Родственные проекты:
|
Русское Философское Общество им Н. Н. Страхова Общественный Совет
журнала
ФИЛОСОФСКАЯ КУЛЬТУРА
Журнал русской интеллигенции
январь – июнь 2005
Что такое немецкое?
(1865–1878)
Разбирая недавно свои бумаги, я нашел рукопись 1865 г., состоящую из
отдельных заметок. Их основную часть я решил теперь опубликовать, следуя
совету своих молодых друзей, связанных со мною участием в издании «Байретских
листов» и желающих, чтобы с этими заметками могли познакомиться и другие
члены и друзья «Общества патроната» [1]1.
Ответить на вопрос «что такое немецкое?» оказалось для меня столь трудным
делом, что я не решился включить написанное в 1865 г., как далекое от
завершения, в собрание своих сочинений [2]. И сейчас я снова испытываю
затруднения относительно того, какие из фрагментов следует напечатать, тем
более, что многие из затронутых мною моментов были детальнее разработаны и
опубликованы в работе «Немецкое искусство и немецкая политика» [3]. Пусть
указание на это обстоятельство послужит частичным оправданием недостатков
данной статьи. Во всяком случае, лишь теперь мне удалось завершить ряд
когда-то намеченных мыслей, и это завершение, которому я был вынужден
придать особую окраску в связи с опытом последних тринадцати лет, является
моим последним словом о столь же глубоко интересном, как и печально
серьезном вопросе.
+ + +
Мною часто овладевало желание дать себе ясный отчет в том, что именно
следует подразумевать и понимать под словом «немецкое».
Каждому патриоту свойственно произносить имя своего народа с безусловным
уважением; но чем сильнее народ, тем менее он склонен к тому, чтобы говорить
о себе по любому случаю с благоговением. В общественной жизни Англии и
Франции сравнительно редко рассуждают об «английских» или «французских
добродетелях»; напротив, мы, немцы, то и дело ссылаемся на «немецкую
глубину», «немецкую серьезность», «немецкую верность» и т. д. К сожалению,
во многих случаях очевидно, что эти ссылки не вполне обоснованы; но было бы
несправедливо считать, что речь идет о каких-то совершенно вымышленных
качествах, даже если упоминаниями о них нередко злоупотребляют. Лучше всего
рассмотреть эту особенность немцев с исторической точки зрения.
Слово «немецкий» [deutsch] не является, согласно результатам новейших и
весьма основательных исследований, именем определенного народа; в истории не
было ни одного народа, который бы изначально называл себя «немцами» [Deutsche].
С другой стороны, Якоб Гримм показал, что слова «diutisk» и «deutsch»
означают тó, чтó для нас, говорящих на понятном нам языке, является родным,
или отечественным [heimisch] [4]. Уже с древних времен это последнее слово
противопоставлялось слову «wälsch», которым германские племена называли всё,
свойственное галльским и кельтским племенам [5]. Слову «немецкое» [deutsch]
соответствует глагол «объяснять» [deuten]: «немецкое» – это то, что является
для нас понятным, ясным [deutlich] и тем самым внушающим доверие [das
Vertraute], привычным, унаследованным от родителей, выросшим из нашей почвы.
Примечательно, что только народы, которые осели по эту сторону Рейна и
альпийских гор, стали называть себя «немцами» [Deutsche], уже после того,
как готы, вандалы, франки и лангобарды основали свои государства в других
частях Европы [6]. Тогда как имя франков распространилось на всем огромном
пространстве завоеванной Галлии, племена, оставшиеся по эту сторону Рейна,
объединялись под названиями саксов, баваров, швабов и остфранков [7]; и
впервые при разделе империи Карла Великого появляется имя «Германия» [Deutschland]
– именно как общее имя для всех оставшихся за Рейном племен [8]. Это имя
обозначает, таким образом, те народы, которые, оставшись на своих исконных
землях, продолжали говорить на родном языке, тогда как племена, овладевшие
территориями Древнего Рима, от этого языка отказались.
Название «немецкий» связано, таким образом, с языком и прародиной [Urheimat],
и наступило время, когда эти «немцы» осознали преимущества, которые дала им
верность своей родине и своему языку, – ибо из лона их родины исходило
обновление и оживотворение иноземных племен, вскоре пришедших в упадок.
Ослабевшие и вымирающие династии сменялись новыми, происходившими из племен,
живших на своей изначальной почве. На место погрязших в разврате Меровингов
пришли остфранки Каролинги; у выродившихся Каролингов власть отобрали, в
конечном счете, саксы и швабы; и когда вся полнота власти в романизированной
империи франков перешла к чисто немецким племенам, появилось необычное, но
исполненное значения название: «Римская империя немецкой нации» [9]. Из
этого сохранившегося у нас славного воспоминания выросла, в конечном счете,
та гордость, с которой мы чувствовали себя обязанными смотреть на наше
прошлое, находя в нем утешение среди жалких обстоятельств нашего настоящего.
Ни один великий культурный народ не попадал в положение, которое заставляло
бы его предаваться фантазиям о былой славе так, как нас, немцев. Может быть,
нам станет яснее, какие выгоды способна принести вынужденная склонность к
подобным фантастическим образам прошлого, если мы сначала попытаемся без
предубеждения выяснить вред, приносимый этой склонностью.
Ее дурные последствия мы находим наиболее явно в области политики.
Характерным образом, исторические воспоминания о величии немецкого имени
связаны у нас с теми периодами, которые были губительны для немецкой
общности [Wesen] [10], – а именно, с периодами господства немцев над
иноземными народами. Король немцев должен был получать подтверждение своей
власти из Рима [11]; римский император, собственно говоря, и не принадлежал
к немецкому народу. Походы на Рим были ненавистны немцам или же могли
нравиться им только как разбойничьи набеги, из которых хотелось как можно
скорее вернуться на родину. С раздражением они следовали за римским
императором в Италию, и напротив – весьма охотно возвращались за своими
немецкими князьями в Отечество. Именно в этом заключалась причина
постоянного бессилия так называемого немецкого господства [Herrlichkeit].
Самое понятие этого господства не было немецким. Немцев в собственном смысле
слова отличало от франков, готов и лангобардов именно то, что последним
нравилась чужая земля, они оседали на ней и смешивались с чужими народами
вплоть до забвения своего языка и своих нравственных обычаев [Sitte].
Настоящий же немец, именно потому, что он чувствовал себя чужим на чужбине,
выглядел чужим и в глазах иноземных народов; характерным образом, мы
наблюдаем вплоть до сегодняшнего дня2, что немцы в Италии и в славянских
землях ненавидимы как притеснители и иноземцы, а сами мы не можем отрицать
ту постыдную для нас истину, что немецкая часть населения, если ее не
подавляют в отношении языка и обычаев, охотно существует под иноземным
скипетром, как, например, в Эльзасе [12].
С упадка внешней политической мощи, то есть с упадка значения Священной
Римской империи, – упадка, который мы оплакиваем как падение немецкого
«величия», только и началось, на деле, развитие подлинно немецкой общности.
Пусть и в несомненной связи с развитием всех европейских наций, влияние
последних (например, влияние Италии) перерабатывалось в родных немецких
землях столь своеобразно, что, например, в конце Средних веков немецкая
одежда стала образцом для Европы, тогда как во времена так называемого
«немецкого величия» даже и знатные люди Империи одевались на
римско-византийский манер. В землях Германии, близких к Италии, немецкое
искусство и немецкая промышленность успешно соперничали с итальянскими – и
это в период расцвета последних [13]. И даже после полного распада немецкого
единства, после почти полного угасания немецкой нации вследствие
неописуемого опустошения, произведенного Тридцатилетней войной [14], именно
из самого внутреннего ядра нашей Родины произошло возрождение немецкого
духа. Немецкая поэзия, немецкая музыка, немецкая философия вызывают вплоть
до сего дня величайшее уважение у всех народов. Но в стремлении к «немецкому
величию» сами немцы обычно мечтают лишь о том, чтобы восстановить нечто
похожее на Священную Римскую Империю; при этом даже самыми добродушными из
наших соотечественников овладевает режущая глаз жажда господства, тяга к
безграничной власти над другими народами. Такие немцы забывают, как
губительно подействовала римская «имперская» идея на процветание немецких
народов.
