|
|
Леонид Сергеев
Вперед, безумцы!
ВСЕ КАК-ТО НЕ ТАК
Г.Лихачевой, А.Храменкову,
Е.Покровской
Моя мать жила в коммунальной квартире, где вечно происходили воинственные
стычки, грозившие перейти в судебные разбирательства. В этих диких сценах
участвовали все: от стариков до детей, только мать сохраняла стойкий
нейтралитет. Больше того, своим спокойствием и рассудительностью она не раз
примиряла враждующие стороны. Она и меня старалась примирить с разведенной
женой, никак не веря, что наш разрыв давно решенное дело и что мы живем вместе
только потому, что никак не можем разменять квартиру.
Мать работала в прачечной; от долгой изнурительной работы во влажном воздухе, на
сквозняках у нее часто болели почки — каждую весну начиналось обострение, и ее
увозили в больницу.
В то воскресенье я, как обычно, навестив мать в больнице, зашел в “стекляшку”
около трамвайной остановки, выпил чашку кофе, закурил и стал дожидаться трамвая.
День был яркий, теплый. Я стоял в раздумье: ехать домой еще было рано — по
воскресеньям к бывшей жене приходил новый поклонник; близкий приятель уехал
отдыхать на юг. Среди ожидающих трамвай я вдруг заметил молодую женщину — она
стояла в стороне, в солнечной дымке и, опустив голову, сосредоточенно смотрела
под ноги. Упавшие волосы почти закрывали ее лицо, виднелся только профиль,
острый и белый, словно вырезанный из бумаги. Я подошел и, стараясь быть
ненавязчивым, спросил:
— Вы тоже из больницы?
Женщина порывисто подняла голову, откинула со лба волосы, внимательно посмотрела
на меня; у нее оказались удивительные глаза — золотистые с коричневыми
крапинками.
— Да, из больницы.
Кроме ее необычных глаз, я сразу отметил ее настороженность, внутреннее
напряжение. Мне захотелось немного взбодрить печальную особу, сказать какие-то
хорошие слова, что-нибудь вроде того, что все плохое проходит и что в такой
замечательный день просто нельзя предаваться унынью, но я выдавил совсем другое,
да еще бесцеремонным тоном:
— Давно ни с кем не знакомился.
Женщина смутно улыбнулась.
— Непохоже. У вас это получается вполне профессионально.
— Ну, что вы! — я даже обиделся. — Не до этого было. У меня больна мать. Правда,
она уже чувствует себя получше. Наверно, на той неделе выпишут. А у вас кто в
больнице?
— Знакомый, — женщина понизила голос.
— С ним что-нибудь серьезное?
Она уклончиво пожала плечами.
Показался трамвай.
— Давайте пройдемся до метро? — я показал на тропу вдоль трамвайной линии. —
Погода отличная. Вы не очень спешите?
— Спешу, — женщина покачала головой... — Поговорим в следующий раз. До
воскресенья! — она слабо повела рукой и вошла в вагон.
В следующее воскресенье погода была пасмурная, с беспокойным небом. Я приехал к
матери одним из первых и вышел из отделения раньше обычного; около больничных
ворот сел на лавку, закурил. Вскоре показалась она, женщина с бумажным профилем.
Приветливо поздоровалась, села рядом и тоже закурила.
— Как ваша мама? Она давно в больнице? — мягко сложив руки на груди, она
повернулась и приготовилась слушать.
Я рассказал о матери, назвал свое имя, спросил, как зовут ее.
Она глубоко вздохнула.
— Дай бог, чтобы все обошлось с вашей мамой... Меня зовут Лена... А мой знакомый
лежит в неврологическом отделении.
Она достала из сумки фотографию мужчины и взволнованно посмотрела на нее. Потом
протянула мне.
— Он журналист.
На снимке был запечатлен мужчина среднего возраста с пухлым, безвольным лицом,
на котором выделялись длинные, прямо-таки женские, ресницы. Взгляд мужчины
выражал какую-то важность, а может, утомленность не понятно от чего.
