Елена ЦОКУР

2011 г.

ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ

О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Для авторов
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.

Редсовет:

Вячеслав Лютый,
Алексей Слесарев,
Диана Кан,
Виктор Бараков,
Василий Киляков,
Геннадий Готовцев,
Наталья Федченко,
Олег Щалпегин,
Леонид Советников,
Ольга Корзова,
Галина Козлова.

"ПАРУС"

"МОЛОКО"

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

СЛАВЯНСТВО

РОМАН-ГАЗЕТА

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

Елена ЦОКУР

Внутренняя Испания Олеси Николаевой

«У каждого петуха под крылом своя Испания»
Н. В. Гоголь

В период поэтической пестроты и внекачественной избыточности, когда центральная фигура собственным отрицанием превращает себя в миф, открытие цельного и деятельного поэта становится событием. Открытие это сугубо личностное: Олеся Николаева никогда не скрывалась. Дочь состоятельных родителей, выпускница Литературного института, она впервые публикует свои стихи в альманахе 1974 года, в девятнадцатилетнем возрасте. Число ее публикаций превышает сотню, ей принадлежат три романа, прозаические сборники, литературоведческие статьи. Ее первый поэтический сборник «Сад чудес» был выпущен в Москве в 1980 году, последний ― «Апология человека» ― в издательстве Московского подворья Троице-Сергиевой лавры в 2004.

В 2006 году Николаева получила премию «Поэт». Она замужем за священником, много времени проводит в храмах и монастырях, гордится своим поэтом-отцом и преподает в Литературном институте.

В начале 80-х годов Олеся Николаева вошла в православную церковь. Без этого события не стало бы заметно основное свойство ее поэзии: внимательно смотреть в жизнь, ясно различать ее провалы и отмели, ругать и жаловаться, но любить существование, глубоко личностное в начале поэтического пути и более обобщенное на текущем этапе. Сознание поэта умеет обходить острые углы пространства, искать и находить отдушины, способные оправдать жизнь: «На черный день! На злую ночь! Каргой / душа надменная свой материал летучий / завязывает в узелок тугой. / Чтоб в день такой-то ― тошный и напрасный, / забившись в угол, рукавом махнуть ― / и птицы вылетят, и встанет сад прекрасный…» («Июнь»). В «дырах мировых пробоин», увиденных поэтом, «стоит пресветлый паладин, / с саблей наголо пречистый воин», который уладит все погрешности земного бытия: даст «табаку ― курящим, / девкам ― мужа, путникам ― приют, / странным ― разговор, и сон ― скорбящим» («Хорошо, что наступила ночь…»).

Николаева совершает поэтические паломничества к христианской морали, когда соответствующая лексика ― не просто внешний элемент, способный показать открытие поэтом новой сферы жизни, а иная схема общения с миром, иной взгляд на существующее. Поэт четко делит мир на внешний и внутренний, и в последнем всегда кроется источник света, вне зависимости от того, что (или (К)кого) он собой представляет.

Николаева потрясающе владеет пластикой пространства. Оно не просто подвижно, не просто пребывает в постоянной динамике; автор соединяет, а зачастую и меняет местами внешние и внутренние топосы, объединяя физику и метафизику действия: «Когда вы меня поселили в своем вертограде, / внушая, что мир и кончается здесь, под ногою, / … / И я приняла этот вещий и женственный жребий: / смотреть на дорогу и ждать своего властелина…» («Жребий»). Образ вертограда ― частотный, это и вместилище, воплощение души, и миниатюра-метафора мира: «Потому и мир для меня получился ― скит, / одичалый заросший сад» («Скит»).

Наибольшей концентрации этот прием достигает в «Испанских письмах», сборнике 1994-1998 годов, изданном в 2004. В этой небольшой, всего из двадцати одного стихотворения состоящей подборке, Испания, несмотря на весь свой экзотический колорит, ― внутреннее пространство духа, настолько удаленное от внешней реальности, что между ними возможно лишь письменное сообщение. В то же время реальность вклинивается в это пространство, смотрится в него, как в зеркало, соединяется с ним в этом отражении неразрывно.