Чтобы внести ясность в вопрос о политике, необходимой для этого процветания,
о политике, действительно достойной названия немецкой политики, надо, прежде
всего, прийти к верному пониманию настоящего значения и своеобразия той
немецкой общности, которая даже в истории все-таки проявляется с
исключительной силой. И чтобы твердо стоять на почве истории, рассмотрим
несколько ближе одну из важнейших для немецкого народа эпох, тот
чрезвычайный кризис в его развитии, который имел место во время так
называемой Реформации.
Христианская религия не является собственностью ни одного из национальных
или племенных союзов: христианская догматика обращена к чисто человеческой
природе как таковой. Какой-либо народ имеет право называть себя христианским
только в той мере, в какой он воспринимает эту общую для всех людей природу
в ее чистом виде. Однако любой народ способен вполне усвоить лишь то, что
может быть воспринято присущим ему способом восприятия, притом воспринято
так, чтобы найти свое родное, найти самого себя в новом для себя. В области
эстетики и критико-философского суждения можно доказать практически с полной
очевидностью, что именно немецкому духу было предназначено воспринять и
усвоить, со всей чистотою объективного созерцания, чужое, изначально
далекое. Можно утверждать без всякого преувеличения, что античность, во всем
её всемирном значении, осталась бы неизвестной, если бы ее не узнал и не
прояснил немецкий дух. Итальянцы усвоили из античности то, чему они могли
подражать, то, что они могли копировать; французы, в свою очередь, усвоили
из этой итальянской копии античности то, что соответствовало их
национальному вкусу к элегантности формы. И только немцы постигли античность
в ее чисто человеческой оригинальности, отстраненной от всякой
утилитарности, в том ее значении, которое связано с воплощением чисто
человеческого как такового. Посредством глубочайшего понимания античности
немецкий дух приобрел способность воспринимать чисто человеческое совершенно
свободно, то есть не облекая материю в античную форму, но образуя
необходимую новую форму с применением античного восприятия мира. Чтобы ясно
понять это, достаточно сравнить «Ифигению» Гёте с соответствующим
произведением Еврипида [15]. Можно утверждать, что понятие античности
существует лишь с середины XVIII века, то есть со времени Винкельмана и
Лессинга [16].
Нельзя, однако, утверждать, что немцы восприняли христианскую догматику во
всей ее чистоте и с той же замечательной ясностью, как античность и ее
эстетический канон; что они сумели достичь единственно значимого
вероисповедания. Возможно, немцы и добились бы этого на пути развития,
который нам неизвестен и который трудно представить; определенные задатки
немцев свидетельствуют, что именно немецкий дух призван к решению этой
задачи. Тем не менее, мы куда яснее видим то, что помешало нам решить эту
задачу, видим потому, что понимаем, благодаря чему мы решили подобную же
задачу в области эстетики. А именно, в этом последнем случае немецкий дух не
встретил никаких препятствий: эстетика не находилась под надзором
государства и не использовалась для достижения каких-либо государственных
целей. Иначе обстояло дело с религией: она прямо затрагивала интересы
государства, а эти интересы проистекали не из немецкого, но из совершенно
иного, романского духа. Величайшее несчастье Германии состояло в том, что
как раз тогда, когда немецкий дух созрел для задачи, лежащей в возвышенной
области религии, насущные государственные интересы немецкого народа зависели
от степени их понимания государем, который был совершенно чужд немецкому
духу и принадлежал к числу наиболее явных представителей негерманской,
романской идеи государства. Речь идет о Карле V, короле Испании и Неаполя,
потомственном эрцгерцоге Австрии, выборном императоре и верховном владыке
Империи [17]. Им всецело владела мысль о мировом господстве, которого он и
достиг бы, если бы сумел одолеть Францию. Но в отношении Германии он не
питал иных интересов, кроме одного: включить ее в свою прочно спаянную
империю так, как это было сделано с Испанией. В деятельности этого монарха
нетрудно заметить, прежде всего, чудовищную неумелость [Ungeschick], которая
позднее обрекла почти всех немецких князей на непонимание немецкого духа; с
другой стороны, однако, против него восстало большинство немецких курфюрстов
[18], чьи интересы счастливым образом совпали в данной ситуации с интересами
немецкого народного духа. Трудно представить, в какой степени были бы решены
тогда к чести немецкого духа и собственно религиозные вопросы, если бы
Германия имела своим полновластным главою настоящего патриота, подобного,
например, Генриху VII Люксембургскому [19]. Так или иначе, первоначально
реформаторское движение в Германии не стремилось к разрыву с католической
церковью; напротив, это движение ставило целью восстановление и укрепление
общецерковного единства путем устранения извращенных и оскорблявших немецкий
дух злоупотреблений со стороны римской курии [20]. Сколько блага,
исполненного мирового значения, могло бы тогда войти в жизнь – этого нельзя,
как уже отмечалось, измерить; и напротив, мы ясно видим только результаты
злополучной борьбы немецкого духа с инородным духом верховного владыки
Германии. В итоге – религиозный раскол, великое несчастье! Только общая для
всего народа религия – действительная религия; различные, установленные из
политических соображений, основанные на государственных договорах,
существующие рядом друг с другом (или друг над другом) вероисповедания
свидетельствуют в действительности только о том, что религия находится в
процессе распада. В результате религиозных распрей немецкий народ оказался
на краю гибели; да что говорить, он почти совершенно погиб на исходе
Тридцатилетней войны. Если до определенного времени немецкие князья, в своем
большинстве, действовали заодно с немецким духом, то теперь, как я уже
отмечал, также и князья почти совершенно разучились понимать этот дух.
Последнее мы видим в нашей сегодняшней жизни: собственно немецкая общность
все более из нее уходит; немец все более склоняется отчасти к безразличию [Phlegma],
отчасти к фантазерству. Мы уже привыкаем к тому, что права немецких князей в
Пруссии и Австрии представляют, перед лицом их народов, не помещики и даже
не профессиональные юристы, в среде которых царит застой, а – евреи.
В этом странном явлении – вторжении самого чуждого элемента в немецкую
общность – заключено больше, чем может казаться на первый взгляд. Только
если мы рассмотрим характер этого элемента, только тогда нам может стать
ясно, что следует понимать под эксплуатируемой евреями немецкой общностью.
По-видимому, еврей должен показать всем народам Европы, где лежат те выгоды,
которые этим народам неизвестны и которые они никак не используют. Поляк и
венгр не понимают ценности, которую может иметь для их собственных народов
развитие промышленности и торговли; еврей демонстрирует эту ценность,
присваивая себе всю выгоду. Все без исключения европейские народы так и не
поняли преимуществ, которые дает национальной экономике порядок отношений
между трудом и капиталом, соответствующий буржуазному духу предприимчивости;
евреи завладели этими преимуществами, и еврейский банкир приобретает свое
огромное состояние именно благодаря тем препятствиям, которые повсюду
встречает рост национального благосостояния, все более приходящего в упадок.
Конечно, тот недостаток немца, который мешает ему использовать в своих
выгодах, в своей общественной и государственной жизни, чистоту и внутреннюю
глубину его собственных созерцаний и чувств, симпатичен и даже прекрасен;
то, что в созерцаниях и чувствах заключается какая-то выгода, может
разглядеть лишь тот, кто ничего не понимает в глубочайшей основе немецкой
общности. Немецкие князья проявили непонимание, евреи стали это непонимание
эксплуатировать. С момента возрождения немецкой поэзии и музыки понадобилось
только превратить последние или в игрушки князей (по примеру Фридриха
Великого [21]), или игнорировать, или измерять французскими шаблонами,
неверно и несправедливо оценивать, – чтобы открыть чуждому духу поле для
«гешефтов», из которых он гарантированно извлекал выгоду.
