|
|
Вперед, безумцы!
2. РАННИМ УТРОМ, КОГДА ТЫ СПИШЬ...
Все началось с того что в нас вселилась далеко не безобидная страсть к
странствиям, сумасводящая тяга к пространству, ко всему неизвестному, некий дух
бродяжничества. Это обстоятельство, смахивающее на пьяный психоз, будоражило нас
до тех пор, пока мы не выехали из города.
Наше путешествие было в полном смысле слова безумным, рискованным, без всякой
заманчивой цели. Человечество трудно чем либо удивит, но мы все же попробовали:
пешком, на попутных грузовиках и товарняках, в пассажирских поездах и автобусах,
на прокопченном толкаче буксире и роскошном теплоходе мы объехали около четырех
тысяч километров... без рубля в кармане. Мы ели что придется и ночевали где ночь
застанет, и были свободны настолько, что не знали, что с нами случится через
час, через пятнадцать минут; сами себе выдумывали занятия, сами распоряжались
своим временем, а чтобы смягчить судьбу, расцветили путешествие дымкой
романтизма — представили скитания некой погоней за счастьем — то и дело думали о
наших девушках: Сашка о Наталье, которая ждала его в Москве и которой он из
каждого города посылал открытки, а я — о девушке, которую еще не встретил, но
достаточно зримо представлял ее образ, без всякой сентиментальной фальши.
С Сашкой Шульгиным я подружился в библиотеке «Ленинке», где по вечерам
собирались студенты и молодые рабочие; там, в курилке — элитарном клубе, он был
всеобщим любимцем; я ни разу ни от кого не слышал о нем плохих слов (только от
его возлюбленной), самое худшее, что слышал — «странный», но и это произносили
уважительно. Добросердечный, одержимый, с прекрасной улыбкой и прямо-таки
солнечным смехом, он обладал магнетическим обаянием, притягивал к себе всех,
независимо от возраста. Сашка занимался многими видами спорта и запойно читал
книги по всем областям знаний (мог ответить на любой вопрос), то есть был
десятиборцем и энциклопедистом, Гераклом и Сократом одновременно, но главное —
чистым во взглядах, почти святым — общение с ним было сродни посещению храма,
честное слово; его можно назвать великолепнейшим из блистательнейших.
Он учился в инженерно-физическом институте и подрабатывал в газетах — делал
отличные карикатуры, и делал так, как из моих знакомых художников не мог сделать
никто.
Он жил с престарелыми родителями, и ему приходилось бегать по магазинам,
помогать матери по хозяйству, водить отца по поликлиникам и еще выполнять разные
дурацкие поручения самовлюбленной заносчивой Натальи Кастальской, студентки
филфака, которая, искусно притворяясь, не столько скрашивала, сколько обедняла
его жизнь. Он чуть ли не законно числился резервным женихом в ее семье и, что
особенно обидно, — потакал «невинным забавам» своей ненаглядной и смотрел на нее
раболепно, вбирая каждое ее слово и движение.
— И смех и грех, — с искренним недоумением говорили за Сашкиной спиной, не в
силах понять его самой большой ошибки в жизни.
Наталья имела броскую внешность и, придавая немалое значение одежде, моде,
постоянно устраивала некую игру в образы, «искала свой стиль». Она одевалась «по
настроению» и в зависимости от наряда меняла походку, интонацию голоса и даже
выдумывала себе какое-то немыслимое имя.
— Она такая красивая, что на нее просто ходят смотреть,— говорил Сашка. — Как на
классический стандарт красоты.
Я-то не видел этого стандарта и называл Наталью «картонной женщиной», а ее жизнь
«кукольным театром».
Позерка Наталья обладала ограниченным кругозором и выражалась вычурными фразами,
притупившимися от долгого употребления. К Сашке она относилась небрежно,
выслушивала его с нескрываемой скукой, случалось, и обливала презрением, бросая
разящие слова, да постоянно твердила, чтобы он сбросил пять килограммов «жира»,
хотя у Сашки был абсолютно нормальный вес.
Несмотря на эти безрадостные факты, мой мягкотелый друг был не просто привязан к
самодурке Наталье, в нем бушевал настоящий огненный ураган любви, ураган
огромной разрушительной силы, сжигающий Сашкино сердце, делающий его безвольным
и жалким. Он написал своей избраннице целый мешок стихов и в каждом признавался
в любви, то есть совершил множество подвигов, ведь каждое признание подобного
рода — не что иное, как подвиг. Наталья и к этим признаниям относилась
безучастно, а то и насмешливо. Капризная и циничная, она совершенно затюкала,
закабалила Сашку, он состоял при ней шутом. Его пребывание у Натальи сводилось к
тому, что он обкладывал ее подушками и развлекал, или, как домработница, наводил
порядок в ее комнате, и при этом она еще измывалась над ним, как хотела… Ладно,
согласен, талантливые имеют право на капризы, но посредственности!..
А что творилось во время посиделок, которые Наталья устраивала у себя и на
которые Сашка брал меня для моральной поддержки?! Наталья работала на публику —
бравировала небрежностью к Сашкиной любви. И он, мой дорогой друг Сашка, все
терпел, и всегда оставался в тени, заслоненный сомнительной славой своей
возлюбленной. Больно было смотреть на его унижения.
И самое обидное — ради этой Натальи, мой друг отказывался от прекрасных девушек,
бегавших за ним по пятам. К чести Сашки, временами в нем срабатывало раненое
самолюбие, зрел протест, и в минуты утомленного отчаяния он относился к своей
любви с юмором.
— Тот, кто сильно любит, всегда проигрывает, — усмехался он. — Так уж устроено.
Поразительно, как он сохранял стойкость — ведь самые острые переживания,
трагедии из-за любви — именно в юности, когда нет переживательного опыта.
Долгое время губительная Сашкина любовь оставалась для меня загадкой, и вот в
путешествии он раскрыл ее тайну — об этом чуть позже, и так слишком задержался
на этой диковинной несуразности. Ну, а во всем остальном Сашка жил достойно и
его отношения с людьми отличала светлая человечность. Что касается наших с ним
отношений, то следует сказать, что в интеллектуальном развитии я несколько
отставал от Сашки, но по силе жизнелюбия мы были равны.
Однажды Сашка сказал мне:
— Надоела городская суета… И компании, после которых остается бутылочная
пустота... Как ты смотришь на то, чтобы летом махнуть в горы и к морю?
Предположительно куда-нибудь на Кавказ. Я ни разу не был в горах и у моря, а ты?
Тоже не был? Отлично! Давай махнем, порисуем, закалимся, а ты еще и приведешь в
надлежащий вид свои дряблые мышцы (Сашка сжал кулаки, согнул руки, давая понять,
что у него-то с мускулатурой все в порядке). Железный аргумент, ха-ха! Причем
вот что. Поскольку мы с тобой фактически нищие, предлагаю зарабатывать деньги
рисованием. Делать портреты попутчиков. Устроим безумное путешествие, проверим
себя, пройдем школу выживания. Призадумайся над моим предложением.
Мне нечего было задумываться — я давно хотел поскитаться, посмотреть страну, а
чтобы почувствовать аромат риска, был готов на любую авантюру. Тем более с
Сашкой, к которому относился с огромной симпатией.
— У нас есть преимущество перед богатыми — они пресыщенные, нелюбопытные, а мы,
бедные, жаднолюбопытны до всего, — продолжал Сашка, подводя под свое предложение
философскую подоплеку, и, одарив меня ослепительной улыбкой, заключил: — Не
волнуйся, все будет отлично.
«Мне ли волноваться, — подумал я, — с такой улыбкой, как у Сашки, не пропадем».
Один из завсегдатаев библиотеки, а именно — неформальный художник Михаил
Никошенко, — бывалый турист, посоветовал отправиться на юг с Киевского вокзала.
— Там спокойно сядете на поезд, — сказал он ободряюще. — Кругаля дадите, зато
докатите до моря без проблем.
И вот как-то вечером в середине августа мы с Сашкой подъехали к Киевскому
вокзалу. У нас был один рюкзак на двоих, в котором лежали: папки для рисования,
краски, карандаши и плавки. Со столь легким багажом Сашке ничего не стоило
уговорить проводницу кишиневского поезда довезти нас до первой станции, несмотря
на то, что состав был забит (солнце уже светило как-то трусливо и многие двинули
на юг, чтобы убежать от осени), но все же перед тем, как подойти к проводнице,
Сашка проделал колдовской ритуал: достал из кармана пузырек и посыпал под ноги
какое-то зелье.
— Что у тебя там? — полюбопытствовал я, когда мы очутились в поезде.
— Сен-сен, — невозмутимо ответил Сашка. — Волшебный порошок. Бросил щепотку под
ноги — везуха обеспечена. Срабатывает без осечки. Иду в институт на зачет или
несу рисунок в редакцию, перед дверью посыпаю — все в порядке.
— Отсыпь мне немного.
— Дома насыплю. У меня его целое ведро. А этого нам только-только на
путешествие. В путешествии меры безопасности никогда не бывают лишними… Да и
тебе уже ничто не поможет (Сашка намекал на мое крайне бедственное материальное
положение). Разве что богатая вдовушка. Шутка! Мы ведь из породы мужчин, которые
всего добиваются самостоятельно, для которых дело важнее всего...
Итак, начало было многообещающим. Мы прошли в хвостовой вагон состава и в
полутемном закутке забрались на верхние полки. В преддверии шальных приключений
настроение было на все сто процентов.
Ночью нас бесцеремонно разбудила проводница; поезд мчался мимо какого-то
городка, мелькали лотки, пустынные улочки, тускло освещенные фонарями; громыхая
сцепами, состав начал притормаживать. Недовольно сопя, проводница растолкала нас
и пробурчала:
— Вы проехали уже черт-те сколько. Выметайтесь! Вас видел начальник поезда,
устроил мне взбучку.
Нас высадили на станции Конотоп, причем грубо, перешагнув все границы приличия,
высадили около бараков, за которыми тянулось поле рослых ярко-желтых
подсолнухов.
— Пошли от состава! А то щас вызову милицию! — крикнул начальник поезда,
широкобедрый с узкой физиономией — весь как треугольный лесной клоп.
— Ну зачем же сразу столь высокую инстанцию? — буркнул Сашка. — Нам хватило бы и
ревизоров.
Сашка никого не боялся, кроме комаров и Натальи, и его настроение не
испортилось, а мое упало до нуля. Поеживаясь, мы двинули к вокзалу, но вдруг
услышали:
— Эй, безбилетники! — на путях с противоположной стороны платформы стоял
сцепщик, парень в железнодорожном кителе, с пятнами мазута на лице. — Вам куда
надо-то?
— Слишком сложный вопрос, — откликнулся Сашка.
— А что? — насторожился я (все люди в форме у меня всегда вызывали подозрение).
— Понимаешь, друг... Нам, собственно, все равно куда, лишь бы добраться до моря,
до Кавказа, — пустив в ход свое всепобеждающее обаяние, сказал Сашка. — Но,
понимаешь, с деньгами напряженка.
