II Романовские чтения

2009 г.

РУССКОЕ ПОЛЕ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

II Романовские чтения

Турыгин А.А.

Российский государственный гуманитарный университет, Филиал в г. Костроме

Образ царя Николая II и Российской империи в западной политической карикатуре:

возможности и границы «другой политической истории»

В середине 1990-х гг. в сфере исторических исследований стали широко использоваться методы и подходы, развиваемые в западной историографии. В связи с этим, новый виток популярности исторической науки в России был связан с возможностью иных интерпретаций традиционных для советской историографии объектов, прежде всего в области политической истории. Общая тенденция, характерная для западной историографии второй половины ХХ века и наметившаяся в постсоветской историографии была связана с возрастанием всеобщего интереса к политике и всему, что с ней связано, коренным переосмыслением самих категорий «политическое», «политика». Произошедшую трансформацию в современных историографических изысканиях все чаще ассоциируют с понятием «другая политическая история», в России практически не понятым, а на Западе до сих пор по-разному трактуемым, ибо, как заметил один британский историограф, дебаты внутри этого направления «до сих пор гораздо обостреннее, нежели дискуссии о нем как об альтернативе традиционной политической истории»[i]. Тем не менее, за последнее десятилетие в российской историографии наблюдается повышенный интерес исследователей к тому, как при помощи новых подходов можно интерпретировать прошлое

Одной из проблем, попавших с начала 1990-х гг. XX в. в поле зрения историков, стало политическое развитие России на рубеже XIX-XX вв. Причиной взлета интереса к этой, казалось бы, традиционной проблематике, явилась неудовлетворенность сложившимися на тот момент подходами к объяснению реалий и феноменов российской политической жизни в эпоху модернизационного развития, подходами, либо сосредоточенными в рамках марксистской теории на поиске экономических «двигателей» политики, либо, в традициях либеральной историографии, изучающей постепенное складывание российского конституционализма и парламентской демократии. Ни один из подходов не смог должным образом объяснить, в частности, «особый путь» политического развития России по сравнению со странами континентальной Европы.

Может быть, именно это обстоятельство заставляет нас обратиться к работам западных и отечественных специалистов, изучающих историю Российской империи под несколько иным углом зрения - в русле подходов «другой политической истории». Для этого следует уяснить, что понимается под «другой политической историей» сегодня, с учетом тех изменений, которые за последнее время произошли в отечественной и западной историографии и обозначить перспективы применения методик и подходов «другой политической истории» в изучении истории России.

С намерением по-другому взглянуть на развитие традиционной политической истории в историографии впервые выступили историки школы «Анналов». В качестве альтернативы традиционному подходу, ориентированному на изучение политических действий и биографий политических личностей, французские историки обратили внимание на социальные аспекты «политического», вводя в процесс исторического исследования новые объекты и понимая политические действия как следствие глубоких процессов общественного развитиях. Вследствие этого исследователи политики стали: а) концентрировать внимание на категории власти, ее внешних атрибутах, ее ритуальной стороне, ее символике, на связанных с властными отношениями механизмах коллективной психологии и б) расширили источниковую базу политической истории за счет привлечения неписьменных источников[ii].

Само же понятие «другая политическая история» возникло и закрепилось в историографии только в середине XX в. в рамках «другой исторической науки», которая пыталась «обновить» традиционную историю с помощью методов, техник, теоретического инструментария и источников других наук, опрокинутых, согласно популярному выражению, в прошлое.

«Поворот к обществу» начавшийся в западной историографии в середине 1960 - 1970-х годов, ознаменовал начало критического пересмотра традиционной, связанной с политикой, историографии. Вследствие этого, область «политического», которая долгое время ассоциировалась с «государственным», попадает в зависимость от сферы «общественного». Перемещение акцентов в изучении политической истории отразилось на её проблематике постановкой новых вопросов и поиском соответствующих методов исследования. Модернизация политической истории на фоне подъема социальной истории связывалась с новым, социально-структурным подходом и, по мнению социальных историков, должна была развиваться в трех направлениях: она должна была быть ориентирована не на исследование индивидуальных действий и личностей политиков, дипломатов, а изучать структуры и процессы, происходящие в обществе; она должна интерпретироваться социально-исторически, исходя из примата «общества», а не примата «политики»; она должна стать аналитической, а не описательной.