Дело выглядит так, словно еврей изумлен, почему столько духа и гениальности
не пригодно у нас ни к чему другому, кроме того, чтобы приносить их
обладателям бедность и судьбу неудачников. Еврей не мог понять, почему там,
где француз работает ради славы, а итальянец ради заработка [Denaro], немец
трудится «pour le roi de Prusse» [22]. Еврей исправил эту несмышленность
немцев, взяв духовную жизнь Германии в свои руки; и мы видим сегодня, что
отвратительное искажение немецкого духа преподносится немецкому народу как
его якобы подлинное отражение. И более всего следует опасаться того, что со
временем наш народ действительно поверит, что видит себя в этом кривом
зеркале; если это произойдет, тогда будет уничтожен (возможно, навсегда)
один из самых прекрасных задатков человеческого рода.
Нам необходимо понять, как можно предотвратить такой постыдный конец, и для
этого мы попытаемся, в данной работе, выяснить, что же именно характерно для
собственно немецкой общности.
Представим еще раз, ясно и кратко, внешний процесс ее формирования.
«Немецкими» народами называются те германские племена, которые сохранили
свой язык и свои обычаи на родной почве. Даже из прекрасной Италии немец
стремится назад, на свою Родину. Поэтому он покидает римского императора и
еще сильнее привязывается к своим князьям, привязывается внутренне, с особой
верностью. В глухих лесах, в течение долгих зим, у теплого очага своего
укрепленного на возвышенности жилища немец издавна хранит отеческие
предания, превращает мифы о своих богах в неисчерпаемое многообразие
сказаний. Он не защищается от напора иноземных влияний; он любит
странствовать и созерцать; но избыток новых впечатлений заставляет его
остановиться; он возвращается на родину, так как знает, что только здесь он
будет понят: здесь, у родного очага, рассказывает он о том, что увидел и
пережил в чужих краях. Он переводит романские – итальянские и французские –
сказания и книги; и, тогда как итальянцы и французы ничего о нем не знают,
он усердно старается приумножить знание о них. Но он хочет не только
разглядывать чужое как таковое, как чисто чужое; он хочет его понять
«по-немецки», то есть ясно. Он перекладывает чужое произведение на немецкий,
чтобы внутренне осознать его содержание. Он жертвует при этом в чужом всем
случайным, внешним, ему непонятным, и уравновешивает эту потерю тем, что
вносит в чужое столько случайного и внешнего от своей собственной общности,
сколько необходимо, чтобы видеть чуждый предмет детально и конкретно. В силу
этого естественного стремления он приближается в своем изложении чужих
сказаний [Abenteuer] к созерцанию их чисто человеческих мотивов. Так были
переложены немцами «Парсифаль» и «Тристан и Изольда», и тогда как оригиналы
превратились сегодня в курьезы, имеющие только литературно-исторический
интерес, в немецких переложениях мы находим поэтические творения
непреходящей ценности [23].
В том же духе немец переносит из чужих земель на свою Родину гражданские
установления. Город, населенный бюргерами, был продолжением защитных
сооружений замка [Burg]; расцвет города не служил поводом к тому, чтобы
снести замок; «свободный город» почитал князя, предприимчивые бюргеры
украшали замок своего исконного господина. Немец консервативен, бережлив;
его богатство складывается из собственности, которая копилась длительное
время; он экономит, он умеет использовать «устаревшее». Он больше заботится
о сохранении, чем о приобретении: новая добыча имеет для него ценность
только тогда, когда служит украшением старого. Он не стремится к внешнему,
он хочет беспрепятственно быть внутри себя [im Innern]. Он не завоевывает,
но и не позволяет напасть на себя врасплох.
Он относится к религии в высшей степени серьезно: нравственное разложение
римской курии и ее деморализующее влияние на клир [24] глубоко оскорбляет
его. Здесь он становится особенно чувствителен и ведет диспут в состоянии
той сумбурной страстности, которая характерна для задетого за живое друга
покоя и удобства. Вмешивается политика: Германия должна стать частью
испанской монархии, которая подавляет свободный Рейх, его князья должны
стать лишь знатными придворными. Ни один народ не защищался так энергично от
покушений на его внутреннюю свободу, его собственную сущность, как немцы; ни
с чем нельзя сравнить то упрямство, с каким немец предпочел свое полное
разорение послушанию чуждым ему требованиям. И это крайне важно. Исходом
Тридцатилетней войны было уничтожение немецкого народа; но тем, что немецкий
народ смог возродиться, он обязан исключительно этому исходу. Народ был
уничтожен, но немецкий дух выстоял. Ту сущность духа, которую в отдельных
высокоодаренных людях называют гением, нельзя понять с точки зрения
политических выгод. То, что у других нардов вело к соглашениям, к
практическому обеспечению тех или иных выгод путем подчинения – не может
быть определяющим началом для немцев: в то время, когда Ришелье заставил
французов примириться с принципом политической выгоды [25], немецкий народ
предпочел погибнуть. Но немецкий дух, который никогда не удалось бы
сохранить, следуя этому принципу, –– продолжал жить и возродил свой народ.
Народ, который численно сократился в десять раз, мог сохранять свое значение
только в воспоминаниях отдельных людей. И даже эти воспоминания приходилось
сначала отыскивать и лелеять тем, кто был наделен провидческим даром. Здесь
проявилась поистине чудесная черта немецкого духа: после того, как в более
ранние периоды своего развития он внутренне усвоил внешние влияния, теперь,
потеряв все выгоды внешнего политического могущества, он стал возрождаться
из своих собственных, самых внутренних сокровищ. Воспоминание стало для него
поистине погружением в себя; из своей самой глубочайшей внутренней глубины
он черпал силы защищаться от ставших чрезмерными внешних влияний. Для него
имело значение не внешнее существование, так как оно было защищено, хотя бы
номинально, оставшимися немецкими князьями; остался даже титул
римско-германского императора! Но было необходимо сохранить и наделить новой
силой то, о чем не знало большинство князей: истинную сущность немецкого
духа. Он видел перед собою жалкий остаток своего народа: во французских
ливреях и мундирах, в париках с косицами, со смешным подражанием французской
галантности. Он слышал еще немецкий язык; но даже и его собирались оставить
только крестьянину, так как бюргер спешил украсить свою речь французскими
словесными побрякушками. И в ситуации, где утрачивался немецкий облик и все
собственно немецкое – для немецкого духа оставался последний, никем не
предвиденный выход: ясно высказать свою самую внутреннюю суть. Мы уже
говорили, что немцы усвоили музыку от итальянцев. И если попытаться схватить
чудесное своеобразие, силу и значение немецкого духа в одном несравненном
ярком образе, то лучше всего взглянуть острым и осмысленным взглядом на
почти необъяснимое, загадочное явление кудесника музыки – Себастьяна Баха.
Он – это история внутренней жизни немецкого духа в течение страшного
столетия полного угасания немецкого народа [26]. Мы видим его – в нелепом
французском парике с длинными локонами; мы видим этого Мастера – в качестве
жалкого регента хора, органиста, который скитается между крохотными
городками Тюрингии, названия которых почти забыты, исполняя труд, почти не
приносящий пропитания; оставшегося настолько незаметным, что потребовалось
еще целое столетие, чтобы извлечь творения Баха из забвения. Мы видим, что и
в самой музыке он застает художественную форму, которая внешне является
полным отражением его времени: сухую, чопорную, негибкую, педантичную, как
парик и косица, представленные нотными знаками. И мы видим, какой необъятный
и величественный мир построил Себастьян из этих элементов! Здесь я могу
только отослать читателя к этим творениям гения, ибо невозможно обрисовать
их богатство, возвышенность и всеохватное значение с помощью каких-либо
сравнений.