— Понятненько, — парень усмехнулся и кивнул на соседнюю ветку, где стоял
товарный состав. — Вон порожняк. Прямиком докатит вас до Винницы. А там фруктов
можно жрать от пуза. Я сам оттуда. Там и до моря рукой подать. Одесса-мама. На
фига вам этот Кавказ сдался. Море везде одинаковое, а народ у нас получше. На
Кавказе, без рубля шага не шагнешь.
— Неожиданный аргумент, — Сашка почесал затылок.
От яростного человеколюбия сцепщика нельзя было не размякнуть, и наш
первоначальный план моментально претерпел изменения — мы решили попасть на
Кавказ усложненным путем — через Одессу; забрались в пульмановский вагон и
расположились на трухе из опилок и щепы. Через несколько минут вагон дернуло
так, что у нас чуть не вылетели внутренности и... началась болтанка. В ночном
вагоне нас швыряло из стороны в сторону, подбрасывало и кидало на железный
каркас, труха забивала рот и уши, лезла за воротник, и все это под оглушительный
грохот, на холодном сквозняке.
— Ни-ичего, за-ато будет что вспомнить, — цедил Сашка. — А у На-аташи сейчас ее
ко-омпания, — помолчав, вдруг произнес он. — Рита Ка-азанцева, фотограф Володя
С-Смолянинов, писатель Се-ергей Ч-Чудаков...Наташа от-тговаривала меня от
пое-ездки. Говорила «ма-альчишество». Хм, сомни-ительный аргумент... Я сейчас
пре-едставил ее компанию в этом те-елятнике!
Сашка говорил еще что-то, но я уже переключился на самостоятельные, высокие и
утешительные мысли о Моей Девушке, красивой (по-настоящему, без всяких дурацких
стандартов; она вся состояла из сплошной красоты), чувствительной (душевно
тонкой, с подлинными чувствами), умной и доброй, наделенной особым благородством
(глубокого свойства) — я в любой момент мог вызвать ее образ. И она всегда
улыбалась мне — нежно, с безграничным восхищением, а то и сразу бросалась мне на
шею и обнимала с ликующей страстью. С ней я делился самым сокровенным — оно и
понятно, иначе и не могло быть, ведь нас связывало огромное согласие, полное
взаимопонимание, одинаковые взгляды и вкусы. Ну а в будущем мы, естественно,
планировали пожениться, заиметь кучу детей и прожить всю жизнь вместе без единой
ссоры, в полном благополучии.
Так вот, под девственно голубым небом появилась Моя целомудренная Девушка и,
трепетно подрагивая, сказала: «Как жаль, что я не могу поехать с тобой. Но я все
время буду думать о тебе. Я знаю, ты отправился в неизвестность и тебя ждет
немало трудностей, но уверена, ты все вытерпишь и победишь, ведь ты
мужественный. А я буду тебя преданно ждать (преданность — одно из ее высочайших
качеств), и ни в какие компании не пойду. Да мне никто и не интересен, кроме
тебя, ведь ты лучше всех на свете, самый что ни на есть герой. Так что
путешествуй спокойно, а я буду молиться, чтобы с тобой ничего не случилось»
(понятно, мы с ней были в восторге друг от друга и до сего времени больше, чем
на два часа не расста-вались).
Известное дело, женщина нужна мужчине, чтобы поддерживать его честолюбие. Мое
непомерное честолюбие не смогла бы поддержать ни одна нормальная женщина —
только Идеальная. Обычно идеализм приносит немало страданий, мне мечта об
Идеальной Девушке и связанные с ней поэтические картинки помогали жить,
подогревали стремление чего-то добиться в искусстве и, само собой, страшно
вдохновляли, и вызывали умильные чувства, радостное головокружение и прочее.
Утром в Виннице, помятые и продрогшие, мы вывалились из вагона, доковыляли до
привокзального сквера и долго отплевывались и растирали ушибы под изумленные
взгляды отдыхающих пассажиров. День начинался солнечный и жаркий, на окнах
радостно играли блики — наконец-то мы почувствовали климатическую особенность
южных областей.
Неунывающий Сашка первым пришел в себя и убедительно доказал — достаточно
пошевелить мозгами и все получится: пока я ходил за водой, он сделал несколько
набросков пассажиров — просто и без затей — ясное дело, в надежде на солидное
вознаграждение... Его шаржированные рисунки имели успех, и вскоре нас окружила
толпа хохочущих зевак. Надо сказать, у Сашки была поразительная способность,
редкий дар: умение обнажить и зафиксировать тайное в людях. И все это он делал с
продуманным вкусом. В его работах ничего не было случайного, они — безупречны,
честное слово.
Сашкин порыв я воспринял как направляющий толчок к действию и тоже взялся за
карандаш, но по причине чрезмерного старания и волнения (все-таки впервые
рисовал для заработка) был скован и потому портреты получились так себе. На мои
«правильные» рисунки обратили внимание только пожилая пара — их даже прошибла
слеза — и девчушка, которая сказала, что я рисую «очень похоже».
Все свои творения мы тут же подписывали и щедро раздаривали. В благодарность
Сашку угостили лимонадом (всего-то!), а мне пожилая пара презентовала целых три
рубля, да еще девчушка протянула конфету. Вот такой неожиданный поворот! Сашка
думал, что я возгоржусь и уже настроился отпустить колкости (он рассматривал
меня как неисчерпаемый источник для шуток), но я не доставил ему этого
удовольствия и продолжал держаться в скромных пределах. И все же он уколол меня.
Как бы издали:
— Вот я все думаю: публика принимает лишь то, что ей близко и понятно, а
поскольку у большинства людей вкусик того! — можно сделать вывод: то, что
популярно — невысокого уровня, а часто банально и пошло. Возьми эстрадные
песенки, любовные стишки, детективы... Впрочем, возможно, я не прав. Может, как
раз все наоборот. Ладно, пошли потихоньку.
В неплохом расположении духа (настроение было на семьдесят процентов) мы вышли
на шоссе и поймали видавший виды грузовик в сторону Кишинева.
К сожалению, грузовик был крытый и мы не видели местности, по которой проезжали
(с ураганной скоростью), только слышали, как свистел встречный ветер и хлопал
брезент, зато когда шофер остановился в городке Сороки и мы выбрались наружу, в
глаза ударила лавина света и лицо обжег горячий сладкий воздух. Перед нами
стояли белые мазанки и деревья, ломящиеся от фруктов, чуть дальше виднелись
пирамидальные тополя с серебристой листвой, садовые плетни, дымящееся поле, за
ним сверкал рябью Днестр — молдавский пейзаж блистал неописуемой красотой.
— Дальше я сворачиваю туда, — шофер кивнул в сторону на ухабистую дорогу,
напоминавшую танкодром. — А вам туда, — он показал на тянувшееся по равнине и
уходящее в холмы асфальтированное полотно.
— Глупо нестись вслепую по таким роскошным местам, — заявил Сашка, когда
грузовик исчез в облаке пыли. — Какой смысл? Да и погодка блеск. Давай-ка для
разминки потопаем по шоссе и будем голосовать только открытому транспорту, чтобы
был обзор. А на ночлег остановимся, когда стемнеет и подвернется уютное
местечко. Как тебе такое предложение?
Я кивнул и заметил, что не кто иной, как он, Сашка, с самого начала задал
бешеный темп нашему путешествию, и вообще сразу решил главенствовать, хапнул
себе высшую непререкаемую власть — с какой стати?
— Ладно, притормозим, — примирительно улыбнулся Сашка. — Только перед дорогой не
мешает подзаправиться, набрать дополнительной мощности, двигательной тяги. Я,
понимаешь ли, супчик люблю.
Скинув куртки и запихнув их в рюкзак, мы направились по петляющей улице на
поиски столовой. Какая-то цветущая, розовощекая женщина в сарафане на ломаном
языке начала объяснять, где находится ресторан, но мы сразу перебили ее,
объяснив, что нас вполне устроило бы и более скромное заведение. Таких заведений
в Сороках оказалось три: стоячка при автостанции, пирожковая на рынке и столовая
где-то на окраине. К окраине мы и направились.
В столовой первым делом зашли в туалет и отмылись от пыли и железнодорожной
копоти; после этой гигиенической процедуры, дотошно изучили меню и, наконец,
широко погуляли на все три рубля (взяли острые, взрывоопасные блюда), причем в
середине трапезы ни с того ни с сего захотелось выпить. Точно могу сказать: в то
время ни Сашка, ни я еще алкоголем сильно не увлекались, но неожиданно мой друг
вздохнул:
— Эх, сейчас бы сухого вина! Предпочтительно холодненького. Это была бы
сверхкрасота в области молдавской красоты.
А я внезапно настроился на стакан портвейна. К счастью, трех рублей хватило для
наших желаний; к огорчению, после первого стакана наши желания усложнились —
захотелось выпить по второму. Тем не менее, довольные, если не всем, то многим
на свете, мы вышли на раскаленное шоссе. На указателе стояло: «До Кишинева 170
км».
— Чепуха. За четыре дня легкой трусцой дойдем, — радостно объявил Сашка и стал
насвистывать что-то веселенькое. — А ты заметил, — вдруг он прервался, — здесь
более культурное жилье. Почти не видно свалок и пьяные не валяются на улицах.
Чувствуется близость Запада.
Я ничего этого не заметил — разговаривал со Своей Девушкой (а этому всегда
уделял серьезное внимание). Мы с ней расставляли мебель в нашей обители; с
легкой непринужденностью она порхала по комнате в свободном летящем платье.
Кстати, во всех этих сценах я был не какой-то никому не известный малевальщик, а
довольно известный мастер. И вполне обеспеченный, и щедрый (не прожигатель
жизни, пускающий деньги на ветер, а именно щедрый). И разумеется, я был
супермен, конкретный в словах, твердый в решениях и так далее…
Температура непрерывно росла, воздух продолжал накаляться, время от времени
перед глазами плыли красные круги, так что мы топали медленно, каждые полчаса
сбавляя обороты. Вдоль дороги то и дело попадались яблони и сливы. Около первых
деревьев мы задерживались и с комическим усердием ели перезревшие сочные плоды,
и собирали их в рюкзак, но когда набили его под завязку, а во рту появилась
оскомина, стали останавливаться реже, только если попадалось какое-нибудь
необыкновенное дерево (в смысле — богатое крупными плодами), тогда собирали
некоторое количество яблок. Местные жители, проходившие мимо, смотрели на нас,
как на изголодавшихся дикарей, но улыбались и кивали, как бы поощряя наши
старания.
Изредка нас обгоняли легковушки — в них частники спешили к морю; сидели в
салонах гордые, прямо упиваясь собственным всемогуществом. Этих пижонов мы не
удостаивали вниманием. А грузовиков не было; один прокатил, но его кузов был
забит до отказа грузом, а в кабине сидели попутчики. Вернее, попутчицы.
Всезнающий Сашка объяснил, что транзитные шоферы — народ ушлый, знают, кого
сажать к себе. Что толку от таких, как мы, а с симпатичной попутчицей и в дороге
радостней, и можно напроситься на чаек, и прочее. Сашка все настойчивей
натаскивал меня, все больше осваивался в роли просветителя (считал меня полным
профаном, хотя отлично знал, что я отслужил в армии и уже не один год пробивался
в Москве, то есть всего хлебнул немало).