В рамках социально-структурного подхода меняется представление о процессе политического развития. Для традиционной политической истории было характерно понимание о прерывности, то есть событие могло все перевернуть, личность, которая вошла в историю, наложить печать на эпоху и т.д. В свою очередь социальные историки предлагают рассматривать политику как непрерывный процесс. Такое стремление, безусловно, приводит к тому, что связующими линиями истории становятся структуры, а политические изменения станут пониматься не как итог грандиозных событий, а как следствие, прежде всего, социально-экономических условий[iii]. Более того, модернизация политической истории связывалась с усилением ее интеграционной связи с другими гуманитарными науками, прежде всего социологией, которая способна придать ей социально-научное основание и, которая, станет позитивным критерием её модернизации. Применение междисциплинарных методов и понятий из смежных гуманитарных наук, вылилось в заметную «перегруженность» политической истории исследованиями политологической и социологической терминологией и доминированием в них квантитативных методов и техник, сами названия которых довольно сложны для восприятия («масштабный» и «факторный» анализ, «множественная регрессия» и пр.).

Основаниями для последующей критики подобного варианта политической истории стали:

1. «Перевооруженность» политологическими техниками ведет к тому, что история едва ли не превращается во вспомогательную дисциплину для проверки современных политологических концепций.

2. В погоне за некими численными показателями, безотказно работающими применительно к любой эпохе и стране, историк рискует упустить из виду неповторимые, специфические явления, исторические феномены.

3. «Нейтральные» и измеряемые данные существенно ограничивают круг изучаемых вопросов, т. к. исследование строится не на значимости темы, а на типе данных[iv].

Дальнейшее развитие политической истории было связано с намерением рассмотреть её в контексте истории повседневности, разделив арену формализованной и относящейся к государству политики, с ареной повседневной политики. Представители истории повседневности способствовали тому, чтобы отделить понятие политики от государства и видеть политическое даже там, где не было и речи о принятии политических решений, обязательных для исполнения коллективом или группой. Они во многом способствовали началу исследования тех социальных групп, чья свобода действия в классическом смысле была исключительно ограниченной, но которые, тем не менее, имели возможности политической артикуляции в широком смысле (женщины, молодежь, этнические и нацменьшинства). Было установлено, что границы политического являются исторически переменными и что определение того, что является политикой и что к ней относится, в значительной мере зависело от времени. Так, рассмотрение проблем, поставленных в разное время отдельными группами, в частности женщинами, как политических, зависело от способности других к восприятию, а также, от места подобных проблем в общем контексте событий. Такая постановка вопроса во многом предвосхитила то, что вневременное понятие политики не имеет смысла и всегда зависит от определенного контекста. Политическое стало пониматься не как собственная сфера, а как производное от процессов коммуникации и рефлексии власти в разных исторических контекстах.

В 1980-90-х годах ведутся дискуссии о конструировании политического посредством коммуникации в разные исторические периоды и разных исторических контекстах, которым были присущи собственный арсенал коммуникативных форм и инструментов.  К ним относятся в первую очередь ритуалы и символические практики, которые с одной стороны отражали существующие политические отношения, с другой, помогали их установить. При помощи этого инструментария можно было конструировать социальную действительность характерную для того или иного исторического времени.

Вместе с тем, политика исследовалась как культурная система, понять которую можно было посредством декодирования её языка. Декодирование политического языка призвано не раскрыть социально-экономические интересы классовых позиций, а позволяет скорее исследовать процесс обнаружения и формирования политических интересов, идентификаций, жалоб и желаний внутри политических языков.