Если мы захотим теперь объяснить стремительное возрождение немецкого духа в
поэзии и философии, мы сможем сделать это только тогда, когда научимся
понимать Баха, показавшего, что такое немецкий дух, где он пребывал и как он
непрерывно формировал себя в то время, когда казался целиком исчезнувшим из
мира. Я не могу удержаться от того, чтобы не привести в этой статье
следующие слова: «С величайшими усилиями и редкостной силой воли он
поднимается, среди бедности и нужды, на высочайшие вершины искусства; из его
рук выходит практически необозримое множество несравненных шедевров, которые
его время не могло ни понять, ни оценить; и умирает забытый и одинокий,
подавленный заботами, оставляя свою семью в бедности и лишениях. Без
церковного пения сходит в могилу усталый путник, нашедший, наконец, свой
дом; без церковного пения, так как семейная нужда не позволила устроить
подобающие похороны. Не следует ли искать причину, по которой наши
композиторы редко находят своих биографов, отчасти и в том обстоятельстве,
что их конец является обыкновенно столь потрясающе печальным?» [27]. В то же
самое время, когда это происходило с великим Бахом, единственным оплотом
немецкого духа, с тем, кто возрождал этот дух, – большие и малые дворы
немецких князей кишели итальянскими музыкантами и виртуозами, услуги которых
приобретались за огромные суммы лишь для того, чтобы завалить Германию
отбросами искусства, которое сегодня не заслуживает ни малейшего внимания.
Но дух Баха, немецкий дух все-таки вышел на свет из своей колыбели –
мистерии волшебной музыки. И когда появился «Гёц» Гёте [28], сам немецкий
дух уже мог воскликнуть: «это – немецкое!». Познав самого себя, немец уже
мог раскрыть для себя и для мира, что такое Шекспир, которого не понимал его
собственный народ [29]; он открыл миру, что такое античность; он открыл
человеческому духу, что такое природа и мир. Эти деяния немецкий дух
совершил из себя, из внутреннего стремления осознать самого себя. И это
сознание сказало ему то, о чем он впервые мог известить весь мир: что
красота и благородство входят в мир не в поисках выгоды и даже не ради
признания и славы. И все, что совершается в духе этого учения, является
«немецким», и только потому немец действительно велик. И только то, что
совершается в этом духе, может вести к великой Германии.
Для дальнейшего процветания немецкого духа, для величия немецкого народа
необходимо, однако, истинное понимание этого духа со стороны правящих
кругов. Немецкий народ добился своего возрождения, развития своих высших
способностей благодаря своему консервативному образу мыслей, внутренней
приверженности себе и своей самобытности [Eigenthümlichkeit]; когда-то он
уже обескровил себя ради сохранения своих князей. Теперь очередь князей
показать немецкому народу, что и они принадлежат к нему; и там, где немецкий
дух осуществил возрождение народа – там область, в которой теперь сами
князья должны вернуть себе доверие народа. Давно пора, чтобы князья приняли
«второе крещение»; я уже указывал на опасности, грозящие всей немецкой
общественной жизни [Öffentlichkeit]. Горе нам и миру, если на этот раз народ
будет спасен, но немецкий дух исчезнет из мира!
Но разве мыслимо состояние, в котором немецкий народ сохранится, а немецкий
дух погибнет? Это, казалось бы, немыслимое состояние значительно ближе, чем
мы думаем. Пытаясь обрисовать сущность и действенность немецкого духа, я
рассматривал развитие самых важных наклонностей немецкого народа. Но там же,
где рождается немецкий дух, лежат и причины ошибок немецкого народа.
Способность погружаться в свой внутренний мир и рассматривать, ясно и
осмысленно, все остальное из этой глубины, предполагает, вообще говоря,
склонность к созерцательности, которая в менее одаренных индивидах легко
переходит в наслаждение бездеятельностью, в чистую флегматичность. То, что
наиболее роднит нас с высокоодаренным народом древней Индии, с его самой
ценной способностью созерцания, может получить в широких массах характер
заурядной восточной инертности. Да что говорить – развитие, приближаю-щее к
этой высшей способности, может стать нашим проклятием, если оно будет
склонять нас к фантастическому самодовольству. Тот факт, что из лона
немецкого народа вышли Гёте и Шиллер, Моцарт и Бетховен – порождает у
множества посредственностей ложное ощущение, что эти гиганты духа
принадлежат им как бы по праву рождения; более того, всяческие демагоги
считают себя вправе возвещать народной массе, что они сами: Гёте и Шиллеры,
Моцарты и Бетховены. Ничто не льстит склонности к комфорту и лени сильнее,
чем внушение высокого мнения о себе; мнения, будто некто, просто потому, что
он немец, уже тем самым велик и не должен прилагать никаких усилий, чтобы
действительно стать великим.
Такая склонность является типично немецкой, и потому никакой другой народ не
нуждается так, как немецкий, в том, чтобы его всячески побуждали к
самостоятельной деятельности. Но со стороны немецких князей и прочих властей
мы видим нечто прямо противоположное. Понадобился еврей Бёрне, чтобы задеть
нас за живое, заговорив о немецкой инертности [30]; а из-за этого, хотя, в
определенном смысле, и неумышленно, только усилилось непонимание немцами
самих себя и все дело самым печальным образом запуталось. Непонимание,
которое во времена австрийского канцлера, князя Меттерниха [31], ярко
проявилось в политике немецкого правительства, посчитавшего, что устремления
Немецкой студенческой корпорации совпадают с устремлениями парижского клуба
якобинцев [32]. Усиленное противодействие этой корпорации со стороны
правительства оказалось весьма удобным для посторонних, ищущих только своей
выгоды политических спекулянтов. При достаточном умении со стороны
последних, они сумели проникнуть в самую сердцевину народной и
государственной жизни, чтобы ее эксплуатировать и, в конечном счете, не
только управлять ею, но и прямо ее присвоить.
В результате подобных процессов и в самой Германии стало трудно управлять.
Когда власть присягнула на верность принципу: судить о немецком народе по
меркам французских обстоятельств, то нашлись предприимчивые люди, которые
стали смотреть на власть как бы с точки зрения подавленного ею немецкого
народного духа, но смотреть по все тому же французскому образцу. Демагог
оказался тут как тут – но какого жалкого рода! Каждая новая революция в
Париже тотчас ставилась на сцене в Германии – подобно тому, как каждая новая
парижская опера тотчас ставилась в придворных театрах Берлина и Вены в
качестве образца для всей Германии [33]. Я не настаиваю на том, что все
успевшие произойти в Германии революции являются совершенно негерманскими.
Тем не менее, «демократия» в Германии – исключительно «переводное» понятие.
Она существует в так называемой «прессе», а что такое эта пресса, нелишне
ясно понять каждому. Но отвратительней всего то, что эта
франко-еврейско-немецкая «демократия» действительно заимствовала какое-то
содержание и вводящие в заблуждения одежды у оскорбленного и непризнанного
немецкого народного духа. Примазываясь к народу, эта «демократия» стала
болтать «по-немецки», и такие ее слова, как «немецкость» [Deutschtum],
«немецкий дух», «немецкая честность», «немецкая свобода», «немецкая
нравственность» стали лозунгами, которые могут сильнее всего оттолкнуть тех,
кто несет в себе истинно немецкий образ. Тех, кто вынужден с горечью
созерцать странную комедию, когда агитаторы из рядов совершенно чужого
племени выступают защитниками немца, вместо того, чтобы дать слово ему
самому.
Поразительный провал столь шумного движения 1848 года легко объясняется тем
странным обстоятельством, что истинный немец и собственно немецкое имя вдруг
оказались представлены породой людей, ему совершенно чуждых. Тогда как Гёте
и Шиллер изливали в мир немецкий дух, вместо того, чтобы говорить о нем,
демократические спекулянты наполняли все немецкие книжные и картинные лавки,
все так называемые «народные» (на деле – акционерные) театры – грубыми,
совершенно пустыми и жалкими продуктами, на которые приклеили рекламную
этикетку «немецкое и еще раз немецкое» для заманивания доверчивых масс. И
действительно, мы зашли так далеко, что немецкий народ оказался выставлен
каким-то сборищем глупцов; предрасположенность к лени и равнодушию доведена
до фантастического самодовольства; значительная часть немецкого народа уже
участвует в этой постыдной комедии, и мыслящий немец не может не смотреть с
ужасом на эти безумные торжества с их театральными декорациями, слабоумными
праздничными речами и безнадежно пустыми песнями, с помощью которых немецкий
народ хотят убедить, что он уже представляет из себя нечто особенное и ему
не нужно стремиться еще чем-то стать.
