|
ДРУГИЕ ЛИТ. ПРОЕКТЫ:
 |
Роман-газета детская № 2, 2013
Геннадий Киселёв
Кулисы, или... посторонним вход разрешён!
Театральная повесть
История вторая
ПЕРВЫЙ УСПЕХ
На следующий день мы долго слонялись около входа в кинотеатр, но подойти
к контролёру так и не решились. Ещё турнёт. Стрелка больших круглых часов
перевалила за девятку, и тут в проходе появился Борис Ефремович в бабочке и
с неизменной пудрой на щеках. Он с улыбкой покачал головой и поманил нас за
собой.
Пока я не вошёл в кинотеатр, меня не оставлял страх: не пустят. Но
контролёр только насмешливо глянул на нас через очки с суровыми нитками за
ушами вместо дужек.
Мы очутились в фойе. Тёмное, с портретами известных
артистов, недоумённо взиравших на нас со стен, без привычного гомона и
хождения зрителей взад и вперёд, оно мне показалось каким-то незнакомым.
Я подошёл к деревянному помосту, возвышавшемуся в самой его глубине.
Здесь нам предстояло выступать. Не просто гулять, есть мороженое, как
обычно, а подниматься на сцену и петь. Зачем? Мы же не сумеем! Од но дело —
валять дурака дома, и совсем другое — выглядеть им перед зрителями.
А
если меня увидят ребята из нашей школы?
Но Петька с Борисом Ефремовичем
уже исчезли в дверце, сделанной прямо в стене, которой оканчивался помост. Я
поднялся за ними следом. За дверцей оказалась маленькая комнатка. Какая-то
девочка лихо крутила колесо. Она задорно махнула нам рукой. Борис Ефремович
указал нам на трёхногую скамью, а сам подошёл к пишущей машинке,
возвышавшейся на деревянном ящике из-под яблок, и начал что-то отстукивать.
Отстучав, он протянул нам по бланку.
— Больше моего появления не ждите.
Предъявляйте свои пропуска контролёру и дуйте сюда.
— Спасибо, — сказал я, — а что нам сейчас делать?
— Сейчас придёт Миша и
порепетирует с вами. Потом запустят зрителя, и мы начнём концерт.
Борис
Ефремович ушёл, а мы остались. Девчонка больше не обращала на нас никакого
внимания. Мы тоже отвернулись от неё. Подумаешь, я кувырки назад не хуже умею
делать.
— Здорово! — В дверях появился мальчишка с жёлтым чемоданчиком в
руках. Его я знал. Он учился в нашей школе, только в седьмом классе.
—
Пополнение родная школа прислала, — обрадовался он и ткнул меня пальцем в живот.
— А с тобой кто? Постой, не говори... Понял, за километр видать братца. — Он
протянул Петьке конфету. Тот подозрительно посмотрел на него, но конфету взял.
— А я Толик. — И он опять ткнул меня пальцем в живот.
Я уже хотел
разозлиться, чего это он растыкался, но потом решил — может, у него манера такая
знакомиться, и тоже ткнул его:
— А я Серёжа.
От удивления он сел на
скамью.
— Смелый! В каком жанре работать собираемся?
Теперь удивился я —
про что это он?
— Карасик, я спрашиваю, чего пришёл сюда: шпаги глотать,
фокусы показывать, по канату ходить? — Он достал из чемоданчика туфли с
подковками на носках и каблуках.
— Мы — певцы, — важно сказал Петька.
Половину конфеты он слопал, а вторую пытался тайком сунуть мне.
— Доедай, —
остановил Толик Петьку и вручил нам по конфете. — Зовут вас как?
Я хотел
ответить, но Петька вылез вперёд.
— Мы братья Метёлкины.
— Ай да молодцы,
братья Метёлкины.
Без вас мы совсем зашились. Неделю колёса крутим да этой
ерундой занимаемся. — Тут он встал и выдал ногами такую дробь, что искры от
подковок полетели.
