Сергея Ивановича совпадает обряд лечения «живой водой» в банях в будний, «непарный день», когда сбегается народ, узнав что добрый хозяин выправился, окачиваться живой водой приехал»[xxxi]. Почти со всей Москвы, словно на пожар, сбежался народ, чтобы пожелать своему герою: «Слышь, Сергей Ваныч..., есть за тебя молитвенники, живи должей!..»[xxxii]. Сам обряд лечения «живой водой» соединяет в себе элементы дохристианской обрядности и православного молитвенного омовения в целебной купели. + + + И.С. Шмелев выразил себя в один из наиболее драматичных для истории Отечества периодов как самобытный, глубоко православный, подлинно народный писатель, страстно любящий Россию. Ему Божьим Промыслом суждено было не только испить Чашу великих страданий, но и создать шедевр во имя будущего воскрешения души русского народа. «Городская» повесть И.С. Шмелева о детстве в родном Замоскворечье оказалась произведением, герои которого принадлежат двум культурам – городской и деревенской Руси. Дом Сергея Ивановича, Замоскворечье и вся Москва, связанная общностью нравственно-психологических стереотипов, свойственных православному укладу жизни, – это некое уникальное художественное пространство. В нем органично соединяются лучшие элементы крестьянской-демократической по своей природе – культуры с вековым опытом жизни русского человека в условиях города. Следствием такого пересечения двух культурных традиций является семейная артель Сергея Ивановича – прообраз общественного устройства той России, о которой мечтал Шмелев. Примечания [i] Шмелев И. С. Лето Господне. – М.: Мол. гвардия,1991. – С.256 – 257. [ii] Шмелев И. С. Лето Господне. – М.: Мол. гвардия,1991. – С.257. [iii] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.482. [iv] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.482. [v] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.483. [vi] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.484. [vii] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.485. [viii] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.264. [ix] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.261. [x] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.262 – 263. [xi] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.264. [xii] Ильин И.А. Собр. соч.: В 10-ти т. Т.1. – М.,1993. – С. 152 – 153. [xiii] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.367. [xiv] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.367 – 368. [xv] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.368. [xvi] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.368. [xvii] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.536. [xviii] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.307. [xix] Православный календарь для семейного чтения. – СПб,1994. – С. 253. [xx] Ильин И.А. Собр. соч.: В 10-ти т. Т.1. – М.,1993. – С. 153. [xxi] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.496. [xxii] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.497. [xxiii] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.497. [xxiv] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.497. [xxv] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.552. [xxvi] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.547. [xxvii] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.548. [xxviii] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.548. [xxix] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.548. [xxx] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.553. [xxxi] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.561. [xxxii] Шмелев И. С. Указ. соч. – С.561. II Романовские чтения. Центр и провинция в системе российской государственности: материалы конференции. Кострома, 26 - 27 марта 2009 года / сост. и науч. ред. А.М. Белов, А.В. Новиков. - Кострома: КГУ им. Н.А. Некрасова. 2009.
Далее читайте:Шмелев Иван Сергеевич (1873 - 1950), прозаик. Иван Шмелёв. Рождество (Фрагмент из книги «Лето Господне» ). Николай ГОЛОВКИН. Исход и возвращение Ивана Шмелева.
|
|
ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ |
|
ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,Редактор Вячеслав РумянцевПри цитировании давайте ссылку на ХРОНОС |
