|
|
Леонид Сергеев
Вперед, безумцы!
ВИДЫ МОСКВЫ В ОСЕННЮЮ ПОРУ
Р.Тюрину
Некоторые люди говорят: так называемые шестидесятники — поколение, которое
навсегда осталось молодым. Мы с Рудькой прямые и не самые последние
представители этого поколения — нам по пятьдесят и свой путь в искусстве мы
начинали в шестидесятые годы и, несмотря на коммунистический пресс, никогда не
продавались, не работали на потребу власти, другими словами — сохранили совесть
чистой; и каждую весну в нас бурлит кровь — мы засматриваемся на женщин и
кажется — их, красоток, с каждым годом все больше и больше; и до сих пор мы, как
великовозрастные мальчишки, мастерим байдарки и ходим по речкам, и увлекаемся
футболом и джазом.
Вообще-то, на мой взгляд, шестидесятники — искусственно придуманная, притянутая
за уши кучка людей. С таким же успехом из любого поколения можно слепить
однородную группу, но раз уж придумали шестидесятников, пусть и мы ими будем.
Сейчас, когда началась перестройка, стало ясно — у большинства теперешней
молодежи ничего нет за душой, у них все упростилось до примитива — не искусство,
а дилетантство и пошлость, не язык, а жаргонные понятия, не одежда, а униформа,
не отношения, а “тусовочные стыковки”, не музыка, а бессвязный набор звуков, не
танцы, а “отпадное” дерганье... Скажи про танго или вальс — засмеют. Теперь
увлечения многих молодых людей сводятся к “крутым группам”, наркотикам, насилию.
Понятно — это опустошающая антикультура; потому и на лицах девиц и парней —
пресыщенность, усталость от жизни — все, мол, знаем, все надоело — они как
маленькие старички. А мы, повторюсь, как большие мальчишки. И понятно, все
отрицательное теперешней молодежи особенно ярко высвечивает все положительное
нашего поколения.
Рудька — сценарист, мастер диалогов, участвовал в создании известных фильмов, но
зрители его не знают, потому что его фамилии нет в титрах. Авторы фильма
заказывают ему работу, платят деньги, а славой не делятся — такие в
киноискусстве попадаются.
— Я профессионал, делаю свое дело и мой доход за эту работу не так уж и мал, —
важно говорит Рудька. — В киношных кругах меня ценят, а слава такого рода мне не
нужна. Для настоящей славы у меня есть пара сценариев. Когда-нибудь по ним
снимут классные фильмы. Но здесь нужен режиссер калибра Феллини.
Рудька высокий, полный, лысый, у него неуклюжая походка, но он бравирует этими
недостатками, даже выпячивает их.
— Я слегка постарел, располнел, — говорит мне с цветущей улыбкой, — зато меня
отовсюду видно. А мое обаяние возросло, я теперь его испытываю на подругах жены,
чтоб говорили ей, какого в сущности замечательного мужа она имеет.
На самом деле она его почти не имеет. Рудька с женой живут раздельно — три
года назад по обоюдному согласию, без всяких скандалов решили некоторое время
пожить отдельно — оба творческие люди и больше всего ценят свободу. У них вполне
дружеские отношения, они постоянно перезваниваются — любят друг друга на
расстоянии, но иногда и не на расстоянии. Рудька заботится о жене, каждую неделю
привозит ей продукты. И всячески помогает неустроенным подругам жены — с
женщинами он вообще щедр, благороден... А с мужчинами смел до нахальства; все
творческое мужское население делит на две категории: бездарностей и
приспособленцев. К первой категории причисляет случайных людей в искусстве и
тех, в ком тщеславия больше таланта. Ко второй — официозных деятелей и тех, для
кого искусство — всего лишь способ заколачивания денег. Этих последних громит
особенно:
— Безмозглые дуралеи! Не картина, а чушь собачья! Это невозможно смотреть.
Или о писателе:
— Кустарная проза! Не роман, а килограмм бумаги. Я такое за рюмкой водки напишу.
Но еще больше достается от Рудьки политикам, которые по его словам только и
думают о личном обогащении; политиков он делит на негодяев и дураков — и тех и
других презирает и никогда не ходит голосовать; вместо себя посылает дворника —
дает ему паспорт и в награду бутылку пива; “пойду голосовать, когда будет партия
честных”, — говорит.
Квартира у Рудьки двухкомнатная, но он умудрился ее захламить до предела: в
одной комнате форменный склад — здесь и байдарка, и палатка, и велосипед, и
слесарный инструмент, и сотня всяких сломанных штуковин, вроде патефона и
торшера, которые Рудька подобрал неизвестно где, с надежной починить; в другой
комнате между шкафов, коробок и стопок книг тянется тропа к дивану и столу с
пишущей машинкой. Рудька барахольщик, собирает все, что выкидывают, и нередко
дает вещам вторую жизнь.