Таким образом, под «другой политической историей» понимается историографическое направление, изучающее политическую культуру того или иного общества на основании исследования символических форм политики, семантики политического языка, ритуалов, формирования представлений о «политическом» посредством коммуникативных практик (дискурсов), иными словами того, как социальные, экономические, религиозные, культурные, моральные явления или отношения трансформировались в политические.

То, что «другая политическая история» стала акцентировать внимание исследователя на других объектах и источниках, бесспорно, придало иной окрас историческим работам. Изучение политической карикатуры в контексте исследований «другой политической истории» позволяет по-новому взглянуть на историческую эпоху, оценить и проанализировать ее восприятие современниками, избегая аналитических умозаключений ее исследователя.

Анализ политических карикатур как источника особой видовой характеристики, по мнению В.И. Журавлевой, позволяет выявить коммуникативные стратегии, с помощью которых выстраивался общественно-политический дискурс и формировались «демонический» и «романтический» образы России[v]. Карикатура – это индикатор общественных настроений, и одновременно механизм конструирования новых предпочтений. Изучение карикатуристики, прежде всего западной о России, приближает нас к пониманию того, каким образом Россия превращается в объект глобальной миссии и какое место она занимает в системе международных отношений (речь идет в системе международных восприятий России и ее места в мире). Более того, карикатура дает исследователю информацию о «другой», чуждой иностранцам культуре, сравниваемой с «цивилизованной» культурой Запада и служащей источником формирования мифа о России.

В качестве источника в данной статье были взяты еженедельники начала ХХ в.: американские юмористические журналы «Puck», «Judge», «Life»[vi], и германский ежеквартальник времен первой мировой войны «Die Weltkrieg»[vii].

Для политически ангажированной западной карикатуры большое значение имела политическая конкуренция. В этой связи образы России и ее политических деятелей на Западе формировался с целью лишить Российскую империю статуса великой державы, особенно после ее выхода на арену мировой политики на фоне изменения ее внешнеполитического курса и участия в войне с Японией. Конкуренция великих держав на внешнеполитической арене нашла выражение в карикатуре. Дихотомия «U.S.A. -  rUsSiA» играла роль смыслового кода[viii].

Карикатура развивалась в русле дихотомии (versus)  «варварский» и «цивилизованнй», «современный» и «несовременный», «западный» и «восточный», «свет» и «тьма». После участия России в руско-японской войне внимание западной общественности устремилось от политического центра Российской империи к ее территории. Речь стала вестись о величине ее территории, прежде всего о Сибири и Дальнем Востоке. Образом Российской империи для карикатуристов применительно к ее территории становится медведь. При этом речь велась не только о  территории, но, довольно часто, о двойственности, неопределенности политических действий отражающих как либеральные намерения части политического руководства России, так и традиционно-консервативные взгляды монархистов. Актуальным для карикатуристов становится образ двуглавого орла. Тема двойственности, отсутствия однозначности политических действий нашла отражение в названиях карикатур «мир – оккупация Манчьжурии» (пацифистские намерения российских политиков и ввод войск в Китай), «религиозная свобода - Кишинев» (указ Николая II о веротерпимости 12.03.1903 и еврейские погромы в Кишиневе 6.04.1903).

Большое значение в карикатуре придается образу реальных политических деятелей, что, собственно, делает ее более персонифицированной, а, следовательно, понятной в широких слоях общества и эффективной в политической борьбе. Главным объектом политической карикатуры становится царь – Николай II Романов, как основной актор политических действий. Первоначально, представления о русском царе связывались с надеждами на развитие институтов конституционного правления и развития либерализма в России (особенно после убийства консервативного министра внутренних дел В.К. Плеве и назначения на его место либерала П.Д. Святополк-Мирского в 1904). Фигура царя большого размера на карикатурах предстает на первом плане, в свете лучей  и блеске монархических символов. Начиная с участия Российской империи в русско-японской войне, когда Россия стремится доказать свое место под солнцем в сонме европейских и американских колониальных держав, отношение западных политиков, а следовательно карикатуристов к ней начинает меняться. В образе русского царя, количественно, начинают преобладать детали; «бомба» восстания, задушенный «петух» - гонец свободы, образ восточного сатрапа, «яйцо» - Шалтай-Болтай, оружие. Образ Людовика XVI Французского как предостережение и пр. Чем меньше на карикатурах была представлена фигура царя, и чем больше ее смысловой облик был наполнен иными символами и образами, тем больше (количественно и качественно) она начинает конкурировать с другим образом – сторонником реформ, революции, демократии.