Для поэзии Николаевой характерен диалогизм сознания. Ее голос звучит не в мир и не в вакуум; он не медитативен, а почти всегда имеет адресата, будь то «дорогой» из «Испанских писем», в котором просматривается Бог, сам Господь, уже без любовных примесей, реже ― друзья и читатели. Эта обращенность придает стихотворениям векторную направленность, они становятся мостом, отрезком между пунктами А и В. Зачастую текст смыкается кольцом ― лирический герой обращается к самому себе, говорит сам с собой.

Авторский мир работает в трех координатах: пространства, времени, Бога. У Николаевой они выходят из одной точки, и вертикаль-Бог прослеживается на всем течении временно-пространственных горизонталей. Характерный маршрут: от реального движения, жеста ― к авторскому сознанию ― и к метафизике пространства. Так происходит, например, в стихотворении «До небесного Ерусалима»: «"Проведи меня полем до спуска, / по оврагу и дальше ― средь тьмы / доведи до Козельска, до Курска, / до Калязина, до Костромы. / До чертога, плывущего мимо, / где стоят херувимы, грозя. / До небесного Ерусалима…" / Дальше ― некуда. Поздно. Нельзя».

В стихотворении «Поучение» эта трехчастная система приходит к своему завершению: «Я утверждаю: любовь с бытием едины. / Всякий живущий ― жив, поскольку возлюблен. / Тот, кто любим, уже вознесен на небо. / В образе этом он в дне Восьмом и пребудет!» Три координаты человеческого существования, начинаясь в одной точке, вновь сливаются воедино: любовь-Бог и пространство-бытие ведут прямиком во вневременную вечность. Человеческая жизнь делится ими на небытие до рождения, земную жизнь, где Бог, время и пространство разделяются, и небесное бытие Восьмого дня, отменяющее дискретность земного бытия. Любовь, по Николаевой, объединяет пространство и время человеческой жизни в единую систему, делает ее цельной, замкнутой; рождение приводит к расслоению этого триединства, и любовь остается ведущей координатой, стремящейся к точке воссоединения ― смерти. Николаева остро чувствует в нудном ритме человеческих будней биение этих переплетений кровеносных сосудов бытия, без которых мир стал бы иссохшим трупом. Смысл слов «Бог есть любовь» для поэта имеет продолжение: любовь есть жизнь и одновременно основной смысловой акцент этой жизни.  

Однако Николаева открыто дает картину собственного космоса далеко не во всех стихах; как мы уже говорили, она слишком любит жизнь, чтобы петь только о Боге. Ее поэзия описательна, метафорична, иногда избыточна. Она умеет воздерживаться от прямой оценки, дает картину мира в описании и в личностном упоении/недовольстве этой картиной.

Николаева ― любитель двойных коннотаций. Полярность ее текстов подвижна, как и сама их структура. Любопытный пример из стихотворения «Тот, кто меня узнает»: «Тот, кто меня узнает, - давно забыт. / Да, забыт он в моих полях и лесах, / и в моих небесах, где печальный образ зарыт, / а над ним черный ангел стоит с мечом на часах…» Вроде бы и ангел ― черный, и образ ― зарыт, да и забытое у Николаевой, как правило, заслужило свое забвение. Но присматриваемся и видим: слово «образ» имеет несколько значений, в том числе ― «икона», нечто святое и светлое; более того, образ забытого человека зарыт не в земле, а на небе, и он, так или иначе, оказывается над рассуждающим поэтом.

У автора есть стихотворение под названием «Офелия». Зная неоднозначность Николаевой и ожидая, что, раз есть Офелия, будет и Гамлет (как тип героя или как видение мира), упираемся в красивую картину грустной обыденности, лишенную трагедийной глубины. Само по себе стихотворение прекрасно, но контраст героини, которую оставил возлюбленный, и Офелии, личный мир которой рассыпался в прах, приведя к безумию и смерти, явно не в пользу автора. Здесь нет подлинной трагедии образа, он взят исключительно как символ, который говорит в стихотворении не вместе с автором, а вместо него. Не случайно у Николаевой Офелия не сумасшедшая, а дурочка, наивная и брошенная.