Так заканчивалась моя ранняя статья 1865 г. Она повела к проекту учредить
газету, которая выражала бы высказанную в данной статье политическую
позицию; господин Юлиус Фрёбель выразил готовность осуществить этот проект,
и так вышла в свет «Южно-немецкая пресса». К сожалению, мне стало ясно, что
г. Фрёбель смотрел на задачи газеты иначе, чем я, и мы должны были разорвать
наши отношения после того, как однажды идея искусства, которое не должно
служить каким-либо утилитарным целям, но имеет собственную ценность,
возмутила его до такой степени, что он буквально разрыдался [34].
Но, конечно, существовали и другие причины, в силу которых я отказался от
дальнейшей разработки начатой темы: «что такое немецкое?». Этот вопрос
вызывал во мне все большее замешательство. Последнее только усилилось под
впечатлением насыщенных важными событиями лет, которые последовали за
временем, когда была написана эта статья. Какой немец пережил 1870 год, не
испытав изумления теми силами, которые тогда совсем неожиданно проявились,
теми мужеством и решимостью, с какими один человек, ясно понимавший то, что
не понимал никто другой, привел эти силы в действие [35]? Тогда просто не
хотелось замечать в происходящем и его отрицательные стороны. Все мы,
хранящие в сердце дух наших великих художников, смотрели, затаив дыхание, за
действиями наших смертельно усталых соотечественников в солдатских шинелях,
сердечно радовались, слыша «Kutschkelied», были захвачены словами «Бог –
наша крепость» перед началом сражения и словами «Только Бога мы славим» –
после [36]. Конечно, нам было трудно поверить, что бесстрашное одушевление
наших патриотов черпало все новые силы только из песни «Стража на Рейне» –
весьма слабого произведения, популярного в мужских хоровых обществах;
произведения, которое французы принимают за песню, посвященную рейнвейну, и
над которым они в связи с этим любят потешаться [37]. Но Бог с ними, пусть
они смеются, сколько им угодно – на этот раз слова их собственной
патриотической песни «Вперед, сыны Отечества» не смогли тягаться со словами
«Любимая Отчизна, ты можешь быть спокойна» [38] и не избавили их от полного
разгрома.
При возвращении нашей победоносной армии я исподволь поинтересовался в
Берлине: будет ли мне дозволено исполнить музыкальное произведение,
посвященное павшим солдатам, если намечается как-то особо отметить их
героический подвиг? И услышал, что по случаю столь радостного события людям
не хочется, чтобы в них специально пробуждали болезненные воспоминания.
Тогда я предложил, снова в осторожной форме, другое музыкальное
произведение, которое сопровождало бы вступление наших войск в столицу и в
котором, под конец (например, когда солдаты будут проходить перед
победоносным монархом), наш столь ухоженный армейский хор исполнил бы одну
из народных песен. Но даже это потребовало бы значительных изменений в
заранее распланированном мероприятии, и мне отсоветовали выступать с
подобным предложением. В итоге я сочинил «Марш императора» для исполнения в
концертном зале [39]: пусть он только там и звучит! Всякий раз я должен был
говорить себе, что возрожденный на полях сражений «немецкий дух» не
нуждается, по-видимому, в идеях композитора, которого принято считать весьма
тщеславным. Однако и многие другие события привели к тому, что я стал
чувствовать себя в новом «Рейхе» так странно, что даже не испытывал
настоящего стимула к продолжению статьи на тему «что такое немецкое?» при
подготовке последнего тома своего собрания сочинений.
Когда я однажды говорил о том, как надо ставить на берлинской сцене «Лоэнгрина»,
редактор «Северогерманской общей газеты» резко высказался в том смысле, что
я не должен считать «немецкий дух» взятым мною в аренду. Я принял эти слова
к сведению и отказался от «аренды». Напротив, я стал радоваться, когда была
введена общенемецкая имперская золотая валюта, которая вышла настолько
оригинально «немецкой», что, в отличие от валют других великих держав мира,
была поставлена в зависимость от «курса» франка и шиллинга [40]. Мне
говорили, что, хотя это весьма неудобно для обычного денежного обращения, но
зато весьма выгодно банкирам. Мое немецкое сердце возликовало и тогда, когда
мы вполне либерально высказались за «беспошлинную торговлю»: нужда и
бедность как царили, так и продолжают царить на нашей земле; рабочие
голодают, промышленность чахнет; зато «гешефт» процветает. Для «гешефта» в
самом солидном смысле уже объявился совсем недавно и Рейхс-маклер, и если
бракосочетаниям важных персон требуется придать особую грацию и
торжественность, то факельное шествие возглавляет, с восточным достоинством,
свежеиспеченный министр [41].
Может быть, все это замечательно и вполне соответствует новому немецкому
Рейху, но я уже не способен это объяснить [zu deuten] и считаю себя не
вправе далее обсуждать вопрос «что такое немецкое?». Может быть, здесь нам
поможет г. Константин Франтц [42]? Или еще и г. Пауль де Лагард [43]? Пусть
они согласятся на вполне дружеское предложение: просветить наше бедное
Байрейтское общество патроната в отношении этого рокового вопроса. Когда они
доберутся до области, которую открыл для меня, как ясно из вышеприведенных
заметок, Себастьян Бах, то я, может быть, смогу избавить столь желанных для
меня сотрудников от дальнейших усилий, продолжив свои размышления.
Как было бы прекрасно, если бы мой призыв нашел отклик у этих господ!
Далее читайте: Николай Мальчевский.
Урок немецкого. Послесловие к статье Рихарда
Вагнера.
ПРИМЕЧАНИЯ
Перевод статьи Рихарда Вагнера «Was ist deutsch?» выполнен по четвертому
изданию его собрания сочинений: Wagner R. Gesammelte Schriften und
Dichtungen. Leipzig. 1907. Band X. S. 36–53. Как и в случае статьи Вагнера
«Модерн» (см. «Русское самосознание», № 5, 1998, с.175–181), переводчик
стремился не «облегчить» достаточно тяжеловесный стиль философской
публицистики Вагнера, но как можно точнее передать его мысли.
Подстрочные примечания
1 Цифры в квадратных скобках относятся к примечаниям переводчика,
помещенным после статьи Р. Вагнера.
2 То есть 1865 г. (примечание Р. Вагнера).
[1]. «Общество патроната» [Patronatverein] было основано в 1878 г. «для
попечения и поддержки торжественных представлений в Байрейте». По замыслу
Вагнера, общество должно было объединить многочисленные «вагнеровские
кружки» по всей Германии. Первый фестиваль в Байрейте состоялся еще в апреле
1876 г. благодаря поддержке страстного поклонника творчества Вагнера короля
Баварии Людвига II. На представлении «Кольца Нибелунгов» присутствовал,
среди других гостей, П. И. Чайковский. Однако из-за финансовых трудностей
Байрейтские фестивали возобновились только в 1882 г. с представления оперы «Парсифаль».
Газета «Байрейтские листы» [Bayreuther Blätter] начала выходить с 1878 г.
как печатный орган «Общества патроната». Статья «Что такое немецкое?»
впервые напечатана во втором номере газеты за указанный год. Подробнее см.
Капп Ю. «Рихард Вагнер». М. (б.г). С. 107 и далее.
[2]. Вагнер имеет в виду свое первое собрание сочинений (см. след.
примечание). При жизни Вагнера было издано девять томов (1871–73); десятый
том появился посмертно в 1883 г. Отметим, что полное собрание сочинений Р.
Вагнера (изданное К. Дальхаузом [Dahlhaus] в 1970-е годы) включает 54 тома.
[3]. Wagner R. Gesammelte Schriften und Dichtungen. Leipzig. 1873. Band VIII.
S. 39–158. Работа «Немецкое искусство и немецкая политика» была написана
Вагнером в 1867–68 гг.
