|
|
Леонид Сергеев
Вперед, безумцы!
ТО ПРЕКРАСНОЕ ВРЕМЯ
Районную библиотеку на нашей окраине судьба послала мне как нельзя кстати — я
готовился поступать в институт и мне предстояло прочитать немало литературы. Я
набрел на читальню случайно, по пути с работы; она находилась на втором этаже
жилого дома в тихом месте. При входе в читальный зал была раздевалка, чуть
дальше — подсобка с книжным фондом, каталог и “кафедра” — обычный стол, где
принимались и выдавались заказы читателей.
В раздевалке работала тетя Маша, низкорослая, вечно улыбающаяся старушка с
поразительно маленькими руками — ее высохшие, скрюченные пальцы напоминали лапы
птицы; и все лицо тети Маши, морщинистое и острое, с крохотными, как дробинки,
глазами, тоже напоминало какую-то птицу. Тетя Маша ходила на работу с лохматой
собачонкой, и та весь день проводила с хозяйкой в гардеробе.
— Не с кем оставить дома, — объясняла тетя Маша сотрудникам, — а одна скучает,
скулит.
Завсегдатаи читатели подкармливали собачонку, выгуливали во дворе за домом.
Читальный зал представлял собой просторное помещение со стеллажами вдоль стен,
на которых красовались энциклопедии, словари и периодика — журналы, газеты;
столы были простыми и удобными — на каждом стояла настольная лампа и лежали
стопки белых листков для заметок; а на окнах всегда благоухали живые цветы. Это
был особый мир, мир тишины, где слышался только шелест бумаги, скрип перьев и
авторучек, шорохи, вздохи… Маленькая, уютная библиотека казалась райским
островом; райским еще и потому, что там работали симпатичные девушки —
необыкновенно приветливые и внимательные; они, как истинные книжницы, читали все
издания-новинки и знали, что предложить самому привередливому книголюбу.
Случалось, какой-нибудь старикан библиофил, покопавшись в каталоге, не находил
нужной книги и начинал ругать хилый фонд книгохранилища, но сотрудницы быстро
его успокаивали, заказав книгу по телефону в центральной библиотеке.
Бывало, какой-нибудь студент не успевал выучить материал к экзаменам, и ему
выдавали книгу на дом, что вообще-то запрещалось, но девушки-сотрудницы всегда
старались прийти на помощь, доверяли читателям, и в ответ на это доверие их
никогда не подводили.
Библиотекарши получали небольшую зарплату, но по-настоящему любили свою работу:
составляли тематические каталоги по живописи, драматургии и кино; в юбилеи
известных писателей устраивали вечера — на стендах появлялись книги мастеров,
одна из сотрудниц рассказывала о их жизни, другая читала отрывки из их
произведений...
В библиотеке царила теплая, семейная атмосфера: сотрудницы подменяли друг друга
на разносе и выдаче книг; если одна шла в театр, другая выполняла ее работу;
девушки дружили с постоянными читателями библиоманами и покуривали с ними на
лестничной площадке, а после работы приглашали в подсобку на чаепитие, и, само
собой, совместно отмечали праздники и дни рождения — скидывались, покупали торт,
вино и после закрытия библиотеки, в читальном зале устраивали застолье.
Я сразу стал завсегдатаем библиотеки, подружился не только с сотрудницами, но и
со многими постоянными читателями, библиотека стала моим вторым домом; хозяин, у
которого я снимал комнату, даже в шутку прозвал меня “книжным червем”.
Каждый вечер я приходил в библиотеку и, в ожидании своего заказа, устраивал
перекур с читателями и сотрудницами, свободными от работы (и потом, уже когда
корпел над книгами, не раз и не два выходил в “курилку”). Там, на лестничной
площадке, я узнавал о литературной, театральной и киношной жизни столицы
(большинство читателей были студентами, а многие сотрудницы учились на вечерних
отделениях вузов).
Во время тех перекуров я поумнел на голову, заранее вжился в студенческую среду.
