|
ДРУГИЕ ЛИТ. ПРОЕКТЫ:
 |
Роман-газета детская № 1, 2013
Крещенский Сочельник
Художник Н. Буканова
— Бабушка, сегодня, няня говорит, опять Сочельник, можно нам с Мишей...
— Постничать? Можно и должно, — сказала бабушка, — но сочельничатьсо мной не
сможете.
— Бабушка, душенька, позволь, ты увидишь, что сможем, нам так
хочется!
— Саша, детям обыкновенно хочется более того, что они могут
исполнить; послушай, дружочек мой, — говорила старушка, притягивая девочку к
себе за руку, — пока ты мала, то хоти и желай исполнять обряды наши, это хорошо, когда же вырастешь и будешь здорова, то исполняй их по силе своей:
постись, сочельничай, ходи в церковь, ставь свечку, подавай вынимать просвирку; во всем этом, когда подрастёшь, поймёшь высокий смысл. Теперь же,
пока ты мала, то желай и думай: когда вырасту, стану то и то делать и
сочельничать.
— Нет, душечка, бабушка, позволь теперь, — говорила внучка,
вертясь от нетерпенья, — я и Мишу позову, и мы с тобой вместе станем
сочельничать.
С этими словами она убежала, и через минуту послышались их общая топотня и
голос Миши: «И я хочу, я также буду с тобой и с бабушкой!» Дети вбежали, держась за руки и говоря в один голос: «Позволь, милая
бабушка!»
— Да вас стошнит, дети!
— О нет, мне ничего! Папа часто
опаздывает к обеду, а меня не тошнило!
— Дети, сколько раз вы до обеда едите?
— спросила старушка и стала насчитывать: — Чай пьёте?
— Да!
—
Завтракаете?
— Да, но мы сегодня не хотим чаю, — отвечали дети, — а завтрак
часто бывает невкусный!
— Послушайте, вот мы что сделаем, — говорила бабушка, — так как Сочельник
более для взрослых, чем для маленьких, то вы будете сочельничать наполовину.
— Как это? — спросил Миша, вскидывая голову и глядя прямо на бабушку.
— А вот как: завтракать вы не станете, а чай свой принесите
сюда, его выпьете на место завтрака.
Саша была в нерешимости, соглашаться
ли на такую сделку; но Миша удовлетворился ею и, затопав лошадкой, побежал
за своей чашкой, и девочка увлеклась его примером. Няня внесла чашки и
корзинку с постным хлебом и поставила на стол, покрыв салфеткой.
— Теперь, дети, пока ступайте, — сказала бабушка, — у меня
есть дело, а к завтраку приходите.
— Хорошо, бабушка!
— Миша,
как я рада, — говорила Саша, подпрыгивая по коридору. — Мы тоже
сочельничаем; нет, полусочельничаем, — поправилась девочка. Часа чрез два
Миша вбежал к бабушке, с вопросом: не пора ли завтракать?
— Нет ещё, дружок, — отвечала та. Через четверть часа Саша тихонько постояла
на пороге перед бабушкой, но старушка не подымала глаз с большой тёмной книги,
которая лежала перед нею, и девочка ушла. Немного погодя Миша закричал в дверь:
не пора ли нам кушать?
— Нет ещё, — отвечала старушка. Через полчаса вошла
тихонько задумчивая Саша; она была бледнее обыкновенного. Бабушка перевернула
листочек книги и поглядела на внучку:
— Ну что, Саша, тебе есть
хочется?
— Хочется, — тихонько проговорила девочка, опустив голову.
—
Пожалуй, завтракайте сегодня получасом ранее; погляди-ка, дружок, есть ли
половина двенадцатого?
— Есть, есть, бабушка! Даже две чёрточки перешли за
полчаса, — сказала Саша, водя пальцем по стеклу. — Миша! — закричала она, а Миша
уже давно поджидал у дверей. Друг перед другом усаживались они за чай.