Жара не ослабевала; красные круги перед глазами превратились в красные шары;
часа через два в небо вкрались дождевые облака, но, видимо, капли высыхали на
лету — во всяком случае до нас не долетали. Отмахав километров двадцать, мы
взмокли и присели на обочину в тени под деревьями.
Отдышавшись, я приготовился размышлять о смысле жизни, но внезапно вновь явилась
Моя Девушка — кротко напомнила о себе в образе белошвейки. Легко и непринужденно
она подшивала и гладила мои рубашки. Потом каким-то странным образом я увидел ее
склоненной над спящим ребенком — она трогательно пела колыбельную нашему сыну...
Что мне особенно нравилось в Моей Возлюбленной, так это ее умение всегда быть
чуть-чуть новой. Известное дело, женщина не должна до конца открываться, чтобы
мужчина не чувствовал, что завладел ею полностью: ее телом, душой, мыслями. Но
Моя Девушка раскрылась передо мной целиком, без остатка, и тем не менее я
постоянно открывал в ней что-то новое — такой разносторонне-одаренной она была
(еще бы! какой же ей быть?! ведь образ-то собирательный!).
— Не мешает это зарисовать, — Сашка кивнул на дальние холмы с разбросанными
поселками, как бы подчеркивая разницу между тем, что нас окружало, и тем, о чем
я мечтаю.
Мы не поленились достать папки, и, черкая карандашом, Сашка усмехнулся:
— Говорят, творчество — это общение с возвышенным. Но возьмем меня. Я иногда
беру карандаш и думаю о том, что я всего лишь ремесленник. Мне главное — все
сделать ясно. Не просто, а ясно. И ничего не упустить из вида. Ведь мы,
художники, причастны ко всему, что происходит на земле... А без искусства людей
губит вещизм, пассивность, равнодушие. Бесспорный аргумент.
Сашка, прищурившись, смотрел то вдаль, то на бумагу, делал сочные объемные
штрихи. И если у меня получалась простая фиксация увиденного, какое-то
остановившееся мгновение, то у него — все в движении и время прямо-таки текло.
Мы видели одно и то же, а изображали увиденное по-разному, и я вдруг задумался —
а ведь каждый не только по-своему воспринимает окружающий мир, но и совершенно
неповторима его судьба. И похожих на нас с Сашкой полно, но именно таких —
двойников на свете никогда не было и не будет. Почему-то раньше об этих простых
вещах, лежащих на поверхности, я не задумывался.
К вечеру нас все-таки подбросил порожний грузовик, довез почти до самого
Кишинева; во всяком случае, когда мы улеглись спать в скирде, на горизонте
виднелись пригородные огни, и в том месте на небе светилось зарево.
После проведенной накануне беспокойной ночи на этот раз выспались с удобствами:
на мягкой, сладко пахнущей подстилке, среди увядших васильков, стрекочущих
кузнечиков и шуршащих полевых мышат. Ночь была теплой, и спали долго —
проснулись, когда по шоссе вовсю сновали машины.
— Вставай! — приказал Сашка, энергично массируя бицепсы. — Я знаю немало людей,
которые любят поспать, но ты переплюнул всех. Между тем, жизнь содержательней и
ярче снов.
Не успели мы вступить в предместья города, как к ночному истинному удовольствию
получили дополнительную порцию — познакомились с красивой пожилой румынкой,
которая продавала пакетики с лечебными травами. Узнав, что мы приезжие
художники, женщина пригласила нас к себе на чай с вареньем.
Она жила в доме, окруженном цветниками; комнаты были хорошо обставлены, на
стенах в тщательно продуманном порядке висели написанные маслом молдавские
пейзажи.
— Мой муж был художник, — с акцентом пояснила женщина. — Я люблю художников.
Картины меня приводят в трепет. Располагайтесь, можете остаться ночевать. Места
у меня много. Заодно забор почините.
Два дня прошли в жизнерадостном ритме: мы починили забор и крышу сарая, вели с
хозяйкой захватывающие беседы (известное дело, людей объединяет не столько
национальность и возраст, сколько духовные интересы) и, естественно, осмотрели
весь город и что бросалось в глаза, так это чистые улочки, покрашенные фонари и
урны (не то, что у нас при российской безалаберности) и множество цветов (у нас
такое трудно представить — их давно бы потоптали и вырвали) и, конечно,
улыбающиеся лица (в нашей толпе преобладают сумрачные — незнакомые люди никогда
не улыбаются друг другу).
Ну, и само собой, мы сделали кучу акварелей и с десяток портретов нашей
благодетельницы. Портреты подарили румынке на память, а из рисунков устроили
выставку-продажу, развесив их на заборе перед домом, и — кто бы мог подумать!
Разгорелись исключительные страсти — рисунки моментально раскупили соседи
хозяйки. Тогда нам был непонятен столь ошеломляющий спрос на далеко не
профессиональные поделки, только позднее дошло — румынка просто уговорила
соседей поддержать молодых художников.
Отъевшиеся и разбогатевшие, на третий день мы, с чувством прекрасного в душе,
покинули Кишинев, причем выехали с комфортом — на междугородном автобусе (при
ослабевшей жаре и легкой облачности), и вскоре прикатили на Дунай в старинный
городок Измаил.
«Голубой Дунай» оказался далеко не голубым, а желто-глинистым, с перегруженным
судовым ходом: нескончаемой чередой проходили баржи, буксиры, катера. С одной
стороны порта виднелись причал и флотилия частных «комариных» судов, с другой —
пляж, запруженный пестрой толпой отдыхающих — и все это под щедрыми лучами
солнца.
Мы подошли к пятаку белого сыпучего песка, искупались и легли позагорать. Задрав
голову, Сашка принюхался.
— Смотри, до моря еще полсотни километров — предположительно, а уже угадывается
его запах. И ветер явно морской. Улавливаешь, он доносит былые времена, грохот
морских сражений, крики пиратов?.. Ветер дает ощущение пространства. Когда дует
ветер, мне просторно, разыгрывается воображение, в голове появляются светлые
мысли. Такой мягкий аргумент.
Я думал, мой друг просто закладывает основы хорошего настроения, а он вдруг
глубоко вздохнул и обрушил на меня настоящую исповедь.
— И как там мои старики без меня? Двоюродная сестра обещала заходить, но она
такая необязательная, кукла... Понимаешь, мои старики — беспомощные люди. У
матери склероз, она рассеянна — дальше некуда, а у отца больные ноги... Мать
всегда была не от мира сего. Еще когда я учился в школе, она вечно забывала, в
каком я классе. И ни разу не была в школе... Нет, однажды пришла, когда меня
обвинили в воровстве. У кого-то шапка пропала, а уборщица последним видела меня.
Потом-то шапку нашли. Ну а мать пришла в школу, накричала на всех, но оказалось,
перепутала школы. Зашла в соседнюю, женскую...
Сашка засмеялся, потянулся и, чтобы загореть равномерно, перевернулся.
— И отец мой чудак. Все мечтает разбогатеть. Мы жили-то всегда в нужде... Отец
говорит, что он из княжеского рода. Будто бы когда-то Петр Первый выписал из
Англии Гамильтонов лить пушки, те женились на княжнах, родственниках отца, а
впоследствии все умотали во Францию.
— Ладно заливать-то, — грубо оборвал я Сашку.
— Представь себе. Именно так. А муниципалитеты городов, которые стоят на земле
Гамильтонов, выплачивают огромную пошлину; раз в столетие потомкам Гамильтонов в
Англии, а раз потомкам отца в России. Но в России-то остался только отец. И надо
же! Именно в наше столетие ему должны подвалить миллионы. Отец уже потирал руки,
но вдруг его вызывают в Большой дом и сообщают: «Вряд ли получите. Недавно была
аналогичная история. У одних в Америке кто-то умер, и послали целый пароход
наследства, но пришла депеша: «Пароход затонул недалеко от берегов Европы...
кое-что удалось спасти». Им дали мотоцикл с коляской. Вот такая история…
Сашка снова засмеялся и принял прежнюю позу.
— Но может, отец все придумал. Он любит поюморить... Отец вообще чудик — перед
пенсией заведовал одной технической конторой... и не брал на работу женщин.
«Женщины хороши только после работы», — говорил. Даже если ему рекомендовали
очень талантливую женщину, он вместо нее брал посредственного мужчину.
— Правильно, женщинам в технике делать нечего, — вставил я.
— Да не скажи. У нас на факультете есть очень способные девчонки, сто очков
вперед некоторым парням дадут. Или вот, пожалуйста, Наташа. Она филолог, но
здорово разбирается в технике, у нее нестандартное мышление... Она лучше всех, а
ее красота — страшная сила. И это железный аргумент, честно. Она красивая, но
знает как себя вести, чтобы мужчины ее не боялись.
— Что ж, кстати, она не поможет твоим старикам? — съязвил я, давно испытывающий
к Наталье стойкую неприязнь.
— Приведу веский аргумент — она очень занята, — улыбка исчезла с лица Сашки. —
Понимаешь, Наташа личность. Она твердо знает, чего хочет, и упорно идет к цели.
Обычно девчонки какие-то слабые, беззащитные, а она твердая и властная. Я знаю,
ты к ней плохо относишься, но не будь циником, не превращай мою чистую любовь в
грязную связь.
Сашка продолжал расточать неуемные похвалы Наталье (под прессом безумной любви
рассматривал никчемную Наталью как источник своих жизненных сил, хотя было ясно
— в этом отравленном источнике погибнет), но я помалкивал — щадил его уязвимость
и вообще свернул на тропу счастья к Моей Идеальной Девушке.
Кстати о Наталье я забыл сказать еще одну вещь: она всех Сашкиных друзей (и меня
в первую очередь) встречала с улыбкой (фальшивой), но стоило человеку отойти,
склоняла его на все лады; она в каждом выискивала изъян, и вообще во всем
старалась увидеть плохое, потому и не умела радоваться жизни. Рядом с
доброжелательным Сашкой эта ее червоточина проглядывала особенно зримо.
Итак, я пошел к Своей Девушке. Она-то была настоящим другом, единомышленницей.
Большинство знакомых жили сложно, многослойно: думали одно, говорили другое,
поступали и вовсе непредсказуемо, а у Моей Девушки все эмоции и поступки были
естественны и искренни и, кстати, к моим родным она проявляла необыкновенную
чуткость, не то, что Сашкина Наталья. «И как странно, — думал я. — Сейчас, в это
время, когда я лежу на пляже в далекой Молдавии, она где-то живет и еще не
знает, что предназначена мне судьбой, что рождена для встречи со мной, эта
Девушка без имени». Я представлял нашу семейную жизнь в подмосковном поселке в
уютном домике со стеклянной крышей (комнаты затопляло солнце, по потолку плыли
тонкие облака), из окон открывался вид на лужок с живностью; разумеется, поселок
с городом связывала прекрасная автотрасса, и у нас была машина. Вернее, две
машины. Одна гоночная, в которой я ездил на работу, а вторая вместительная, типа
«лендровера», для поездок всей семьей — а я планировал иметь никак не меньше
трех-четырех детей. В этом смысле передо мой всегда стоял пример родителей — и
не только в количестве детей, но и в той любви и преданности, которые их
отличали — нечто подобное, и даже более возвышенное, без нужды и тягостного
быта, которые омрачали жизнь родителей, я и громоздил в своей наивной голове,
рисовал красочные пасторальные картинки.
