|
|
Леонид Сергеев
До встречи на небесах
ОДЕРЖИМЫЙ, НЕУГОМОННЫЙ
Тот пустырь находился на пропыленной рабочей окраине и начинался сразу же
за пятиэтажками — обширная территория с буграми и рытвинами, испещренными
трещинами, с топкой низиной, заросшей скрюченным хвощом. Говорили, пустырь
вот-вот начнут застраивать многоэтажными домами, но пока шли разговоры,
часть пустыря прибрали к рукам предприимчивые люди. Одни разбили огороды,
сколотили сараи-времянки, обзавелись мелкой техникой; другие возвели
гаражи-мастерские; третьи, любители пива и домино, устроили навесы,
притащили столы, табуреты, после чего пустырь превратился в некий
самостоятельный городок с четко обозначенными сообществами и даже со своим
микроклиматом — во всяком случае, когда в жилом массиве стоял полыхающий
зной и воздух был тягучий и липкий, пропитанный мазутом и выхлопными газами,
там, на пустыре, тянуло ароматной прохладой.
Не каждый допускался в тот городок; на разных праздношатающихся ротозеев
смотрели как на потенциальных доносчиков о самострое и частном
предпринимательстве — таких чужаков быстро изгоняли с территории городка, и
они глазели на пустырь издали, как бы сквозь непроницаемый занавес.
Только один человек, не состоящий ни в одном из пустырных кланов,
пользовался всеобщим доверием и был желанным гостем и у огородников, и у
гаражников, и даже у доминошников, которые особо бдительно оберегали свою
компанию от посторонних — по идеологическим соображениям, поскольку меж
собой вели опасные политические разговоры. В домах его звали Алексей
Петрович, а на пустыре, в знак особого уважения, — папаша Петрович.
Он появился на окраине, когда разговоры о строительстве многоэтажек
несколько поутихли и раздел пустыря шел полным ходом. Бывший фронтовик,
Петрович имел интеллигентную внешность и сразу поразил всех тем, что в
разговоре не употреблял нецензурных слов, а они были нормой на рабочей
окраине, без них не обходились не только мужчины, но и женщины, и дети.
Всегда небрежно одетый: галстук на боку, носки сползают, но празднично
возбужденный, с выразительными жестами и голосом налитым силой, ироничный,
вежливо-язвительный ко взрослым и чуткий, внимательный к детям, он за
короткий срок сколотил вокруг себя группу подростков и предложил устроить на
месте низины площадку для игры в городки.
— Ахнете, какая игра! — объявил ребятам, собрал из щепок на земле “крепость”
и “письмо” и объяснил правила игры.
— Спятил старикан, впал в детство, — слышалось то и дело.
Особенно усердствовали пенсионеры, изображавшие из себя степенных мудрецов:
— Больно активный, видать на работе не сильно ломается, хребет не гнет. Уже
в возрасте, а все суетится…
А дома Петровича “пилила” жена — сварливая особа с неприятным взглядом и
вечно недовольной миной на лице — вечно расстроенная душа, полная
противоположность мужу — во всяком случае никто никогда не видел, чтобы она
улыбалась, и было трудно представить, как можно жить с такой женщиной. Но
Петрович все обращал в шутку:
— Не стоит слишком серьезно относиться к женщинам, принимать их всерьез — им
лучше всего удается болтовня... Жена что-то шебуршит, а я гну свое... Ну в
мелочах, вроде курева, можно и уступить — отчего не уступить, от меня не
убудет. Но в главном — дудки!
А главным для Петровича было жить для других, приносить окружающим пользу —
такое до большинства туповатых людей доходило с трудом и особенно контрастно
смотрелось на фоне деятельности “пустырников”, которые только и думали о
личной выгоде. Но неглупые, из числа рабочих, догадывались, откуда в
Петровиче это повышенное человеколюбие — много пережив, потеряв на войне
десятки друзей, он испытывал острую потребность в общении и стремился
заразить людей общим делом, наглядно показать, что только общее дело
способно рассеять всякие распри и вражду, оторваться от мерзостей быта,
которых хватало в том рабочем районе. Не зря он говорил:
— Все мы связаны с другими людьми, хотим этого или нет.
До переезда на окраину, Петрович жил в центре города и возглавлял — ни много
ни мало — производственную мастерскую в НИИ. Жадный до работы, он сам
трудился неистово и от подчиненных требовал полной отдачи.
— Терпеть не могу спокойных, — говорил. — Спокойный не может взорваться,
работать на запредельном усилии. Серьезная работа требует сверхнапряжения, а
его можно почерпнуть только в наэлектризованных мозгах, в горячем сердце. С
холодным сердцем ничего дельного не создашь.
Эти слова звучали как лозунг — их Петрович высказал в минуту эмоционального
настроя, а кое-кто думал — так говорили Ленин со Сталиным. Между тем
Петрович иногда и не такое изрекал — он был мыслящий, масштабный,
дальновидный и подобные сентенции выдавал не для того, чтобы оглушить
эрудицией, а исключительно ради истины.