— Бабушка, вы позволите нам ещё по кусочку? Ведь мы завтракать не станем, —
сказал Миша.
— Хорошо, кушайте, однако скажите-ка мне, правду ли вам бабушка
говорила, что маленькие не могут сочельничать?
— Правда! — сказали
дети.
— Знайте же и помните, что бабушка никогда не обманывает, а всегда
говорит правду.
Слово это пришлось впору, и с этого дня дети приходили к
бабушке советоваться во всех спорных делах. «Бабушка знает, я бабушку спрошу,
бабушка всегда говорит правду», — толковали дети между собой.
— А можно туда, к бабушке, — послышалось несколько детских голосов, и в
комнату вбежали трое: Мери впереди, двое братьев её, Серёжа и Алёша, за нею;
поднялась суматоха, объятия, поцелуи, шум, смех. Дети эти были также внуки
старушки, только не родные, а двоюродные, дети её родного племянника.
— Мери, Мери, а мы сочельничаем, я сочельничаю, Мери, — кричал Миша, торопясь
прожевать хлеб.
— Ты как сочельничаешь? — спросила шестилетняя девочка, не
понимавшая этого слова.
— Ничего не ем до вечера, — важно отвечал
Миша.
— Нет, — перебила Саша, толкуя его слова, — мы полусочельничаем.
Малютка стояла, вытараща глаза, она ничего не понимала, тем не менее что,
входя, видела, как дети ели.
— Мишенька, — громко сказала бабушка, — а что я тебе сказала о Сочельнике?
И сама же старушка отчётливо и ясно повторила, что маленькие и слабые
сочельничать не могут, а потому и не должны, это не по силам их.
— Это, — прибавила она, — ты сегодня сам на себе испытал; но как малый, так и
большой должен удерживаться от того, от чего в силах воздержаться, например:
хвастать чем бы то ни было никуда не годится, и от этого всякий, кто захочет,
может удержаться. Так ли, Серёженька? — спросила старушка, заметя вниманье
старшего своего внука.
— Я думал теперь о том, о чём вы говорите, бабушка,
только это трудно, очень трудно, всё думать да обдумывать, как бы чем не
похвалиться; ведь если всё передумать, — продолжал мальчик с расстановкой, — то
выйдет, что многое делаешь из-за похвалы.
Старушка с
видимым удовольствием слушала Серёжу, потом взяла его голову обеими руками,
крепко поцеловала в лоб и, пристально глядя в разумные глаза ребёнка, сказала:
— В том-то и дело каждого человека, чтобы всегда помнить и делать должное.
Привыкать же к этому надо сызмала; вот хоть ты теперь, ты знаешь, что хвастать
не должно, ну и будешь остерегаться, а когда отвыкнешь от этого, то задашь себе
другую задачу, например: делать должное так, чтобы оно людям в глаза не
бросалось и тебя бы не хвалили за то, что ты делаешь своё дело.
— Да что ж
это! Пойдёмте играть, — кричала соскучившаяся Мери, таща то того, то другого. —
А знаете, — продолжала она, — у нас скоро будут гости, только без кукол!
— Ах, да, Саша, ты знаешь, что придумала Мери? — сказал Алёша.
— Что, что? — живо спросили маленькие хозяева.
Алёша покатился со смеху.
—
Она хочет пригласить гостей с тем, — сказал он, — чтоб они приехали в штопаных
платьях!
— Алёша! — закричала малютка, бросаясь к брату.
— Право, так, — говорил он.
— Алёша! — кричала девочка, зажимая ему рот.
— Это она всё за Лину заступается, — говорил мальчик, увёртываясь от
маленькой ручонки, — а мама говорит: что же делать тем, у кого нет рваных
платьев, — тому как быть?
— Саша, Миша! Вы его не слушайте! — торопилась
перебить Мери. — Я сказала: мне не нужно, чтобы гости мои были разряжены,
пусть приедут в старых платьях!
