В течение этих двух
недель несколько раз виделся и разговаривал с Александром Михайловичем
Василевским.
Ощущение, что в этом человеке сочетается большая мягкость с большой
твердостью воли, сейчас, последние годы, проявляемой не только в том, что он
пишет, в отстаивании собственного взгляда, как мне думается, наиболеё
самокритического среди всех военных мемуаристов, во всяком случае, среди
всего того, что появилось в печати. Воля проявляется и в отношении к себе,
своему здоровью, своему распорядку жизни, своей приверженности к работе.
Человек, давно и тяжело больной, он выработал в себе привычку к этой
болезни, к этой постоянно обременяющей его тяжести, и эта выработанная
привычка к болезни связалась воедино с еще болеё давно выработанной
привычкой к регулярной и неукоснительной работе.
Сознавая свое нездоровье и планомерно противоборствуя ему, этот человек в то
же время не стал рабом своих болезней, не окунулся в них, не сделал их
предметом своих главных разговоров или главных размышлений.
Есть люди, которые любят говорить о том, что болезнь мешает им работать. Он
принадлежит к другой категории людей, постоянно сознающих, что болезнь и
мешает их работе, и может прервать эту работу, но при этом думающих о своих
болезнях именно с этих позиций, а не вообще. Размышления о том, лучше или
хуже себя я чувствую, – это размышления, связанные прежде всего с тем,
меньше или больше, лучше или хуже мне удается работать при такой, меняющей
свои параметры, но постоянной данности, как болезнь.
Поистине стоит поучиться такому отношению к болезни, к работе и в общем-то к
жизни.
Говорили на разные темы. Сначала зашел разговор о Еременко. Я услышал
довольно жесткую характеристику Еременко как человека искательного, ловкого
и способного в одних случаях на подхалимство, а в других – на обман, на
введение в заблуждение.
По словам моего собеседника, Еременко, в частности, в тяжелые для
Сталинграда дни, когда у Чуйкова все висело на волоске и когда Сталин
потребовал через Василевского, чтобы Еременко выехал туда, на правый берег
Волги, к Чуйкову и помог ему, – именно такое выражение употребил Василевский
и, очевидно, это было выражение Сталина, – Еременко два дня откручивался от
этого и поехал только на третий день, при этом выполнив приказ Сталина
довольно своеобразно.
Александр Михайлович Василевский с большим чувством, очень добрым, вспоминал
фотокорреспондента «Правды» Михаила Калашникова, рассказывал о том, какой
это был сдержанный, скромный, не похожий по своему характеру и повадкам на
большинство других фотокорреспондентов человек.
– У меня сохранился снимок – сказал Александр Михайлович, – этот снимок
сделан уже после того, как мы ворвались в Крым. На этом снимке я, Ворошилов
и Михаил Калашников. А делал этот снимок мой тогдашний водитель, который
неплохо фотографировал вообще и был, так сказать, моим штатным
фотокорреспондентом. Снялись, и Калашников уехал вперед, в один из наших
корпусов, а через три часа мне позвонили, что он убит. Снимок этот у меня
есть, добавил Александр Михайлович, если хотите, я вам могу его дать.
Вернувшись к прерванному разговору о Еременко, он сказал, что дело тогда в
Сталинграде обстояло так:
– Немцы очень сильно нажимали на Чуйкова, и это беспокоило Сталина. К этому
времени, – сказал о себе Василевский, – я находился на левом берегу Волги,
там же, где и Еременко, который перебрался туда из Сталинграда еще в первой
половине сентября. Еременко как командующий фронтом занимался Сталинградом,
а мне было поручено готовить нашу будущую наступательную операцию. Меня
вызвал в один из тяжелых для Сталинграда дней к телефону Сталин. Сказав о
том, что его тревожит положение в Сталинграде у Чуйкова, велел передать его
приказание Еременко: переправиться через Волгу самому в Сталинград и помочь,
как он выразился, там Чуйкову. Звонок был уже вечерний. Я связался с
Еременко и передал ему приказание Сталина. Он ответил, что все будет
сделано, что он ночью выедет в Сталинград. Утром я, к своему удивлению,
узнал, что в Сталинград он не выехал, находился по-прежнему здесь, на
командном пункте. В разговоре со мной Еременко сказал, что он посылал людей
на переправу, но обстановка там была такая, при которой переправляться
оказалось в эту ночь невозможным. Он переправится следующей ночью.