— Внешне он не мой тип, сказала Лена. — Мне нравятся мужчины высокие, худые,
сутулые... А он среднего роста и у него слишком картинные черты лица... Но он
личность. Очень одаренный человек, который так и не нашел себя.
— Несостоявшаяся личность, — вставил я.
— Не совсем так, — внезапно Лена оживилась, даже повернулась ко мне. —
Представьте себе юношу, выросшего в обеспеченной семье. Его мать работала в
Министерстве культуры, отец — полковник. После развода родителей Толя — его
зовут Анатолий — остался с матерью в хорошо обставленной квартире. Он учился в
ГИТИСе на театроведческом факультете; в их доме вечерами собирались студенты,
актеры. После окончания института мать устроила его в ВТО инспектором по
периферийным театрам. В провинции, как вы догадываетесь, его встречали лучше
нельзя — ведь все хотят, чтобы о них в Москве написали хорошо... А разные
актрисули просто висли на нем... у него было множество романов, — она все
теребила в руках фотографию журналиста. — Он прекрасно знает женщин и говорит им
то, что они хотят слышать, и с каждой ведет себя по-разному... А говорит он
красиво! “Люди познаются в проживании”, “я завышаю женщин”, “каждый имеет право
на непонимание”, “охранность”... Когда я с ним познакомлась, он прямо околдовал
меня.
— Словесный треп, — заключил я.
— Не совсем так... он много знает и способный от природы, пишет хорошие стихи и
рассказы о любви... используя свой богатый опыт, — Лена горько усмехнулась. —
Неплохо рисует, немного играет на фортепьяно, но ему не хватает усидчивости...
Берется за несколько дел одновременно и ни одного не доводит до конца. Он
непостоянный, немного капризный... Но, представляете, все делает выше среднего
уровня. Он очень способный. И потом — интеллигентный, а интеллигентность — это
духовность, духовные интересы, ведь так?
Лена сузила глаза. Я неопределенно хмыкнул и чуть не сказал вслух: “Чувствуется,
все это вы долго держали в себе и теперь обрушили на меня. Только зачем?”.
— В своих командировках он постоянно заводил романы, вовремя не возвращался...
Конечно у мужчины работа должна быть на первом месте, а он просто отписывался, и
все... Мать не раз его выгораживала. А потом она умерла. И Толю в первый же
загул выгнали из ВТО... Вам не надоело все это? — Лена посмотрела мне прямо в
глаза. — Сама не знаю, почему я рассказываю, ведь вообще-то я скрытная, а вам
почему-то доверяю... А моим родителям Толя не нравится. Они думают, что с ним
все кончено. Даже не знают, что я сюда хожу... Но дослушайте о нем... Мне просто
интересно, вам будет смешно или вы поймете меня?
Она пристально взглянула на меня и я подумал — уж не устраивает ли она мне
экзамен?
— После ВТО он недолго работал завклубом, потом еще кем-то. И все это время
романы, романы. Он жил то у одной женщины, то у другой, ведь всегда полно
одиноких женщин, готовых пригреть неудачников... Он сочинял им стихи, писал их
портреты. Они уходили на работу, а он лежал на тахте, разбирал свой архив, читал
книги. Ну еще ходил в магазин на их деньги, готовил. Готовит он прекрасно, лучше
многих женщин... Время от времени он прогуливал деньги своей очередной жены, и
тогда случались скандалы. Бывало, женщина его выгоняла, но он тут же находил
другую.
— Так он просто негодяй! — вспылил я, испытывая сильное отвращение к этому Толе.
— Не совсем так, — Лена поморщилась и вскинула голову. — Понимаете, ведь он
отдавал этим женщинам душу, по-настоящему любил их и был предан им. Просто он не
может найти себя... Так и получилось, что у одной стоит его стол, у другой —
одежда, у третьей — книги. Он был два раза официально женат, имеет двух дочерей,
но алименты не платит. Ему нечем платить — он весь в долгах.