Бабушка, слышавшая о случившемся с Линой на
кукольном вечере, поняла, в чём дело, и сказала:
— Ты, Мери, вот что
сделай: сама оденься попроще, ну и самых близких попроси о том же, а
охотницам до нарядов ничего не говори, щеголих у тебя будет наполовину, а
другая половина оденется просто, так что между ними и Лина не будет
отличаться.
Этот совет очень понравился Саше, и она, прыгая перед старушкой,
сказала:
— Бабушка, позволь мне самой с Мери выбрать из моих платьев то, которое я тогда надену.
— Идите, выбирайте, что хотите, только, чур, не
комкать.
И вся стая запрыгала и понеслась в детскую. Через час красные,
запыхавшиеся дети опять вбежали к старушке.
— Ах, мои голубчики, да как вы
умаялись! — сказала она, глядя на внучат.
— Бабушка, я хочу им
показать мою дочку!
— Нельзя, дружок, я сейчас была там, она и мама твоя, обе
спят.
Дети переглянулись, как бы советуясь, что им теперь делать, чем
заняться.
— Ах да, бабушка, няня хотела у тебя проситься за Богоявленской
водой, это какая вода? — спросила Саша.
— Та, которую сегодня святят за
вечерней, — сказала старушка, — до неё ничего не едят, сочельничают; когда
выпьют этой воды, тогда начинают есть.
Саша вдруг вспомнила Рождественский
сочельник, как бабушка с нею говорила, как ей было хорошо сидеть, приютясь к
старушке.
— Бабушка, милая, расскажи нам про Сочельник, помнишь, как тогда!
Бабушка, посмотрев на детей, сказала:
— Трудновато говорить с вами, детки; вы
все неровни: Серёжа и Алёша знают Священную историю, Мери с Мишей ничего не
знают и не понимают, а ты, Саша, только некоторые картинки запомнила.
—
Бабушка, ты, как тогда, говори — я всё поняла!
— Ну, друг мой, ведь рассказ
на рассказ не придётся; однако, пожалуй, попробую.
Все захлопали в ладоши;
дети любят слушать, умели бы только с ними говорить. Бабушка посадила Мери к
себе на колени, Сашу в ноги, на скамеечку, мальчикам позволила сесть на
ковёр и, приноравливаясь сколько можно к понятию детей, начала:
— Ну, Саша,
скажи нам, какая картинка Крещение Господне? На Иордане, — прибавила
старушка, видя, что девочка задумалась.
— Ах, это на реке-то! Вот стоит один
на берегу повыше.
— Иоанн Креститель, — подсказал Алёша.
— Да, Иоанн
Креститель, у него палочка перевязана поперёк крестом, и кончики висят
длинные, длинные, он зачерпнул в чашечку водицы и льёт её на голову...
—
Господа...
— Алёша, да я сама знаю, — нетерпеливо отозвалась девочка, — и
льёт на голову Господа Иисуса Христа, а Он по колени в воде стоит, а над
головою у Него птичка...
— Голубь, — не утерпев, подсказал Алёша.
Мери взяла бабушку за обе щеки, и она теперь также вспомнила картинку, и
ну целоваться, говоря: «Я это также знаю, и всё это знаю».
— Перестань, Мери,
— нетерпеливо перебил её Серёжа.
— Ну, так слушайте. Иоанн Креститель был
пророк: ты помнишь, Саша, что я говорила тебе о пророках? — Но, видя, что
девочка задумалась, бабушка продолжала: — Пророками назывались такие люди,
которых Господь выбирал для того, чтобы учить людей и наставлять их в том,
что заповеди даны им не для того, чтобы их прятать в золотой ковчег и
затверживать их попугаями, но чтобы исполнять их приказания. Такой пророк был
Иоанн, прозванный Крестителем.
— Бабушка, — спросил Алеша, — его прозвали
Крестителем за то, что он крестил?
— Да, дружок мой, — отвечала та.
—
Послушай, бабушка, — несколько робко спросил Алёша, — за что же его прозвали
так, ведь не он один, а все священники крестят?