В разговоре со Сталиным, который звонил и вызывал меня каждый день, я
ответил на его вопрос, что через Волгу, как доложил Еременко, оказалось
невозможным переправиться предыдущей ночью и он переправится к Чуйкову в
следующую.
Вечером я узнал, что Еременко отправился на переправу через Волгу, но утром
выяснилось, что он и на этот раз не переправился туда, потому что ему якобы
не позволила это сделать обстановка. Маркиан Михайлович Попов, который был
его заместителем и выезжал с ним вместе на переправу, говорил мне потом, что
обстановка на переправе была в ту ночь нормальная, такая же, как и в другие
ночи; риск, конечно, существовал, но люди в продолжение ночи переправлялись
и туда, и обратно.
Пришлось при очередном разговоре со Сталиным в ответ на его вопрос доложить,
что Еременко пока еще не удалось переправиться в Сталинград.
– Выгоните его туда, – сердито приказал Сталин, – чтоб он был сегодня ночью
там, у Чуйкова.
Пришлось передать Еременко это приказание. Ночью он снова поехал на
переправу, связавшись предварительно с Чуйковым и договорившись, где и как
тот его будет встречать. Но переправился он через Волгу не там, где
договорились, а в другом месте. Чуйков ждал его несколько часов на этой
переправе, а Еременко все не было и не было. А он тем временем,
переправившись в другом месте, приехал в дивизию, помнится, к Людникову,
связался от Людникова еще с одним командиром дивизии, поговорил с тем и с
другим и, вернувшись на переправу, к утру был обратно на левом берегу Волги,
так и не повидавшись с напрасно прождавшим его командармом.
Он умел выкручиваться и вместе с тем имел большие способности к подхалимажу.
Вылезать наружу из блиндажа или подземелья, по моим наблюдениям, он не
любил. Очень не любил. В период наступления южнеё Сталинграда и событий под
Котельниково мне довелось много ездить, но с Еременко я не помню, чтобы
приходилось ездить. Со мной обычно ездил не он, а Хрущев. Тот много
действительно ездил, всюду бывал.
Я спросил, чем, по его мнению, объясняется, что Сталин, изменивший свое
мнение к концу войны о целом ряде людей, у которых были заслуги в прошлом,
но которые, как выяснилось, не принадлежали к числу наиболеё способных и
перспективных людей в эту войну, не переменил свое мнение о Еременко и много
раз назначал его на разные фронты, хотя количество фронтов, которыми в
разное время Еременко командовал, в то же время говорит само за себя, что он
был, очевидно, далеко не всегда на высоте.
– Видите ли, – сказал Александр Михайлович, – сыграло роль то, что я вам уже
говорил, – его умение выкручиваться, втирать очки и умение заниматься
подхалимажем, но у Сталина, надо сказать, были известные основания и к
положительной оценке деятельности Еременко в такой тяжелый момент, как
начало Сталинградских событий. На подступах к Сталинграду в августе Еременко
действовал упорно и умело, он, надо отдать ему должное, многое сделал для
того, чтобы сдержать наступление немцев. И Сталин это высоко оценил.
Впоследствии он говорил о Еременко, что это генерал обороны. Когда
наступление Сталинградского, переименованного уже к этому времени в Южный,
фронта продолжало развиваться дальше и дальше, Сталин счел целесообразным
заменить командующего фронтом. Он меня спросил, кого я считаю возможным
выдвинуть на роль командующего фронтом. Я сказал ему, что на эту роль
подходит Малиновский, который успешно командовал армией под Котельниково и
впоследствии, имел и опыт командования фронтом. Сталин при этом вспомнил
Малиновскому его неудачу в роли командующего фронтом во время летнего
прорыва немцев, взятие ими Ростова и Новочеркасска, но, тем не менеё, после
того как я повторил свою положительную характеристику Малиновского,
согласился и принял решение назначить его командующим фронтом, а Еременко
перевести на Северо-Западный фронт.