— Я люблю старые вещи, в них душа мастера, — говорит мне Рудька и показывает
какую-нибудь покореженную электроплитку, этакое металлическое пюре, которое
накануне нашел на помойке.
Как-то я необдуманно сказал ему:
— А понадобится ли тебе все это? Может, подгоним самосвал и вывезем весь этот
хлам.
— Ты что! — ужаснулся мой друг. — Это ж ценности! Вот подожди, все починю,
ахнешь какие вещи! — и довольный двинул меня локтем под ребра.
Каждому ясно — в дружбе надо уважать чужое мнение, но азартный, ершистый Рудька
забывает об этом и у нас с ним частенько возникают размолвки. Например, не так
давно у меня жила одна женщина; пришла — тихоня-тихоней, этакая угрюмая
молчунья, вечно погруженная в какие-то воспоминания, но постепенно она
расправила плечи, стала на меня повышать голос; я забеспокоился, засомневался —
а надо ли мне такое сожительство? — и предложил своей подружке временно
отдохнуть друг от друга. Рудьке это не понравилось — я же говорю, он трогательно
относится к женщинам. Сморщив нос, он проворчал:
— Совершаешь жуткую ошибку, потеряешь прекрасную женщину.
— Наверно, — спокойно согласился я. — У тебя, кстати, жена тоже прекрасная, но
ты почему-то любишь ее на расстоянии.
— Все осторожничаешь, — продолжал Рудька, не обращая внимания на мою реплику и
по-моему втайне завидуя моему спокойному ровному характеру. — Ты уж сколько, лет
двадцать пять, как не женат?! Это не украшает мужчину. Я с женой — другое дело,
у нас родство душ, но несовместимость в быту. Была бы трехкомнатная квартира,
чтоб не маячить друг у друга перед глазами — другой разговор, а здесь одному еле
повернуться. У жены и вовсе однокомнатная клетушка. А у тебя простор!
Действительно, после смерти матери и сестры я остался один в трехкомнатной
квартире и в самом деле в вопросе женитьбы я немного трусоват, но в мою защиту
следует сказать: во-первых, когда-то я уже был женат и за два года, что прожил в
браке, ничего хорошего не получил, только потрепал нервы; во-вторых, я время от
времени завожу сожительницу и меня такое положение устраивает, ведь я тоже
творческий человек и тоже больше всего ценю независимость, свободу. Это-то и не
нравится Рудьке — похоже, он хотел бы оставаться свободным в единственном числе.
И потом, в моей осторожности, частых сомнениях что-то есть; если вдуматься —
есть прелесть сомнения, желание сохранить, не испортить мечту об идеальной
женщине — извиняюсь за высокие слова.
Другое дело Рудька — он, горячая голова, частенько рубит с плеча. Взять хотя бы
вчерашний день — звонит в шесть утра и сразу:
— Давай, вставай! Еду к тебе кое с кем. Продемонстрируешь искусство
человеческого общения.
— С кем едешь? И почему в такую рань? Может, попозже? — попытался я выяснить, но
где там!
— Считай, еду, чтобы поприветствовать тебя, — торопливо сказал и повесил трубку.
Не прошло и двадцати минут, как он ввалился с двумя англичанами и переводчиком.
— Знакомься! — бросил. — Журналисты из Англии. Хотят сделать репортаж о
Москве... Встречи с интеллигенцией, работягами и детьми. Ты идешь первым
номером, представляешь интеллигенцию.
— Лучше представлю работяг, это мне ближе, — заверил я. — И вообще, почему
именно я? Кто я такой?! Что такого сделал? Кто меня знает, кроме тебя и моей
собаки?
— Делай, что я говорю, — Рудька сморщил нос. — Быстренько ответишь на их вопросы
и дело с концом. Потом заедем в детсад, я уже договорился с заведующей — она моя
знакомая. Потом заглянем куда-нибудь на стройку и... в Дом кино, выпьем как
следует, научим этих хилых англичан пить водку. Внизу нас ждет шофер на “рафике”
— студия выделила.
Рядом со здоровяком Рудькой и нашим переводчиком, плотным парнем с каменным
лицом — явно сотрудником КГБ, иностранцы выглядели маловыразительно — худые,
бледные, в приталенных пиджаках — этакие подростки из благополучных семейств; но
что сразу бросалось в глаза — это их раскованные манеры. Один из них прошелся по
квартире, взял кинокамеру, через переводчика спросил: “Все ли можно снимать?” и,
когда я кивнул, навел объектив на моих собак — известно, англичане любят
животных.