— Ах, Анечка, здравствуй! —
кричали, дети, здороваясь с вошедшею сестрицей. — Сядь сюда! Нет, сюда, ко
мне, к нам! — кричали они, сторонясь друг перед другом, чтобы дать место
общей любимице своей!
— Садись-ка, дружок, подле меня, — сказала бабушка, —
да помоги-ка мне рассказать им о Крещении Господнем; вы друг друга лучше
понимаете. Затем, обратясь к Алёше, она продолжала: — Да, теперь, после
Иоанна Крестителя, крестит каждый священник, но до него никто не крестил; он
первый ввёл этот обряд и невидимое для нас дело, покаяние человека, обрядил, то есть, одел, в видимый обряд омовения водою.
— Бабушка, это что такое
— покаяние? — спросила Саша, пристально глядя на старушку.
— Да вот, поди,
толкуй с вами! — сказала бабушка, тряхнув головой; потом, подумав немного,
спросила внучку: — Ты, дружок, когда нашалишь, а потом, поняв, что огорчила
папу и маму, ты что тогда делаешь?
— Что же, бабушка, я тогда прошу прощения!
— Ну вот, это то самое, когда пожалеешь, что дурно сделала, да идёшь просить
прощения, это и зовётся у людей раскаянием, а раскаяние перед Богом
называется покаянием. Поняла ли, Саша?
— Да, поняла, — задумчиво сказала
девочка, а потом прибавила: — Когда я у папы прошу прощения, это значит: я
раскаиваюсь; когда же прошу прощения у Бога, что я...
— То ты каешься, —
подсказала старушка, заметив, что девочка не сладит со словом «покаяние».
— Бабушка, — спросила Мери, — Бог слышит, когда у Него просят прощения?
— Слышит и прощает, если видит, что люди, каясь, хотят исправиться.
—
Послушай-ка, бабушка, — начал Миша, протираясь к старушке, — ты мне скажи вот
что: разве большие также каются? Ведь большие не шалят?
— И не шалят, да
грешат, дружок, то есть грешат, не делая того, что Господь велит. Вот и в
то время, когда жил Иоанн, народ очень грешил; хотя иудеи и писали приказания
Божьи у себя на дверях, чтобы всегда видеть и помнить их, но это обратилось у
них в один обычай, а исполнять заповедей они не исполняли. Святой Иоанн, живя
в степи, в пустынном месте, около Иордана, говорил приходящему к нему народу:
«Опомнитесь, бросьте дурную жизнь, покайтесь и принесите плоды, достойные
покаяния: вы живёте, как бесплодные деревья, которые напрасно растут; но
берегитесь за такую жизнь вашу — наказание близко, секира (топор) лежит у
корня дерева, бесполезное дерево скоро будет срублено». Вы видите, дети, что
он говорил, не так просто, как говорим мы; он уподоблял людей деревьям,
полезные дела — плодам, наказание — секире; таким языком говорят на Востоке
все азиатские народы; слово Божье писано на Востоке же, а потому и писано
притчами и уподоблениями. Мало того, что восточные жители говорят
иносказательно, но они часто речи свои подкрепляют или изображают делом, и
это-то иносказательное дело или действие мы называем обрядом; например: ты,
Серёжа, верно, помнишь, что сказал Пилат, когда народ требовал осуждения
Господа?
— Помню, — отвечал Серёжа, — он сказал: «Я невинен в крови Праведника Этого».
— Ну а что Пилат ещё при этом сделал? — спросила старушка.
—
Он велел подать воды и умыл, при народе, руки свои.
— Вот это-то дело и было
уподобительным, обрядливым; понимаешь ли ты, дружок?
— Да, — сказал мальчик,
не сводя глаз с бабушки. — Этим иносказательным омовением рук
Пилат подтвердил слова свои о чистоте и невинности своей в деле осуждения
Иисуса Христа. Иоанн, от греха, наставлял его, уча доброй жизни, и потом, в знак
очищения от греха, омывал кающихся водою. Обряд крещения, несколько
изменённый, перешёл и к нам.
