|
|
Наталья Федченко |
|
2010 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Наталья ФЕДЧЕНКООбраз деревенского мира в прозе постмодернистов(на примере рассказа В. Пелевина «Проблема верволка в средней полосе») Говоря о постмодернизме, необходимо постоянно иметь в виду исключительную декларативность многих положений этого направления. Вполне справедливо утверждение западных теоретиков постмодернизма, что это течение, прежде всего, являет собой «продукт долгого процесса секуляризации и дегуманизации» [1], только сами авторы не стремятся преодолеть данную общественную тенденцию, а еще более усугубляют ее. В рамках постмодернистского сознания декларируется, в частности, попытка преодолеть иерархию мирового порядка, заменив ее свободой отдельно взятой личности. Одним из ярких примеров такой декларативности может служить рассказ В. Пелевина «Проблема верволка в средней полосе» [2]. Описываемые события, а именно – превращение человека в верволка, оборотня – свершаются в маленькой подмосковной деревне. О том, что в деревеньке Коньково, казавшейся «нормальным поселением людей только в сравнении с глухим запустением соседних, уже безымянных, деревень», герой, москвич Саша, очутился по воле «зова», читатель узнает позже. Пока же перед ним разворачивается подробно выписываемая экспозиция «чудного» (с ударением на втором слоге) мира. На протяжении всего произведения деревня противопоставляется «оазису» цивилизации. Птица сравнивается с «облепленным многолетней грязью изолятором», гудение высоковольтной линии над головой «напоминало, что где-то на свете живут нормальные люди, вырабатывают днем электричество, а вечером смотрят с его помощью телевизор», а гул самолета оказывается для Саши более значимым и дорогим звуком, нежели услышанные неподалеку человеческие голоса. Реален город, деревня же должна существовать только в виде Сашиного представления о ней: «Вот он… доходит до деревни, где на завалинках – Саша не знал, что такое завалинка, и представлял ее себе в виде удобной деревянной скамейки вдоль бревенчатой стены - сидят мирно выживающие из ума старухи; кругом растет подсолнух, и под его желтыми блюдцами тихо играют в шахматы на дощатых серых столах бритые старики... Ну, еще промычит корова...». Однако внецивилизационный контекст окружающего мира оказывается не самым значимым. Постепенно, но вполне осознанно деревенская картина приобретает черты инфернальности, и на ее фоне обращение Саши, как и прочих собравшихся на лесной полянке, в оборотней, кажется событием более реалистичным. Это даже не мир сказки с добрыми и злыми героями («пускающие переночевать бабки живут обычно в тех местах, где соловьи-разбойники и кащеи, а здесь был колхоз “Мичуринский” – понятие, если вдуматься, не менее волшебное, но… без всякой надежды на ночлег в незнакомом доме»), а мир абсолютного, полновластно царящего зла. Символом деревни для героя (и автора) становится нелепый знак советской эпохи – «простерший руку и поднявший ногу гипсовый человек в кепке, обреченный вечно брести к брату по бытию, ждущему его у шоссе». Живые же обитатели деревни превращаются в необходимое дополнение окружающего пространства. Неслучайно у героя возникает сравнение с «экспозицией этнографического музея». Герой не различает лиц, образ деревенских жителей складывается из разрозненных, словно расчлененных деталей. Это «веснушчатая пухлая рука в окошке», принадлежащая кассирше в кинотеатре, это «прямая спина свистуна» пенсионера, чей свист во время киносеанса герой ассоциирует с разбойничьим свистом «уходящей Руси». Мелькают на пустынной улице «бабка в черном» и «очкастый мальчик» на велосипеде. Другие жители скрываются в домах, невидимые, неосязаемые. Они как бы отсутствуют в реальности; потому «пугающая пустота заброшенных деревень» сменяется «такой же пугающей обжитостью обитаемой». Единственной фигурой среди всех деревенских жителей, участвующей в