Забегая вперед, скажу, что, несмотря на все усилия, студентом я так и не стал,
меня никуда не приняли, но те разговоры на лестничной площадке, забористые споры
студентов заменили мне, как минимум, два курса университета.
Так вот, получив книги, я проходил в читальный зал, усаживался на любимом месте
— в углу, около батареи, — включал настольную лампу, открывал книгу и погружался
в чтение. И забывал про все дела; для меня существовал только освещенный закуток
стола, на котором происходили исторические события, создавалось и разрушалось
личное счастье; на том крошечном пространстве я совершил самые увлекательные
путешествия, познакомился с удивительными людьми — стол раздвигался до
бесконечности. Маленькая районная читальня, светлое пятнышко на столе — а надо
же! — там было сосредоточено все, что волновало весь мир. Нередко я зачитывался
до закрытия библиотеки, и по пути домой не мог прийти в себя, переполненный
впечатлениями.
В библиотеке работали две неразлучные подруги, двадцатипятилетние Таня и Галя —
“мечтательница” и “энтузиастка”. В глазах Тани постоянно виднелась какая-то
сосредоточенная грусть; походка у нее была робкая, голос слабый; она не курила,
но появлялась на лестничной площадке “для общения”. У Гали был озорной взгляд,
низкий твердый голос, а книги она разносила торопливо, стремительно, на ходу
поправляя длинные волосы, рассыпанные по плечам. Подруги были незамужними, в
шутку называли себя “старыми девами” и не стеснялись говорить, что “ждут мужчин,
отличных во всех отношениях”.
Кроме неустроенности в личной жизни подруг объединяла любовь к киноискусству —
не модное увлечение фильмами и поклонение актерам, что свойственно симпатичным
девушкам, мечтающим о театральной карьере, — они никогда и не хотели быть
актрисами — их объединяло серьезное изучение истории и теории кино, обе учились
на вечернем отделении киноведения института кинематографии. Они не пропускали ни
одной новой картины, постоянно ходили на просмотры старых лент в Кинотеатр
повторного фильма, на каждого актера и режиссера заводили карточки со своими
заметками к той или иной работе. И Таня, и Галя жили в семьях со средним
достатком, но умели хорошо одеваться, “недорого и со вкусом”, — как они
объясняли любопытным.
На выдаче книг сидела маленькая веснушчатая Лера; нервная, восторженная, немного
взбалмошная, она быстро всем загоралась и с невероятной готовностью поддерживала
любое предложение подруг, будь то поход на выставку или вылазка на природу. Лера
училась на вечернем отделении пединститута и жила за городом с матерью и
дочерью, которую водила в детский сад на пятидневку.
Когда-то Лера встречалась с одним парнем, но он бросил ее, как только узнал, что
у них будет ребенок. И мать была против безотцовщины, даже пригрозила выгнать
дочь из дома. С отчаяния Лера решила покончить с собой.
— Вот дура, — вспоминала она в “курилке”, — хотела умереть из-за того дуралея.
Сейчас мне смешно. А тогда легла на рельсы, даже газетку постелила, чтоб не
испачкаться. А один железнодорожник меня оттащил, и отшлепал, и привел к матери,
и все рассказал, а мне объяснил, какая я дура. Такой хороший дяденька! Всю жизнь
его буду помнить.
“Книжницей со стажем” в библиотеке называли Тамару, высокую красивую
тридцатилетнюю женщину, которая обладала сильным притягательным полем — к ней
тянулись все сотрудницы и читатели. Всегда в хорошем настроении, с прекрасной
улыбкой, она для каждого находила приятные слова — иногда мимоходом, от душевной
щедрости, бросала легкий комплимент или какую-нибудь шутку, и тем самым каждого
заражала своим настроением, как бы подпитывала маленькими радостями. Когда она
выходила покурить на лестничную площадку, какие бы неприятности ни переполняли
меня, общаясь с ней — да что там! — просто глядя на нее, я сразу веселел. Тамара
закончила Библиотечный институт, была замужем, воспитывала сына школьника.