Мне было всего двадцать два года, но странное дело — эти совершенные выдумки
(довольно слюнтяйские) с небольшими изменениями (в сторону трезвой реальности) я
пронес через всю жизнь и так и не смог осуществить — возможно, в результате
постоянной борьбы за свою свободу. Теперь-то, в зрелости, мне не стыдно в этом
признаться, поскольку на многое смотрю иначе. Например, не вижу ничего
унизительного первым набрать телефон приятеля и взять вину на себя за ссору
накануне, или сказать другу, что сильно соскучился по нему, если мы давно не
виделись (давай, мол, встретимся, обнимемся, разопьем бутылочку, поговорим —
жизнь-то короткая штука, а общение — самое ценное, что у нас есть)… Или, не
колеблясь, объявить женщине, которой увлекся, что из-за нее у меня все валится
из рук… И конечно, теперь могу признаться, что не встретил Идеальную Девушку.
Впрочем, может быть и встречал, но не разглядел.
Само собой, я давно понял, что нет идеальных людей, но попробуй откажись от
идеалов! К тому же я уже настолько сжился с образом этой Своей Девушки, привык к
ее нравственному совершенству, к ее горячей безоглядной любви (ее любовь я
чувствовал даже на таком огромном расстоянии), пронзительной страсти, к нашему
вечному неземному счастью — именно вечному, чем оно и отличается от счастья
земного, которое не было бы счастьем, если б было бесконечным, — что и сейчас
время от времени живу как бы двойной жизнью (реальной и воображаемой, последней
мечтой). При этом забываю, дуралей, о том, что по всем законам природы Моя
Девушка, то невинное существо взрослело вместе со мной и давно превратилось в
старую деву, которая, устав от долгого ожидания, потеряла всякую надежду на
личное счастье и теперь занимается вышиванием слоников или разводит цветы на
нашей воображаемой даче.
Во второй половине дня мы бродили по лабиринту узких улочек, где всюду, куда ни
посмотри — красовались законченные композиции. Мы зарисовывали колоритные дома,
разрушенную турецкую крепость, мечеть, Покровский собор... Разумеется, в работы
вносили что-то свое, то есть наше изображение в некоторых компонентах
превосходило оригиналы, и понятно, мы были обеспечены зрителями — как же без
них? — ведь должен быть критерий оценки. Мало что-то нарисовать или установить
рекорд, или еще выкинуть что-нибудь из ряда вон выходящее, надо чтобы это кто-то
видел и оценил. Без зрителей нет искусства.
В одном из скверов к нам на скамью подсел небритый мужчина, по виду —
интеллигентный алкаш. Соблюдая местный этикет, мужчина осторожно заговорил с
нами, и, пока мы объясняли, что путешествуем в поисках интересной натуры и
приключений, улыбался, кивал; затем вздохнул и поджал губы.
— Завидую вам. Я в молодости тоже скитался. Непоседа был тот еще! А потом
подумал: «Нельзя все время бегать от неустроенности, попусту тратить силы, надо
приостановиться, разобраться в себе». И женился... На славной, в общем-то,
женщине. Но все изменилось. Уткнулся в одну улочку и забыл про просторы. Теперь
и на Дунай редко выбираюсь, хотя вон он, рукой подать. Такой поганец. Местные
вообще на Дунай не ходят. Одни приезжие. Все некогда... Безусловно, все это
некрасивые слова... Позвольте представиться — Виктор Легентов, литератор.
Мы тоже назвались и я переспросил:
— Вы сказали «попусту тратить силы»? По-моему, художнику и надо тратить силы на
путешествия, впечатления.
— Мы, понимаете ли, совершенно неправильные люди, все делаем неправильно, —
развил мою мысль Сашка.
— Зато делаем что хотим, а не что нужно, — я продемонстрировал еще больший взлет
своей и без того высокой мысли.
Сашка переключился на нашего собеседника — стал делать его портрет, одновременно
ударился в многочисленные варианты моей основной мысли:
— Есть люди, которые всюду ищут инструкции: как разобраться в себе, как стать
счастливым? Или еще хуже — ищут беспроигрышную технологию: как за три сеанса
стать здоровым, за месяц разбогатеть? А мы живем, как дети природы — что Бог
пошлет, то и к лучшему...
— Красивые слова, безусловно, — вздохнул литератор. — Но художнику рано или
поздно приходится выбирать: или чистое белье, добротная еда, налаженный быт —
одним словом, женитьба и связанные с ней обязанности и душевное беспокойство или
холостяцкий быт, но свобода и прочее. Такая путаница...
— Все это можно совместить, — твердо заявил я. (Моя Девушка и Наш Дом предстали
передо мной во всей своей красе).
— Хотелось бы посмотреть, как вам это удастся, — усмехнулся литератор. — Готов
пожать руку такому человеку.
Сашка встал.
— Это вам портрет на память, и пока пожмите мою руку.
Вот так, в спокойном рисовании и пустой болтовне мы и провели вторую половину
дня и закончили вечер как нельзя лучше — по предложению литератора скинулись на
бутылку водки и распили ее там же, в сквере, среди порхающих птиц, и закусили
яблоками, которые насобирали по пути к Кишиневу. Литератор оказался
блистательным собутыльником: прочитал нам пару кусков из авторской книги об
истории Измаила (книгу, разумеется, таскал с собой, в расчете на таких случайных
собеседников, как мы), затем подтрунивал над своей «законсервированной» жизнью,
под конец встречи выдал несколько бессмертных афоризмов, их воспроизведу:
— Алкоголь необходимая штука для общения. Пить надо не для того, чтобы забуреть,
а чтобы острее воспринимать жизнь... С водкой ничто не сравнится, разве что
самогон.
Ночевать мы отправились на пляж, где еще днем приметили уютный навес — хранилище
лежаков.
В тот предзакатный час на пляже было пустынно. Не успели устроиться на лежаках,
как явился сторож — тип с грубым лицом; он враждебно, с ядовитой улыбочкой
пробасил:
— Я сейчас схожу домой, попью чайку, вернусь, чтобы вашего духу здесь не было.
Известное дело, сторожа (в массе своей) — зловредное сословие. Короче, мы только
и успели прихватить по вобле, которая висела на стене хранилища, и не посчитали
это постыдным поступком.
— Старый осел, — с глухим раздражением буркнул Сашка. — Завел людоедские
порядки, он оставит о себе мрачную память. Ничего, это легкая капитуляция. А ты
уж, наверняка подумал — все, нам крышка, тюрьма обеспечена, ха-ха! В такие
моменты может показаться — вокруг отчуждение, разобщенность, вот-вот наступит
конец света. Чепуха! Это единичный случай. Конец света наступит, когда все люди
перестанут понимать друг друга. А такое вряд ли случится.
Через час шатаний по берегу (в настроении средней паршивости) набрели на лощину,
в которой расположился цыганский табор. К нам подбежал сорванец и с неслыханной
наглостью стал хватать за руки, виснуть:
— Дай деньги! Дай деньги!
За сорванцом возник волосатый амбал и заулыбался, сверкая двумя рядами золотых
зубов (и это нищие!). Подошли цыганки, заговорили таинственными словами, подвели
к костру — ярко полыхавшему валежнику и... выудили у нас, развесивших уши,
оставшиеся деньги, да еще блокнот и ручку; правда, как компенсацию, нагадали
«счастливую дорогу». Понятно, мы споткнулись на ровном месте. Вопреки Сашкиным
прогнозам; похоже, конец света все-таки приближался.
К полуночи очутились в порту; встретили пару развязных полуночниц — виляя
крутыми бедрами, они крутились перед нами, называли «грандиозными, обалденными
парнишками», куда-то тянули, говорили, что они «глубокие девственницы, честные
девушки» и смеялись квакающим смехом. Я был не прочь провести с ними время, но
пуританин Сашка оттащил меня в сторону…
Потом подвернулся из ряда вон выходящий случай; мы столкнулись с матросом (в
темноте разглядели только тельняшку) — он колобродил по пирсу и хрипловато
напевал в стиле Утесова.
— Ребята, курево есть? — обратился к нам матрос (для полной точности —
Тельняшка, ведь мы общались вслепую). — Чертов городишко. Десять мужиков
остановил, все некурящие.
Мы достали сигареты, закурили, разговорились. Тельняшка сообщил, что он с
буксира «Альфа», который через полчаса пойдет в Вилково, поселок в устье Дуная.
— Хотите, подбросим, — запросто, как глоток воды, неслась скороговорка
Тельняшки. — Спрячу вас в машинном отделении, но чтоб носа не показывали. Наш
кэп мужик строгий.
Это был неимоверный подарок, вспышка в темноте яркого света — мы попали в число
везучих. Настроение сразу подскочило за сотню процентов, о конце света не могло
быть и речи.
Матросом оказался парень нашего возраста. По пути к буксиру он рассказал, что
служил на крейсере.
— ...Раз на крейсер прихилял женский ансамбль. Ну, чтоб попеть нам. А командир
не усек, что они уже вошли по трапу и по громкоговорящей связи предупредил:
«Пока эти б...и на судне, чтоб ни одного матерного слова». Ну, а артистки
услыхали. Развернулись и покинул крейсер. Матросы тихо присели.
Через полчаса мы уже были на «Альфе», дремали около грохочущего двигателя, и я,
как всегда в минуты расслабления, перенесся к Своей Девушке — она так
соскучилась по мне, что громко плакала — это и понятно, до сих пор, как я уже
сказал, мы не расставались даже на пару часов, и вдруг — уже почти неделю. В
какой-то момент я представил безумную картину: мы с Сашкой тонем на «Альфе» и
исчезаем в пучине навсегда (вот садист! чтобы Моя Девушка печалилась и страдала
всю оставшуюся жизнь!). Но потом все-таки сжалился над Своей Возлюбленной, да и
над самим собой и всплыл на поверхность.
Раза два к нам за куревом заглядывал Боб (Борис Злотник — так звали матроса) и
нам, полусонным, рассказывал очередную матросскую байку. Под утро механик,
угрюмый толстяк в татуировках, сбавил обороты двигателя, за бортом послышался
шум от лопастей, разрезающих воду, наш дредноут развернулся и ударился кранцами
о причал.
Остаток ночи мы провели в шалаше неизвестного происхождения, на потрескавшемся
илистом берегу, среди чаек. В полудреме сквозь остов шалаша я видел, как по реке
шли наши и румынские самоходки. Сашка крепко спал и, судя по избытку радостных
гримас, во сне разговаривал с дурехой Натальей.
Вилково оказалось поселком, стоящим на иле, где вместо улиц пролегали каналы.
Точно в половодье, меж домов сновали лодки; мужчины шли на узких килевых,
отталкиваясь шестами о дно — спешили на работу, женщины на весельных лодках
везли фрукты на базар, ребята на плоскодонках катили в школу — мы попали в
Венецию с упрощенной архитектурой.
Ил являлся плодородной почвой, и Вилково прямо-таки утопало в зелени;
палисадники ломились от цветников, в садах виднелось такое множество фруктов,
что пестрело в глазах. И воздух, несмотря на раннее утро, был горячим и вязким —
какая-то сладкая, липкая влага, в которой шумно носились отяжелевшие пчелы;
некоторые от своей тяжелой ноши не долетали до улья и падали в воду.