“Подонок!” — чуть не вырвалось к меня, но я успел сдержаться и только едко
бросил:
— По-моему, он отпетый лентяй и вообще какой-то мерзкий тип. Легче всего лежать
на тахте и читать книжки. Вот вы работаете?
— Да, переводчицей.
— И я работаю. Инженером на заводе... Согласитесь, и вам, и мне на работе часто
приходится делать то, к чему не лежит душа, и не знаю, как вы, а я на работе
устаю, а хочется еще и почитать, и посмотреть фильм... И потом, есть статья о
тунеядстве, почему этого вашего знакомого...
— Он член Союза журналистов. Он же раньше писал статьи о театре.
— Хорошая ширма, — меня уже начинала злить расплывчатая позиция Лены, ее
оправдывание безделья и праздности.
— Да, согласна... Мы познакомились в Доме журналистов. Это какой-то психодром.
Сидят взрослые люди, изощряются в красноречии, прокуривают свои мозги. Но Толя
все-таки не такой... Послушайте... Сейчас он живет у Марии Ивановны,
шестидесятилетней бухгалтерши. Мария Ивановна добрая, любит побеседовать об
искусстве. Толя говорит, что Мария Ивановна поселила его у себя, потому что он
напоминает ей погибшего сына... Она живет у Тишинского рынка в маленькой
комнатке. Кроме нее в квартире еще две старушки... У них очень смешно! Одна
старушка называет себя баптисткой, другая — протестанткой. А Мария Ивановна
православная. Старушки ревнуют Толю друг к другу, даже если он вобьет гвоздь
одной, другой привяжет фикус. Это, кстати, стоит ему больших усилий. Он с
детства не приобрел никаких навыков к физическому труду.
Я откровенно рассмеялся, но Лена остановила меня жестом и продолжила, повысив
голос:
— Да, я понимаю. Я сама презираю таких мужчин. Но все в мире перемешано.
Согласитесь, когда даже плохому человеку отдаешь много своего, он становится
дорогим, ведь так? А Толя не плохой. Он не может вбить гвоздя, зато умеет
ухаживать за женщинами, умеет сделать сказку, боготворит женщину... это немногие
могут... Я говорила, у него есть дочери. Вот я думаю, мужчина, у которого есть
дочь, относится к женщинам лучше других мужчин. Может, он представляет, что на
месте этих женщин могла быть и его дочь...
Лена на минуту смолкла и закурила вторую сигарету. Я не мог понять — она саму
себя уговаривает, что этот Толя невероятная личность или оправдывается передо
мной за свою странную привязанность. Но, главное, ее затянувшееся излияние
устанавливало между нами какие-то нелепые отношения. Я познакомился с ней,
потому что тяготило одиночество, потому что наступила весна и я ощутил в себе
прилив новых будоражащих сил, потому что она оказалась симпатичной женщиной; я
надеялся, что это знакомство наполнит жизнь новым смыслом, а получилось — она
видела во мне только благодарного слушателя, некоего соучастника ее безысходного
романа.
— У него есть два друга, две Гали, — продолжала Лена. — Я иногда сталкиваюсь с
ними здесь, в больнице. Одна Галя работает в библиотеке, вторая где-то в газете.
Они считают его непризнанным гением. Первая Галя покупает ему одежду, вторая —
приглашает на обеды, ужины. Эта вторая Галя — уродка и сильно близорукая, всех
Толиных женщин считает врагами. И меня тоже. Она постоянно чернит всех женщин,
раскрывает их подноготную, только напрасно старается — он не хуже ее знает
женщин, ведь у него такая практика! Просто для этой Гали он предстает таким
наивным, непрактичным... Говорит, что пишет пьесу о романтической любви...