Заведовала библиотекой Фаина Ивановна, тихая, даже застенчивая женщина,
невероятно преданная книжному делу. Библиотеке всего раз в год отпускали
небольшой денежный фонд для приобретения книжных новинок, но Фаина Ивановна
после каждой зарплаты обходила книжные магазины и дополнительно покупала на свои
деньги интересные издания. Ее можно было видеть в букинистических лавках, где
она выискивала редкие книги, подшивки старых журналов, монографии... Особо
усердных читателей, дотошных “книгоедов”, вроде меня, Фаина Ивановна часто
приглашала в свой кабинет и показывала “золотой фонд” — коллекцию ценных книг.
Между собой сотрудницы называли библиотеку “наше царство”. Заведующая Фаина
Ивановна считалась “королевой”, Тамара — “принцессой”, остальные девушки —
“карандашиками”, потому что носили на шеях нитки с привязанными карандашами,
чтобы всегда иметь их под рукой.
Каждый вечер за Тамарой заходил ее муж Александр, театральный художник,
хромоногий горбун с прямо-таки скульптурным лицом. Он красиво и умно ухаживал за
всеми сотрудницами, в “курилке” запросто знакомился с читателями, всему давал
неожиданные, но точные характеристики, интересно рассказывал о театральном мире
и при этом никогда не говорил о себе, хотя его имя значилось на нескольких
афишах.
Мы с Александром сразу стали друзьями и не раз вели длинные беседы “за жизнь” —
в основном говорил Александр, а я, как губка, впитывал его житейские лекции.
Несколько раз Александр и Тамара приглашали меня к себе, угощали домашним ужином
(для меня — роскошь в то время), а потом Александр показывал мне свои работы —
ставил подрамники и картоны на диван и спрашивал:
— Не бликует? Хорошо видно?
В его работах был энергичный рисунок и мощная кладка мазков. Он объяснял их
простыми, доходчивыми словами, долго передо мной не держал; улыбаясь,
отмахивался, легко, даже чуть небрежно, убирал картину и ставил следующую.
— Все это так, закваска, заготовки, — бормотал. — Когда-нибудь, может, и сделаю
что-нибудь стоящее, а пока только подбираюсь... Вот настоящие вещи! — он кивал
на стену, где висели репродукции с картин Коровина и Кустодиева. — У них, у
мастеров, все продумано, логично. Во всем простота и ясность... Искусство ведь
не что иное, как поиск гармонии. Гармонии между возвышенным и заземленным,
человеческим...
Иногда я засиживался у них до полуночи, и тогда Александр провожал меня до
метро; по пути брал под руку и, вышагивая рядом утиной, переваливающейся
походкой, восторженно говорил о красавице жене, о сыне, с которым по
воскресеньям ездил на этюды... Счастье переполняло его, он то и дело, как
мальчишка, чиркал ладонью по стенам домов, припадая на больную ногу, смешно
подпрыгивал под деревьями, пытаясь сорвать листву, желал “доброй ночи” встречным
незнакомым полуночникам — в нем было много прекрасных чудачеств, свойственных
незаурядным натурам.
Кроме студентов, библиотеку посещали рабочие, выпускники средней школы,
пенсионеры.
Каждый вечер в читальном зале сидел парень, работающий землекопом на стройке. У
него было одутловатое лицо и вялая походка, он готовился поступать на курсы
фотографов. Бывало, обложится, забаррикадируется книгами и альбомами, одна
макушка торчит. Он запоем читал литературу по фотоделу, делал выписки в общую
тетрадь, а на лестничной площадке во время перекура ходил взад-вперед, не
вынимая папиросы изо рта, пыхтел и что-то бормотал себе под нос. Он выкуривал
сразу по три папиросы, всю площадку заполнял клубами едкого дыма, постоянно
натыкался на других курящих, обсыпал их пеплом, но всегда извинялся, шаркая
ногами и прикладывая руку к сердцу.