Сделав по паре набросков, мы двинули по тропам вдоль каналов и канав с быстрыми
струями; миновали несколько домов и очутились на базаре, где нам сразу
предложили разгружать машины с виноградом. Недостатка в грузчиках не было, но
нас все же окликнули:
— Ребята, не желаете потаскать ящички, подзаработать?
День начинался чересчур жаркий — какая-то несусветная парильня — чувствовалось,
солнце всерьез взялось за дело; взмокшие, осоловелые от терпких запахов и
липкого сока, мы два часа, как заведенные таскали ящики от кузова до прилавка,
от прилавка к навесу, и только и думали, как бы передохнуть — не от работы — от
жары, и конечно, тучи встретили бы с радостью. Даже Сашка, при своей чудовищной
физической силе, выдохся, обо мне и говорить нечего.
После разгрузки один из торговцев, сопровождавших грузовики — худой, жилистый
мужик, который по нашим наблюдениям, пользовался авторитетом среди окружающих,
сунул нам по пятерке и кивнул на ящики:
— Выбирайте, ребята! Некоторые грозди затуманились, попадаются и битые, но
найдете и первый сорт. Такого винограда нигде нет. Наша вилковская лоза растет
только здесь, на иле. Пытались ее и в Крыму, и в Средней Азии прививать — не
растет.
Мы уминали сочные гроздья до тех пор, пока не прихватило животы, потом набили
отборными ветками рюкзак, узнали дорогу на Одессу и под неослабевающую жару
вышли из поселка.
Вдоль дороги фруктовых деревьев оказалось не меньше, чем в поселке, с них так и
сыпались перезрелые плоды, но мы уже были не в силах их собирать. Кстати, в
последующие дни мы все реже ели фрукты; виноград и персики еще пробовали, а на
разные там яблоки и сливы даже и не смотрели, и были уверены — впредь не будем
смотреть никогда.
Вышагивая по шоссе, я задумался о том, как много замечательных поселков,
самобытных людских уголков разбросано на просторах нашей страны, и мне вдруг
впервые пришла в голову очередная глубокая мысль, что подобные Вилкову, реальные
местечки намного лучше моего придуманного подмосковного рая. «С Моей Девушкой мы
вполне могли бы жить и в солнечном Вилкове», — чуть ли не вслух сказал я. И еще
подумал о том, как много дают путешествия — всего за несколько дней, пусть
поверхностно, но я увидел больше, чем за всю предыдущую жизнь; новые города и
новые люди расширили мое представление о мире и даже перевернули некоторые из
взглядов.
До Одессы было всего двести километров, но, чтобы их преодолеть, нам понадобился
весь оставшийся день. Оживленная автострада начиналась в сорока километрах от
поселка, а до нее на дороге местного значения машин совсем не было; так что
часть пути мы, изнемогая от жары и мечтая о дожде (природа удивляла своим
постоянством), отмахали пешком. Затем пять километров проехали на телеге
совхозного бухгалтера, смешного старикана, который сжалился над «запыленными
путниками», а пока тряслись на телеге, потешался над нашей бесцельной
«практически бессмысленной поездкой»; для него, работяги, наши головы были
набиты глупостями. Потом мы снова топали по шоссе среди холмов, заросших
можжевельником, и все время оглядывались — не покажется ли попутный грузовик. Но
машин не было; прокатил только один парень на мотоцикле с наклейками.
Когда мы уже вдрызг измочалились и онемели от усталости, Сашка вспомнил про свой
сен-сен, посыпал его на дорогу, и действительно через некоторое время показалась
«Победа». За ее рулем царственно восседал круглолицый усатый мужчина. Около нас
усатый притормозил и широким жестом пригласил на заднее сиденье машины.
Усатый оказался невероятным говоруном. Возбужденно рассказал о своей
жене-красавице и труженице:
— ...У нее характер, понимаете ли, стремительный, энергичный. Походка упругая —
идет, так искры из-под сапожек летят, не то что некоторые — идут и спят на ходу.
Рассказал о дочке, которой восемь лет, но он доверяет ей готовить завтрак, и
девчушка встает раньше всех, старается все сделать повкусней; о своей собачонке,
которую они приютили после того, как ее хозяева попали в автокатастрофу:
— ...Собачка ехала с ними и уцелела. А они, бедняги, насмерть. И куда люди
спешат, не понимаю? Как говорится, тише едешь…
Сам усатый вел машину не так уж тихо, и, главное, то и дело жестикулируя, вообще
бросал руль, и эта его небрежность вселяла в нас некоторое беспокойство. Похоже,
рискуя жизнью, усатый получал удовольствие, щекотал себе нервы — о наших нервах,
понятно, он не думал.
— ...Я что хочу сказать? Они, эти хозяева собачки, были нашими соседями, —
продолжал усатый. — И дачу имели. Я им эту дачу и устроил. У нас на работе есть
одна женщина. Классная женщина, скажу вам. Так вот, ей дача досталась по
наследству. Она ей была не нужна. Ну, сами понимаете, для нее, одинокой женщины,
а она разведенная, это хлопотное дело. Ну а сосед подумывал о даче. Я их и свел
на предмет приобретения дачи.
Усатый повернулся, расплылся и подмигнул нам.
— Почему не сделать доброе дело, верно?.. И что вы думаете? Он поехал на дачу,
день его нет, два. Его жена приходит ко мне — «куда ты его дел?». Я-то знал, она
его заполучит не скоро. Я ж вам говорю, та женщина, самый смак!.. Ну а потом вот
эта печальная история приключилась...
Выехав на автостраду, шофер остановился, взял с нас два рубля, «тариф единый для
всех уважаемых клиентов», — сказал и, немного отъехав, посадил новых пассажиров.
А мы, ошалевшие от скорости, неожиданно попали в исключительные обстоятельства —
на свадьбу.
На перекрестке стояло несколько ярко разукрашенных домов; около одного из них
развеселые парни и девушки окружили нас и начали хороводить.
— У этой местности творческая аура, — бросил Сашка, — чувствую, мы попали в свою
среду.
Молодые люди, узнав, что перед ними странствующие художники, потащили нас в дом
«поздравлять жениха и невесту», при этом продемонстрировали совершенное
нападение, а мы — несовершенную защи-ту.
Как почетных гостей нас усадили рядом с тамадой, волосатым толстяком с высоким
голосом (большинство южан отличаются повышенной голосистостью), налили вина,
пододвинули закуски. Мы встали и, обращаясь к новобрачным (они неподвижно сидели
в конце стола, бледные, с застывшими улыбками, как обелиски), поочередно
произнесли худо-жественные тосты.
Во время застолья мы заметили, что новобрачным дарили только золото: золотые
цепочки, кольца, ложки.
— А мы как бы золотые парни, — шепнул мне Сашка. — Все-таки наш народ в подпитии
не имеет себе равных во вселенской любви, готов все простить и целовать даже
врагов. Это говорит о душевной щедрости, верно? Давай-ка нажмем на еду, надо
наесться про запас. Второго такого случая не предвидится.
С запасами мы переборщили — еле вылезли из-за стола (позднее два дня
отдувались), тем не менее достали рисовальные принадлежности и Сашка набросал на
ватмане портрет невесты, а я зарисовал жениха; и что значит настрой! — в технике
штриха почти достигли сходства с Репиным. С пожеланиями счастья мы подписали
работы и протянули бледной парочке.
Потом Сашка все внимание переключил на толстозадую девицу с каким-то наворотом
на голове из рыжих волос, и начисто забыл обо мне. Он изо всех сил развлекал
рыжую, вел себя по-дурацки, девица хихикала до икоты, а я сидел в углу и
тосковал. В какой-то момент до Сашки дошло, что он поступает как завзятый
гуляка; «пора закругляться» — кивнул мне издали, попрощался с рыжей, и мы,
незаметно выскользнув из комнаты, продолжили путь. Сделали всего два шага и
Сашка говорит:
— Я бы не прочь здесь остаться навсегда. Жил бы хорошо, сытно… За столом девушка
все время подкармливала меня, и то положит, и это. У меня почти получилась
любовь с первой ложки. Святой момент. К черту столицу, искусство! Надо жить для
желудочного сока, а?!
Сашка наподдал мне в бок.
— Но если серьезно — как прекрасны русские женщины! Нетребовательны, влюбчивы,
так и хотят согреть, приголубить. Не то, что иностранки, с их непомерными
требованиями. Ведь они все личности, им подавай и мужчину личность, да
желательно преуспевающего (Сашка совершенно забыл, что и его Наталья — личность,
во всяком случае таковой он ее считал). А наши любят и неудачников, и пьяниц.
Для русских женщин любовь большая ценность. А для иностранок благополучие,
комфорт. Для них успех в работе важнее всяких чувств.
— Ты что, с ними общался? — насмешливо заметил я. — Они тоже разные, а ты всех
стрижешь под одну гребенку.
— Я говорю, в массе, — повысил голос Сашка. — Типовой формации. Ну да ладно,
замнем эту тему. Главное, я не остался здесь навсегда, не женился. Хорошо, когда
все страхи позади.
На глухой остановке, около какой-то поросшей травой кручи, сели в автобус и
через три часа докатили до Одессы, причем почти все время ехали вдоль моря, и на
наших глазах красный шар солнца опускался в сизую дымку водного пространства;
наплывали тяжелые облака, но они не портили общую умиротворяющую картину. Мы
могли бы приехать в Одессу и быстрее, но на середине пути в одном из поселков
шофер полчаса накачивался квасом, и пассажиры безропотно, с каким-то скотским
терпением, ждали наглеца в переполненном душном автобусе. Никто не посмел
высказать недовольство, из чего я заключил: на тех дорогах — культ шоферов, а
Сашка сказал:
— Все-таки поразительное терпение у здешних людей. То ли от лени, то ли от
заниженной самооценки.
Переночевали на пыльной окраине города в недостроенном доме одиноко стоящем
среди бурьяна. В темноте строение показался экзотической уютной обителью (давно
известно — ночью все величественней, чем днем), но утром обнаружили, что
находимся в каком-то рассаднике городских отходов (сразу узнали Россию-матушку).
И все же после трудоемкого дня отдохнули неплохо (благодаря воздуху, пряному,
как острый компот), хотя и без блаженства (спали-то на досках) и, понятно, не
получили удовольствия от утреннего интерьера. Настроение было процентов на
пятьдесят-шестьдесят; впрочем, по утрам оно редко у кого бывает выше.
На трамвае докатили до Аркадии, где в домах и в одежде прохожих были перемешаны
все стили (некоторые имели шутовской вид), и вообще эта часть Одессы
вырисовывала живописную картину, особенно рынок — своей разноцветной
громкоголосой толпой и грудами всевозможного товара: от легкой мебели и всяких
кофточек и тапочек до баклажанов и перца. У рынка неожиданно столкнулись с моим
московским знакомым Анатолием Лупенко, студентом института кинематографии.
Оказалось, он проходил практику на Одесской киностудии и снимал рыбацкую хибару
— обшарпанное, разъеденное временем строение у моря.
Анатолий встретил нас радушно (успел одичать в Аркадии) — угостил воблой и
жареными каштанам.