Казалось бы, точки соприкосновения позиций шекспировского и николаевского героев есть; к примеру, в стихотворении «И мы завшивели: нас больше не хранит…»: «Был дан Георгию в соперники дракон, / и сатана ― Антонию в пустыне, / а нам ― кишащих тварей легион, / страстишек зуд с укусами гордыни». Здесь ― отсутствие явного, конкретного противника, по убиении которого всем будет хорошо, и наличие большого количества малых, которых нужно не убить, а преодолеть. Но, даже при наличии этого враждебного обоим полчища, Гамлет и лирический герой Николаевой никогда не договорятся о главном. Гамлета пугает смерть, он говорит в отсутствие небес. Николаева, будучи христианкой, решает эту проблему: для нее Господь ― и спасение, и орудие: «В тебя, душа, вцепилось столько лап, / бездушных глаз и праха с мертвым щебнем, / что ты весь ад вместила бы, когда б / тебя Господь не драл суровым гребнем!». У Николаевой зачастую фигура Бога стоит в последней части стихотворения, что символично: что бы ни было, Он все расставит по своим местам.

В «Ангеле времени» Николаева обозначает топос как «родное королевство Датское», еще раз опираясь на шекспировский текст, и далее добавляет: «Впрочем, мне всегда не хватало покоя и воли, денег / и размаха, мужества и смиренья. / За мое тщеславье меня укорял священник…» Действительно ли Гамлету не хватало покоя, воли и смиренья ― большой вопрос, но вот в деньгах и мужестве недостатка у него точно не было. Более того, Гамлет, пришедший к священнику ― нонсенс. Словом, эта стилизация лишний раз показывает, что лирический герой ― не гамлет, обошедшийся без обещаний спасения.

Поэзия Николаевой ― странное сочетание антифарисейского и фарисейского начал. С одной стороны, она остро чувствует системность и ясно осознает ее избыточность как зло: «Под мышцей комиссий, коллегий, / контор, министерств, наконец ― / небесных своих привилегий / рискует лишиться истец!» («За горькую снедь выживания», II). С другой стороны, есть фигура спасающего Бога и слишком мало сострадания к тем, кто отказался от Его помощи. Николаева ― интроверт; в ее поэзии редко появляются фигуры вне круга «я ― любимый ― Бог». Как бы она ни старалась, расстояние от личности до мира слишком велико, чтобы описания «вывихнутого времени» затронули нутро ее поэзии. Она может писать: «Но европейские завоевания мне милы. / Эти сияющие ресторации. Эти дамы / с блестящими волосами. / Эти виллы. Эти балы / с фейерверками и фонтанами. Эти бриллианты, банкротства, драмы» («Прощание с веком»), или: «Жить в провинции, следить из вертограда / ход природы, зарожденье суеверий, / одичание толпы, безумье стада, / брань народов, звон расколов, прах империй» («Изгнание»), но это именно наблюдение из вертограда, а не из рушащегося мира. Это одна из самых противоречивых сторон поэзии Николаевой ― любовь к миру на расстоянии от него.

Подобная позиция, возможно, имеет несколько вариантов истолкований. Представляется наиболее вероятным, что христианство, оказав неоценимую помощь в личной жизни, сыграло с Николаевой-поэтом злую шутку. Смотрим на стихотворение «Гаснущий жемчуг»: «Но я не знаю, почему так сладко, / готовясь к гибели, еще не умирать. / Вдыхая сырость, признаки упадка, / как жемчуг гаснущий, в губах перебирать». И тут же дается ответ на заданный вопрос: «Прощальный вкус искать в напитке пресном / и низкий день ― ладонью прикрывать. / И где-то там, в Отечестве Небесном / слова нащупывая, имена давать…» Ощущение реальности послесмерти притупляет тяжесть всего нынешнего, приглушает трагизм бытия. При этом Николаева описывает это бытие, не отказываясь от ярких красок и экспрессии, избегая заранее заготовленных формул и не признавая шаблонов: «Я устала от добрых пьяниц / и от трезвенников жестоких! / От разбойников ― благородных / и от грешников ― ароматных, / и от праведников ― холодных, / и от умников ― тепло-хладных!» («Гулливер»). Но уход во внутренний топос неизбежен. Отсюда ― вполне осязаемое отсутствие христианского всепрощения. Если в сборнике «Amore fati» (1990-1995), читаем: «Чтоб этот сбивчивый, дурной, бесцельный сон / развеять начисто и без самодовольства / уверить каждого: "Ты ― радость! Ты ― прощен!" / на языке небесного посольства» («Соловей»), то уже в «Ангеле времени» (1991-1997): « - Сама же хотела ― прощенья, смиренья, любви. / - Да-да, но не здесь же! не с этими же! не сейчас же!» («Тень»).