Однажды парень принес в библиотеку свои фотографии и, показывая их в “курилке”,
быстро забормотал:
— Здесь я уловил состояние природы, определенное мгновенье, а привязанность к
мгновеньям основа вечного…
Он говорил сбивчиво, но с таким жаром, с такой влюбленностью в свое дело, что я
сильно ему позавидовал, ведь у меня не было никакого стоящего дела.
Как-то он мне сказал:
— Интересная штука! Я вычитал, что в “Лайфе” работает сто фотографов, и у всех
возраст за полста... Молодых не берут. А знаешь, почему? Они там пишут так: мол,
молодой может сделать хороший снимок, а может и загубить... Спешит, мол,
юношеское нетерпение... Неровно делает, нет глубины мысли. А старички, мол, не
напортачат. Они не спешат, ждут, когда там облачко встанет на место, когда тень
ляжет где надо, тогда и щелкают... Такая штука... мастерство, мол, приходит с
годами. Мастерство — это стабильность...
Звали этого парня Игорь. К сожалению, он не поступил на курсы по семейным
обстоятельствам. Я помню, в тот день он вошел в библиотеку удрученный, в зал
даже не заглянул; увидел меня на лестничной площадке, закурил.
— Такая штука... подвела меня жизнь. Но я еще попытаюсь разок. Поднатужусь... А
потом, кто знает, может, и в институт махну. Не ради диплома, нет. Чхать я на
диплом хотел. Для фотодела главное — опыт и хорошая камера… Просто охота
повариться среди студентов... Я и сюда-то, в читалку, хожу, потому что здесь
студенческий дух. Ты, небось, тоже?
Почти ежедневно в читальном зале сидели две художницы, студентки текстильного
института Наташа и Светлана.
Наташа жила с матерью в двух маленьких комнатах, заваленных книгами,
подсвечниками, шляпами, разноцветными лоскутами материи; самыми ценными вещами в
квартире считались пианино и швейная машинка “зингер”. Наташа была страстной
собачницей: держала колли с какой-то невероятной родословной, выписывала журнал
по собаководству, ходила с колли на выставку и знала всех владельцев знаменитых
собак; когда колли щенилась, Наташа продавала щенков через клуб собаководства и
на вырученные деньги совершала с матерью путешествие по Прибалтике (мать и дочь
связывала крепкая дружба, их отношения напоминали отношения старшей сестры и
младшей, причем практичная Наташа часто “учила жить” непрактичную мать и тогда
было ясно, что именно она старшая в их “сестричестве”).
Наташа жила в доме напротив библиотеки и часто приглашала всех нас к себе
“чаевничать”. Мать Наташи встречала гостей радушно: принимала активное участие в
разговорах, а под конец играла на пианино.
Светлана тоже жила с матерью, но они постоянно ссорились (их отношения
напоминали отношения давно надоевших друг другу квартиранток). Мать пилила дочь,
что она “сидит на ее шее”, “никак не выходит замуж” и “вообще сильно раздражает
ее”. Они жили в коммунальной квартире, и Светлане еще доставалось от соседей за
то, что “от ее красок у всех болит голова”, что “она подолгу говорит по
телефону”, что “ее петух по утрам орет” (Светлана держала кошку и филиппинского
петуха).
— Скорей бы закончить вуз, — вздыхала Светлана в “курилке”. — Начну работать,
сниму комнату, ни от кого не буду зависеть.
От умершего отца Светлане с матерью осталась большая дача с лесистым участком по
Белорусской дороге. С годами строение все больше приходило в негодность, и
каждую весну Светлана ездила ремонтировать крышу, подправлять забор. Раза два мы
с Игорем (землекопом и фотографом) ездили помогать. На лето мать Светланы
сдавала загородный дом дачникам.