[4]. Гримм Якоб (1785–1863) – немецкий филолог, вместе со своим братом
Вильгельмом (1786–1859) считается основоположником германистики, науки о
германских языках и литературе. Одна из основных работ Я. Гримма – «История
немецкого языка» (1848), которую, вероятно, и имеет в виду Вагнер. Братья
Гримм начали составлять знаменитый «Словарь немецкого языка» (том I вышел в
1854 г.), который остался незаконченным, но послужил образцом для
аналогичных изданий, включая «Толковый словарь живого великорусского языка»
Владимира Даля.
Согласно современной точке зрения, слово deutsch восходит к древненемецкому
diutisc, которое является прилагательной формой слова diot (или diet),
означавшего народ. «Немецкий язык – язык народа в противо-положность языку
высшего духовенства и романизированных франков» (“Wörterbuch der deutschen
Volkskunde”. Stuggart.1974. S.134). В литературном немецком языке слово
deutsch стало широко употребляться только со времени освободительных войн
против Наполеона I в начале XIX в.
[5]. В современном немецком языке прилагательное welsch означает «романский
(итальянский, французский), а также «иностранный, чужеземный» (с
пренебрежительным оттенком).
[6]. «По эту сторону Рейна», то есть за его восточным берегом (Рейн берет
начало в Альпах и впадает в Северное море).
Готы – группа германских племен, живших в III в. до н.э. в Северном
Причерноморье. Впоследствии разделились на вестготов и остготов. Вестготы (визиготы)
захватили в V в. часть территории Галлии и Пиренейского полуострова.
Постепенно были вытеснены или завоеваны франками и арабами. Остготы основали
в 493 г. королевство в Италии, завоеванное в середине VI в. Византией.
Вандалы – группа германских племен, первоначально живших в северной части
Германии; около 430 г. основали королевство в Северной Африке
(приблизительно на территории, соответствующей приморской части современных
Алжира, Туниса и Ливии), примерно через сто лет завоеванное Византией. В 455
г. разграбили Рим, в силу чего название их племенного союза стало
нарицательным.
Франки – германские племена, жившие в III в. по нижнему и среднему течению
Рейна. В конце V в. завоевали Галлию, основав Франкское королевство,
просуществовавшее до 843 г. (см. ниже).
Лангобарды – германское племя, образовавшее в 568 г. королевство в Италии,
на территории современной Ломбардии. В 773–774 гг. завоевано императором
франков Карлом Великим (см. ниже).
[7]. Галлия – римское название обширной территории (часть современных
Франции, Швейцарии и др. стран), населенной с середины I тысячелетия до н.
э. кельтами (индоевропейскими племенами, которых древние римляне называли
галлами).
Остфранки – население восточной части Франкской империи.
[8]. Карл Великий (742–814) – франкский король с 768 г., император с 800 г.
Значительно расширил государство франков за счет территорий в Италии и
Германии. Провел ряд важных реформ в государственной и церковной области. Но
стремление Карла Великого к созданию централизованной монархии
абсолютистского типа противоречило общей тенденции его времени к
феодализации. Формально созданная им империя распалась в 843 г. по
Верденскому договору, в результате которого возникли прообразы современных
национальных государств: Франции, Италии и Германии (основой последней стало
королевство Людовика Немецкого). Однако de facto разделение империи
произошло еще на рубеже 813–814 гг., когда императорский титул перешел от
тяжело больного Карла Великого к его сыну Людовику Благочестивому, слабому
правителю, уступившему реальную власть своим сыновьям. Борьба с одним из
них, Лотаром, привела к отречению отца в 833 г. Подробнее см. Ш. Бемон и Г.
Моно «История Европы в средние века». Пг. 1915.
[9]. Меровинги – первая королевская династия во Франкском государстве (конец
V в. – 751), названа по имени полулегендарного основателя династии Меровея.
Каролинги – королевская, а затем императорская династия в государстве
франков; названа по имени своего самого выдающегося представителя Карла
Великого. После распада его империи короли из этой династии правили на
территории Италии (до 905 г.), Германии (до 911 г.) и Франции (до 987 г.).
Окончательное падение Каролингов во Франции и переход королевской власти к
Гуго Капету ознаменовали торжество феодального строя в Европе, когда сеньоры
отдельных «феодов» стали фактически независимыми от короля правителями.
Основание немецкого государства принято связывать с именем Генриха I
Птицелова, избранного «королем саксов и франков» в 919 г. По преданию,
послы, вручившие ему знаки королевского достоинства, нашли его на охоте,
расставлявшим силки для птиц. Генрих Птицелов был представителем племени
саксов, живших между нижними течениями Рейна и Эльбы.
Священная Римская империя была основана Оттоном I Великим (сыном Генриха
Птицелова) в 962 г. и рассматривалась современниками как восстановление
империи Карла Великого или даже Западной Римской империи, павшей в 476 г. На
деле независимость от империи Оттона I и его преемников сохранила Франция,
где с 987 г. правила династия Капетов (Капетингов). Именно Франция и стала
историческим врагом Священной Римской империи (в название которой с конца XV
века вошли слова о «немецкой нации»). С окончанием Тридцатилетней войны в
1648 г. (см. ниже) империя превратилась в конгломерат фактически независимых
государств-княжеств с чисто номинальным главою в лице императора. Священная
Римская империя была окончательно ликвидирована Наполеоном I в 1806 г.
[10]. Слово das Wesen оказалось одним из наиболее трудных для перевода в
статье Рихарда Вагнера. В отдельных (и достаточно редких) случаях он
использует это слово в традиционном значении сущности (основного начала,
определяющего внутренне единство чего-либо), например, в выражении «сущность
немецкого духа» и т. п. Но наиболее часто, в выражении das deutsche Wesen
явно подразумевается, с точки зрения переводчика, подлинная внутренняя
общность немецкого народа, в противоположность внешней
социально-политической форме его существования. В этом смысле das deutsche
Wesen Вагнера приближается к понятию die Gemeinschaft (в его
противоположности понятию die Gesellschaft) немецкого социолога Фердинанда
Тённиса (1855–1936). Заметим, что Ф. Тённис называет связь людей, на которой
покоится die Gemeinschaft, связью сущностной, что, на наш взгляд, говорит в
пользу указанного сближения.
Можно добавить: как отмечается в «Краткой истории немецкой литературы» («Kurze
Geschichte der Deutschen Literatur», Berlin, 1990, S.232), представители
литературно-патриотического направления «Буря и натиск» (сложившегося в
период 1760–1780 гг.) рассматривали нацию в целом как natűrliche Wesen в
противоположность «искусственно устроенным общественным отношениям». То есть
выражение das deutsche Wesen можно было бы без большой натяжки перевести и
как немецкая нация. Переводчика удержала от этого, прежде всего, печальная
непроясненность понятия нации в современной патриотической публицистике,
несмотря на наличие глубокого раскрытия этого понятия рядом русских
мыслителей, например, Н. Г. Дебольским (см. статью о его творчестве в
журнале «Русское самосознание», № 3, 1995).
[11]. Притязания римских пап основывались на фальшивке, получившей название
«Константинов дар», согласно которой перед своей смертью в 337 г. Константин
I Великий будто бы предоставил папе Сильвестру I власть над Римом, Италией и
западными провинциями Римской империи и признал «вечное» главенство папы над
светскими владыками. Католическая церковь отказалась от ссылок на
«Константинов дар» только в XVII в., когда фактически распалась и Священная
Римская империя. «Походы на Рим» (о которых Вагнер упоминает ниже)
германских императоров были связаны как с борьбой против папских амбиций,
так и со стремлением удержать Италию в составе Священной Римской империи.
Считается, что окончательная «победа папства над империей» (Бемон и Моно)
произошла в 1254 г., когда во время итальянского похода умер император
Фридрих II Гогенштауфен, ранее отлученный «за презрение к папской власти»
Лионским собором 1245 г.
[12]. Эльзас – область в бассейне Рейна, главный город Страсбург (франц.
Страсбур). В X веке Эльзас вошел в состав Священной Римской империи.
Территория Эльзаса служила ареной постоянных конфликтов Германии и Франции.