Мы с Петькой завистливо переглянулись. Нам бы так...
—
Зрителя пустили! — В комнату ворвался чубатый Миша. — Ребятишки, надеюсь,
вчерашнюю манеру исполнения не забыли?
Я хотел сказать, что не забыли, и
почувствовал, что задёргался от волнения. Стоял себе нормально, а тут затрясся
весь, губы свело, зубы начали выбивать чечёточную дробь.
— Пройдём разок. —
Миша растянул баян.
Я открыл рот, но вместо слов песни из горла вырвался
какой-то сип. Выпученными от растерянности глазами я посмотрел на Мишу.
— Не
могу... — просипел я.
— Ёлки-палки! — Миша громыхнул баяном. — Чего тебя
заклинило?
— Его не заклинило. — Я увидел в дверях комнатки Бориса
Ефремовича. — Это шок. Попросту говоря, он трусит.
— Я трушу?!
— Прорезался голосок, — удовлетворённо сказал он, — значит, просто
нервничает. Ну-ка сядь в угол, закрой глаза и скажи сам себе: я спокоен, я
спокоен... и на сцену. На зрителе этот страх пройдёт. Я же повторяю, у тебя
есть необходимость самовыражения. Это тебе поможет. Остальным приготовиться.
Мы начинаем, я пошёл конферировать.
Будто в тумане я услышал, как Борис
Ефремович поздоровался с дорогими ребятами, мамами, папами и начал читать
стихи о пионерском лете. Потом Миша заиграл про весёлое звено, Толик зацокал
подковками. Из комнаты вышла девочка-колесо. Мы остались одни. Я схватил
Петьку за руку и решил спрятаться в ящике из-под яблок, но Борис Ефремович
уже вывел нас на сцену. Я посмотрел вниз, и у меня закружилась голова.
Дыхание стоящих передо мной людей, будто паром, обволакивало меня со всех
сторон.
— Не надо петь, — услышал я шёпот Бориса Ефремовича, — мне вас
ещё объявить нужно...
Но для меня это уже не имело никакого значения.
Миша грянул баяном, чтобы спасти положение...
О том, что первый куплет я
пропел два раза подряд, а на последний вообще махнул рукой и ушёл со сцены,
так что Петьке пришлось заканчивать одному, я узнал только после концерта,
покатываясь со смеху вместе со всеми. Поразительно, но нам аплодировали! Вот
только за что — до сих пор не могу понять. Но аплодисменты произвели на меня
такое впечатление, что я решил остаться и выступить ещё раз. Теперь я уже не
страшился ребят из школы. Мне даже хотелось, чтобы они меня увидели.
А
потом мы отправились смотреть фильм с Чарли Чаплином. Кроме нас никто из
ребят в зал не пошёл. Причину равнодушия к такому замечательному фильму я
понял, когда на самом интересном месте Толик потихонечку вывел нас из зала.
— Концерт скоро начнётся, — пресёк он наше нытьё. — Следующий сеанс до конца
досмотрите.
Но и следующий сеанс досмотреть не удалось. В этот день
выступать пришлось ещё раз. Детские сеансы из-за каникул увеличили на один
фильм.
— Завтра придёте? — На прощание Толик протянул осоловевшему
Петьке конфету.
Я развёл руками:
— Петьке завтра в сад.
— И не
ходите, — вдруг сердито сказал он. — Это как зараза какая-то. Думал,
выступлю разок для удовольствия, в кино бесплатно схожу. И всё. А что
получилось? Я тут и зимние, и весенние каникулы проплясал. Никакого кино
стало не надо. Теперь каждого выступления жду с нетерпением.
«Самовыражаюсь!» — передразнил он Бориса Ефремовича. — Лучше б в
танцевальный кружок записался да занимался бы там.
На следующий день Петька категорически отказался идти в детский сад. Он
заявил, что будет ходить со мной в парк всё лето. Мама вопросительно
посмотрела на папу, но он только пожал плечами:
— Пусть пока дети
погуляют. Через пару дней всё определится.