реальном действии, оказывается оборотень Николай, чье существование противопоставляется жизни волков: «жру на помойке, живу с дворняжкой» – и кто после гибели в схватке оборотней превращается в громко храпящего «толстого человека в трусах и майке». Ощущение «расчлененности» деревни, отсутствие этого понятия как такового, усиливается при чтении эпизода возвращения оборотней: «…Когда настала ночь и на улицы… хлынула темнота, дома задраились изнутри и теперь поддерживали в себе желтое электрическое сияние разумной жизни независимо друг от друга»; «желтые зашторенные окна, тишина, безлюдье и автономность каждого человеческого жилища; никакой деревни уже не было, а было несколько близкорасположенных пятен света посреди мировой тьмы». Сообразно статичному образу деревни вырисовывается и образ дороги, знаковый для русской литературы. По этой дороге, «заколдованному маршруту», герой стремится вернуться к «цивилизации», но оказывается не в состоянии это сделать. Пугающее безразличие деревенских «нелюдей» (герою кажется, что он невидим) не пускает Сашу. Среди обитателей чуждого ему пространства герой мучительно пытается отыскать «своего»: «приблизительного шофера грузовика», который бесплатно подвезет затерявшегося на ночной дороге путника. Люди на дороге вызывают у Саши неприятие, метафорически выраженное через сопоставление человеческого и механического: «с пьяной старческой наглостью звякая подвешенным у бензобака ведром, “ЗиЛ” протарахтел мимо, напряженно въехал на пригорок, издал на его вершине непристойный победный звук, сопровождаемый струей сизого дыма, и уже беззвучно скрылся за асфальтовым перекатом». Наконец, представления героя об обитателях Коньково трансформируются в целостный собирательный образ «другого» мира: «…Есть, видимо, такие районы страны или такие отдельные дороги, где в силу принадлежности абсолютно всех едущих мимо водителей к некоему тайному братству негодяев не только невозможно практиковать автостоп – наоборот, нужно следить, чтобы тебя не обдали грязной водой из лужи, когда идешь по обочине». В деревеньке Коньково герою и автору видится вся Русь, Русь уходящая в прошлое, как и умирающая деревенька, то пространство, которое в рассказе «Затворник и Шестипалый» [3] будет определено как «серо-коричневые пространства своей родины …большое зеленое пятно». Это мир, не просто обреченный на гибель, но вообще не долженствующий существовать: «неприятные… места, тяжелые и безлюдные, словно подготовленные к сносу с лица земли – хотя… если у земли и есть лицо, то явно в другом месте». Под стать деревенскому пространству окружающий Коньково пейзаж: «жидкий лес, какой-то нездоровый, как потомство алкоголика». И вновь картина мира, на этот раз природного, перерастает в символический образ Родины: «растительность вокруг была странной: все… росло с натугой и надрывом и хоть достигало в конце концов нормальных размеров - как, например, цепь берез… но оставалось такое впечатление, будто все это выросло, испугавшись чьих-то окриков, а не будь их – так и стлалось бы лишайником по земле». Автор придает принципиальное значение поединку Саши с деревенским обитателем, победе над ним и посрамлении побежденного врага. Одолев деревенского оборотня, Саша уходит прочь по «бесконечной розовой ленте» асфальта. Таким образом, «свобода» постмодернистов не что иное, как вымученная попытка поколебать основы традиционной культуры и нравственности. Попытка неудачная, но сегодня, к сожалению, востребованная.
Библиография: 1. Позиция Д. Фоккемы. Цит. по книге: Ильин И.П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/Ilin_Mod/17.php 2. Пелевин В. Проблема верволка в средней полосе [Электронный ресурс] / Режим доступа: http://exbicio.boom.ru 3. Пелевин В. Затворник и Шестипалый. [Электронный ресурс] / Режим доступа: http://exbicio.boom.ru
|
|
ПАРУС |
|
Гл. редактор журнала ПАРУСИрина ГречаникWEB-редактор Вячеслав Румянцев |
