|
|
Леонид Сергеев
Вперед, безумцы!
В ПОЛДЕНЬ НА УЛИЦЕ
Ошалело сверкает солнце, тянет теплый ветерок, птицы в небе ведут брачные
игры, из водосточных труб хлещет, как из пожарных шлангов, одним словом — весна.
...Он вышел из ворот завода посмолить сигарету на солнцепеке, поглазеть на
девчонок — надо ли пояснять — весна. И вдруг — она; вышагивает с синим зонтом,
голову держит высоко, улыбается каждому встречному, что-то шепчет, срывает с
веток набухшие почки, пританцовывает — на улице ей явно тесно — это и понятно —
весна... Она взглянула на него, дурашливо хмыкнула, прошла мимо; ему стало
жарко, несколько секунд колебался, потом все же догнал ее — опять же — весна, и
сразу понял — она со странностями. Ну какая нормальная девчонка будет такое
говорить?! Он всего-то произнес:
— Я за вами шпионю, — лишь бы завести разговор.
А она, не меняя улыбки:
— Раньше люди знакомились на балах, а теперь и знакомиться негде, правда? —
голос низкий, с хрипотцой, на лице капли, а плащ мокрый, будто вся завернута в
целлофан. — Поэтому на улицах столько одиноких людей... Весна, уже совсем весна,
— она повела в воздухе рукой. — Продают подснежники, мимозу... Смотрите — всюду
шарики мимозы, пушистые, пачкающие! Как все изменилось — попробуй узнай
переулок, сквер, киоск...
— Как вас зовут?
— Таня. А люди какие-то деревянные. Ничего не видят, не чувствуют, куда-то
спешат... Ну конечно работа, ну конечно заботы, но не замечать весну!.. У вас
есть любимая улица? У каждого есть. У меня — улица Пирогова. Сейчас там еще не
очень, а вот летом... там уйма зелени — и вся скромная, не броская.
— Кто вы?
— Я ведьма. Летаю на метле, — она потрясла зонтом, вновь дурашливо хмыкнула. —
Мой зонт волшебного свойства. Чуть что не по мне — фьють! И улетаю...
— Нет, серьезно.
— Я художник, у меня живописная насыщенная жизнь. Как вечная весна. А вы, судя
по этой рекламе, — она кивнула на пятна солидола на комбинезоне, — трубочист.
— Что-то вроде. Кручу гайки, работаю слесарем.
— Люблю, когда мужчина все делает своими руками.
— Вот перекур устроил, но надо топать назад. Как вас еще увидеть?
— Зачем? Мы так чудесно поговорили, — она засмеялась. — Пусть все так и
останется. Не ахти какое событие — просто весна.
— Давайте вечерком поговорим еще?
— Зачем? Все потому что — весна, остальное совсем ни при чем... Надо же, так
неожиданно пришла весна. Но плащи еще снимать рано. — Она медленно пошла по
переулку.
— Стойте! Я из-за вас опоздаю на работу. Давайте встретимся!
Она остановилась около подъезда, вздохнула.
— Ну хорошо, придумайте что-нибудь. Запишите мой телефон, — проговорила цифры и
“до свиданья”, и убежала вверх по лестнице — внезапно, как и появилась — ясное
дело — весна.
После работы он позвонил. Она говорила чересчур спокойно, низким голосом —
гулким, далеким, как эхо. “Завтра встретимся, — сказала, — сегодня занята”. А
вечер был теплый: птицы вовсю горланили, в канавах бормотали ручьи, гуляли
парочки. “Занята! — ухмыльнулся он. — Если девчонка хочет, она приходит, а не
хочет — придумывает отговорку: то голову вымыла, то подруга зашла — дежурные
штучки”.
На следующий день он позвонил снова. “Да, да, я вас узнала. Я начинаю привыкать
к вашему голосу”. Они договорились — он подойдет к ее дому. Она вышла в розовой
кофте и малиновой юбке и в руках — опять синий зонт “метла”.
На вид она была его ровесницей, лет двадцати пяти; прямые волосы без всякой
прически, зеленые глаза с крапинками, лицо — прямо иконописное. С минуту они
смотрели друг на друга, и она дурашливо хмыкала, поджимая губы.