Кое-какие наметки у него действительно есть, но все это так, несерьезно…
Теперь-то я понимаю, что он никогда ее не напишет, — Лена глубоко вздохнула. —
Он может выставить себя каким угодно: сильным, мужественным, и скромным,
застенчивым, робким... Он моментально чувствует женскую слабость и играет на
этом... О господи! Надо же было с ним познакомиться! Я так спокойно жила... Ну
ладно, хватит о нем. Заговорила я вас. Пойдемте!
Я облегченно вздохнул и по пути то и дело обращал внимание Лены на яркую зелень
в скверах, на галдящих скворцов, но она на все смотрела рассеянно, будто сквозь
туман.
Она жила недалеко от Пушкинской площади; мы подошли к ее дому и она сказала:
— Если хотите, зайдем к нам. По воскресеньям мама устраивает отличный обед.
Только о больнице ни слова, договорились? Мама с отцом и слышать о Толе не
хотят. Ведь мы с вами могли познакомиться где-нибудь еще.
Мать Лены, великанша с громовым голосом, страдала одышкой, и у нее были больные
ноги: распухшие, с темными вздутыми венами; она с трудом передвигалась по
комнатам, а вернувшись из магазина, подолгу отсиживалась в кресле. Большую часть
времени она лежала, или читала, или раскладывала пасьянс и отдавала приказания
домочадцам — тихоне мужу или дочери, которую, словно служанку, держала в полном,
безоговорочном повиновении. Заядлая куриль- и картежница, мать Лены по вечерам
играла с соседями в карты — в “кинга”. Она научила играть в карты весь дом —
создала некую картежную империю. Разумеется, в первую очередь вовлекла в эту
империю мужа и дочь. Она готова была сражаться в карты всю ночь, но не столько
ради победы, сколько из желания находиться среди единомышленников. Попыхивая
папиросой, руководила битвой, как опытный полководец: если партнер слишком
разошелся и уже потирает руки, предвкушая победу, она метала в его сторону
гневный взгляд, невероятно смелыми, четко рассчитанными ходами молниеносно
выигрывала партию и сбивала спесь с зарвавшегося простака; если партнер заскучал
и посматривает на часы, почти отдавала ему партию и подогревала интерес к игре.
Но только почти! Всю партию не отдавала никогда. Это было бы семейной трагедией.
Она ни разу не вставала из-за стола побежденной. Можно было только догадываться,
что произошло бы с Леной и ее отцом, если бы вспыльчивый мстительный вождь сдал
партию.
Отец Лены, полный седой мужчина с добродушным лицом, испытывал стойкое
отвращение ко всяким азартным играм, но ради мира в семье каждый вечер
усаживался с женой за карты. Он работал в Комитете по науке и технике и слыл
специалистом в своей области, человеком неукоснительной точности. Любитель
выпить, он искренне обрадовался, что дочь пришла с молодым человеком, — жена
разрешала ему выпивать только с гостями. Предвкушая предстоящее застолье, он
даже предложил жене сыграть партию в карты и, как я заметил, нарочно быстро
проиграл, чтобы поднять настроение супруги, — и что, кстати, вызвало у нее
легкое раздражение. Известное дело, закаленным бойцам легкие победы не приносят
должного удовлетворения, они их только расхолаживают и притупляют бдительность.
В начале обеда мать Лены подозрительно присматривалась ко мне и задавала
прямолинейные вопросы: “Где работаю? Почему развелся с женой?”. Где-то в
середине застолья, немного размякнув от выпитого и прикинув, что я все-таки
лучше Толи, уже более дружелюбно посматривала в мою сторону, а после обеда, в
знак полного расположения, вызвалась научить меня играть в “кинга”. Отдав дочери
приказание убрать все со стола, она с невероятной поспешностью сходила в спальню
и принесла нераспечатанную колоду карт.