— Работаю помрежем на фильме, — объявил одичавший москвич. — А вы, значит,
сознательно обрекли себя на страдания… Ловите удачу… Могу впихнуть в массовку по
трояку в день, приблизительно.
Это был значительный благородный поступок с его стороны! О таком везение можно
было только мечтать, у нас появился шанс почувствовать себя отдыхающими, да еще
заработать и обессмертить себя, остаться в веках — похоже, цепь приключений вела
нас к вершинам успеха.
С безграничной щедростью Анатолий устроил нас на съемки фильма и выделил в своей
хибаре одну кровать на двоих, одно одеяло и одно вафельное полотенце (себе
оставил махровое, заявив, что является «утонченным эстетом»). Теперь по утрам мы
просыпались от писка чаек и по холодной гальке бежали в море. После заплывов
готовили завтрак на керосинке, потом спешили на съемочную площадку, где
изображали какую-то суматошную группу.
Фильм назывался «Два Федора» — позднее он с успехом шел по стране. Перед тем,
как идти на просмотр в Дом кино, я обзвонил всех знакомых, с надеждой в
некоторой степени прославиться, прогреметь по столице, но внезапно обнаружил —
наш с Сашкой эпизод вырезали, и разумеется, знакомые обозвали меня «трепачом». К
счастью, вскоре в Москву приехали актеры, с которыми мы познакомились на съемках
— они-то знали истину и рассказали, как все было.
По вечерам мы бродили по шумным многолюдным одесским улицам, а перед сном пили с
Анатолием дешевое вино, радовались теплой южной ночи и вели бесконечные
разговоры — короче, жили по-пиратски, беспечно, разгульно. Иногда в хибару
заглядывал старик дядя Коля — смотритель причала, пузатый фронтовик с деревянной
ногой, невероятный курильщик (у него было две трубки: одна — кальян с сосудом,
как саксофон, вторая — с чубуком-чертом). Дядя Коля не стеснялся своего
корсарского облика — наоборот, гордился им, и при случае раздевался и
демонстрировал объемный живот, культю и тьму татуировок. Как колоритного типажа
дядю Колю снимали во многих фильмах, об этом «прославленный артист» сообщал нам
каждый раз, когда наведывался в хибару, и рассказывал также о «незабываемых»
встречах с известными актерами. Широкая натура, он сразу внес новшество в наш
клан:
— Тесновато, и душно сидеть здесь, в хибаре. Пошли-ка на воздух.
Мы располагались в саду, под деревьями и дядя Коля весомо сообщал:
— Вон под тем каштаном пил с Андреевым… а под этой вишней с Пуговкиным...
Опьянев, я представил нас с Сашкой известными, и почти услышал голос дяди Коли:
«А под этой яблоней пил с художниками...».
У дяди Коли была врожденная манера держаться с достоинством; как сказал
Анатолий:
— Он самый стильный мужчина в мире — ему можно надеть кастрюлю на голову, все
равно будет элегантен. И он презирает старость. Потому и выглядит молодцевато.
Но временами (видимо, под грузом житейских впечатлений) дядя Коля выглядел
чересчур важным и церемонным; нашу затею — добраться до Кавказа — обозвал
«легкомысленной», но в конце концов одобрил и посоветовал заглянуть в Геленджик.
— ...Там самые красивые женщины, самые верные жены. Я там женился... Там
катастрофическая нехватка мужского населения. Когда приходит пароход, матросов
встречает толпа изголодавшихся женщин. Выбирай любую... А дальше по побережью
ужасная грязь и самые страшные женщины.
Анатолий глубокомысленно отмалчивался, но однажды буркнул:
— Это все в теории, а на практике приблизительно... когда выпьешь, все кажутся
красивыми, — и дальше объяснил, как к этому относиться.
Сашка только ухмылялся, а меня, после зажигательных слов дяди Коли, неудержимо
потянуло в Геленджик; позднее тот поселок даже приснился во сне — из-за меня
прямо дрались красотки, одна лучше другой.
Дядя Коля пил больше, чем позволяли возможности его организма — после выпивки
глотал таблетки. Как-то он разоткровенничался:
— В сорок лет меня прихватило и я решил бросить пить. Сижу с дружками, они
разливают, а я закрываю стакан. «И не уговаривайте», — говорю. Ну дружки и
махнули на меня рукой, веселятся, обо мне забыли, будто меня и нет. И тогда я
подумал — вот сейчас потеряю друзей навсегда. «Наливайте, — говорю. Черт с ними
с болезнями, без друзей жизнь не жизнь»…
Пять насыщенных дней мы прожили в Одессе. В конце недели на заработанные деньги
устроили прощальное застолье для Анатолия и дяди Коли, правда дядя Коля высказал
недовольство тем, что мы купили слишком слабое, «женское» вино.
— Зато шесть бутылок! — ликующим голосом возвестил Сашка
Его драгоценные слова произвели впечатление: дядя Коля опрокинул подряд два
стакана напитка, раздобрел, стал громко нахваливать «столичных художников» —
какие мы там молодые, талантливые и прочее.
— Не кричи, дядь Коль, — поморщился Анатолий. — Я понимаю, приятные вещи обычно
и говорят громко, а гадости тихо, но... не такие уж они талантливые, как ты
думаешь. До тебя им далеко. И до меня тоже. В массовке выглядели истуканами, еле
двигались, приблизительно, как на похоронах…
Поздно вечером мы расстались на волне всеобщей любви; Анатолий проводил нас в
порт, где в огнях возвышалась громада теплохода «Ленсовет» и, заметив наши
сияющие физиономии, скривился и буркнул:
— Не думайте, не все здесь, на юге, так хорошо, как кажется. Природные красоты
обманчивы, а в городе мракобесие. Впрочем, и в Москве приблизительно то же
самое. Идиотизм повсюду одерживает верх.
Его жуткие слова Сашка пропустил мимо ушей, а я подумал: «Анатолий вполне тянет
на чемпиона Одессы по ворчанию»… Нам на юге нравилось абсолютно все. Ну где,
когда мы еще могли так беспечно проводить время?! И почувствовать атмосферу
приморской романтики?! А съемки в кино, где мы (отброшу слова Анатолия)
превзошли самих себя?!
Сашка сыпанул перед трапом теплохода сен-сен, и нас, как провожающих, без
заминки впустили на палубу.
Мы попали в царство зеркальных салонов, ресторанов, бассейна, но с презрением
отвернулись от этих роскошеств и скромно устроились на корме, среди канатов,
спасательных плотов и шезлонгов, к сожалению, уже оккупированных палубными
пассажирами… В полночь теплоход вышел в море, взял курс на Ялту и на корму
обрушился беспощадный пронизывающий ветер. За ночь нас сильнейшим образом
продуло, и, когда в утренней дымке показались вершины Крымских гор, мы с Сашкой
шмыгали носами и чихали; правда, через пару часов жгучее южное солнце сделало
свое дело — от простуды не осталось и следа.
В курортном городе мы явно контрастировали с отдыхающими; нарядно одетые,
разомлевшие от жары, они как бы жили в другом измерении: медленно прогуливались
по набережной и рассматривали друг друга — одни жадно, другие мимоходом, с
утомленными улыбками, а мы, полутуристы-полубродяги, нервно выискивали дешевую
столовую — все, на что могли рассчитывать со скудными денежными запасами.
Так и не найдя ее, пересекли парк с гипсовыми девушками и направились в
санаторий «Долоссы», где жила мать одного московского парня, нашего знакомого по
библиотеке — ее адрес мы записали еще в Москве.
Мать этого парня, резкая старушка, с низким голосом, работала няней в санатории
и жила в ветхой постройке при главном корпусе. Железная бабуся покрикивала на
всех отдыхающих, но, узнав, что мы от ее сына, размякла, накормила нас борщом,
устроила «санаторский» душ и на прощание посоветовала заглянуть в соседний
совхоз, где, по ее словам, на виноградниках подрабатывали студенты.
По выбитой каменистой тропе (узкой, в две ящерицы), среди крепких буков и
боярышника, пришли в контору совхоза. В побеленном помещении пахло чаем и розами
(они окружали контору); на одной стене, как манящая мечта, висела фотография
белоснежной яхты, на другой, как нечто чужеродное, — плакаты и графики, а на
кожаном диване безмятежно спал небритый парень в ковбойке. При нашем появлении
парень встал, растер заспанные глаза, назвался Евгением Шатько, столичным
студентом, и благородно строго, сохраняя уважение к самому себе, сказал, что
ждет начальство, чтобы оформиться на сбор винограда. Мы тут же, без всякого
уважения к самим себе, разделили его ожидание, решили испробовать новый способ
зарабатывания денег.
Скоро появился директор совхоза и без обиняков объявил, что «дорого ценит
время», тут же сунул нам по огромным ножницам и направил на участки.
Целую неделю с утра до вечера мы лазили по многоярусному склону, срезали сочные
гроздья, укладывали их в корзины и таскали к грузовикам. От твердой лозы руки
покрылись шрамами, а с обгоревшего тела клочьями слезала кожа (настроение было
так себе, на тройку), но зато в полдень прямо на участок привозили обед
(настроение увеличивалось до четверки), а уж самого винограда уплетали до
оскомины во рту (настроение повышалось до пятерки), и ночевали не где-нибудь, а
на мягких матах в пустующей школе.
Первые три дня после работы еле доползали до постелей, но потом втянулись, и
перед сном еще ходили к морю купаться. В общем, эта неделя, несмотря на тяжелую
работу, не вызывала отрицательных эмоций, а в смысле спокойствия даже вызывала
положительные. Заработали не так уж много, но все-таки достаточно, чтобы «как
следует отметить окончание сбора урожая», как выразился Евгений, с которым мы
всю неделю работали бок о бок и, невзирая на его самоуважение, сдружились. Мы
зашли в ресторан и заказали самые любимые блюда — только что не кокосовое
молоко, а после трех бутылок вина танцевали с девушками, причем я танцевал с
пышногрудой партнершей и так увлекся, что начисто забыл о Своей Девушке и о
нашей Великой Любви, что, бесспорно, было свинством. Короче, «окончание сбора
урожая» отметили бурно — так, что потерялись. Мы-то с Сашкой позднее встретились
на набережной, а Евгений исчез навсегда.
— Головокружительные приключения прекрасны своей непредсказуемостью, — вздохнул
Сашка.
Для ночевки мы выбрали наихудший вариант — пляж (забыли Измаил). Увидели
зачехленную шлюпку, залезли под тент и уснули на пахнущих суриком сланях.
На рассвете, услышав голоса, приподняли тент и ахнули — вокруг нашего укрытия
десятки отдыхающих усердно делали зарядку, размахивали руками и прыгали под
команды инструктора. Вылезать из лодки на глазах у этой публики было как-то
стыдно — нашу ночевку могли истолковать превратно.
— Тревожные данные, — пробормотал Сашка.
Настроение стало неважнецкое, процентов на двадцать, не больше. Мы решили
подождать, пока отдыхающие закончат разминку и кинутся в море, но не тут-то
было: пляж со все нарастающей скоростью начал заполняться новыми отдыхающими.
Солнце еще не оторвалось от горизонта, но курортники прямо валом валили. С
полотенцами, надувными матрацами и сумками, набитыми фруктами, они шумно
располагались вокруг шлюпки и было ясно — устраивались надолго.