К подчиненным в мастерской Петрович подходил со своими мерками, был убежден
— каждый может делать как он, просто не хочет.
— Не понимает, что здесь одного желания мало, — вздыхали некоторые, плохо
освоившие ремесло или имеющие слабые умственные способности.
Другие, из числа лентяев, считали, что мастер своими завышенными
требованиями и беспокойным характером вносит в коллектив суматоху,
нервозность. Не раз на него писались жалобы, и директор НИИ — тоже сильная
личность — просил Петровича быть терпимей и мягче, а работникам мастерской
говорил:
— Ваш шеф жесток, но справедлив, и в работе практически не допускает ошибок.
А то, что он резковат, ну и пусть. Когда он повышает голос, я отшучиваюсь, и
вам советую.
Но недруги Петровича множились, наседали на директора — ходили к нему
косяком — тот только разводил руками. А Петрович все поддавал жара — точно
гонщик, который с опытом приобрел уверенность и смелее идет на риск,
становился все более непримиримым, и в какой-то момент потерял чувство
опасности — не сработал его инстинкт самосохранения, а может он и не имел
его.
На общем собрании Петровича подвергли жестокой критике, обвинили чуть ли не
в сатанинских методах. Он держал оборону в одиночку, отчаянно защищался,
потом вдруг взял и написал заявление об уходе... И устроился мастером на
завод, и на новом месте всех тормошил, подстегивал, никому не давал
спокойной жизни.
Поменяв работу, непоседа Петрович поменял и местожительство, совершил
витиеватый поворот — переехал на окраину и особенно ярко проявил себя на
пустыре.
— Каждый должен заниматься спортом, — сказал он подросткам. — Особенно
мужчина, чтобы при случае постоять за себя.
Они приходили на пустырь по вечерам и лопатами сравнивали бугры вокруг
заболоченного места. В разгар работы Петрович подогнал самосвал с песком и
несколько дней юные строители таскали песок на носилках, утрамбовывали его,
размечали и цементировали квадраты...
Уже через две недели часть низины превратилась в отличную площадку с лавкой
для зрителей. И начались баталии, да такие, что случалось, к играющим
подключались огородники и гаражники, и уже никто не делил окраинное
население на “своих” и “чужаков”; только доминошники продолжали стучать
костяшками — считали свою игру более “интеллектуальной”, но издали все же
наблюдали за игрой.
Соорудив первую игровую площадку, Петрович принялся за вторую.
— Пора возродить и другие русские спортивные игры, — сказал и начал завозить
грунт под площадку для игры в “чижа” и лапту.
Второе обустроенное место для “малого спорта”, как называл народные
спортивные игры Петрович, сделали быстрее — уже набили руку на земляных
работах. С появлением этой “спортивной зоны” многие решили, что теперь
Петрович успокоится, но не тут-то было — он вдруг вздумал устроить
волейбольную площадку — к этому времени помощников у него прибавилось.
Пустырь, точно гигантская мембрана, как бы передавал колебания от кипучей
работы любителей спорта — эти колебания все настойчивей проникали в
окраинные квартиры, будоражили жителей. Ребята приводили с собой приятелей,
старших братьев, отцов. Увлеченностью, настроем на полезное дело Петрович
заражал все большее количество людей, его деятельность оздоравливала
атмосферу окраины; до него процветало пьянство, рабочие изъяснялись только
посредством мата — теперь многим стало не до пьянок, а ругаться при
интеллигентном Петровиче и вовсе выглядело дикостью; некоторые при нем даже
стеснялись говорить неправду; до него подростки бесцельно слонялись по
дворам, покуривали, хулиганили — теперь сразу после школы спешили на
пустырь, а дома только и говорили о своем кумире и его планах насчет
волейбола.
На самом деле планы Петровича, человека революционной закалки, простирались
гораздо дальше — различные спортивные сооружения и футбольное поле, а
конечная цель — нешуточный размах — настоящий стадион с трибунами — и это
был не какой-то авантюрный романтизм, не нахальные планы, а пытливый
энтузиазм, основанный на точном расчете. В отличие от разных крикунов с
дикими взглядами (из числа райкомовских деятелей), которые призывали тратить
время на какие-то отдаленные искания, приземленный, независимый,
свободомыслящий Петрович имел четкие, конкретные ориентиры. За одни только
планы Петровичу следовало бы поставить памятник, и уж, конечно, было бы
справедливо, если бы людям платили деньги не только за работу, но и за идеи
— как в Японии. От этих самых идей у Петровича трещала его волшебная голова,
они не давали ему покоя, он спешил воплотить их в жизнь — потому и на
пустырной стройке работал как одержимый, без передыха; с каплями пота на
переносице носился от одной группы строителей к другой, всех подбадривал,
хватался за самые тяжелые бревна, возил самые нагруженные тачки, и никто не
знал, как по ночам он страдал одышкой, глотал таблетки, как его “пилила”
жена.