Мы играли вчетвером. Отец Лены играл безучастно, машинально бросая карты, правда
при этом сохранял благопристойный вид. Время от времени он уходил на кухню
“размяться”, и я слышал звук откупориваемой бутылки. Лена была слишком
откровенна для хитроумных баталий и своей игрой вызывала у матери вполне
понятные ухмылки. А я, неожиданно для самого себя, обнаружил явные способности к
картам. До этого времени не играл по простой причине — не подворачивался случай
научиться. И вдруг такой опытный мастер, как мать Лены. Я с невероятной
скоростью освоил карточное ремесло, так стремительно прогрессировал от партии к
партии, что мать Лены сразу почувствовала рождение опасного конкурента и уже
через час перестала раскрывать мне секреты игры. Как большинство магов, она
только приоткрывала завесу таинственности, но основную тайну оставляла в себе.
После карт пили чай. За столом Лена с задумчивым взглядом посматривала в окно,
но позднее, провожая меня до метро, неожиданно повеселела.
— Кажется, вы моим понравились. Мама сказала: “Пригласи своего ухажера к нам на
дачу”. Так что, если хотите, в следующее воскресенье после больницы можем
поехать... Мой отец скучный человек, чрезмерно смиренный, а у мамы тяжелый
характер. В нашей семье вообще как-то все не так... А вот дед с бабкой у меня
замечательные. Они вам очень понравятся, вот увидите... А Толя им тоже не
нравился, потому что не работал в саду. Лежал в гамаке и читал... Да еще
выдумывал разные истории. Каждый раз, когда мы приезжали, говорил деду с бабкой:
“Жаль, что мы вчера не приехали. Уже купил вам торт и шампанское. Вчера я
получил немного денег. За одну статью. Но пришли друзья-актеры, все выпили и
слопали. Потом я повел всех в ресторан. Прокутили семьдесят рублей, развез всех
на такси, Марии Ивановне подарок сделал...”. Он это выдумывал. Ему хотелось,
чтобы так было...
— Извините, ни черта не понимаю, — я перешел на резкий тон. — Этот ваш Толя не
просто беспросветный неудачник, он негодяй. И почему же вы его романтизируете и
любите?
— Я вам не говорила, что его люблю... И он не негодяй. Вот вы не понимаете! —
она с досады махнула рукой. — Он добрый. Когда у него бывали деньги, рублей
десять—пятнадцать, он на все мог купить мне цветы... Понимаете, каждый как бы
поворачивается той стороной, которую в нем вызываешь. Ко мне он относился
прекрасно... И мне жалко его. Он какой-то беззащитный... Кое-кому он кажется
твердым, уверенным, но это так — он надевает на себя доспехи, защищается от
обвинений, нападок...
“Опять этот Толя! — с усталой безнадежностью подумал я. — Не может выкинуть его
из головы. Дома весь вечер молчала, а сейчас вспомнила про него и опять
оживилась”.
— Ну так как, поедем в воскресенье к нам на дачу? — спросила Лена, когда мы
подошли к метро. — Вы сможете?
— Смогу, — сухо произнес я, чувствуя себя чуть ли не униженным.
— До воскресенья! — Лена протянула руку и слабо улыбнулась.
— По пути к дому мне пришло в голову — “а не нарочно ли она так много говорит
про этого Толю? Может, хочет вызвать у меня ревность?”, но тут же я отбросил это
предположение — беспричинно в больницу не катаются, да и она явно бесхитростна и
не способна на притворство и интриги.
В воскресенье после больницы мы поехали за город. В электричке Лена начала было
рассказывать о своем последнем переводе, но вскоре опять заговорила о Толе.
— ...Как-то он устроил праздник. Его приятель дал ему ключи от дачи. Мы целую
неделю жили вдвоем на этой даче. Она была запущенной, неухоженной, но это были
лучшие дни... По ночам мы бродили по саду... Там были кусты в светляках...