— Хорошо, что пришли, — сказал он, чтобы как-то сломать барьер, — с вами
трудновато встретиться. Чем вы так заняты?
— Набрасывала один эскиз, но получилось неважно. Во всем виновата весна.
Они пошли по переулку; она пальцем водила по стенам домов и бормотала
хрипловатым голосом:
— Как хорошо пахнут... В детстве я перенесла болезнь почек и на время ослепла.
Но у меня обострилось обоняние... Все получилось смешно. Зимой простудилась и
лежала в постели, ждала, когда болезнь отступит. Целый месяц лежала и смотрела,
как за окном мальчишки катаются на коньках. Раз не выдержала и, когда родители
ушли, надела коньки и весь день гоняла как одержимая... Так и схватила
воспаление почек.
— И сейчас побаливают?
— Нет, что вы! Теперь я и не знаю, где какие органы — ничего не чувствую. Зато
по запаху определяю любую вещь с закрытыми глазами. У меня обоняние, как у
собаки... Вы так можете?
— Наверно, смогу, — похвастался он. — А вы живете с родителями?
— Нет, одна... Мой отец умер, а мама живет с отчимом. Я не могу с ней. В доме
должна быть одна хозяйка.
— Вы не замужем?
— Нет... И не хочу. Боюсь потерять мечту.
— Какую?
— Мечту о прекрасном человеке, которого все равно не встречу.
— Зачем тогда мечтать?
— А разве вы всегда мечтаете о том, что может сбыться? Мне это помогает
работать. Это мой способ жить... Я даже разговариваю с ним.
— С кем?
— С этим человеком. Особенно весной...
Она взглянула на него прозрачными глазами — то ли шутит, то ли говорит серьезно
— не поймешь. “Разыгрывает меня? — подумал он. — Просто работает под тронутую
или в самом деле того?” Они прошли весь переулок и теперь пересекали сквер.
— Идеалов конечно нет, — продолжала она, — ведь мужчина для женщины главный друг
и в то же время главный недруг, потому что женщина по своей сути жертвенница, а
мужчина захватчик. Женщина с радостью готова отдать все то, что разглядит в ней
мужчина... Разглядит и оценит, — она тяжело выдохнула и предложила: — Давайте
посидим.
Он достал сигареты, протянул ей, они закурили.
— Вообще-то у меня есть жених. Ему восемнадцать. С ним я чувствую себя старухой.
Ходит за мной как привязанный — смертельно влюблен и ревнует даже к дворовым
собакам и деревьям. Правда, он хороший художник. В его работах божественность —
они светятся... Но мне жалко его — он слабый. Слабый и ужасно глупый, раздражает
своими глупостями. Есть старая истина — можно быть хорошим художником и полным
дураком.
— А вы — злая.
— Да. И не люблю добреньких. Они и всех любят и никого, а уж злые если любят,
так сильно... И семьи люблю неспокойные, где стычки — те хоть что-то ищут. А
остальные квелые люди. Вообще спокойное счастье — удел ограниченных людей... Вы
заметили, сколько стало квелых, спокойных? Кооперативные квартиры, “Жигули”,
дачи... Скупают ковры, хрусталь. “У всех есть, значит, и мне надо”. Музеи, а не
квартиры... Все завели библиотеки, для них книги — тоже товар. Мой жених
предложил выпускать обои с корешками книг классиков и намалеванным хрусталем.
Оклеил комнаты и — все есть. Облегченные, развлеченческие вещи! Все-таки он
талантливый... Господи, как много у нас трафаретных комнат и трафаретных людей!
И как они духовно бедны. Ссорятся из-за мест для стоянок машин, ругаются в
очередях, даже весной — противно! — она вдруг замерла, на ее губах застыла
улыбка.
Он повернулся в сторону ее взгляда и увидел бабочку.
— Я загадала, если бабочка сядет, значит, я долго не умру... Надо же: ни цветов,
ни листвы и вдруг бабочка...
— А где вы работаете?
— В основном на улице. Собираю образы, краски, сюжеты, а дома только монтирую.
— А чем вы рисуете?