Второй англичанин достал блокнот с авторучкой, сел верхом на стул, обхватив
спинку руками, и задал мне первый вопрос: “Сколько я написал книг и сколько за
них получаю?”. Я начал объяснять что к чему; насчет денег сказал, что “мне более
близки другие вещи” и заодно лягнул всех западников, заявив, что “они судят о
человеке не по тому, что он из себя представляет как личность, а что имеет”, и
что “вообще все они помешаны на деньгах, а у нас главная ценность — общение друг
с другом”.
“О чем ваши книги, кто их рекламирует, помогает ли Союз писателей, что такое Дом
творчества?” — англичанин сыпал вопросы; я отвечал не очень внятно; спасительные
ответы шли от Рудьки:
— Писать надо в основном о любви — вечная, чрезвычайно богатая тема, об
остальном древние уже все сказали... У нас лучшая реклама — слухи. Они зря не
бывают. А у вас реклама из любой посредственности сделает звезду... Дома
творчества — отдых для семейных, можно пожить с симпатичной читательницей...
Англичанин с камерой, давая понять, что владеет ситуацией в нашей стране,
спросил: “Не хотел бы я уехать в Англию навсегда?”.
Я напыжился и с патриотическим пафосом заявил, что после российских просторов
мне было бы тесно в Англии, что туристом поехал бы с радостью, но уехать
навсегда — извините, и дальше развил эту тему в том смысле, что никогда не
променяю нашу нищую Россию на процветающий Запад, что наши люди могут отказаться
от многих материальных благ, но им никак не прожить без общения, без выпивки,
без песен и стихов, что в русском искусстве есть боль за все человечество, а не
только собственнические интересы, как у них, на Западе.
После этих моих слов переводчик немного расслабился. До этого он явно нес
отсебятину: мы с Рудькой скажем пару-тройку слов, а он тараторит минут десять,
но после моих патриотических слов, вроде, стал переводить точно, как эхо. Дальше
я разговорился, как пьяный лектор: без всякой при-краски рассказал о жизни нашей
интеллигенции — продемонстрировал глубокие познания в этой области, — а в
заключение подарил англичанам по своей книге. Рудька тут же пометил в книгах
лучшие, по его мнению, рассказы.
— О нем надо судить вот по этим вещам, — он ткнул пальцем на свои отметины в
оглавлении. — Остальное здесь так себе, полкило бумаги. Но у него еще есть время
стать героем.
Пока переводчик переводил, Рудька встал и кивнул мне:
— Ладно, собирайся! Поедем в детсад, нас там ждут. Потом на стройку или на
какой-нибудь мыловаренный завод и... в Дом кино.
— Да, чего-то не хочется кататься по Москве, — слабо протянул я. — И потом, с
утра пьянствовать... стоит ли?
— Давай, давай! — Рудька двинул мне кулаком в бок и потащил к выходу. —
Посмотришь из “рафика” на золотую осень.
Осенняя Москва действительно выглядела прекрасно; англичанин с камерой без
устали снимал все, что мелькало за окном, а Рудька давал пояснения и раз пять
повторил:
— ...Но сейчас в Москве самое впечатляющее — осенние парки, красивые женщины
и... кабак в Доме кино.
Недалеко от детского сада шофер спохватился:
— Зачем куда-то ехать на стройку, вон бойлерная, а работяги везде одинаковые, —
он кивнул на строение в глубине переулка.
Мы с переводчиком его поддержали. Рудька начал было артачиться — нет панорамы
строительства, крупных планов и прочего, — но под нашим натиском сдался.
— Ладно, но купим бутылку, без нее работяг не разговорить.
В бойлерной было двое рабочих: один — пожилой с короткой шеей и сломанным носом,
другой — молодой небритый парень с сигаретой в углу рта; старший что-то крутил
на верстаке, парень сидел перед дверью и смотрел во двор.
— Удачное место для наблюдения, — определил Рудька вместо приветствия.
— Это точно, — поспешно согласился парень. — Здесь, во дворе, происходит такое!
Получше телевизора.
Мы с переводчиком проговорили “Здрасьте” и я спросил:
— Мужики, можно к вам?
— Заходите, — буркнул старший без особого энтузиазма, но как только Рудька
поставил на верстак “столичную” и выложил плавленые сырки “Дружба”, подобрел:
— Починить чего?
— Просто потрепаться за жизнь, — пояснил Рудька. — С нами двое англичан, хотят
узнать, как живет наш рабочий класс, — мой друг махнул иностранцам:— Заходите,
ребята, не стесняйтесь!
Рабочие спокойно взглянули на заграничных гостей; парень пододвинул табуретки,
старший достал стаканы и сообщил:
— Я во время войны в Германии встречался с англичанами. Ничего были парни,
подарили мне зажигалку.
Переводчик перевел его слова и у англичан глаза полезли на лоб, они обрушили на
фронтовика шквал вопросов.
— Пусть знают наших! — подмигнул мне Рудька.
Мы разлили водку и выпили. Англичане сделали только по глотку и так сморщились,
что парень рабочий чуть не упал от смеха и, чтобы показать наши возможности, тут
же вызвался сбегать за второй бутылкой, но Рудька объяснил, что нас ждут в
детсаде.
Известно, у нас каждый рабочий пьяница, а каждый пьяница — немного философ; в
крепких выражениях, которые не знаю как звучали в переводе, просто и доходчиво
рабочие поведали гостям о своем житье-бытье, нарисовали более-менее сносную
картину бытовых условий; потом долбанули власть имущих — “сытых и довольных” —
здесь переводчик замолчал, как бы подавился сырком.
После второго “принятия на грудь”, старший рабочий обрисовал свой загородный
участок, где выращивает “огурчики — закуску что надо!”; парень расписал свою
невесту, которая “заткнет за пояс любую англичанку”. Иностранцы оживились; после
нудных разговоров со мной о пользе нашего искусства для всего человечества,
наконец-то началось общение с “настоящими русскими”. В разгар нашего общения в
бойлерной появился начальник жэка, мрачный тип с какой-то перекрученной
чувствительностью:
— Чем-то воняет! — сразу заявил он, принюхиваясь.
— Нерусским духом, — по-дурацки сострил я.
Рудька ввел начальника в курс дела и пододвинул к нему стакан, но тот отпрянул и
некоторое время молча пялился на англичан; потом жутким голосом отчеканил:
— На объектах снимать нельзя, иностранцев водить нельзя...
— Да брось говорить глупости! — поморщился Рудька. — Тоже мне стратегический
объект.
— Повторяю, уходите или вызову милицию! — продолжал начальник накалять
обстановку.
Англичане встревожились: “Что он говорит?”. Переводчик сгладил требование: “У
них срочная работа”.
— Такие, мужики, дела, — развел руками старший.
— Да, в мужских делах вообще мало хорошего, — подытожил Рудька. — Двинем к
женщинам, в детсад. Будем считать это легкой капитуляцией.
— Заходите, мы здесь всегда, — успел шепнуть нам парень рабочий у выхода. — Если
не с кем будет выпить, заходите.
— Зайдем, когда не будет этого, — Рудька кивнул на начальника жэка. — У него
ржавое ведро вместо головы.
В детский сад мы опоздали — у детей начался послеобеденный отдых. Этим
обстоятельством Рудькина знакомая заведующая и девушки воспитательницы были
крайне огорчены, но все же показали нам комнату игрушек, разборную азбуку,
всякие красочные игры и, что особенно заинтересовало англичан, — поделки детей:
аппликации из осенних листьев, звери из пластилина. Показывая все это, девушки
трогательно суетились, старались как можно больше расхвалить своих питомцев; для
них визит такой необычной делегации был событием — они явно готовились к нему: в
одной из комнат был накрыт чайный стол и над ним висел плакат: “Добро пожаловать
дорогие гости с Туманного Альбиона!”; они благоухали косметикой и выглядели
феями в детском царстве; расточая улыбки, они испытывали стеснение, неловкость,
но это только украшало их.
Англичане решили дождаться пробуждения детей, а скорее — побольше пообщаться с
нашим прекрасным полом. Короче, они минут сорок болтали за чайным столом —
любовались воспитательницами, а мы с Рудькой покуривали на воздухе — любовались
осенними видами. Потом вышли полусонные дети; позевывая, хором спели какую-то
песенку, что-то станцевали, взявшись за руки, а когда окончательно пришли в
себя, галдящей оравой набросились на “странных дяденек” — по-моему, приняли
англичан за инопланетян: трогали, гладили их, тащили играть в “прятки” —
англичане все это отсняли и были счастливы.
Ну, а про Дом кино рассказывать нечего. Очутившись в престижном ресторане,
англичане сникли, весь их вид выражал — подобных заведений мы насмотрелись
предостаточно, этим нас не удивишь, уж лучше б задержались в детском саду. И нам
с ними стало скучно, ведь они почти ничего не пили и, соответственно, как
собеседники были неинтересны.
Единственно кто развеселился — это переводчик; в какой-то момент к нам подсели
Рудькины приятели и заговорили с англичанами на их родном языке; переводчик
воспользовался этим и налег на водку и закуску— уминал все подряд и то и дело
подмигивал мне, как бы говорил: “Наконец-то передохну, займусь делом”.
...А за окном был потрясающий осенний вечер, тихий, светлый, и я подумал:
“Какой-то суматошный получился день. И чего пошел на поводу у Рудьки? Лучше б
погулял с собаками”.
Здесь читайте:
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
Леонид Сергеев. До встречи на небесах. Повести и рассказы.
М., 2005.
Леонид Сергеев. Мои собаки. Повести. М., 2006.
|