— Надо вылезать, — потеряв терпение, решительно сказал Сашка и откинул тент. —
Нас уже считают мертвыми, а мы возьмем да воскреснем. Убедительный аргумент,
верно?
— Ой, кто это?! Водяной! Грабитель! — послышалось нездоровое любопытство.
Я тоже устремился наружу.
— Ой, еще один свежеиспеченный! Сколько ж вас там?!
Под насмешки и улюлюканье мы очень выразительно пересекли пляж и скрылись за
кипарисами на набережной; и вскоре уже вышагивали по шоссе в сторону восточного
Крыма.
Пахло сухой, прокаленной зноем землей, выгоревшими травами, колючками; внизу в
километре от шоссе размеренно колыхались сине-зеленые волны, а над нами
клубилось небо и плыли высокие облака. Солнце только поднялось над морем, но в
горах и долинах уже все высвечивалось прямо-таки нереальным светом. Еще не вышли
на линию автобусы; в редких, одиноко стоящих домах еще были задернуты занавески,
еще спали собаки, и только воробьи уже прыгали по обочине, подбирая разные
крошки, да в отдаленье одиноко паслась лошадь, красивая, с золотистым отливом.
Мы молча отмеряли километры тишины, с каждой минутой набирая обороты. И с каждой
минутой поднимались проценты настроения. Сашка шагал размашисто, как на параде;
изредка улыбался тайным мыслям, и я догадывался, о ком он думает, косился в его
сторону и испытывал щемящую жалость к другу, красивому, умному, потерявшему
голову от недалекой, нечувствительной девицы. Внезапно я представил, как сейчас,
в это самое время, когда мы бредем по пустынному утреннему шоссе, в далекой
Москве еще спят все наши знакомые, увидел их, правда, расплывчато, точно сквозь
слой воды. А потом вполне четко увидел Свою Девушку — она во сне улыбалась —
разговаривала со мной; ее волосы растрепались по горячей подушке, солнце
освещало лицо, она щурилась, но не открывала глаза — хотела продлить сон. «Пока
ты спишь, дорогая, я иду по дороге жизни», — высокопарно бормотал я, топая по
асфальту…
До сих пор то пронзительно солнечное утро стоит перед глазами: два чудака, два
романтика, топают по дороге, погруженные в себя, охваченные волнующими
видениями… Тот день я не променяю ни какой другой. И как жаль, что такими мы уже
не будем никогда… И еще: то наше состояние (простенькое на теперешний взгляд) по
сути несло в себе доброту и искренность, потому и сейчас навевает очарование
прошлых лет.
Вскоре мы догнали загорелого до синевы парня, с наигранной бодростью
вышагивающего по обочине с надувным матрацем под мышкой. Видимо, у нас, сильно
помятых и зеленых после выпивки накануне, был достаточно свирепый вид — парень
съежился, подозрительно осмотрел наш рюкзак, но назвался Русланом Батуриным,
сказал, что из Харькова и путешествует по Крыму пешком, в одиночку, с одним
матрацем.
— Очень удобно, — объяснил. — Надуваю и ложусь. То на пляже, то в палатке у
туристов. Я матрасник… И воровать у меня нечего... Несколько раз собирал и
сдавал каштаны, но в этом году что-то неурожай... В Гурзуфе пробуду пару дней,
там эротическая атмосфера, полно хиппи, есть пляж нудистов...
— Не в обиду тебе будет сказано, но все, что связано со словом «эротика», не
заслуживает нашего внимания, — важно изрек Сашка. — Романтическая экспозиция еще
туда-сюда... Мы, понимаешь ли, люди серьезные.
— Вам надо в восточный Крым, там публика серьезная, состоятельная. Особенно в
доме творчества «Планерское». Богадельня, а не зона отдыха. Правда, в Судаке под
горой палатки странствующих туристов. Городок веселых людей. Я у них
останавливался. Там настоящее братство, песни под гитару... И не воруют. Уходят
в поселок и даже фотоаппараты оставляют в палатках.
— Мы хотим добраться до Кавказа, — храбро возвестил я, уверенный, что достигнем
цели.
— Там воруют, — категорично заявил парень. — Не люблю кавказцев. Пытаюсь не быть
националистом, но у меня плохо получается... Я там был... Помню, в Гаграх
здоровый амбал продавал газировку. Голый по пояс, волосатый, с золотой цепью на
груди. Одному местному говорю: «Ему грузовик надо водить, а он водичкой
торгует». «Не водичкой, а золотом, — говорит местный. — Видишь, на груди золотой
знак? Вот чем он торгует».
За такими разговорами о всякой всячине мы и топали, и парень то и дело бросал в
нашу сторону недоверчивые взгляды.
Стало жарко, сверху прямо-таки давил горячий свет, перед глазами все плыло, как
в аквариуме. Вскоре дорога пошла вниз и за деревьями открылись живописные бухты
и поселок.
— Такую исключительную красотищу надо увековечить, — сказал Сашка, обращаясь ко
мне.
— Валяйте! — кивнул парень. — А у меня тактика — на одном месте не
задерживаться. Притупляется восприятие. Я ходок, мне надо сбрасывать жирок. Так
что пока! — парень облегченно вздохнул и заспешил на верхнюю крымскую дорогу.
А мы с Сашкой направились в поселок и вскоре оказались среди побеленных домов,
кипарисов и узких каменистых троп, петлявших к морю. В стороне от пляжа
разделись, сделали небольшой заплыв вдоль бухты и уселись рисовать «обнаженные
модели» (в Крыму они на каждом клочке суши, как тюлени на лежбище, и типажи —
один выразительней другого).
Сделав десяток набросков, Сашка выдал мне очередную порцию ценной информации:
— Отдыхающие вполне вписываются в природу. Человек и должен вплетаться в
окружающий мир. Искусство ведь не просто познание мира, а познание единства
человека и всего, что вокруг него. Железный аргумент — жаль, не я придумал, а
какой-то философ.
Позднее я частенько вспоминал эти Сашкины сентенции — по сути именно в те дни
Сашка развил мое зрительное восприятие, и в дальнейшем на всех стадиях развития
как художник я пользовался его заповедями.
К вечеру неожиданно набежали тучи, сразу потемнело, темноту дополнил сильный
ветер — от хорошей погоды остались одни воспоминания (природа решила развлечь
нас сюрпризом — вот южное коварство!); хлынул ливень — на нас обрушились
кубометры воды; пришлось срочно искать спасительное прибежище. Пробежав насквозь
весь поселок, мы увидели сломанный покинутый автофургон и не раздумывая
забрались в него.
— Это бывшая лавка-ларек на колесах, — объяснил Сашка, кивая на сохранившиеся
полки вдоль бортов. — Я знаю такие. Однажды ехал в поезде к деду в Ростов. Через
сальские степи. В конце состава был вагон-лавка, и на каждом полустанке стояли
по часу. К лавке тянулись люди изо всех близлежащих поселков... А в нашем вагоне
— забавная история! Ехала одна девица с каменным лицом. Ну я, естественно, всех
развлекал, как мог, скрашивал нудную поездку: рисовал шаржи, юморил. Все
смеялись, а девица даже не улыбнулась. Меня заело как юмориста, понимаешь? Я
рассказал пару ударных, проверенных анекдотов, все так и посыпались с лавок, а
она хоть бы хны. «Не смешно, — говорит. — И даже глупо». Такой убийственный
аргумент. Ну я вышел покурить в тамбур, расстроился немного, не скрою. «Все, —
думаю, — конец мне как юмористу. Уж если не могу рассмешить какую-то
карамельку». Потом вернулся на свое место. А за окном уже показались пригороды
Ростова, дачи, сады, огороды. Я увидел клубнику и говорю, просто так, между
прочим: «Знаете, как Мичурин умер? Поскользнулся на грядке с клубникой, упал и
умер!». Все промолчали, даже загрустили, а девица вдруг как захохочет. До
истерики. Я думал, с ней будет обморок. «Ну, слава богу, — мелькнуло в голове. —
Значит, не во мне дело».
Ливень кончился, тучи покинули небосвод и, поскольку еще было достаточно светло,
а спать не хотелось, мы решили сделать марш-бросок в Гурзуф.
— Не будем расхолаживаться, — хмыкнул Сашка, вскидывая рюкзак.
На вечернем шоссе было многолюдно. То и дело навстречу попадались группы
отдыхающих — возвращались в поселки из кинотеатров и клубов; взад-вперед,
высвечивая фонарями асфальт, носились на велосипедах мальчишки.
В Гурзуф вошли ночью и сразу застыли, пораженные красотой местности: уютная
бухта, серебрящаяся под луной вода, узкие извилистые, каменистые улочки,
выложенные брусчаткой и плитами, свежепобеленные дома с нависающими террасами и
обилие изысканной зелени — настоящее чудо света. В некоторых домах еще горел
свет, где-то играла музыка, за деревьями виднелись силуэты парочек, слышались
вздохи, хихиканье — стояла атмосфера флирта; сильно пахло фруктами и хвоей, и
над всем поселком стояла неистовая трескотня цикад — казалось, в воздухе носятся
тысячи невидимых музыкантов, а если к этому приплюсовать теплую прозрачную ночь,
Гурзуфу можно было дать второе название — темный рай. Усталые, мы забрались в
какой-то кустарник, устроили что-то вроде тростниковой подстилки и улеглись.
— Хорошо, что на юге теплые ночи, — потягиваясь, пробормотал Сашка. — За день
листва и камни накапливают достаточно тепла. Можно спать где угодно. Такой
нежный аргумент!
Утром мы проснулись от очередного наступления жары и обнаружили, что спали на
газоне поссовета — сооружения помпезного, похожего на бутафорский автобус. Утром
Гурзуф уже выглядел не таким красивым, как ночью (первоначальное впечатление
оказалось обманчивым), но все-таки гораздо красивей, чем Ялта. В нем не было
роскошных санаториев, зато сохранился старокрымский колорит. Мы зарисовали
несколько древних построек, многоступенчатый спуск к набережной, дом Коровина,
парк. На голодный желудок работалось плохо, а поскольку Гурзуф избалован
художниками, на наши зарисовки никто и не взглянул; было очевидно — заработать
не удастся. Это стало еще очевидней, когда Сашка спустился на пляж и сделал
несколько шаржей; зрители с легкими улыбками оценили его мастерство, но никто не
расщедрился. Сашка стал бросать сен-сен направо и налево, но и это не помогло.
— Безрадостная ситуация, — вернувшись пропыхтел он. — Я им намекаю, что
искусство надо опекать, а они, балбесы, делают вид, что ничего не понимают...
Только зря сен-сен потратил. Вообще, дружище, удача от нас отвернулась, мы
попали в черный список неудачников — верный признак, пора собираться в обратную
дорогу. Бог с ними, с Кавказскими горами. Всего не охватишь... Да и по Наташе я
скучаю, честно признаюсь — тяжело переношу разлуку с ней. Да и сен-сен кончился.
— Как «в обратную дорогу»? — возмутился я. — Мы рядом с Кавказом. Один переход
на теплоходе. Мы близки к победе.