— Затем, Серёженька, — сказала бабушка,
обращаясь к внуку, как к старшему из детей, — затем и помни, дружок, что наша
христианская Церковь основалась на Востоке и что вся внешность её в том же
иносказательном духе, о котором я сейчас говорила: обряды, служба, одежда, даже
утварь церковная, всё это уподобительно, всё заключает в себе высокий духовный смысл, который, к сожалению, немногим известен.
— Отчего
неизвестен? — живо спросила Аня.
— Оттого, что иные не могут, а другие не заботятся понять его, — отвечала старушка, глядя в глаза внучке; ей отрадно было следить за сочувствием
ребёнка.
— Бабушка, — хотела что-то спросить Аня.
— Постой, постой,
дружок, — перебила её старушка, — с тобой поговорим когда-нибудь на особицу, а
теперь дай кончить о Крещении и о Богоявленской воде. Слушайте
же, детки: Иоанн Креститель поселился, как я уже вам сказала, в пустыне,
народ сходился к нему отовсюду, иные из усердия к святому человеку, другие из
любопытства, посмотреть на пустынника и послушать его дивных речей. Он
говорил народу: «Кто вразумил вас бежать от наступающего гнева? Уже и секира
лежит при корне дерева, всякое дерево, не приносящее хорошего плода, будет
срублено и брошено в огонь; после меня придёт Тот, Кто сильнее меня, Кому я
недостоин нести обувь Его. Я крещу вас водою покаяния, Он же будет крестить
Духом Святым и огнём. Лопата в Его руке, и Он очистит гумно Своё и соберёт
пшеницу в житницу, а солому сожжёт огнём». Так говорил он, и в народе
пробуждалось тёмное предчувствие чего-то близкого, великого; понимая притчу Иоаннову, народ размышлял: обувь — это низшее, последнее в одежде; если
же и святой муж недостоин понести обувь Того, Кого он возвещает, то что же
это будет? Народ понимал также, что пшеницею называл он добрых и полезных людей,
а соломою — пустых тунеядцев; что гумно иносказательно
представляет мир, где люди полезные перемешаны с бесполезными, как зерно с
мякиной, и что Иоанн ждёт Господина гумна. Однажды утром, когда он крестил
и толпы народа собрались на берегу Иордана, он вдруг увидел вдали идущего к нему
Иисуса; пророк душой своей узнал Господа и в восторге, подымая высоко
руки, закричал народу: «Вот Он! Вот Агнец Божий, взимающий на Себя грехи мира!
Вот Тот, о Ком я говорил: после меня придет Тот, Кто сильнее меня!»
— Бабушка, бабушка, я видел это! — радостно закричал Серёжа. — Иоанн и
рукой, и крестом указывает народу на Господа!
Дети в изумлении смотрели на
раскрасневшегося мальчика, бабушка также, поглядев на него, спросила:
— Ты во сне видел это, дружок?
— Нет, не во сне, я видел картину Иванова, явление Господа народу! Ах, бабушка, как хорошо! Иоанн точно живой, точно
громко говорит народу, а Господь идёт вдали, тихо, тихо, один-одинёшенек, так
хорошо, точно спереди картины шумно, а там, вдали около Господа, так
тихо! Алёша, ты помнишь, мы вместе ходили смотреть? — спросил Серёжа
брата.
А Алёша уж давно припоминал что-то и сказал:
— А-а, это где
жидёнок-то из воды вылез и озяб?
— Да, да, — подтвердил Серёжа.
— Ну
помню, помню: Иоанн Креститель точно мехом обёрнут, сам такой высокий!