Генералом обороны называл Сталин и Ивана Ефимовича Петрова. О Петрове у него
сложилось мнение по его действиям в Одессе, в Севастополе и на Кавказе, что
он способен к упорной обороне, но не проявляет достаточной энергии, напора в
наступлении. По отношению к Петрову, как мне кажется, мнение это было
несправедливым. Петров обладал всеми данными, необходимыми командующему
фронтом для действий в любой обстановке – и в обороне, и в наступлении.
Я вернулся к упоминанию о Хрущеве. Спросил, какого мнения Александр
Михайлович об этом человеке. Василевский сказал, что «в тот период, когда
Хрущев был членом Военного совета фронта, когда ему с ним много в такой роли
приходилось встречаться, он оценивал его положительно. Хрущев был человеком
энергичным, смелым, постоянно бывал в войсках, никогда не засиживался в
штабах и на командных пунктах, стремился видеться и разговаривать с людьми,
и, надо сказать, люди его любили».
– Однажды мы прилетели вместе с Хрущевым в Заволжье из Москвы, – вспомнил
Василевский, – и, пересев на машины, поехали по голой заволжской степи в
направлении к командному пункту фронта. Мы проехали некоторое время, увидели
какой-то навес, строение неподалеку от него, решили остановиться, чтобы
перекусить. В Москве сделать это оказалось недосуг – ни мне, ни Хрущеву.
Пока те, кто нас сопровождал, устраивали на скорую руку перекус, Хрущев
увидел в отдалении около какого-то небольшого строения женщину и мужчину и
вместе со мной пошел к ним: «Давай пойдем, поговорим». Люди это были
пожилые, мужчина был хмурый, бородатый, на приветствие Хрущева и на вопрос:
«Ну, как вы тут, как идет жизнь?» – сначала ничего не ответил, хмуро молчал,
а потом так же хмуро сказал:
– Ну, какая тут жизнь, что это за жизнь?
– А вы здешний?
– Какой я здешний. Я не здешний, я николаевский.
– А кем вы там были?
– Председателем колхоза. Вот там была жизнь, на Николаевщине. Там была
жизнь, колхоз был хороший. Был я на съезде колхозников, выступал,
рассказывал о колхозе своем. С Микитой встречался, беседовал, хвалил он наш
колхоз за нашу работу.
Надо сказать, что Хрущев был в такой бекеше, в шапке не генеральской, знаков
различия не было видно, и я обратился к этому бывшему председателю колхоза и
спросил:
– А вот этого человека вы не знаете?
– Не знаю.
– Может, знаете. Ну-ка, приглядитесь. Он пригляделся, как вскрикнул:
– Так то же Микита. Ты тоже здесь?
Страшно обрадовался Хрущеву и стал его обнимать, а тот с не меньшей охотой
стал обнимать его. И потом, конечно, позвал позавтракать вместе с нами. Вот
такая произошла встреча там, в заволжской степи, неожиданная для нас обоих.
По словам Василевского, Хрущев при своем положении члена Военного совета
фронта и члена Политбюро тем не менеё, на его памяти, сам не звонил Сталину,
и были случаи, когда он просил позвонить Василевского, Сталин вызывал
Василевского в Москву, об этом узнавал Хрущев и говорил ему:
– Мне тоже надо поехать в Москву, зайти в Политуправление, поговорить со
Щербаковым, хорошо бы мне слетать вместе с вами; позвоните Сталину, чтобы он
меня вызвал в Москву.
Василевский отвечал:
– Позвоните сами.
Но Хрущев отнекивался и настаивал на своей просьбе:
– Вам удобнее, он вас уже вызвал, вы объясните ему, что мне нужно
встретиться со Щербаковым.
– В общем итоге я звонил, – сказал Василевский. – Сталин спрашивал:
– А что, чего он хочет в Москву, что там ему нужно?
– Я объяснил, что ему нужно быть в Политуправлении, встретиться со
Щербаковым.
– Ну, возьмите его с собой, пусть прилетает, – говорил Сталин.
– И мы летели вместе и вместе возвращались. Там, в Москве, насколько мне
известно, со Сталиным в эти прилеты свои Хрущев не виделся и видеться не
пытался.