В 1681 г. Эльзас был официально аннексирован Францией (фактически – после
окончания Тридцатилетней войны), в 1871 г. возвращен в состав Германии
(«Второго Рейха» Бисмарка; см. ниже). Был снова отторгнут Францией в 1919
г., снова присоединен к Германии в 1940 г., снова принадлежит Франции после
Второй мировой войны. Подавляющее большинство эльзасцев говорит на
алеманском диалекте немецкого языка (allemand – франц. немец, немецкий). По
современным данным, около 70% эльзасцев считают себя немцами, но «гражданами
Франции».
[13]. Р. Вагнер говорит о deutschen Niederlanden, но переводчика удержало от
буквального перевода («нижние», то есть примыкающие к Северному морю,
немецкие земли) сопоставление с Италией, в этом случае не слишком логичное.
С точки зрения переводчика, Вагнер имел в виду области современной нижней
Австрии (ниже реки Энс, притока Дуная), граничащие с Италией.
[14]. Тридцатилетняя война (1618–1648) велась между так называемым «габсбургским
блоком» и «антигабсбургской» коалицией. В «блок» входили, наряду с
австро-испанскими Габсбургами (императорская династия с 1438 г.), и
католические князья Германии. В широкую коалицию их противников вошли,
наряду с Францией и Швецией, протестантские князья Германии (коалицию
активно поддерживали Англия и Голландия). Решающие успехи Франции
(руководимой кардиналом Ришелье, который из внешне-политических соображений
принял сторону протестантов), связанные с победами выдающегося полководца
принца Конде, определили торжество «коалиции». По условиям Вестфальского
мира Священная Римская империя была разделена на 360 (!) государств, «из
которых каждое могло иметь свое войско, суд, управление, дипломатию… Власть
императора потеряла всякое значение» (П. Г. Виноградов «Учебник всеобщей
истории», ч. III, М. 1917). По словам того же историка, «в некоторых
областях Германии погибло две трети населения», а «некоторые местности
совсем опустели» (с.56).
[15]. Древнегреческий миф об Ифигении составил сюжет трагедий Еврипида
(около 480–406 до н. э.) и Гёте (1749–1832). Характерно, что названия этих
трагедий принято переводить одинаково: «Ифигения в Тавриде», причем под
Тавридой у Гёте понимается Крым. Однако у Еврипида речь шла о Таврисе,
маленьком острове в Адриатическом море; Крым же древние греки называли
Таврикой.
[16]. Винкельман Иоганн Иоахим (1717–68), немецкий теоретик искусства,
основоположник эстетики классицизма. Основные работы: «История искусства
древности» и «Мысли по поводу подражания греческим произведениям в живописи
и скульптуре».
Лессинг Готхольд Эфраим (1729–81), немецкий драматург, литературный критик и
теоретик искусства. С развитием принципов классической эстетики связано, в
первую очередь, его исследование «Лаокоон» (1766), по названию знаменитой
скульптурной группы античности. Со взглядами самого Р. Вагнера на культуру
Древней Греции читатель может познакомиться несколько подробнее по изданию:
«Общая история европейской культуры». СПб. 1908. Т.I. С. 369–406, 508–585.
[17]. Карл V (1500–58), император Священной Римской империи в 1519–1556 гг.,
испанский король (Карлос I) в 1516–56 гг. из австрийской династии
Габсбургов. Пытался создать «мировую христианскую державу» с католицизмом
как общим вероисповеданием. Потерпел поражение в борьбе с немецкими
князьями-протестантами и отрекся от престола после заключения Аугсбургского
мира в 1555 г.
[18]. Курфюрсты [Kurfürsten], букв. князья-избиратели, то есть князья,
обладавшие (с XIII в.) правом участвовать в избрании императора Священной
Римской империи. Следует отметить, что, говоря в других случаях о «немецких
князьях», Вагнер имеет в виду как курфюрстов, так и «простых» князей [Fürsten],
наследственных владельцев пожалованных им или их предкам земель.
[19]. Генрих VII (около 1275–1313) из династии Люксембургов. Был немецким
королем и императором Священной Римской империи с 1308 г., умер во время
похода в Италию (1310–1313).
[20]. Римская курия – совокупность центральных учреждений папской власти.
[21]. Фридрих II Великий (1712–86), король Пруссии, выдающийся полководец и
государственный деятель, автор ряда произведений философско-политического и
литературно-философского характера («Антимаккиавели», «Критическое
исследование “Системы природы”», «О немецкой литературе»). Негативное
отношение Вагнера к Фридриху Великому вряд ли вполне справедливо и связано,
на наш взгляд, с интересом прусского короля к идеям и представителям
французского Просвещения (Вольтер, Д’Аламбер и др.).
[22]. Ради короля Пруссии (франц.)
[23]. Легенды о поисках чаши Грааля «простецом» Парсифалем (также Парцифалем,
Персевалем) и о любви Тристана и Изольды легли в основу многочисленных
произведений средневековой литературы Франции, Италии и Германии. В
частности, обе легенды разрабатывал французский поэт Кретьен де Труа (около
1130–1191). Наиболее совершенное выражение эти легенды нашли у Вольфрама фон
Эшенбаха (около 1170–1220), который опирался в своем переложении «Парсифаля»
на Кретьена де Труа, и у Готфрида Страсбургского (умер около 1220), который
использовал роман англо-норманнского писателя Томаса Британского.
[24]. Клир – совокупность всех служителей церкви, духовенство.
[25]. Ришелье Арман Жан дю Плесси (1585–1642), кардинал (с 1622 г.), с 1624
г. глава Королевского Совета, фактический правитель Франции при Людовике
XIII. Ликвидировал политические права гугенотов (французских протестантов),
взяв после 14-месячной осады их главный оплот крепость Ла-Рошель. В то же
время энергично способствовал вступлению Франции в Тридцатилетнюю войну на
стороне «антикатолической» коалиции (см. выше). В итоге Франция не только
присоединила к себе Эльзас (кроме Страсбурга), но и стала на длительное
время самым могущественным государством Европы.
[26]. Бах Иоганн Себастьян (1685–1750), великий немецкий композитор и
органист, мастер полифонии. Особенно знамениты его мессы на евангельские
темы, сочинения для органа и клавира; написал около 200 кантат
(вокально-инструментальных произведений). Значительную известность в
музыкальном мире получили и его четверо сыновей, которые оказали
плодотворное влияние на творчество Гайдна, Моцарта, Бетховена. Тюрингия –
область Германии с центрами в Веймаре и Эрфурте.
[27]. По-видимому, Вагнер приводит отрывок из своего собственного сочинения,
установить которое переводчику не удалось.
[28]. Имеется в виду драма Гёте «Гёц фон Берлихинген с железной рукой»
(первая постановка в 1774 г.). Берлихинген Гёц (Готфрид) фон (1480–1562),
немецкий рыцарь, участник и один из руководителей Крестьянской войны 1524–26
гг., вспыхнувшей на волне Реформации. Гёте существенно отошел от
исторических фактов, стремясь представить в своем герое рыцаря свободы,
чести и справедливости.
[29]. Возможно, что Вагнер имеет в виду, помимо прочего, существующую и до
сих пор в отечестве Шекспира версию, согласно которой его произведения «в
действительности» создал Френсис Бэкон (1561–1626). Последний разработал в
трактате «Новый органон» (1620) так называемый «научный метод», где главное
место занимает систематизация эмпирических фактов.
[30]. Бёрне Людвиг (1786–1837), публицист и литературный критик. Родился в
гетто во Франкфурте-на-Майне; до принятия крещения носил имя Лёб Барух.
Характерны его слова о себе самом: «Вся моя сущность – в иронии», а также о
Гёте: «Я ненавижу Гёте с тех пор, как начал чувствовать, и знаю, почему
ненавижу, с тех пор, как начал мыслить». Ядовитой иронией по отношению ко
всем и вся проникнуто основное произведение Бёрне «Письма из Парижа».
[31]. Меттерних Клеменс (1773–1859), князь, министр иностранных дел и
фактический глава австрийского правительства в 1809–1821 гг., канцлер в
1821–48 гг. Всячески противодействовал объединению Германии и укреплению
позиций России в Европе.
[32]. Немецкая студенческая корпорация была создана в 1818 г. в Иене как
централизованная организация многочисленных студенческих братств [Burschenschaften].