— Что под рукой. Мне все равно чем, лишь бы оставляло след. И я рисую не ради
славы, одобрения, и не ради денег. Просто не могу не работать, — говорит, а лицо
острое, взгляд серьезный и руки сложила молитвенно — точно перенеслась в храм.
— Покажите как-нибудь, что вы делаете.
— Как-нибудь покажу.
— А кто покупает ваши работы?
— Я сдаю их в комбинат. В комбинат графиков. Там, конечно, канцелярская
обстановка и чиновники говорят канцелярским языком... Сейчас ведь для искусства
дремучие времена... Хорошо хоть нет гонений и дают заказы. У меня есть заказы, я
— не самый последний художник, — она посмотрела на него с определенной гордостью
и хмыкнула, но не дурашливо.
— Так вы — миллионерша.
— Что вы! Вот купила туфли, теперь целый месяц пью один чай. А это, — она
кивнула на юбку, — шью сама... Я живу в живописной бедности, среди картин и
книг, но свободно, без надрыва... И беру заказы только те, которые нравятся, а
большинство работ делаю для себя.
— Зачем такое искусство? Оно же должно быть для всех.
— Должно, нужно — как я не люблю эти канцелярские слова! Никому я ничего не
должна. Неужели вы этого не понимаете? — она недовольно повела рукой, вздохнула
и продолжила тоном учителя: — Художник выявляет болезни общества, и выносит их
на суд зрителей, и ищет истину, отстаивает справедливость... Конечно, вы в
другом мире, но вы хотя бы ходите на выставки?
Он кивнул, чтобы не прослыть “деревянным”, и перевел разговор.
— Давайте заглянем куда-нибудь, что-нибудь пожуем, выпьем.
— В другой раз. Давайте лучше посидим здесь. Смотрите — клейкие листочки
появляются, — она потрогала свисавшую ветку и снова улыбнулась. — Никакая я не
миллионерша. И у меня или много денег, или совсем нет — тогда влезаю в долги. А
вообще я не люблю деньги. Когда они появляются, стараюсь побыстрее от них
избавиться. Накуплю всяких нужных и ненужных вещей и облегченно вздохну. Без
денег живется свободнее... Иногда, конечно, худо.
— Может, все же пойдем, выпьем немного.
— Не хочется. К тому же мне скоро нужно возвращаться, гулять с Феклой — моей
собакой. У меня чудная Фекла. Лайка. Я ее безумно люблю... Давайте просто
посидим, поговорим. Знаете, как приятно поговорить после долгой работы в
одиночестве. Вам этого не понять — вы в коллективе, а я все время одна и мне
нужно понимание, поддержка... особенно весной...
По дороге к дому он думал: “Она чокнутая, точно. С одной стороны вроде
нормальная, с другой — то и дело какие-то выдумки, закидоны. Но художница, и
красивая до жути. Надо бы поднатаскаться в живописи, а то еще подумает, что я
совсем ничего не волоку. И надо рассказать о себе, чтоб знала, с кем имеет дело.
Я ведь тоже собой кое-что представляю: на заводе уважают, денежки зарабатываю
немалые, скоро мотоцикл куплю”...
Они договорились встретиться на следующей день около ее дома. И снова она вышла
в необычной одежде: в зелено-голубой кофте со множеством складок и короткой
темно-фиолетовой юбке, и опять в руках держала синий зонт.
— Вы так странно одеваетесь.
— У каждого свой аквариум... Ничего странного нет. Обыкновенно. А потом, по
деталям одежды можно судить о человеке. Ведь вкус — это уже взгляд. О, господи,
как с вами тяжело, несмотря на весну.
— Угу... Вы обещали показать работы.
— Сегодня у меня дома работает подруга. Может быть завтра.
— Тогда двинем в ресторанчик?
— Ой, какой же вы неугомонный. Там духота и все эти прилизанные, игольчатые
мужчины и конфетные женщины. Терпеть не могу рестораны. Давайте погуляем, ведь
весна!..
Она любила бродить в незнакомых районах города, любила тихие переулки, музеи —
то, что на него нагоняло тоску.
Через час, когда они забрели на окраину, она вдруг ни с того ни с сего
припустилась вперед. Он бросился за ней.
— В чем дело?