— Так
вот, дети, — перебила их бабушка, — Господь Иисус Христос, Который сошёл на землю и нам в пример прожил с
людьми земную жизнь, Сам на Себе подтвердил обряд крещенья, Сам крестился от
Иоанна, который сначала отказывался, говоря: «Не Тебе у меня, а мне следует у Тебя
креститься!» Но затем исполнил волю Господню, Который сказал: «Так тому быть должно». И когда
Господь крестился, то Иоанн видел духом своим небо открытое и Духа
Господня, Духа любви, кротости и чистоты, в земном виде, в образе самого
кроткого и чистого животного — голубя, летавшего над Господом.
Саша, сидевшая в ногах на скамеечке, вдруг потянулась через Мери к бабушке, говоря:
— А
как же это, помнишь, ты говорила о барашке, что он самый добрый?
— Да, Саша,
я говорила и теперь скажу, что между зверьми барашек, ягня, или по-славянски
агнец, есть самое смирное и доброе животное, а между птицами — голубь:
потому-то они оба и означают, на языке притч или иносказаний, кротость и
чистоту. У нас, на полурусском, гостином языке, иносказание или притчу зовут
аллегорией, а самые образы иносказаний, как, например, здесь ягня и голубя,
эмблемою. Вот вам несколько подобных примеров иносказаний: лев, как самый
сильный из зверей, есть представитель, эмблема или образ силы; волк — образ
хищности; лиса — хитрости; собака — верности; свинья — невежества и
нечистоты. Говорят, у древних на Востоке не только звери, птицы и рыбы, но даже каждый
цветок имел свое особое значение! Там ещё и доныне сохранился язык цветов,
который, может быть, с переменами и прибавками, отчасти дошёл и до нас;
например, роза — образ красоты; фиалка — скромности; лавр — мудрости и славы;
мирт — образ любви; полынь — горькая неправда и пр. У языка образов или
иносказаний было своё письмо, которое у древних называлось иероглифами.
Иероглифы, письменные знаки древних, по сию пору уцелели на камнях и
пирамидах египет ских, но, не зная языка этого, мы не понимаем и знаков
его.
— Бабушка, я слышал от дяди, что есть учёные, которые разбирают
иероглифы, — сказал Серёжа.
— Да, дружок, и самый замечательный из них Шампольон; он говорит, что у
египтян иероглифы были различные; древнейшие те, что называются символическими или картинными, там каждое изображение
имело несколько смыслов. Вот, например, — и старушка, взяв карандаш, начертила кружочек с точкой посередине, — вот этот знак представлял солнце, и свет
его, и день, и жизнь природы, так как ничто не может жить без солнца;
отвлеченно же знак солнца означает свет разума и тепло любви. Ну, да что
об этом говорить, вам этого ещё долго не понять, — сказала старушка,
усмехнувшись на своих слушателей и на непосильные для них рассказы.
— Нет, бабушка, душечка, нет, рассказывай! — кричала Саша, показывая бабушке
лоскуток бумаги, на котором она сама начертила кружок с точкой посередине. —
Вот когда кто напишет этот кружочек, то это всё равно что написать:
с-о-л-н-ц-е.
— Да, — сказал Серёжа, — и оно же значит: свет и тепло.
— Ах, как славно! — вскричала Саша, хлопая в ладоши. — Бабушка, душечка, скажи
ещё что-нибудь, а я нарисую и подпишу то, что оно будет значить!
—
Ну, пиши молодую луну, вот так, — и старушка очертила полкруга двумя кривыми
чертами, — это значили месяц, и ночь, и свет без тепла, ведь месяц не греет,
так ли?
Дети молча кивнули.
— А вот круг с двойным крестом посередке
представляет землю, создание; эти же три зубчатые чёрточки, одна над другою,
как волны, означают воду, а кувшинчик, из которого зубчиками льётся вода,
значит омовенье, очищение; а вот нарисуй весы — весы и поныне означают правду,
правосудие. — И бабушка, наклоняясь над Сашей, начертила её рукой весы. —
Вот это и по-древнему: суд и правда; теперь нарисуй-ка глаз и подпиши под
ним: зрение и понимание; потом начерти ухо и подпиши: слух и
послушание, и прочее.