В читальном зале Наташа и Светлана всегда сидели рядом, листали зарубежные
журналы мод, шептались, рассматривая костюмы, делали зарисовки в альбомы,
раскрашивали копии акварелью. Я не раз отрывался от чтения, услышав бульканье их
кисточек в стеклянной банке с водой, и если мы встречались взглядами, они
улыбались и беззвучно, одними губами, извинялись за шум; но перед тем, как
отправиться в “курилку”, они нарочно громко “булькали” — подавали сигнал
читателям курильщикам, и кивали в сторону выхода.
Часто в библиотеку заглядывала старушка в старомодном одеянии.
— Ой, накурили-то! Хоть топор вешай! — морщилась она, переступая порог
“курилки”. — И что ж себя не бережете, скажите мне? И девушки курят!.. Нервная
молодежь пошла, говорят. А я вам вот что скажу: распущенность это! — она
поднималась по ступеням и распалялась все больше. — Вон мои внуки тоже
покуривают да еще деньги на сигареты просят. А я не даю. И не из жадности... Они
вообще как чуть, так ко мне. А я что, бездонная бочка, что ли? Нам никто не
помогал. Пусть всего добиваются сами... Скажу вам — беды формируют человека. У
них, да и у вас, есть возможность проверить себя. Если пробьетесь, значит, вы
настоящие люди, нет — пеняйте на себя...
Открыв дверь, старушка подходила к гардеробщице тете Маше и начинала жаловаться:
— На улице-то мокро и скользко, и я так боюсь за свои зубы... На каждом углу
высматриваю булыжники, о которые непременно выбью последние зубы... А вы хорошо
выглядите, и собачка хорошо выглядит...
Эта старушка читала старинные любовные романы. Часа два посидит в зале, начнет
шмыгать носом, прикладывать платок к глазам, вздыхать. Сдаст книгу и снова
заведет разговор с тетей Машей:
— Нет, скажу вам, теперешние писатели все никудышные. Вот раньше писали так
писали, взять хотя бы...
В библиотеке я познакомился с Володей, танцором из ансамбля народного танца.
Володя проводил в читальном зале все свободное от работы время, писал курсовые —
он учился на заочном отделении ГИТИСа и мечтал, после окончания института,
написать книгу о танцах. Володя был блестящим рассказчиком, на лестничной
площадке вокруг него всегда толпились слушатели. А рассказать ему было что, он
побывал с ансамблем во многих странах. Как-то выхожу в “курилку”, а он
заливается:
— ...Вернулся из Парижа, вошел в аэровокзал Шереметьево, мне сразу носильщик
нахамил. А во Франции тебя за франк отнесут вместе с багажом... Не успел
приехать, нас послали на овощную базу в подвал. И вот, представляете, стою в
резиновых сапогах по колено в рассоле, ловлю огурцы и запихиваю их в банку. Стою
в рассоле и думаю о Париже...
Подобные истории Володя рассказывал одну за другой; с ним вечно что-нибудь
происходило, и вроде бы незначительное, но каждый случай он умело расцвечивал
юмором, и мы, бывало, смеялись так, что из кабинета выходила “королева” Фаина
Ивановна и просила нас “проявлять эмоции посдержанней”.
Володя не только развлекал читателей рассказами, но и усердно работал в зале над
статьями о театре и втайне набрасывал главы будущей книги. Он всегда сидел у
стены, спиной к залу, и, склонившись над столом, писал размашисто и быстро. От
напряжения его уши краснели, на носу выступали капли пота. Время от времени он
поднимал голову, смотрел на стену, морщился и стучал авторучкой по лбу, как бы
встряхивая мозги.
Заходила в читальный зал продавщица галантерейного магазина Вера; она изучала на
курсах английский язык и не расставалась со словарем — ежеминутно его открывала
и вслух учила слова. По воскресеньям в зал заглядывали парни и девчонки из
технического училища; долго они не занимались — одни спешили в кино, на
свидания, другие отправлялись подрабатывать на овощные базы.
И много других людей посещало библиотеку; она была почти домашним клубом. Но
кому-то не понравилась эта “клубность”, какие-то завистники написали в
райисполком письмо о “нездоровом климате” в библиотеке, и в зал стали
наведываться разные комиссии и всякие “проверяющие”, под видом случайных
читателей.