Однажды подхожу к террасе — а на ней незабудки в блюдцах... Он говорил, что я
несовременная, “неразбуженная женщина, живущая в картонном замке”, “бабочка с
опаленными крыльями”... А себя называл “разрушителем”, который ворвался в мою
жизнь, разморозил и приручил к себе. И это правда. До него я была какая-то
закомплексованная… И я действительно привязалась к нему. Со временем он прямо
закабалил меня, сделал какой-то рабыней, Я только сидела и ждала его звонка. А
он стал относиться ко мне небрежно: то опоздает на свидание, то вообще не
позвонит — загуляет с приятелями актерами. И всегда придумывал такие красивые
истории, что нельзя не поверить...
Я и слушал и не слушал Лену. В моей голове никак не укладывалась ее
двойственность, я никак не мог совместить в одной женщине здравомыслие и слепую
наивность, безотчетное простодушие. Привязанность Лены выглядела каким-то
заклятьем, безропотным повиновением судьбе. Этот идиот Толя так и стоял между
нами.
— ... А потом он вообще поступил подло. Мы с мамой уехали отдыхать, так он
продал все мои книги, которые брал у меня читать, и позвонил моей подруге,
которая была должна мне деньги, сказал, что я разрешила ему взять долг, и те
деньги промотал тоже. Правда, ему совсем было не на что жить... Но последнее
время он стал много выпивать, Мария Ивановна говорила, по ночам он кричал, что в
окно лезут красные слоны... Вот так и попал в больницу. Сейчас-то ему лучше...
“Лучше бы он окочурился”, — злорадно подумал я.
Дача находилась в Фирсановке на участке с высоченными елями и представляла собой
деревянный дом с застекленной террасой, деревянной лестницей на второй этаж, с
кухней, погребом и чуланом. Все это дед Лены сделал своими руками в одиночку,
сделал добротно, талантливо, с любовью к работе с деревом, к строительству. На
дом ушли все его сбережения и все драгоценности бабки, его жены. Он начал с
однокомнатного сруба и за тридцать лет дом оброс еще одной комнатой и террасой и
вторым этажом с двумя комнатами. А на участке появились фруктовые деревья и
сарай, в котором помещалась столярная мастерская с надежными отлаженными
устройствами, вроде пилы с бензомотором, набор плотницкого инструмента и целый
арсенал различных садовых принадлежностей.
День был пасмурным, но участок казался солнечным. Все выглядело желтым: и дача,
и сарай, и забор были пропитаны золотистой олифой, на террасе лежали
прошлогодние желтые яблоки, меж деревьев бродили куры-желтухи, над ярко-желтыми
цветами порхали лимонницы, даже вода в бочке была ржаво-желтой.
Дед с бабкой жили на даче с апреля по ноябрь, “весь оздоровительный период”, —
как выразился дед. Ему исполнилось восемьдесят два года, бабке — семьдесят
девять, но они были на редкость молодыми людьми. Особенно дед, он даже сохранил
чувство юмора. Они вставали в шесть утра, во время завтрака пересказывали
сновидения, подтрунивали друг над другом, потом дед в сарае что-то обтачивал,
ремонтировал, мастерил, поливал из шланга деревья в саду. Бабка спешила на
станцию за продуктами, а вернувшись, колготилась на кухне. Для тяжелых работ:
пилить дрова, сбрасывать снег с крыши, возить на тачке песок, дед нанимал
глуховатого Касьяна — мастерового “левака” из соседней деревни. Касьян ходил по
поселку с будильником, брался за любое дело, не гнушался ничем; за час работы
требовал семьдесят копеек. Как только будильник звенел, Касьян собирал
инструмент и уходил.
Дед опытным взглядом сразу оценил мои технические навыки, а после того, как я
починил тачку и зацементировал в саду яму для полива, стал относиться ко мне с
особым расположением (возможно, сказалось и то, что у нас с дедом оказалась одна
фамилия!).
— Лучшего мужа и не пожелаю тебе, — нашептывал он внучке. — Золотые руки у
парня! Только ему и доверил бы дачу! Ведь на тебя ее записал, сама знаешь!
Лена только загадочно улыбалась.