Судя по тому, как рассказывал об этом Василевский, это происходило не
однажды, а по крайней мере хотя бы два раза, во всяком случае, он
рассказывал это так, как будто было несколько таких случаев на его памяти».
В одном из дальнейших разговоров Александр Михайлович коротко
охарактеризовал Штеменко. Сказал, что это человек в военном отношении
образованный, очень работоспособный, и не только работоспособный, но и
способный, энергичный, с волевыми качествами. В свое время, когда Сталин
послал на Кавказ Берию с поручением спасти там положение после поражения
Южного фронта, Берия просил рекомендовать, кого из работников Генерального
штаба ему взять с собой, и мы ему порекомендовали, сказал Александр
Михайлович, Штеменко как молодого и способного штабного работника, он взял
его с собой, и несколько месяцев Штеменко был с ним. Это, к сожалению,
многое потом определило и в его судьбе, и в его поведении.
Начальником Генерального штаба он был назначен совершенно неожиданно для
Василевского. В послевоенное время, когда Булганин был министром, а
Василевский в течение довольно продолжительного времени был и первым
заместителем министра, и начальником Генерального штаба, он обратился к
Булганину с предложением освободить его от одной из этих обязанностей,
потому что ему просто невмоготу справляться с ними с обеими.
– А кого же назначить? – спросил Булганин.
– Антонова, – сказал Василевский.
И охарактеризовал Антонова самым отменным образом, указав при этом, что он
уже имеёт опыт работы начальником Генерального штаба, уже побывал в этой
роли. К тому времени, когда возник этот разговор, Антонов был первым
заместителем Василевского по Генеральному штабу. Булганин согласился, с этим
они и пришли на Политбюро, Но там, на Политбюро, произошло нечто совершенно
неожиданное для Василевского. Когда они доложили о предложении, Сталин
сказал, что на пост начальника Генерального штаба следует выдвинуть
Штеменко. Попытки настоять на назначении Антонова ни к чему не привели.
Вопрос был предрешен еще до заседания. С тем они ушли. Штеменко был назначен
начальником Генерального штаба прямо из начальников Оперативного управления.
А Антонов с должности заместителя начальника Генерального штаба поехал на
должность заместителя командующего Кавказским военным округом. Когда я
сказал ему об этой, совершенно неожиданной для него новости, он чуть не
заплакал, рассказывал Василевский.
Снятие Штеменко с должности начальника Генерального штаба произошло тоже при
Сталине и столь же неожиданно, как и его назначение.
Однажды – к тому времени Василевский был уже министром обороны – его вызвали
на Политбюро, был доклад об очередных делах, вместе с ним был Соколовский –
первый заместитель министра и Штеменко как начальник Генерального штаба.
Сталин выслушал доклады и сказал:
– А теперь еще один вопрос надо решить. Надо назначить нового начальника
Генерального штаба вместо товарища Штеменко. Какие у вас будут предложения?
– обратился он к Василевскому.
Василевский сказал, что он предложение внести не готов, что ему надо
подумать.
– Вот всегда так, надо отложить, подумать, – сказал Сталин. – Почему у вас
нет предложений?
Я, рассказывал Василевский, был совершенно не готов к такому серьезному
делу, как замена одного начальника Генерального штаба другим. Вносить
предложение по такому вопросу непросто.
В это время сидевший рядом со мной Соколовский толкнул меня в бок и тихо
говорит:
– Саша, я готов пойти на это,– на Генеральный штаб.
– А как же ты как мой заместитель, кто же вместо тебя?
– Там посмотрим, – так же тихо сказал Соколовский, – я пока буду и то, и
другое. Не подведу.
Соколовского я знал как очень сильного штабного работника и после того, как
он предложил мне себя на этот пост, я тут же сказал Сталину, что, вот,
считаю, что можно на этот пост назначить Соколовского.
Сталин задал тот же вопрос, что задал Соколовскому я:
– А как же будет с исполнением обязанностей заместителя министра?
Я ответил словами Соколовского, сказал, что надеюсь, что он справится с тем
и с другим. Тут же было принято и записано соответствующеё решение.