— Я загадала, если перегоню вон того мужчину, то у нас с вами будет что-то...
как вызов морали... Вообще-то не верится — уж очень мы разные... Правда, вы,
чувствуется, сильный, уверенный в себе. И немногословный. Мужчина должен быть
именно таким.
Когда они возвращались, он еле волочил ноги, а она шла вприпрыжку и все
рассказывала о себе — как в детстве по вечерам с ребятами делили небо на участки
и считали, у кого больше звезд, потом заговорила о лошади, которую решила
купить, как подыскивала для нее гараж, придумала имя — Святой Павел, а друзьям
объявила, чтобы без овса не заходили. Но гаражи оказались занятыми, и она решила
держать лошадь в коридоре. А потом подумала: “жильцы будут ворчать, да и по
ведру овса в день надо и вообще работу придется забросить, ведь Павла придется
пасти”.
“Все это интересно, — думал он, — только как бы самому с ней не спятить”.
Перед тем как расстаться, они покурили в ее темном подъезде.
— Спасибо вам за вечер, — тихо сказала она. — Завтра можно посидеть у меня. Вам
понравится моя Фекла
Он затянулся, огонек сигареты осветил ее лицо — она не дыша смотрела на него.
Огонек погас, и она коснулась рукой его щеки.
— До свиданья! — прошептала и убежала.
Он догадывался — у них совершенно разные интересы и встречи будут ненадежные; он
боялся, что не сможет соответствовать ее высоким запросам, но его сильно тянуло
к ней, непонятной, загадочной. “Главное, у нее никого нет, — рассуждал он по
дороге к дому. — Воздыхатель жених не в счет — сопляк, куда ему со мной
тягаться”.
Готовясь к свиданию, он долго плескался в ванной — чтобы не несло соляркой,
полчаса прихорашивался перед зеркалом, потом направился в магазин за бутылкой
вина.
Она открыла дверь, и его обнюхала собака с узкой мордой. Комната отражала чисто
художническое бытие — вещи располагались непродуманно, случайно; беспорядочно
валялись подрамники, холсты; на стенах висели странные картины — портреты
уродливых людей, на столе в банке стояли какие-то блеклые, болезненные цветы,
над столом, подвешенный к плафону, красовался раскрытый синий зонт. Она
встретила его в брюках и свитере болотного цвета и босиком...
— Хотите чаю? Я вас только чаем могу угостить. С печеньем. Или сразу будете
смотреть мою живопись?
— Вначале посмотрю.
Портреты ему не понравились — на них все люди были вроде нее, какие-то с
отклонениями. Он долго думал, что сказать, потом протянул:
— Написано здорово, но по-моему, они некрасивые — все эти люди.
— А я люблю все некрасивое: лица, деревья, дома. Все любят красивые ландшафты,
киногероев, попугаев. Красивое сразу видно, оно заявляет о себе, но все красивое
опасно: огонь, гроза, водопады, лавины... И хищники... И мужчины и женщины.
Красивое притягивает к себе, но может и погубить... А некрасивое всегда
прячется... Но в нем много красивого... внутри. Нужно только присмотреться...
Вот взгляните на этот полуразвалившийся дом! Разве он не красив?.. А эти
подрезанные деревья инвалиды?! Посмотрите, какая у них крона... И у кого только
руки поднимаются их подрезать?! Это ж сатанизм!.. Я люблю дикие травы, бездомных
животных, нищих, калек... Чем внешне ужасней человек или животное, чем больше
слышу о нем гадостей, тем сильней хочу его понять...
Он про себя усмехнулся: “Говорит, точно размазывает пастилу по стене... Меня-то
это не колышет. Мне-то по душе все яркое, броское, а у нее все мрачное, дурь
какая-то во всем”.
Она достала из-под тахты папку, отбросила в сторону эскизы — какие-то пятна,
помарки, потеки, кляксы, и вдруг показала пейзажи — далекие, волнистые просторы;
картины напоминали праздничные ковры, струящиеся гобелены; он смотрел на них и
вдруг вспомнил, как прошлым летом целыми днями гонял на мотоцикле приятеля за
городом; носился по раскаленному асфальту и по проселочным дорогам, где по краям
рос чертополох и в пыли барахтались воробьи; вспомнил, как пролетал бетонные
мосты и деревянные настилы, и рабочие поселки, и деревни...