Оказалось, что ухо Саша не умела рисовать; многие из детей брались помогать ей, но закончил Серёжа.
— Да это чудо как весело! — говорила Саша, носясь с разрисованной бумажкой. — Мы с Линой всё так
станем играть!
Мери потянулась посмотреть на бумажку, но не понимая в чём дело, нашла,
что картинка не настолько хороша, чтобы долго ею забавляться.
Видя, что мысли
детей разбрелись, и желая, чтобы рассказ её не рассеялся без следа,
старушка захотела собрать коротенькие нити детских мыслей в одно, и потому
обратилась к началу разговора.
— Что значит, Саша, Богоявленская вода, за
которой собирается идти твоя няня?
Саша, посмотрев поочерёдно то на
бабушку, то на детей, в недоумении отвечала:
— Не знаю, ты, кажется, о ней
ничего не рассказывала.
— Нет, я ещё не дошла до неё, но сейчас доскажу.
Накануне праздника Крещения, то есть в Крещенский сочельник, за вечерней, святят
воду, опускают в неё крест, в память того, что Господь на Иордане
Сам входил в воду и тем её освятил, и затем освящённую воду эту зовут
Богоявленской. В Крещенский сочельник мы сочельничаем до этой воды, как в
Рождественский — до первой звезды. У нас установлено праздновать каждый год все
самые замечательные случаи из земной жизни Господа, и эти праздники называются
Господними. Ах, детки мои, — заключила бабушка тем же, чем
начала рассказ, трепля и целуя детей, — трудно говорить с вами, с такими
неровнями!
— Мы всё поняли, — весело сказал Алёша, сознавая в себе новые
понятия вследствие разговора с бабушкой.
— Ты не бойся, бабушка, — говорил
Миша, карабкаясь на диван, хватая и обнимая старушку, — мы с Сашей всё
поняли, мы знаем, что Бог был на земле такой добрый, как барашек и голубок.
— И вам велел быть такими же, — промолвила старушка, — будьте кротки, как
голуби, говорил Он, уча людей.
— Бабушка, — спросил Алёша, — а те люди,
которым говорил Господь, сказали это другим людям, а те люди ещё другим, а те
другие, — говорил мальчик, покачивая головой в меру, — сказали твоей бабушке,
а ты уж нам рассказала, да? Так ведь?
— Было, пожалуй, и так, — сказала старушка, смеясь Алёшиной догадке, — такой
рассказ от бабушки к внучке называется преданьем; но преданье не всегда бывает
верно, а вернее дошли до нас слова Господни чрез учеников Его, которые записали
всё, что Он делал и говорил на земле, и поместили вот в этой книге, — сказала старушка, указав
на большую толстую книгу, лежавшую на столе, — эта книга называется
Евангелием.
— Так твоя книга Евангелие, — протяжно сказали Саша с Мишей, —
ты, бабушка, покажи её нам когда-нибудь.
Пока Саша договаривала эти слова,
лицо её вдруг засветилось радостью, губы улыбались: видно было, что её тешила
какая-то приятная мысль. Бабушка, с легкой улыбкой, пытливо глядела на
девочку. «Ну», — сказала старушка, ободряя Сашу высказать своё чувство.
Улыбка совсем расцвела, и Саша, полно вздыхая, сказала:
— Быть может, моя дочка будет такая же хорошая и добренькая, как барашек!
Серёжа, потянув
Сашу, посадил её к себе на колени и сказал:
— Ты знаешь что сделай: ты проси
бабушку читать тебе из этой книги, а потом учи Лину тому, что там написано!
На мгновенье девочка задумалась: она вникала в слова брата; потом, взглянув
на бабушку, ласково припала к ней головкой и тихонько спросила: «Да?»
И на
одобрительный знак старушки она ещё крепче обняла её, говоря:
— Моя хорошая
бабушка, как я люблю тебя!
— И я! — вскричал Миша.
— И мы, и мы также! —
говорили дети, теснясь около старушки.
Опубл. в 1874 г.
|