После этого мы ушли. Первый ушел Штеменко. Потом мы с Соколовским. Штеменко
так и не сказал за все заседание ни слова. Когда я, уходя последним, уже был
в дверях, Сталин позвал меня обратно. Я зашел, поняв, что он хочет говорить
со мной, с одним из нас троих.
– Чтоб вы знали, товарищ Василевский, почему мы освободили Штеменко. Потому
что он все время пишет и пишет на вас, надоело. Поэтому решили освободить.
Так Сталин объяснил мне тогда причины снятия Штеменко.
Впоследствии я мог убедиться в правильности его слов, держа в руках
документы.
Назначение Штеменко начальником Генерального штаба, очевидно, было
подготовлено Берией, который, с одной стороны, оценил его как сильного
работника, когда был с ним вместе на Кавказе, а с другой стороны, имел на
него, очевидно, свои виды. (А этого Василевский не говорил, это уж мое
собственное соображение, точнеё, домысел. Думается мне, что именно это, то,
что Берия имел на Штеменко свои виды, и послужило причиной его снятия
Сталиным. Слишком большого и непосредственного влияния Берии на военные дела
Сталин не хотел. Очевидно, усмотрев через какое-то время, что Берия
осуществляет такое влияние и имеёт соответствующую информацию от Штеменко,
решил вопрос о его снятии с поста начальника Генерального штаба – К. С.)
Штеменко поехал заместителем командующего Приволжского военного округа.
Может быть, я запамятовал, какого именно округа, но должность – после
должности начальника Генерального штаба – у него стала именно такого
масштаба».
Василевский рассказывал о том, что Берия был очень груб и очень активен. В
частности, он привел такой эпизод.
– Когда в период боев за освобождение Крыма машина, на которой я ехал,
наскочила на мину, – это вывело меня на время из строя. Но как впоследствии
выяснилось (это было дело рук Берии), Сталину не сообщили о том, что машина
наскочила на мину, не сообщили о том, что я был легко контужен и ранен, и
Сталин пребывал в убеждении, что я заболел, что у меня грипп. Только когда я
прилетел в Москву и явился на прием к Сталину, то, увидев меня с перевязкой
на голове и спросив, что со мной, Сталин узнал о том, что произошло.
У меня была с собой фотография. Мы, в общем, чудом остались целы, и мне
хотелось показать Сталину фотографию того, во что превратилась наша машина.
Я вынул эту фотографию и хотел показать Сталину, но Берия буквально вырвал
её у меня и порвал на кусочки, говоря:
– Зачем показывать, зачем беспокоить.
Так он и не дал мне показать эту фотографию Сталину...
Случай этот Александр Михайлович в разговоре со мной не комментировал, я
даже не очень понял, когда произошло это – перед приемом у Сталина, когда
Сталина не было, а Берия был, или когда Сталин отвернулся или отошел, –
переспрашивать было неудобно, но случай этот был, видимо, навсегда
запомнившимся.
Мой же собственный домысел состоит в том, что и история с мнимым гриппом
Василевского, и история с разорванной фотографией – все это связано с очень
простой вещью: по своей должности Берия имел касательство к охране
командующих фронтами и армиями и тем болеё членов Ставки и её
представителей. Таким образом, косвенно ответственность за то, что
Василевский чуть не взлетел на мине, только чудом остался цел, лежала на его
ведомстве и, в конечном итоге, на нем. Вот поэтому-то он и не хотел, чтобы
Сталин вообще об этом знал, а уж раз Сталин об этом узнал, не хотел никаких
дополнительных подробностей, не хотел, чтоб к этому было привлечено внимание
Сталина. Убежден, что именно так.
Рассказывал Василевский и о том, как он был вынужден уйти в отставку. Он был
к тому времени – это было уже при Хрущеве – первым заместителем Жукова, они
однажды ехали с Жуковым в машине, и Жуков говорит ему:
– Как, Саша, не думаешь ли ты, что тебе нужно заняться историей войны?
– Этот вопрос был для меня неожиданным,– сказал Василевский, – но я сразу
понял, что за этим стоит, и прямо спросил Жукова:
– Что, Георгий, как это понять? Понять так, что надо уходить в отставку?