Дед водил меня по саду и подробно рассказывал о каждом дереве: где купил, у
кого, за сколько, как сажал, ухаживал, подрезал, когда и как оно плодоносило. В
доме показал все закутки и в мельчайших подробностях рассказал, как устанавливал
ту или иную балку, какое использовал крепление. Дед радовался, как мальчишка,
когда я домысливал его старания и досказывал то, что он упустил из виду.
— Приятно беседовать с понимающим человеком, — смеялся он и вытирал вспотевшее
от волнения лицо.
К обеду приехали родители Лены. Отец дружелюбно поздоровался со мной и
заговорщицки кивнул на бутылку водки в своей сумке, мать Лены также приветливо
протянула руку и пробасила:
— Как вы насчет “кинга” после обеда? Я забыла вам рассказать еще про одну
особенность, когда на руках три туза.
Обедали на террасе. Рассаживаясь, дед, чтобы подчеркнуть наш с ним тесный
контакт, усадил меня рядом с собой. Отец Лены и я пили водку, Лена и ее мать
выпили по рюмке наливки, бабка тоже пропустила полрюмки, дед только пригубил —
больше всего он любил чай с тортом. Прихлебывая чай, дед пыхтел и не отрываясь
смотрел на меня и рассказывал, как прошел всю “гражданку” и не получил ни одной
царапины, как работал на оборонном заводе во время второй мировой войны и как
они с бабкой бедствовали...
Родители Лены отметили словоохотливость деда и уже смотрели на меня почти
по-родственному, чуть ли не с нежностью. Внезапно Лена тоже стала задерживать на
мне взгляд и в ее глазах уже читалась явная заинтересованность. “Наконец-то до
нее дошла разница между словоблудом и бездельником Толей и мной, настоящим
мужчиной”, — подумал я и расправил плечи.
После обеда, когда все, кроме стариков, закурили, дед, попрежнему обращаясь
только ко мне, рассказал, как начинался поселок, как делили участки, как
разрешалось спиливать только сухие деревья, и его соседи подливали под корни
живых елей керосин; как застройщики изловчились, доставая водопроводные трубы,
как завозили “левый” лесоматериал, как “некоторые пронырливые партийные боссы”
получали огромные участки и завозили заграничный стройматериал, а такие, как он,
мыкались по пустым базам. После каждого рассказа дед многозначительно поднимал
палец:
— А до революции!..
И хихикал. Он не рассказывал, как обстояли дела раньше, не делал сравнений,
только хихикал и подмигивал мне, и это было лучшим ненавязчивым выводом. “Когда
достаточно точно показывается какая-нибудь нелепость, за ней всегда видится, как
должно быть, — подумал я. — Наверно, это называется нравственной идеей”.
— Здесь ведь мужики дачники народ ушлый, — продолжал дед. — Вначале думают о
пристройках, потом о плодовых деревьях, ну и, наконец, о чем?
— О выпивках и женщинах? — осторожно предположил я.
— Какие женщины?! О навозе! Где его достать для парников. Здесь лучший подарок —
ведро навоза, — дед снова засмеялся.
— А потом, наверно, думают, чем забить дачи, — я все смелее поддерживал
разговор.
— Ну, да, — кивнул дед. — Я понимаю, все от бедности нашей. Обеспеченный человек
не придает большого значения таким ценностям. Но ведь эти ценности не главное,
разве не так? Вот и получается, поговорить здесь за жизнь не с кем...
Со мной-то ему хотелось говорить до бесконечности — это было ясно всем за
столом, даже Лене — она уже смотрела на меня достаточно тепло, если не сказать
восхищенно.
В это время я заметил — у калитки топчется, вглядываясь и принюхиваясь, небритый
мужик в драном пиджаке. Увидев его, дед заспешил к изгороди.
— Завтра приходи, Касьян! — крикнул он мужику в самое ухо. — Завтра!
Вернувшись на террасу, дед усмехнулся:
— Глухой, глухой, а будильник слышит, никогда не зевнет. Знаем мы этих глухих!