Под волейбольную площадку пришлось завозить три самосвала песка, и
утрамбовывали его с неделю, потом сыпали толченый кирпич, тесали и вкапывали
столбы; и никто не догадывался, что и песок, и столбы, а позднее — весь
спортивный инвентарь Петрович купил на собственные деньги; на вопросы “где
достал?” — отмахивался:
— Договорился на работе… Списали как брак… Нашел дома случайно…
Кое-кто (из среды доминошников) усмехался:
—Взял, где плохо лежало.
Но таких было ничтожное меньшинство, единицы и, как правило, — сами нечистые
на руку, большинство считало Петровича в высшей степени порядочным,
кристально честным и, что особенно важно, бескорыстным стариком. Собственно,
слова “старик”, “папаша” ему совершенно не подходили — мальчишеский задор
делал его молодым.
К концу лета началось центральное действие — любители спорта, возглавляемые
неутомимым Петровичем, принялись за футбольное поле: выравнивали колдобины и
рытвины, таскали на носилках и возили на тачках дерн с косогора. Теперь
Петровичу помогала вся окраина — приходили целыми семьями. Случалось, на
пустыре работало около сотни человек, а по воскресеньям — и в два раза
больше — это был массовый воспламенительный порыв.
Как только поставили ворота, Петрович организовал футбольные команды; сам не
играл, но вдохновенно руководил тренировками — выжимал максимум из каждого
момента — и еще более вдохновенно, даже азартно судил матчи. Что удивляло в
Петровиче-тренере, так это требовательность; он никому не позволял
расслабляться, не давал поблажек ни подросткам, ни взрослым, не делал скидок
на усталость после рабочего дня и давал задание серьезно, без своих обычных
шуточек. Свой жесткий метод объяснял предельно просто:
— Не темпераментный тренер, который всегда улыбается, не воспитает
настоящего спортсмена. Я строю тренерскую работу на требовательности и
доверии. Не доверять тоже плохо, если не доверяешь, рано или поздно
потеряешь и спортсмена, и человека.
А в Петровиче-судье поражала осведомленность в тонкостях игры, зоркая
наблюдательность, отличный глазомер — он видел все поле, даже игроков, не
владеющих мячом.
Поединки на пустыре были захватывающим зрелищем — по накалу борьбы не хуже,
чем у мастеров, а кое в чем даже лучше — без симуляции и разных
артистических трюков, которые демонстрируют мастера, когда их сбивают, и
они, работая на публику, корчатся от боли и катаются по земле, а выклянчив
штрафной, вскакивают и бегут как лоси; без поцелуев и объятий, которыми
награждают мастера за каждый забитый гол. Игра была мужественной и
благородной, проникнутой уважением к противнику и зрителям — а их собиралась
целая толпа — сплошной стеной они стояли вокруг поля; еще больше болельщиков
наблюдало за игрой из окон близлежащих домов. Даже доминошники — самые
заядлые из игроков, фанатично преданные своим костяшкам, и те подходили к
кромке поля. И зрители “болели” не как на центральных стадионах — без всяких
улюлюканий и свиста и дурацких выкриков — “болели” сдержанно, по
справедливости аплодируя каждой команде за удачную комбинацию, каждому
игроку за индивидуальное мастерство.
Конечно, находились люди, которые бросали в сторону пустыря осуждающие
взгляды; строители — любители спорта отбивались от едких нападок, а
Петровичу так просто писали угрожающие записки; некоторые жаловались в
райком, дескать, пустырь превратили в балаган, сачкодром, рассадник
западного влияния (имелась в виду незаконная частная собственность). Про
таких злопыхателей Петрович говорил:
— Они несчастные люди — во всем видят плохое, а его при желании всегда можно
увидеть.
Однажды, после игры, среди болельщиков пронесся прискорбный слух, что в
райкоме принято решение о строительстве на пустыре многоэтажек. Петрович тут
же составил петицию к властям с требованием оставить все, как есть; петицию
подписали любители спорта, владельцы огородов и самостроя, и безусловно
доминошники (которые считали свою игру не только самой “интеллектуальной”,
но и самой спортивной) — на этом этапе борьбы за существование они не только
поставили подписи, но и придали посланию политическую окраску — мол,
зажимают рабочий класс, хотят заграбастать единственную отдушину — зону
отдыха. От подписей петиция разбухла до объема амбарной книги, но на
райкомовские власти должного впечатления не произвела, они выполняли указы
вышестоящей почтенной власти — городской, а той было не до каких-то
любителей спорта.
Война продолжалась несколько месяцев и стоила Петровичу немалых нервов —
внезапно его хватил обширный инфаркт, из которого он так и не выкарабкался.
Вскоре по спортивным площадкам прошелся бульдозер, извещая о начале
строительства многоэтажек. Кое-кто радовался такому повороту событий, но
большинство вспоминали Петровича добрыми словами.
Здесь читайте:
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
Леонид Сергеев. Вперед, безумцы!. Повести и рассказы.
М., 2005.
Леонид Сергеев. Мои собаки. Повести. М., 2006.
|