Поддержка западными карикатуристами политики реформ в России любыми способами (в том числе и революционными), приводили не только к усилению смысловой нагрузки карикатуры, но и меняли общественное мнение в самих западных странах. Если первоначально в карикатурах высвечивались и негативно-критически были представлены любые акты террора, насилия в России, то постепенно, общественное мнение на Западе, формируемое во многом благодаря политической карикатуре, стало приветствовать убийство и террор в России в отношении представителей императорской фамилии и политических деятелей. Американцы «не видели ничего плохого в том, что (русские) бросали бомбы в великих князей и. пожалуй, могли согласиться с нападением крестьян на помещиков»[ix].

На фоне событий 1905 г. внимание западных карикатуристов вновь обращается к персоне Николая II. Образ царя, сливаясь с образом русской монархии, предстает зажатым в тиски революционных внутренних и пораженческих внешнеполитических событий. С одной стороны речь идет о восставших рабочих, солдатах и крестьян, с другой – японцах. При этом целью карикатуры становится не столько углубление критики действий царского кабинета, сколько намерение предложить выход из ситуации, который, непременно, должен быть похож на американский, германский или английский проект реформирования страны. Тактика вполне понятны и может быть объяснена, в том числе нежеланием политического руководства ряда европейских стран развить аналогичные события и революционные брожения в собственных странах. Фигура царя-карлика в сообществе с великаном в американских сапогах, французском кафтане или английском цилиндре, символически должна сформировать представлении о «старшем» и «младшем», «воспитателе» и «ученике», «защитнике» и «слабом, беззащитном». Германский вариант помощи непременно включал символы военного, старшего родственника, который силой оружия способен защитить монархию в России, англо-американский вариант – «парламентское кресло» или выступление оратора на сессии, символ внутреннего и внешнего «мира», «мисс Колумбии» - образа американской парламентской демократии. При многообразии вариантов выхода из кризиса с постоянной оглядкой на «бомбу» революции и войны начинается целый «крестовый поход» западных карикатуристов на Российскую империю. У «крестового похода» конечно же, есть своя миссия – распространение ценностей западной демократии в России, но, при сохранении монархии в России.

Чтобы отвести внимание от фигуры царя и, возможно, не допустить его свержения образ России начинает отождествляться с образом «мужика», чрезвычайно точно напоминающем Распутина. Западной карикатуре нужен был новый образ, образ «врага», затрудняющего ход политических реформ в России и отводившего внимание от персоны царя, с которым прежде связывались неудачи и тупики конституционного пути развития. Монархия и ее сохранение в России, несмотря на ее традиционализм и консерватизм, все же представлялась карикатуристам оплотом стабильности и легитимности России. Разгул анархии и террора в империи мог привести к ее падению и экстраполяции насилия вовне. Империя важна была как субъект международного права, для поддержания баланса сил.

Новый всплеск карикатуристики пришолся на 1905 г. Поводом послужил царский манифест 17 октября «Об усовершеннствовании государственного порядка». Образ царя в западной карикатуристике остался по-прежнему негативным, отводился на второй план, так как вперед выдвинулась личность сильного политика – председателя Совета министров С.Ю. Витте. С.Ю. Витте казался на Западе проводником западного влияния, и,если царь был не способен восстановить порядок, а анархия и беспредел революции также не приветствовались в западном общественном мнении, то в западных СМИ его окружили ореолом романтического героя, способном вывести Россию из кризиса. «Тирания» сильной личности казалась на Западе все же более привлекательной чем «анархия».