Выступала против решений Венского конгресса 1815 г. (которым фактически
«дирижировал» Меттерних), сохранявших разделение Германии. Деятельность
корпорации нередко принимала национально-революционный характер. Самороспуск
в 1935 г. ввиду «достижения целей Немецкой национальной революции».
Якобинский клуб (или «клуб друзей конституции») был создан в 1789 г. и
проводил свои заседания в Париже в помещении бывшего доминиканского
монастыря св. Иакова (St. Jakob), давшего клубу его название. Из «якобинцев»
вышли многие радикальные вожди Французской революции (Робеспьер, Марат,
Сен-Жюст и др.). Закрыт в 1794 г.
[33]. Так называемая «Июльская революция» 1830 г. во Франции привела к
власти «короля баррикад» Луи Филиппа Орлеанского, который был свергнут в
результате «Февральской революции» 1848 г., провозгласившей республику.
Последний раз французская монархия была восстановлена в 1852 г.; императором
стал Луи Наполеон Бонапарт (Наполеон III), правивший до 1870 г.
Все эти события нашли отголосок в Германии. В 1832 г. немецкие «демократы»
приняли обращение «к народам Европы», в котором призыв к национальному
единству сочетался с требованиями либерально-демагогического характера.
Обращение вызвало так называемое «преследование демагогов» со стороны
правительства.
Более серьезный характер имели революционные события 1848–49 гг., в которых
молодой Вагнер принял активное участие. В мае 1848 г. во Франкфурте-на-Майне
открылось Общегерманское Национальное Собрание под лозунгом создания единого
германского государства и была принята «имперская конституция». Но
постепенно в среде «демократов» возобладали, по выражению Вагнера,
«агитаторы из рядов совершенно чужого племени». В июле 1849 г. Собрание было
разогнано королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом IV.
[34]. Фрёбель Юлиус (1805–1893), немецкий публицист и политик, член
Общегерманского Национального Собрания 1848 г. После разгона Собрания
эмигрировал в Северную Америку (1849–1857), затем жил и работал в Вене,
последовательно выступая за идею Великой Германии.
[35]. Имеется в виду Бисмарк Отто фон Шёнхаузен (1815–1898), князь, прусский
министр иностранных дел с 1862 г., первый рейхсканцлер Германской империи
(Второго Рейха) в 1871–90 гг. Объединение Германии стало итогом
франко-прусской войны 1870–71 гг., в ходе которой произошел полный разгром
французской армии при Седане. По Франкфуртскому миру в состав объединенной
Германии вошли также Эльзас и Лотарингия. Преследуя национальные интересы
Германии, Бисмарк в то же время настойчиво предупреждал о необходимости
избегать военного конфликта с Россией.
[36]. Kutschkelied – букв. песня возницы, кучера. Какую конкретную песню
имеет в виду Вагнер, установить не удалось.
Вагнер также приводит начальные слова религиозных гимнов (хоралов),
написанных Мартином Лютером, среди которых наиболее знаменит хорал “Ein’
feste Burg ist unser Gott // Ein’ gute Wehr und Waffen” (Бог – наша
крепость, наш прочный щит и оружие).
[37]. «Стража на Рейне» (“Wachte am Rhein”) – популярная песня, в которой
подчеркивалась естественная западная граница Германии, отделявшая ее от
исторически враждебной Франции. По данным, приведенным в исследовании Х.
Салми (см. ссылку в послесловии переводчика), автором «Стражи на Рейне» был
Карл Вильгельм (Carl Wilhelm, 1854). Заметим, что сочетание патриотических
мотивов с прославлением «доброго рейнского вина» вообще характерно для ряда
немецких песен. В частности, такова «Застольная песня для свободных» поэта и
переводчика Иоганна Генриха Фосса (1751–1826).
[38]. «Вперед, сыны отчизны милой» – начальные слова «Марсельезы», слова и
музыку которой сочинил капитан Руже де Лилль («гений одной ночи», по
выражению С. Цвейга) в связи с тем, что в апреле 1792 г. Франция объявила
войну Австрии и Пруссии. Первоначально это сочинение носило название
«Походной песни рейнской армии», но после исполнения в Марселе при отправке
добровольцев творение Р. де Лилля быстро стало гимном революционной Франции,
а после провозглашения «Третьей республики» – и официальным государственным
гимном.
[39]. «Марш императора» был написан Вагнером в апреле 1871 г. «для большого
парадного оркестра и всенародного пения». Лейтмотив марша должен был, по
идее Вагнера, многократно сливаться с протестантским хоралом «Бог – наша
крепость» (см. выше).
[40]. Здесь и ниже Вагнер подвергает критике так называемую «либеральную
эру» (1871–78 гг.) в истории объединенной Германии, когда Бисмарк в
значительной степени опирался на представителей национально-либеральной
партии, созданной в 1866–67 гг. В этот период была установлена национальная
золотая валюта (марка, по закону, принятому в 1873 г.) и создан в 1875 г.
Имперский Банк. «Либеральная эра» сопровождалась лихорадочной спекуляцией и
созданием множества предприятий, основатели которых получили название
«грюндеров», ставшее синонимом нуворишей. По выражению известных французских
историков Лависса и Рамбо (см. «История XIX века», М., 1939, т.7), подобные
предприятия «вскоре смёл вихрь банкротств». Постепенно Бисмарк вывел из
своего кабинета «либералов» и перешел к более консервативной и социально
ориентированной политике.
[41]. Маклер – то же, что и брокер; как индивидуальные лицо или
представитель фирмы, маклер обогащается на посреднических операциях при
различных сделках. Кого именно Вагнер иронически называет «рейхс-маклером»,
неясно. Современники упрекали Бисмарка за слишком тесную связь со своим
«финансовым советником» банкиром Блейхрёдером [Bleichröder], представителем
финансовой «империи» Ротшильдов. Для таких упреков были, по-видимому,
основания: Блейхрёдер оказался первым евреем в Пруссии, который, не приняв
крещения, получил баронский титул по личному представлению Бисмарка.
[42]. Франтц (Frantz) Густав Адольф Константин (1817–1891), немецкий
философ, политик и публицист. Основная философская работа «Положительная
философия Шеллинга» в 3-х томах. Автор ряда работ по теории государства и
права, в которых рассматривал «федерализм» как оптимальное государственное
устройство, способное противостоять и сепаратизму, и чрезмерной
централизации. Отрицательно относился к партийно-парламентской форме
правления, отстаивая принцип сословно-корпоративной организации общества («Kritik
aller Partein» (1862)). Был резким критиком «либеральной эпохи» 1871–78 гг.
Свою работу «Немецкое искусство и немецкая политика» Вагнер начинает с
обширной цитаты из «превосходной», с его точки зрения, книги К. Франтца
«Исследования о европейском политическом равновесии».
[43]. Лагард Пауль Антон де (1827–1891), выдающийся немецкий
филолог-ориенталист, культурфилософ и публицист. Исследовал так называемую «Септугианту»
(от лат. «семьдесят»), то есть перевод «Ветхого завета» на греческий язык,
выполненный, по преданию, за 72 дня переводчиками-евреями, приехавшими из
Иерусалима в Александрию. Показал, что «ветхий завет» содержит
многочисленные заимствования из религий других народов (в частности, слово
«мессия» впервые появилось в древнеперсидских религиозных текстах). Считал,
что все христианские церкви далеко отошли от первоначального учения Христа;
особо негативную роль сыграл при этом «самозванный» апостол Павел. Как Р.
Вагнер и К. Франтц, П. де Лагард критически оценивал социально-политическую
ситуацию в Германии во время «либеральной эпохи». Основное произведение:
«Немецкие сочинения» (Deutsche Schriften), в 2-х томах (1878–81), оказало
огромное влияние на рост немецкого национального самосознания в образованной
части общества.
Далее читайте:
Николай Мальчевский. Урок немецкого. Послесловие к статье Рихарда
Вагнера.
Вагнер, Вильгельм Рихард
(Wagner), (1813-1883), биографические материалы.
|