Вначале запретили тете Маше ходить на работу с собакой, потом внезапно
“королеву” Фаину Ивановну перевели на другую работу, а на ее место прислали
новую заведующую, бывшую работницу заводской многотиражки, въедливую говорунью с
грозным взглядом.
Новая заведующая сразу отменила всякую взаимозаменяемость сотрудниц — “чтобы
каждая осваивала узкую специализацию и была мастером своего дела, обязательным и
исполнительным”. Затем она постановила выдавать читателям в зал не более трех
книг на руки, запретила чаепития, перекуры, “чрезмерную дружбу с читателями” и
даже “легкомысленное ношение карандашиков”.
— Мы культработники, — заявила эта дамочка библиотекаршам. — Мы несем знания в
массы, и это следует делать по четкой программе, а не пускать на самотек и не
вести праздных бесед. Подобные беседы только отвлекают читателей от работы над
книгой, а вас расхолаживают...
Вот таким официальным языком и изъяснялась новая заведующая. Она непрерывно
сновала из своего кабинета в читальный зал и обратно, все к чему-то
приглядывалась, что-то выискивала, и утомительно много говорила. Она сразу
поломала все традиции библиотеки, ввела “добровольно-принудительный метод”
уборки зала читателями. Вроде бы этим можно было заниматься по желанию, но, с
другой стороны, кто не убирал помещение, лишался права пользоваться “золотым
фондом”.
Как-то незаметно в библиотеке появились новшества: зеленая дорожка в коридоре,
вместо живых цветов на подоконнике — горшки с комнатными растениями, на стенах —
количественные показатели о посещаемости читателей... На наших глазах шло
какое-то “разрушительное созидание”. Устанавливая нелепые порядки, новая
заведующая меньше всего думала о посетителях библиотеки, главным для нее были
“отчеты о просветительной деятельности”. Иногда мне даже казалось, что у нее
прямо-таки врожденная ненависть к нам, завсегдатаям читателям. По-моему, она
всех нас считала бездельниками и трепачами.
Эта заведующая, видимо, была наделена колоссальной властью, иначе не объяснишь,
почему она вскоре уволила Леру, придравшись к ее “неуравновешенному характеру”,
а на освободившееся место оформила продавщицу книжного магазина.
— Я не хотела уходить из магазина, — доверительно сообщила мне продавщица. —
Меня заставили. Сейчас ведь книги основной товар. За книги можно все... достать
шмотку, устроить ребенка в детсад...
Первой не выдержала нововведений “принцесса” Тамара — она перешла работать в
библиотеку при каком-то заводе. Вслед за ней написали заявления об увольнении
“карандашики” Таня и Галя. Спустя некоторое время в другие читальни перебрались
и многие из постоянных читателей.
Мне тоже стало в библиотеке как-то не по себе. Бывало, приду, наберу книг, сяду
на любимое место, а не читается. Не та стала обстановка, не те лица. Из клуба
библиотека превратилась в учреждение, где просто выдавали книги; в ней уже не
было единомышленников, родственных душ — были только работники и посетители.
После всех этих перемен я почувствовал, что у меня отняли что-то очень
существенное — по большому счету, обеднили мою жизнь. Я стал ходить в библиотеку
все реже и реже, а после того, как провалился в институт, и вообще перестал.
Вскоре я переехал в соседний район, устроился на другую работу, и у меня
началась новая полоса в жизни. Только иногда какая-нибудь случайность возвращала
меня в светлый читальный зал, где на окнах стояли свежие цветы, на столах лежали
стопки белых листков, а на полках красовались корешки словарей… Я вспоминал
своих знакомых по “курилке”, тетю Машу и ее собачонку, “королеву”, “принцессу”,
Александра и всех “карандашиков”.
Здесь читайте:
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
Леонид Сергеев. До встречи на небесах. Повести и рассказы.
М., 2005.
Леонид Сергеев. Мои собаки. Повести. М., 2006.
|