— Здорово! — сказал он. — Отлично сделано. На них хочется смотреть без конца.
Они, как хороший фильм, когда хочется посмотреть вторую серию.
— Спасибо!
Ей было приятно, и он решил что-нибудь добавить, изо всех сил пытаясь говорить
покрасивей, но ничего не смог придумать.
— Спасибо! — повторила она и дурашливо хмыкнула. — Но мне как раз эти работы не
нравятся. Они как охранная грамота, чтоб не приставали, не разносили вот за это,
— она кивнула на уродов в рамах. — Ну ладно, на сегодня хватит. Давайте пить
чай.
— Вино, — уточнил он и откупорил бутылку.
Спустя некоторое время он спросил:
— Наверно скучно по вечерам одной-то? Не с кем поговорить.
— Я разговариваю с Феклой (та уже вовсю крутилась у стола и клянчила печенье), и
с Читой, и с Дорофеем, и с Митрофаном, — она кивнула в угол — там виднелись
игрушки.
Она встала, взяла облезлую обезьяну с бантом.
— Познакомьтесь. Это Чита. Она у меня с детства. Мы с ней носили одну обувь,
банты. Когда я собиралась в школу, а мой бант был неглажен, я надевала ее
бант... Чита дружит с Дорофеем, а Митрофана боится — он сердитый.
Теперь до него дошло, что она женщина только внешне, а внутри девчонка, девчонка
с интересными странностями.
— А еще у меня есть автогонщики, — она отодвинула кресло, и он увидел на полу
покореженные и раздавленные игрушечные автомобили: легковушки, пикапы.
Он знал нескольких собирателей: один собирал монеты, соседка детские книжки...
но эти сломанные игрушки!
Они сидели на тахте, пили вино, и его разбирала сонливая теплынь. Он взглянул на
цветы, она сразу привстала, поправила стебли.
— Это ирисы. Вот жаль, и первые, и последние цветы не имеют запаха. По легенде,
ирисы волшебные цветы, принесешь их к мертвым, и они оживают...
Он смотрел на ирисы, переводил взгляд на подрамники, игрушки и всюду видел
“цветочный” отсвет, а главное, заметил — цветы еще больше выросли. “Или я тоже
стал чокнутым”, — подумал и тут же встряхнулся, пододвинул к себе обезьяну.
— Передай хозяйке, что она мне сильно нравится.
Она затаилась, замедленным движением взяла у него обезьяну, прижала к себе,
шепнула ей в ухо:
— Скажи, что наш гость мне нравится тоже.
Он подсел к ней, обнял, но она отстранилась.
— Я вообще-то не хотела сегодня встречаться... Боюсь привыкнуть... Не хотела и
вот... не смогла. Видимо, потому что весна... С вами почему-то спокойно... Но со
мной не может быть ничего хорошего. Для любви люди специально рождаются. А у
меня все как-то не так. И потом, я совсем вас не знаю. Где вы работаете?
Он заговорил о заводе, о своем увлечении мотоциклами, но она сразу перебила его
и начала рассказывать о своем детстве, о подмосковном городке:
— ...Там были горячие лужи, острые камушки, красные помидоры, хрустящая хвоя и
густая, тягучая, как мед, смола... Я там училась в художественной школе,
собирала яблоки, падающие в овраг, и рисовала болотные цветы, похожие на узоры,
завитки, вензеля... Кто туда ни приедет, сразу ругает те места: “Все маленькое и
реки нет”. А мне так дорог тот клочок земли...
Она совсем забыла о нем; смолкла и уставилась в одну точку.
...Он ушел от нее в полночь, когда гасли фонари и по пустынным улицам ползли
поливальные машины; ехал в автобусе и усмехался: “Заумная дуреха! Не говорит, а
вещает, как актриса со сцены. И вздорная — никогда не знаешь, что она выкинет в
следующую минуту, от нее, от сумасшедшей, всего можно ожидать... Правда, зато с
ней не соскучишься. И художница, и красивая... Вот только трусливая, что ли, или
запуганная чем-то”.