Пора уходить?
И Жуков так же прямо ответил:
– Да. Было обсуждение этого вопроса, и Хрущев настаивает на твоем уходе в
отставку.
– Я подал после этого в отставку. Мне сохранили все, чем я располагал,
полный оклад, все соответствующие блага – адъютанта, машину и так далеё. Я
вскоре заболел, был первый инсульт. А когда поправился, Жуков был уже снят с
должности министра. И вдруг мне приходит бумага от Голикова, к тому времени
назначенного начальником Политуправления, о том, чтоб я снимался с
партийного учета в Генеральном штабе и переходил на учет в другое место. Я
позвонил Голикову, спросил, куда же мне переходить на учет, я на партийном
учете нахожусь в армии, привык к этому.
– Переходите по месту жительства, на улице Грановского, – был ответ.
– Я спросил: нельзя ли как-то по-другому поступить?
Голиков сказал, что он выполняет распоряжение, есть такое решение, не ему
его отменять, что это общеё решение. Тогда я позвонил Малиновскому,
рассказал ему о том, что произошло. Он меня успокоил, сказал:
– Порви к черту эту бумажку, переделаем это, сделаем по-другому.
И сделал. А вскоре была создана группа генеральных инспекторов, и я вернулся
из отставки в состав этой группы.
Вспоминая Жукова, Василевский рассказывал, как они оба пришли в Управление
боевой подготовки:
– Это было в самом начале тридцатых годов. Жукова на организационном
собрании – Управление было новым, и там создали новую парторганизацию –
избрали секретарем партийной организации. И надо сказать, Георгий круто
взялся за дело, – рассказывал Василевский.– У него должности роли не играли,
у него все большие начальники, оказавшиеся в составе парторганизации,
вольностей себе не позволяли, ходили по струнке: Виталий Маркович Примаков и
сам начальник Управления Александр Игнатьевич Седякин – все без исключения.
Он был строг на этой должности так же, как и на всех других своих
должностях.
Затем Василевский вспомнил, как он сам переходил в это Управление.
– К тому времени командирам полка – а я был командиром полка в Твери – были
созданы хорошие условия, было решение, по которому все мы имели машины –
«фордики» тогдашнего выпуска, каждый командир полка имел, получали квартиры
– в одних случаях отдельные квартиры, в других даже особняки, имели верховую
лошадь, имели, кроме машины, выезд. И вот после всего этого меня назначили в
Управление, дали вместо трех шпал командира полка один ромб по должности,
званий тогда еще не было, и сообщили адрес, где я буду жить. Поехал я в
Сокольники, нашел этот дом – новые дома с тесными квартирами, нашел свой
номер квартиры – квартира из нескольких комнат, мне отведена одна, а нас
четверо: я, жена, теща, сын. Вот так мне предстояло жить после тех условий,
в которых находился как командир полка. Такое же положение было и у Жукова,
когда он был тоже назначен туда, в это Управление, а до этого он был
заместителем командира дивизии.
Помню, однажды выхожу я из наркомата и вижу, на стоянке трамвая стоит
Георгий с большой этажеркой для книг. Я говорю:
– Что ты тут стоишь?
– Да вот квартира-то пустая, в комнате ничего не стоит, хоть взял здесь, в
АХО, выписал себе этажерку для книг, чтобы было, куда книги положить. Да уже
стою полчаса – три трамвая или четыре пропустил, никак не могу ни в один из
этих трамваев сесть, народу битком, видишь, висят.
– Ну, ладно, я подожду, с тобой вместе поедем. Ждали, ждали, еще пять или
шесть трамваев переждали, ни в один не можем сесть. Тогда Жуков говорит:
– Ну, ты езжай, а я пойду пешком.
– Куда, в Сокольники?
– Ну да, в Сокольники, а что же делать с этой, с этажеркой, не обратно же её
нести.
Я тогда сказал ему, что уж раз такая судьба, давай пойдем пешком вместе, я
тебе помогу её тащить. Так мы и шли с Жуковым через весь город, до
Сокольников, несли эту этажерку к месту его нового жительства.
В течение этих двух
недель несколько раз виделся и разговаривал с Александром Михайловичем
Василевским.