— А до Москвы отсюда знаешь сколько? Ого! — Сашка присвистнул. — На попутных
добираться дня три. Это если повезет…И свое мы уже сделали — нарисовались
вдоволь. И сделали не какие-то каракули, чего-то намалевали красками, а
запечатлели отрезок времени, целый мир в сжатом, спрессованном виде и это
забавой не назовешь. Мы показали лучшее, на что способны, отточили свои
таланты...
— Ну уж, целый мир, скажешь тоже!
— А что? Безусловно, целый мир. У нашего честолюбия нормальный уровень... А
главное, лучше узнали друг друга, и согласись, ни ты, ни я не испытывали
психологического дискомфорта. Надеюсь, ты не жалеешь, что поехал?
— Хм, о чем ты говоришь! Но как-то обидно отказываться от цели, когда она рядом.
— Выделим Кавказ в отдельную захватывающую идею. На следующий год съездим. Это
будет путешествие века! — Сашка обнял меня и окатил своим солнечным смехом.
Я почувствовал — в мире ничего нет надежней его объятий, и подумал, что в самом
деле мы уже около месяца скитаемся и впечатлений получили достаточно, «и пусть
не увидели хребты и ущелья, зато увидели много другого, не менее интересного».
Мы в последний раз как следует искупались, натянули одежду на мокрые соленые
тела и полезли наверх, к дороге на Симферополь.
Поднявшись на шоссе, остановили рефрижератор, и шофер согласился подбросить нас
до города, но предупредил, что везет бидоны из-под нитрокраски.
— У меня сильное предчувствие — задохнетесь, — сказал. — Хотя здесь недалеко,
всего ничего.
Этого «всего ничего» нам хватило сполна — когда вылезли из душегубки, тошнило и
шатало из стороны в сторону. Очухавшись, Сашка толкнул речь:
— Надо подыскать временную работенку, на день-два. Хочется плотно поесть. Гуся с
вафлями или маринованных зябликов... Без еды мы быстро расклеимся и развалимся
от болезней. Давай разбежимся. Заходи в любую контору, говори: «Возьмите нас на
работу, мы кое-что умеем». Через час встретимся на этом месте.
Я пошел в одну сторону, Сашка в другую.
В продовольственном магазине мне предложили работу грузчика, но не меньше, чем
на месяц. В пошивочном ателье сказали, что они вообще-то собираются обновить
витрину, но только после ремонта, а его начнут на следующей неделе. Короче, я
потерпел сокрушительное поражение. Сашка оказался проворней и удачливей —
подходя к месту встречи, я еще издали увидел, что он, проявляя жгучее
беспокойство, нетерпеливо подпрыгивает на месте, машет мне рукой — на лице
восторг, явная победа.
— Давай быстрей! Договорился! Будем оформлять стенд на автобазе. Беспроигрышная
вещь!
Два дня без передыха мы «освежали» огромный, во всю диспетчерскую, стенд:
рисовали гуашью грузовики, забитые овощами и фруктами, различные механизмы,
которые бурили невероятные скважины, поднимали немыслимые грузы — под всей этой
воодушевляющей картиной стояли захватывающие дух цифры.
— Совершенствуемся, — хмыкнул Сашка. — Идем наравне с признанными мастерами
соцреализма.
Тем не менее мы выполняли работу с торжественной неторопливостью и делали ее
высококачественно. Питались в столовой при автобазе вместе с шоферами — по
большей части молодыми парнями, многие из которых после работы садились в
микроавтобус и катили к морю, а потом заглядывали на танцплощадки и до упаду
танцевали с отдыхающими девчатами. Ну, а нам было не до танцев — усталые, мы там
же, в диспетчерской, плюхались на раскладушки и отключались; правда, успевали
представить себя состоятельными автотуристами, остановившимися в кемпинге и
ловко скрывающими свое богатство, и Сашка, в полудреме успевал пробормотать пару
слов о том, как он соскучился по Наталье, а я просто засыпал в объятиях Своей
Девушки и перед другом испытывал некоторый стыд за свое немыслимое счастье.
На третий день директор базы похвалил нас за «профессиональную работу», неплохо
вознаградил и в виде дополнительной награды наказал одному из шоферов подбросить
«отличных художников» до вокзала.
Денежной «награды» хватило на билеты до Курска. Мы выехали из Крыма на ночном
экспрессе и уже утром очутились в «городе соловьев и яблок», и сразу
почувствовали прохладу. День был солнечный, но все уже было другим: какие-то
стертые краски, приглушенные звуки, усредненные запахи, водянистый воздух; даже
температура на нуле — отсутствовали всякие градусы. После огромного
ослепительного южного солнца теперь на небе виднелся искаженный неяркий диск, в
листве деревьев уже просматривались первые признаки осени, на жухлой траве
блестела роса.
— Как странно, — проронил Сашка. — Всего несколько сот километров — и полная
смена пейзажа... И вот что тебе скажу: мне все-таки больше по душе наша средняя
полоса. Конечно, там, на юге, все яркое, пышная зелень, море и все такое, но там
слишком жарко. Можно осоловеть от пекла. И дышать тяжеловато, порой некуда
спрятаться от духоты. А у нас дышится легко. И зелень мягкая, не то, что там —
полно шипов и колючек. В общем, без российского пейзажа нам никак не обойтись...
Неопровержимый аргумент... Все-таки каждый должен жить там, где родился, к чему
привык организм. И, кстати, место, где человек родился, накладывает отпечаток на
его внешность, характер, помыслы...
— Так-то оно так, — согласился я, — но и путешествовать надо. Художнику
необходимы впечатления.
— Необходимы, — понизив голос, сказал Сашка. — Даже если это в ущерб личной
жизни.
Я понял, что он имел в виду и твердо заявил:
— А твоя Наталья, глупое сердце, должна тебя ждать, а не болтаться по компаниям.
Ждать преданно, как Моя Девушка.
— Какая девушка? Ты ничего не говорил. Познакомь, когда вернемся.
— Ладно.
Мы шли по улицам Курска почти бесцельно, ведомые единственным желанием —
побольше увидеть, вобрать в себя, запечатлеть на бумаге и в памяти, пополнить
карманы деньгами, если подвернется какая-нибудь работа; нас подогревало
пламенное сознание, что мы не зря проводим время.
А жизнь в городе шла своим чередом: люди спешили на работу, по своим делам — на
фоне всеобщей занятости мы выглядели праздношатающимися ротозеями. На одной из
улиц Сашка уселся рисовать церковь, но почему-то на его эскизе среди куполов
проступало лицо Натальи. Возможно, это получалось у Сашки непроизвольно,
возможно — сознательно, но было ясно — портрет далек от оригинала, Наталья
выходила чересчур одухотворенной, этакий мечтательный образ, прямо-таки
мифическая фигура. Неисправимый фантазер, Сашка рисовал ее такой, какой хотел
видеть.
Я не стал открывать альбом; сделав петлю вокруг сквера, пересек площадь и
заглянул в маленькую районную библиотеку — увидел в окнах ранних читателей и
решил окунуться в привычную среду.
Читальный зал оказался намного меньше, чем наш, московский, и курилки в
библиотеке не было, зато на выдаче книг сидела необыкновенная девушка:
веснушчатая, с длинной косой и задумчивым взглядом. Увидев меня, она сощурила
глаза и как-то устало улыбнулась:
— Вы у нас записаны? Нет? Просто хотите почитать? Пожалуйста! Вон стеллажи. Сами
выберете или вам помочь? — она говорила тихо и при этом внимательно смотрела мне
прямо в глаза.
Я взял первую попавшуюся книгу и сел за стол напротив библиотекарши… Не то,
чтобы я сразу в нее влюбился, а просто мне вдруг стало необыкновенно хорошо от
всего ее женственного облика и мягкой обходительности. После наших долгих
мытарств ее спокойный, приветливый голос напоминал о домашнем уюте, о теплоте
семейной обстановки; ни с того ни с сего мне вдруг захотелось съесть домашний
обед, выспаться в чистой постели, послушать музыку. «Все-таки нельзя долго
скитаться, бродяжничать, каждый должен иметь пристань, обжитой угол, любимые
вещи, привязанности», — рассуждал я, листая книгу и глядя на девушку. Раньше
подобные мысли ко мне приходили только, когда я думал о Своей вымышленной
Девушке, представлял наше счастье в заоблачном доме, и вот неожиданно пришли
теперь, когда передо мной сидела реальная девушка библиотекарша. Я четко увидел
ее маленькую комнату с простенькими занавесками, скромную безыскусную мебель,
множество книг, и подумал, что из этой милой провинциалки вышла бы нежная,
заботливая жена и что я мог бы остаться у нее навсегда — вот так, случайно
осесть в этом городе и баста…
Веснушчатая девушка что-то записывала в карточки, принимала и выдавала книги
читателям, но все время посматривала на меня уже цветущими глазами и уже
улыбалась открыто и искренне. В какой-то момент она вышла из-за стола и я,
вытаращив глаза, уставился на ее потрясающую фигуру, и сразу получил мощный
импульс — в дальнейшем уже не думал ни об уютной комнате, ни о нежной душе
девушки — только о ее прекрасной фигуре. Пролистав книгу, я еще некоторое время
оцепенело пялился на библиотекаршу, потом, собравшись с духом, подошел,
перечислил наши с Сашкой подвиги и спросил напрямик:
— Когда вы приедете в Москву?
— Я часто бываю в Москве. И во время отпуска, и вообще... У меня там тетя... А я
сразу поняла, что вы москвич. Москвичи как-то держатся независимо, — девушка
покраснела от своего признания.
Осмелев, я взял пустую карточку и написал свой адрес.
— Приезжайте поскорее. Как вас зовут?
Девушка назвалась и сказала, что «вообще-то собиралась в столицу… через неделю».
Весь оставшийся день с невероятным накалом чувств я думал о ней, об Ире
Корсунской. Бесхитростная библиотекарша простушка моментально заслонила образ
Идеальной Девушки, «совершенной вечной спутницы», невидимой жены. Я думал о
библиотекарше, когда мы с Сашкой ели сосиски в закусочной (мой друг что-то
заработал, пока я распалял свои страсти в библиотеке), и когда шли по автотрассе
и потом, когда тряслись в кузове попутного грузовика, и поздно вечером, когда
уже прибыли в Тулу и ждали электричку на Москву. Настроение скакнуло до самых
высоких пределов.
— У тебя страшно влюбленный вид, — смеялся Сашка — его смех прямо окатывал меня
волнами.
Мы сидели в привокзальном сквере и вдыхали воздух с крепким листвяном духом;
где-то кричала ночная птица, откуда-то доносилась мощная концентрация
танцевальных звуков, бездомный пес робко тянулся к нашей скамье, на клумбу
улегся пьяница, запрокинув голову уставился в небо, заулыбался — его свела с ума
неправдоподобно яркая луна.
— Мир меняется незаметно, быстро меняемся мы сами, — философски изрек Сашка, как
бы подытоживая наше путешествие.
А я подумал: главное, мы вернулись целыми и невредимыми, не считая ссадин от
виноградной лозы и Сашкиных душевных ран от переживаний о Наталье.
1976 г.
Здесь читайте:
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
Леонид Сергеев. До встречи на небесах. Повести и рассказы.
М., 2005.
Леонид Сергеев. Мои собаки. Повести. М., 2006.
|