Он был крепким парнем работягой с располагающей внешностью, вполне прилично
одевался, слыл компанейским, и в девчонках недостатка не имел — не то что привык
к победам, но обычно девчонки особенно не задумывались, встречаться с ним или
нет. И вдруг эта Таня. Она даже немного злила его. Он считал ее странность —
игрой, а всякие привязанности к игрушкам и к некрасивому — ложными, надуманными.
Он твердо знал — все реальное, жизненное имеет огромное преимущество перед
выдуманным, но ему не хватало жалости, снисхождения к ней — необычной,
чувствительной. А она считала его не тонким, с плохим вкусом, ограниченным — про
себя называла “лесорубом”, но ей нравилась его внешность; в отличие от жениха,
он был настоящим мужчиной.
К новой встрече он настроился решительно — идти к ней и с мужланским напором
перевести “прогулки и посиделки” в надлежащие отношения, взять приступом
неуступчивую художницу недотрогу. Но она сразу охладила его:
— Давайте сходим куда-нибудь... в театр.
— Пойдем лучше у вас... у тебя выпьем, посидим.
— У меня нельзя.
— Почему?
— Нельзя и все... И потом, у вас что, уже появились требования ко мне?..
Посидеть, в конце концов можно и в кафе — мне не очень хочется, но уж ладно...
все-таки — весна.
Накрапывал дождь, и наконец ее зонт пригодился — он раскрыл его и, пока они шли
под синим колпаком, крепко прижал ее к себе; она вздрогнула и заговорила
тревожно, запальчиво:
— Все-таки тяжело с вами. Какие-то властные набеги... Вы слишком прямолинейны...
Такой же, как все. Похоже, у вас нет никаких интересов.
Внутри у него все содрогнулось — он не мог понять перемены; накануне сама
говорила, что нравится ей, и вот получай — такой, как все, нет интересов! Дикая
неразбериха в ее голове! Он почувствовал — тонкая нить, связывающая их, вот-вот
порвется, но ее резкие слова задели его самолюбие.
Он высказал ей все: и про свой завод, где работают отборные парни, а не какие-то
там хлюпики, вроде ее жениха, и про свой цех, где он может собрать любой
агрегат, и про мотоцикл “Яву”, который вот-вот купит и, когда прокатит ее с
ветерком, она поймет, что все ее разговоры — муть в сравнении с ощущением
скорости и пространства.
В кафе она молчала; даже выпив вина, продолжала окаменело сидеть с горькой
полуулыбкой. Потом вдруг произнесла — скорее для себя, чем для него:
— Может, мы поссорились потому, что я надела это платье? В нем мне всегда не
везло... Нет, здесь другое... Какие-то тяжеловесные отношения. Собственно, я
знала наперед, что мы будем ссориться — у нас разные созвездия. Только уж
слишком рано начали... все-таки — весна.
“Чего нудит? — хмыкнул он про себя. — Все дело в том, что я четко знаю, чего
хочу, а она не знает, чего хочет”.
Точно угадав его мысли, она глухо сказала:
— Женщины счастливы от маленького внимания: букета цветов, комплимента, — она
глубоко вздохнула и радостно посмотрела на него, только и радость у нее была
какая-то печальная.
— Может, действительно я дура, слишком много требую от людей?! В сущности, какой
я художник?! Просто женщина. Мне надо рожать детей, стоять у плиты... Женщина
должна украшать жизнь, создавать уют, теплоту. Так хочется заботиться о ком-то,
кому-то быть необходимой... Нет, не кому-то! А настоящему мужчине. Ведь женщина
ценит мужчину, который разбудил в ней женщину, поставил ее на место, ну и,
конечно, оценил и боготворит... Тянет женщину к земле, заземляет, но и уносит в
небо... Мужчину сильного, но и тонкого, заботливого. Только где такого найти?
Вся надежда на весну...
Она посмотрела на него нежно, как накануне у себя дома, когда показывала
игрушки, но внезапно что-то припомнила, и ее глаза стали холодными и злыми, как
у рыси.
Здесь читайте:
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
Леонид Сергеев. До встречи на небесах. Повести и рассказы.
М., 2005.
Леонид Сергеев. Мои собаки. Повести. М., 2006.
|