Наполеон тоже притворялся глухим... А вообще, скажу — они, деревенские, нас,
дачников, недолюбливают. Считают интеллигентами, у которых денег полно...
Войдешь в их сельмаг, так продавщица делает вид, что тебя не замечает, продукты
припрячет, да еще нагрубит... У нас здесь у одних дачу спалили, а уж стекла за
зиму завсегда побьют, а то и влезут, стащат чего-ни-будь... Эх-хе-хе!.. все
сейчас как-то не так. А до революции... Ну ладно, пойду отдохну часок. А то
бабке-то давно боженька сны показывает. Сейчас вскочит, начнет рассказывать, а
мне и рассказать нечего.
Нарочито покряхтев, он ушел в соседнюю комнату, лег на широкую пружинную кровать
с блестящими шарами на стойках, надел очки, взял газету и задремал.
— Ну, а мы перекинемся в картишки, — объявила мать Лены и резко повернулась ко
мне, ожидая утвердительного ответа.
Мне хотелось прогуляться с Леной по окрестностям, но, почувствовав гипнотическую
власть “великой картежницы”, я непроизвольно кивнул.
К вечеру мы с Леной все же выбрались из-за карточного стола и направились к
озеру около санатория “Мцыри”.
— Правда, здесь очень красиво? — Лена обвела рукой простиравшуюся лесную зону. —
Если хотите, мы иногда будем сюда приезжать. Дедуля в вас прямо влюбился.
“И дедуля, и родители, а вы?” — чуть не вырвалось у меня, но помешала внутренняя
скованность. И все же, идя рядом с Леной по тропе, я подумал, что именно сейчас
наконец наши встречи приобретают естественный смысл, романтическое состояние.
“До этого все складывалось как-то не так, по-дурацки. Но теперь, выговорившись,
Лена наверняка почувствовала облегчение и окончательно решила порвать с этим
Толей”. Радостное предчувствие охватило меня. Мы подошли к воде и сели на одну
из пустынных скамеек. Смеркалось, из санатория слышались музыка и голоса.
— Похоже, там танцы, — тихо сказала Лена. — И отдыхающих не видно. Наверно, все
на танцах.
— Вы тоже хотите потанцевать? — я подумал, что было бы совсем неплохо и нам
покружиться под музыку среди веселящихся парочек.
— Нет, не хочу. Здесь так хорошо, — Лена опустила голову, и упавшие волосы почти
закрыли ее лицо, совсем как тогда, на трамвайной остановке в день знакомства. Я
обнял ее, но она отстранилась и, запинаясь, проговорила:
— Не нужно, пожалуйста. Мы должны быть только друзьями.
— Но почему?
— Понимаете... ведь между нами не возникло того притяжения, которое сразу должно
возникать между мужчиной и женщиной. Нас просто сблизило общее несчастье... Вот
с Толей у нас...
— Перестаньте говорить о нем! — почти вскричал я. — Он не стоит...
— Может быть, — Лена тяжело вздохнула, на ее лице появилась гримаса напряжения,
измученным голосом она произнесла: — Много раз я давала себе слово не
встречаться с ним и... все равно встречалась... Наверно, все-таки я его люблю…
Ненавижу и люблю.
К даче мы возвращались молча. Около изгороди я остановился.
— Извинитесь за меня, что я уехал не попрощавшись.
Не оглядываясь, я пошел к станции, бросая по пути:
— С меня хватит! Пошла ты к черту со своим Толей!
…Странно, но теперь, спустя немало лет, в этой истории мне больше всего жаль
деда. И не потому, что он хотел доверить мне дачу — она мне ни к чему, — жаль
его надежду на будущее внучки. Дай бог, если дурацкая любовь Лены прошла и она
встретила человека, который понравился ее деду!
Здесь читайте:
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
Леонид Сергеев. До встречи на небесах. Повести и рассказы.
М., 2005.
Леонид Сергеев. Мои собаки. Повести. М., 2006.
|