Образ России делающей конституционные попытки, при попустительсттве и/или неспособности слабого царя их ввести, отмеченные через карикатуру, имели двойственный эффект. Политическая карикатура позволяет оценить такие важные обстоятельнства: а) формирование общественного мнения в русле «Свой» - «Чужой», б) формирование прозападнического общественного мнения в самой империи, интеллигенция которой была знакома с газетными публикациями Европы и США, в) формирование политически ангажированного общественного мнения внутри статус-группы (то есть в самих странах Запада). Речь может идти о мессионерских формировании представленний в США, основная внешнеполитическая задача которых состоит в трансляции ценностей западной (американской) демократии и в дальнейшем, осознании однополярности мира при ведущей роли Америки.

В отличие от американской карикатуры, особым образом развивалась немецкая карикатура. Важным для нее оставался момент династических связей между монархиями, что делало ее более лояльной по отношению к России[x]. Следуя политическому завещанию О. Бисмарка, политический курс германской империи на рубеже веков не был войнственным в отношении Российской империи пока речь не начала идти о разделе мира и участии в нем Германии. Если в самом начале ХХ века германский кайзер и российский царь изображались в военной форме в дружелюбных позах друг по отношению к другу, то после участия России в войне на Дальнем Востоке образ русского царя количествыенно начинает уступать кайзеру, чья фигура изображается на карикатуре в полной боевой амуниции. Русский царь выглядит скромнее и предстает в гражданской форме, либо в скромном мундире и бех оружия. В канун информационной войны произошедшей перед началом войны, как тексты, так и иллюстрации к ним на страницах германских газет все более приобретают негативный смысл, наполняясь симовликой, отражающей нежелание Российской империи поддерживать право Германии занять место под солнцем и сотрясающей оружием с целью недопущения немцев к Дальнему Востоку и Китаю. Символически немецкая карикатура была наполнена милитаризмом; оружие в руках немецких солдат, обращенное в сторону Азии и России, тексты с призывом к действию.

Таким образом, изучение западной карикатуры позволяет оценить и проанализировать не только процесс формирования общественного мнения и восприятия образа «Другого», но и сконструировать коммуникутивное пространство, которое оказывало воздействие на умы и, также формировалось под действием прессы. Более того, она позволяет выявить и проанализировать действия политических акторов, заинтересованных в прогнозируемом общественном мнении внутри страны, определяя уровень заинтересованности и поддержки населения собственного курса.

Примечания

[i] Цит. по Барлова Ю. Е. Проблемы политического развития Англии в Новое время в свете «новой политической истории»: западные подходы//Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. – М., 2005.

[ii] Там же. – С.123.

[iii] Турыгин А.А. Основные направления современной германской историографии во второй половине ХХ в. – Кострома, 2008.

[iv] См.: Барлова Ю. Е. Проблемы политического развития Англии в Новое время в свете «новой политической истории»: западные подходы

[v] Журавлева В.И. Образ русской революции в американской политической карикатуристике//Материалы международной конференции, посвещенной 200-летию установления дипломатических отношений между Россией и США «Российско-американские отношения в прошлом и настоящем. Образы, мифы, реальность». – М., 2007

[vi] Там же. – С.167.

[vii] Die Erste Weltkrieg. 1914 Jahre

[viii] Там же. – С.174.

[ix] Там же. – С.165

[x] Вульф Дитмар. Династия Романовых и Германия. Роль династической солидарности и династических браков в русско-германских отношениях (XVIII – начало XX вв.).

II Романовские чтения. Центр и провинция в системе российской государственности: материалы конференции. Кострома, 26 - 27 марта 2009 года / сост. и науч. ред. А.М. Белов, А.В. Новиков. - Кострома: КГУ им. Н.А. Некрасова. 2009.

Далее читайте:

Николай II Александрович, российский император.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС