|
|
Леонид Сергеев
Вперед, безумцы!
ВЕРБА ЦВЕТЕТ
Есть невидимые вещи, которые живут и будут жить всегда — это дед Мороз в
детстве, в юности — идеальные мужчины и женщины, в зрелом возрасте — страна, где
все счастливы, это, наконец, рай после смерти — мечта стариков. Несмотря на эти
прекрасные вымыслы, а может быть благодаря им, нормальный человек принимает
жизнь такой, какова она есть, не совсем нормальный — с некоторыми отклонениями в
психике (или просто со слабой нервной системой) — хочет, чтобы все было только
хорошо, потому часто и не находит себя и страдает, не в силах совместить
желаемое с действительностью, впадает в панику от всяких житейских передряг.
Студент медик Андрей не имел явных психических отклонений, просто был не
жизнестойким, неуверенным в себе, этаким романтиком, который не знал, куда ему
идти. Вялый, сонливый, малоподвижный, нерасторопный разиня, с расплывчатыми
чертами и тягучей речью, он всегда держался в густой тени и, как будущий врач,
выглядел совершенно нелепо — сокурсники без устали награждали его насмешками.
Собственно, он и в институт поступил случайно — по настоянию матери — лишь бы
куда-нибудь поступить. Разумеется, насмешки и подтрунивания сокурсников не
способствовали появлению у Андрея противоядия, защитной реакции — стремления
доказать, что он тоже кое-чего стоит, наоборот — он все больше замыкался в себе
— а так обычно и бывает со слабыми людьми — большую часть времени проводил у
телевизора и за чтением исторических книг, жизнеописаний великих людей; от
постоянной неподвижности его тело обрыхлело, бедра стали шире плеч, как у
женщины.
Андрей жил в обшарпанной «хрущевке» с престарелой матерью и огромным догом,
потерявшейся собакой, которую Андрей привел в надежде отыскать ее хозяина.
Хозяин дога не нашелся, и Андрей оставил его у себя; мать не возражала, даже
сказала, что теперь ей не будет «скучно». Судя по зубам, догу было лет
шесть-семь; Андрей назвал его Гипо — в честь Гиппократа. Пес быстро освоился в
доме и в благодарность за то, что его приютили, постоянно выказывал беззаветную
любовь и преданность — особенно к Андрею; каждый вечер ложился у двери и
прислушивался, а заслышав шаги своего нового хозяина, вскакивал, бежал в комнату
и с невероятной радостью скулил — предупреждал мать о возвращении сына. И
никогда не ошибался — отличал шаги Андрея от десятков шагов соседей. И Андрей
привязался к догу; вернувшись из института, надевал Гипо ошейник, и они подолгу
гуляли по окрестным улицам.
— Гипо хороший, спокойный и все понимает, — говорила мать Андрею. — Я заметила,
он как живой барометр — если спит на спине, раскинув лапы — к хорошей погоде;
если прячет нос между лап — к холоду. И знаешь, к тому, кто берет бездомное
животное, приходит счастье. Вот увидишь, ты будешь счастливым.
Но счастье к Андрею не приходило; любимой подружки не было и даже не было «бабы
для секса» — как говорил сосед по дому художник Ваня Сидоров — и никто из
сокурсников не заводил с ним дружбу; если Андрей с кем и общался, так только с
этим Ваней, беспросветным бедняком и беспробудным пьяницей. Когда Андрей
заходил, Ваня доставал бутылку «Солнцедара» и бурчал:
— Вовремя заглянул, меня живот мучает, как бы не сыграть в ящик. Выпиши-ка
лекарство. Хотя, знаю я вас, врачей, — выписываете то, что залежалось в аптеке —
договариваетесь с прохиндеями-аптекарями. Лучше давай примем малость на грудь...
Мы ведь с тобой, Андрюх, друзья до конца дней, то есть до кладбища.
У Вани во всем сквозил похоронный мотив: «картина, размером с гроб», «в комнате
хорошо творить, потому что в ней никто не умирал, чистая энергетика»... Ваня
работал в какой-то газете, но там по его словам «испытывал идеологическое
давление» и, чтобы «смягчить душу», принимал «Солнцедар».
— В нашей жизни иначе нельзя, — объяснял Андрею. — Задохнешься и по глупому дашь
дуба.
Мягкотелый Андрей попал под «благотворное» влияние художника и был его
постоянным собутыльником; Ваня же научил студента курить.
Раз в месяц к «хрущевке» подкатывала машина, длиной с квартал — «линкольн» с
флагом посла республики Чад («труповоз», по выражению Вани) — весь двор знал —
это за Ваней; художник писал портреты жены посла, учил его детей рисованию, за
что щедро вознаграждался. После визитов в посольство, Ваня с неделю «не
просыхал» и вел с Андреем душеспасительные беседы. Но когда Андрей с грехом
пополам перешел на последний курс (он учился без всякого интереса и особыми
успехами не отличался), у Вани обнаружили цирроз печени, он резко бросил пить и,
как все бывшие алкаши, стал моралистом:
— Нам с тобой, Андрюх, надо кончать эти торжественные встречи. Я теряю
популярность и того и гляди окажусь в местах вечного упокоения. Ты ко мне больше
не заглядывай, на выпивки не подбивай — я с этим завязал, а когда тебя вижу,
тянусь к бутылке... Да еще ты заражаешь меня унылостью — от тебя исходит унылая
энергетика... Потому и бабу не можешь завести. Мужик должен излучать страсть,
тогда и женщины попадают в его поле... А так они смотрят на тебя как на пустое
место, как на покойника... У тебя покойницкое лицо...
Андрей остро переживал слова художника — нервничал, много курил; временами с
горькой усмешкой оправдывался:
— Не всем же быть сильным. Слабость в человеке так же естественна, как и сила. Я
не виноват, что таким родился.
Но чаще будущий медик впадал в отчаяние; случалось, выгуливая Гипо, чувствовал
такой упадок сил, что еле сдерживал слезы.
— Пирог ни с чем, вот я кто, Гипо, — удрученно жаловался собаке. — Полная
безнадежность... Был один приятель и тот бросил.
Дог терся головой о руки Андрея, заглядывал в глаза — давал понять, что для него
он, Андрей, лучше всех на свете и что собачья любовь и преданность надежней
человеческой дружбы.
После окончания института, Андрей устроился на «скорую помощь», (скрепя сердце,
ему все же выдали диплом, но никуда не распределили). На работе несобранного
врача флегматика сразу окрестили «манной кашей».
— Рохля, а не мужчина, — отзывались о нем санитары.
— Непутевый, — соглашались шофера.
Новые прозвища вызвали новые комплексы — Андрей пришел к выводу, что хороший
врач из него не получится и все чаще говорил матери:
— Хочу забросить медицину. Не мое это. Устроюсь куда-нибудь в библиотеку.
Мать только вздыхала; апатия сына, его безразличие к работе, отсутствие друзей,
неустроенность личной жизни — все это угнетало пожилую женщину, подтачивало ее,
и без того слабое, здоровье; у нее разболелось сердце, на лице появился нервный
тик. Вскоре она умерла.
Для Андрея потянулись дни тягостного, тоскливого одиночества, а тут еще —
бытовые заботы; раньше их брала на себя мать, теперь ему, непрактичному,
рассеянному (самое большее что он мог, это отварить картошку и вскипятить
чайник), приходилось ходить в магазины, готовить еду, стирать. В первый же месяц
после смерти матери, он не растянул деньги до зарплаты и несколько дней они с
Гипо сидели на «пшенке». Затем явился дворник — Андрей забыл оплатить
коммунальные услуги.
Особую тоску Андрей испытывал в праздники, когда у соседей собирались гости,
слышалась музыка, песни, а во время прогулок с Гипо они встречали веселые
молодежные компании. В такие дни он думал о никчемности своего существования и
безнадежном будущем. Только Гипо и спасал его от более трагических мыслей.
Каждый раз, заметив хозяина подавленным, пес теребил его лапой, успокаивал, как
бы говорил: не сокрушайся! Я-то с тобой! Вдвоем легче все пережить. Будет и на
нашей улице праздник.
Работа у Андрея была сменная, и он часто возвращался домой далеко за полночь,
когда Гипо уже изнывал от ожидания. Они отправлялись на прогулку и бродили по
темным гулким улицам. Завидев подгулявшего полуночника, Гипо воинственно
выгибался — показывал, что у его хозяина надежный страж. Когда они встречали
бездомных собак, Гипо приосанивался, высоко вскидывал лапы — бахвалился перед
собратьями своей устроенной судьбой.
На «скорой помощи» работала медсестра эстонка Аудра, которая чуть ли не
ежедневно полностью меняла свой облик — меняла не только одежду, но и красила
волосы и по новому накладывала грим на лицо — случалось, ее по полдня не
узнавали и, только приглядевшись, здоровались и заговаривали, хотя ее походка —
походка распутницы — не менялась никогда. Приходя на работу, Аудра задерживалась
около зеркала в холле и, на глазах у сидящих в ожидании вызова санитаров и
шоферов, выделывала танцевальные движения, вынимала заколки, трясла головой — ее
волосы рассыпались по плечам — она их тщательно расчесывала, красила губы,
пудрилась, прикладывала флакон духов к ушам. Ее телодвижения и инструменты
обольщения — расчески, помады, флаконы — действовали на зрителей возбуждающе —
то один то другой мужчина отпускал Аудре восторженные комплименты.
После работы ее всегда встречали поклонники, которых она тоже часто меняла;
поклонники избаловали ее вниманием, она слишком любила себя и у нее не было
времени любить других; от нее и на работе исходил холодный псевдосветский
снобизм. Она не была красавицей — в ее фигуре проглядывала какая-то угловатость,
а крупные, броские черты лица говорили о далеко не мягком характере, и выглядела
она неестественно, как залакированная кукла — точно на нее наложен глянец. Она
необычно ходила — как-то изломанно, неистово крутя бедрами; ее возбуждающая
походка выдавала сексуальную и самоуверенную натуру — она шла по жизни широко,
размашисто, свободно передвигаясь в любой среде. Именно это и нравилось Андрею
больше всего — его, безвольного, тянуло к сильным личностям. Он влюбился в Аудру,
ни разу не поговорив с ней, только наблюдая за ней, и мучился и страдал от того,
что она не замечает его.
А по ночам ему снился их роман, и временами в полузамутненном сознании мелькало
— это всего лишь мираж, обман — но так хотелось продлить сон, пережить
счастливую концовку. Андрей догадывался — его мучает болезнь, от которой нет
лекарств.
Однажды он все-таки подошел к Аудре, когда она перед зеркалом в холле надевала
ярко-красный берет и прямо-таки огненный плащ. Стараясь быть веселым, Андрей
проговорил заранее приготовленную фразу:
— Красная шапочка, сейчас вас съем.
Она повернулась, осмотрела Андрея с ног до головы, хмыкнула и грубовато
ответила:
— Подавитесь. Я костлявая. О, щекотливые нюансы, я валяюсь!
— Я давно вас заметил... Я вас провожу. Где вы живете?
— В вашей душе! — не оборачиваясь, она заспешила к автобусу.
На следующий день Андрей специально перенес свое дежурство с тем, чтобы
освободить вечер, и, дождавшись Аудру, выдавил еще одну заготовленную шутку:
— Вы, в самом деле, живете в моей душе, и сегодня моя душа приглашает вас в
кафе.
Аудра засмеялась.
— Это звучит сексуально. С вами не соскучишься. О, щекотливые нюансы! Но я
сегодня занята и вообще устала, и спешу. — Заметив, что Андрей сник, произнесла:
— Не думайте, ничего такого. Не страсти, а страстишки. Я должна встретиться с
подругой, — и дальше, более расширительно, с авансом на встречу: — Возможно
позднее. В каком кафе вы будете?
Андрей назвал близлежащее.
— Хорошо, я приду. Но поздно. Ждите.
Она пришла с подругой, тоже медсестрой, полной девицей с выпученными глазами —
ее Андрей сразу прозвал «Лягушкой».
Медсестры попросили Андрея заказать вино и начали болтать о том, что в городе
идет компания против длинных юбок и широких брюк и что в смысле одежды надо быть
начеку… Обсудили какую-то девицу, наряды которой их раздражали, затем
переключились на поклонников: «Лягушка» рассказала про старого соблазнителя,
который ее «заманивает курочкой» — «Приезжай, я курочку купил, а как сварить
супчик не знаю». Аудра, не стесняясь Андрея, а скорее — для того, чтобы
подогреть его ревность, поведала о женатом ху-дожнике любовнике:
— Я для него просто цивильная модель... Нет, конечно, больше, чем модель... Но я
ему нужна, чтобы с кем-то обсудить его семейные делишки. Щекотливые нюансы!
Взбеситься можно!
Из этой говорильни Андрей заключил, что интересы медсестер сводятся к погоне за
удовольствиями — шмотки, вино, поклонники — или, в зависимости от настроения, —
это идет в другом порядке. И все же раза два Аудра вскользь упомянула об
Эстонии, об архитектуре городов — в расчете на уши Андрея — из чего он заключил
— у нее есть вторая, какая-то интересная жизнь. Ему захотелось побыть с Аудрой
наедине, но и на следующее свидание она пришла с «Лягушкой». В тот вечер,
проводив Аудру до дома, Андрей сказал:
— Приходите завтра одна, мне нужно с вами поговорить.
— Разве моя подруга вам мешает? Она такая цивильная, умная.
— Мне нужно с вами серьезно поговорить, — повторил Андрей.
— Вы меня озадачили. Ну хорошо, если вы так настаиваете, — с рассчитанной
небрежностью Аудра пожала плечами.
Они просидели в кафе до закрытия. Андрей рассказал о себе все, в том числе и, с
невероятной откровенностью, что еще не встречался с девушками, чем вызвал у
блудницы медсестры неподдельный интерес. В заключение, ошалев от вина, Андрей
схватил Аудру за руку и, без всяких объяснений, предложил переехать к нему.
— Вы живете слишком далеко, — трезво и чрезмерно практично заявила медсестра. —
Я предпочитаю жить у себя. Я живу в двух шагах от работы... И потом, это не
очень банально, нам заниматься любовью? А нам это понравится? Любопытный поворот
судьбы, я валяюсь!..
Она тоже рассказала о себе: вначале, что уже дважды побывала замужем, потом —
что в ее жизни был всего один мужчина и в конце концов договорилась до того, что
объявила себя девственницей.
После кафе они пошли к ней. Открывая дверь, Аудра приложила палец к губам:
— Тихо! Моя соседка ворчит, когда ко мне кто-то приходит.
Андрей ушел от нее под утро; прощаясь, Аудра прошептала:
— Если б ты жил без собаки, я взяла б тебя к себе... Но там посмотрим...
На другой день она сама подошла к Андрею и, облизывая губы и пощелкивая
пальцами, объявила, что он может к ней переехать, но предупредила, что вряд ли
они смогут «ужиться», поскольку у нее «неуживчивый характер и вообще все быстро
надоедает», и поставила два условия: «чтобы собака в комнату не заходила и спала
на коврике в коридоре», и чтобы Андрей бросил курить, так как у нее «от дыма
щемит сердце»; она сразу обозначила их отношения — как временные.
В комнате Аудры поражала стерильная чистота, все вещи лежали на точно выверенных
местах; на тахте — кружевная кипа накидок, на подзеркальнике — с громоподобным
блеском батарея флаконов; на стенах — фотографии самой медсестры в разных позах.
Дома Аудра ходила в полупрозрачной одежде белого цвета (целомудренного цвета!).
Чемодан Андрея Аудра сразу задвинула под тахту, а для его книг отвела часть
подоконника; затем протянула Андрею мыло с мочалкой и попросила «как следует
вымыть собаку».
Соседкой Аудры была одинокая пенсионерка; появление новых жильцов она встретила
неожиданно приветливо, а после того, как Андрей починил полку на кухне — чему
сам удивился, — прямо сказала:
— Наконец-то в нашей квартире появился положительный мужчина. И Гипо симпатяга,
сразу видно — добрый. Мы с ним поладим, тем более, что мы одного возраста. Я
буду его выгуливать.
Дог почувствовал добросердечие старухи и с первых же дней привязался к ней, но
Аудры сторонился — замечая ее властный взгляд, смущался, отворачивался — никак
не мог понять, в чем перед ней провинился, почему она не говорит с ним, не
гладит, не пускает в комнату; от нее только и слышалось:
— Не крутись! На место! Лежать!
Каждый раз, когда Андрей с Аудрой уединялись в комнате, Гипо тихо поскуливал и,
снедаемый ревностью, не мог взять в толк, почему хозяин променял их дружбу на
эту строгую, резко пахнущую женщину? Гипо уже исполнилось девять лет, и, как все
старые собаки, он стал обидчив — случалось, во сне всхлипывал и стонал, и тогда
его снова будил окрик Аудры:
— А ну перестань! Не даешь жить спокойно!
Гипо смотрел на своего хозяина, искал у него защиты, но тот, казалось, ничего не
замечал; слабохарактерный Андрей уже был в полном порабощении у Аудры и не
только потакал ее капризам, но и часто считал дога виновником ее
раздражительности, недовольства, раздоров между ними. А раздоры начались с
первых дней — Андрей чувствовал постоянный контроль за собой: «Эту вещь не бери,
еще разобьешь», «И что ты за нескладеха — все что-то задеваешь, вряд ли из тебя
получится цивильный мужчина». Когда Андрей молчал, Аудра хмыкала:
— Ты как индюк, с тобой можно умереть от скуки. Такого поискать!
Стоило Андрею заговорить, Аудра закатывала глаза:
— Щекотливые нюансы! Что за глупости? Ты что, потерял верхнюю часть туловища?!
Лишь бы испортить мне настроение!
У них было какое-то вымученное сожительство, случайная неустойчивая связь,
которая и проявлялась только в постели. Аудре доставляло удовольствие
развлекаться — устраивать сексуальные игры с начинающим, в чем-то
рьяно-диковатым, в чем-то наивным, беспомощным партнером; но и в постели она
давала ему понять, что он не обладает ею полностью; даже как-то сказала, что «ее
душа вовсе не с ним». Но Андрей ничего этого не замечал — он испытывал сильное
влечение к первой женщине в своей жизни, дотошно рассматривал все ее бигуди и
шпильки, и лосьоны неясного назначения, совершенно балдел от всяких бретелек и
подвязок, а на ее тело взирал как на чудо. И все время контролировал себя: за
ужином старался есть тихо и немного, чтобы Аудра не подумала, что он обжора,
засыпал только после нее — боялся предстать неприглядно, если вдруг захрапит. В
редкие минуты, когда у Аудры было хорошее настроение, Андрей рассказывал ей
что-нибудь интересное, вычитанное из книг; он всячески пытался доказать ей, что
он лучше, чем она думает. Несмотря на все его старания, через месяц Аудра
заговорила в повышенном тоне:
— Ты только и сидишь, уткнувшись в телевизор, да книжки почитываешь. Я валяюсь!
Тебя ничем не прошибешь! Все чего-то добиваются, а ты даже нигде не
подрабатываешь — не могу себе новые сапоги купить. На твой мизерный оклад только
собаку кормить. Щекотливые нюансы!
Андрей выходил на кухню, растерянно смотрел в окно; к нему подходил Гипо,
ложился у ног.
— Отстань! Иди на место! — зло бросал Андрей.
Пес испуганно ковылял в коридор, не в силах понять, что происходит с хозяином.
От постоянных переживаний у Гипо появился склероз, несколько раз он сходил под
себя.
— Что творится в квартире?! Взбеситься можно! — брезгливо морщилась Аудра и
раздраженно щелкала пальцами. — Кругом вонь, шерсть! Я валяюсь, у меня уже
началась аллергия! Испортили мне всю жизнь! Так больше продолжаться не может!
Отведи его, пусть усыпят. Он уже совсем старый, и лучше ему не будет.
Как врач, Андрей понимал, что склероз — необратимый процесс, и, «усыпив» дога,
избавит его от дальнейших мучений, но никак не мог на это решиться, и только
когда Аудра, в припадке истерической дури, поставила ультиматум: «Или я, или
он!», взял на работе шприц со снотворным, выпил в кафе бутылку «Солнцедара» для
«храбрости» и повез Гипо за город.
Был жаркий день последнего месяца лета. Они доехали на трамвае до конечной
остановки и через пустырь пошли к желтеющей роще. Дог брел медленно, тяжело
дышал, тревожно посматривал на пьяного хозяина.
— Так будет лучше, Гипо, — бормотал Андрей, уговаривая больше себя, чем собаку.
На опушке Андрей остановился в раздумье — как незаметно достать шприц; Гипо
совсем сник и смотрел на хозяина тускло, с немым укором; и вдруг, без всякой
команды, лег на опавшие листья и отвернулся.
...В тот вечер Аудра пребывала в приподнятом настроении, даже приготовила
обильный ужин, хотя прежде считала, что «на ночь вредно много есть», и
довольствовалась «легким витаминным чаем». Но соседка с Андреем не
разговаривала, а перед сном вызвала его на кухню и, бросив осуждающий взгляд,
сказала:
— Не думала, что ты так поступишь, пойдешь у нее на поводу. А если она и друзей
твоих невзлюбит, ты их тоже усыпишь?
— У меня нет друзей, — глупо буркнул Андрей.
— Ну меня, старуху прикажет усыпить. Я ведь ей тоже мешаю... Тебя накажет Бог!
С начала зимы Аудра после работы стала задерживаться — говорила была у подруги;
раза два вообще пришла под утро... Андрея душила ревность; предчувствуя измену,
он встречал свою сожительницу бледный, с трясущимися губами, а она, словно
издеваясь над ним, талдычила про подруг и откровенно усмехалась.
Однажды он заметил — Аудру к дому подвез какой-то мужчина, они долго
разговаривали в машине, потом она обняла провожатого и впилась в его губы долгим
поцелуем. Когда она вышла из машины, Андрей подскочил и, обливаясь холодным
потом, заикаясь, попытался выяснить — что происходит?
— А-а! Щекотливые нюансы, — отмахнулась Аудра, а утром объявила: — Тебе лучше
вернуться к себе. У меня появился достойный мужчина. Цивильный. А ты слабак. Все
же первое впечатление самое точное. Я как увидела тебя, сразу поняла: ты
бесхребетный, и вообще размазня. У меня потрясная интуиция — это мое оружие...
...Вернувшись в свою квартиру, Андрей расклеился окончательно и, как ни
крепился, разрыдался — не из-за Аудры, ей он послал проклятие — напоследок,
прежде чем уйти, назвал «волчицей, а не женщиной» — разрыдался из-за Гипо.
Только теперь, в пустой квартире, он со всей полнотой ощутил потерю друга, и
чувство сиротства, как ноющая рана, лишило его последних сил.
Андрей запил. За бутылкой вспомнил, как пес поддерживал, утешал его в тягостные
дни, когда умерла мать, с какой радостью встречал после работы и внимательно
выслушивал во время прогулок, когда он, Андрей, делился с ним своими обидами.
— Что я наделал! — Андрей бил кулаком по столу. — Больному другу особенно нужна
забота, помощь, а я был зациклен на этой идиотке, совсем забыл о нем... Он
прожил бы еще год или два и умер бы своей смертью... Прости меня, Гипо! Прости!
Пес снился ему по ночам — и почему-то всегда веселый, приветливый. Случалось, во
сне Андрей видел коридор в квартире Аудры и одиноко лежащего Гипо, бичевал себя
за небрежность к больному другу, но всегда гнал образ медсестры, ее требование
усыпить собаку и все дальнейшее — пытался убедить себя, что когда проснется,
Гипо будет лизать ему лицо, звать на прогулку — как когда-то, когда они жили с
матерью и позднее вдвоем; Андрей цеплялся за остатки реальности, чтобы наяву не
узреть трагическую развязку.
...Весной Андрей не выдержал, поехал за город, разыскал место, где похоронил
Гипо. Было пасмурно, воздух еще не прогрелся, и в низинах лежал снег, но уже
цвела серая верба — невзрачные, но стойкие против холода, цветки облепляли ветки
деревьев.
— Верба цветет... верба цветет, Гипо, — хрипло бормотал Андрей, размазывая по
щекам слезы.
Здесь читайте:
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
Леонид Сергеев. До встречи на небесах. Повести и рассказы.
М., 2005.
Леонид Сергеев. Мои собаки. Повести. М., 2006.
|