Мы помчались в кинотеатр. По
дороге я не переставал удивляться, почему они так легко разрешили не ходить
Петьке в сад? Что должно было определиться через пару дней? Но как только мы
оказались около кинотеатра, я сразу про всё забыл. Мне хотелось только
одного: выступать! Удостоверения мы контролёру протянули одновременно.
Обидно, но он даже не взглянул на них, а только равнодушно сказал:
—
Проходите.
На сей раз, когда мы с Петькой шествовали по фойе, мне
показалось, что артисты из-за своих рамочек смотрели на нас гораздо
приветливее, чем вчера.
А через два дня маме на работу позвонила тётя
Паша.
— Евгения, — жемчужные шары в её ушах наверняка раскачивались от
удовольствия, — ты сейчас ахнешь. Я твоих сорванцов ругала, а они, выходит,
выли не зря. Прихожу я на утренний сеанс в кино, а перед началом концерт
показывают. Я вглядеться толком не успела, а тут объявляют: «Братья
Метёлкины»! Ослышалась, думаю. А они, родненькие, вышли, встали рядом друг с
дружкой да как затянули про дороги... Жалостливо так. Меня даже слеза
прошибла, ей-Богу.
— В каком кинотеатре вы их видели? —
Мама стиснула
похолодевшими пальцами телефонную трубку,
— В «Ударнике», Евгения, в
«Ударнике», — пропела она.
Папу я увидел сразу. Он стоял под фотографией
белозубо улыбающегося артиста Николая Крючкова и с интересом смотрел на
сцену. Мне показалось, что своим взглядом он говорит нам: «Ну, братья
Метёлкины, покажите, на что вы способны?!»
Мы показали. Папа нам хлопал
громче всех. В комнатку мы вошли уже втроём. Толик нам грустно улыбнулся и
понимающе кивнул. У меня почему-то сжалось сердце, и я опустил глаза.
—
Борис Ефремович, вы? Здравствуйте, вот это встреча! — Папа неожиданно
кинулся к нему, и они обнялись.
— Коленька, Коленька, — растерялся Борис
Ефремович и, похлопывая папу по спине, твердил, — жив я, жив, как видишь.
Ничего мне не делается.
— Петька, Серёжа, — папа подтащил нас к Борису
Ефремовичу, — это мой учитель. Я у него в ансамбле баянистов в молодости
занимался. Мы пятнадцать лет не виделись.
— А я сразу догадался,
Коленька, что это твои ребятишки. Похожи. Особенно старший. В нём
определённо творческая искорка есть. Его к зрителю так и тянет. Ты у меня
неплохо на баяне играл, но искорки в тебе не было.
Ты уж прости, стар я
врать и ни к чему. А в нём она есть. Не погасить бы ненароком.
— Борис Ефремович, вам ли у меня прощения просить? Вот вам телефон. — Папа
быстренько написал номер на листочке и протянул его Борису Ефремовичу. — На
заводе вас помнят и с радостью пригласят на работу. У нас агитбригада без
руководителя осталась.
— Стар я в руководителях ходить, — остановил папу
Борис Ефремович, — а за телефончик спасибо. Я тоже завод частенько вспоминаю.
Только уж как-нибудь здесь. Ребят ты, конечно, заберёшь?
— Серёже в лагерь. У
Петьки сад. Вы уж извините, Борис Ефремович, заберу.
— Возьмите, пожалуйста.
— Вздохнув, я протянул Борису Ефремовичу наши пропуска.
— Оставьте себе, —
сказал Борис Ефремович, — будете с Петькой в кино на правах ветеранов
культурного фронта бесплатно ходить.
Этим же вечером после ужина папа достал баян и долго-долго играл наши любимые
песни. А потом мы с Петькой спели «По военной дороге», да так громко, что тёте
Паше за стеной наверняка было слышно. А перед сном почему-то вспомнил слова о
том, что через два дня должно определиться. С этими мыслями я и уснул.
|