От сборника к сборнику меняется взгляд на функциональные особенности стиха. Изначально он зачастую рассматривается как устная или письменная, скрытая или явная, классическая или личная молитва; ближе к последним сборникам «демон в глубине» (авторское alter ego) переходит в стихотворение, которое нужно «похоронить вчерне или спалить в огне. / Иль пугалом на шесте поставить пугать драконов» («Учительница»).

В поздних сборниках появляется и местный йорик. В стихотворении «Мери Абрамовна» читаем: «Наверное, когда человек умирает, / место его безнадежно пустует в мире. / Такая черная образуется большая дыра, / из нее веет сыростью и обидой. / … / Грустно становится оттого, что все ― преходит… / Все оканчивается ― не за что зацепиться. / … / И Мери Абрамовна тащит меня под землю: / ухватилась за скатерть ― / и тащит маму с гостями». Но это ― лишь временное личное падение, которое забудется с приходом лучших времен: «Плачу о ней, как о жизни своей, / в которой вечности нету». Количество стихотворений, в которых вечность в душе есть, доминируют.

Мортальность ― не удел Николаевой. Уже первые стихотворения следующего сборника ― «Ты имеешь то, что ты есть» (1997-2000) ― полностью стирают и без того шаткие границы этой и той жизней: «…Это дальнее плавание затянулось. Но все ― спасутся. / В этих огненных водах очистятся, обернутся / ночи ― любовью вечной, а дни ― блаженной страною… / Это дальнее плаванье всего лишь величиною / в какой-нибудь век земной, но ведь не дальше рая…» («Счастливая тетя»). Или такая строфа: «И ангелов стало так много на острие / таинственнейшей иглы, / пришившей небо к земле» («Рождество», II).

Поздние сборники Николаевой сложнее и разнообразнее. Появляются фигуры, обусловленные только творческим требованием и замыслом, а не авторским мифом, внехристианская мистика. Но общая тональность дистанцированности сохраняется.

Поэзия Олеси Николаевой ― сложное, синкретичное явление. Это личное откровение и размышление о бытии, не способном быть принятым в собственное пространство на правах достойного и равного содержания. Хаос, избыточность, внутренняя, не всегда ясная логика, отражаясь в самой природе текста, дублируют авторское восприятие мира. Текст ― элемент, живущий вне всего и во взаимодействии со всем. Стихотворение существует в направлении, в постоянной адресации не просто внешнему воспринимающему сознанию, а зачастую включает его в самое себя. Христианские мотивы сложны, преобладает не богословие, не осмысление, рефлексия, а молитва личности, видящей мир земной как преддверие мира небесного.

Вместе со всем указанным помним, что автор трансформирует поэтику с каждым сборником, и потому ждем новое слово современной русской поэзии.

Примечания:

1.      Олеся Николаева. Стихи. http://nikolaeva.poet-premium.ru/poetry.html

2.      Владимир Козлов. От идиллии к гимну сквозь сплетни и аллегории. «Вопросы литературы» 2010, № 6. http://magazines.russ.ru/voplit/2010/6/ko3.html

ПАРУС

Гл. редактор журнала ПАРУС

Ирина Гречаник

WEB-редактор Вячеслав Румянцев