ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
Рассказы
ДАЧНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Тот летний дом-шалаш был основательно обжит мелкой живностью: в углах
деловито сновали пауки-домовики, по стенам тянулись цепочки муравьев, по полу
бегали многоножки, тараканы и мыши, по занавескам и стеклам ползали комары и
мошкара, и непременные обитатели всех жилищ — мухи, среди которых виднелись и
залетные — шпанские, большие, с металлическим блеском; а на чердаке обустроили
гнезда осы и трясогузки. От времени дом-шалаш рассохся, осел и перекосился, и в
его комнате, по наблюдению нового владельца художника Филатова, гуляли сквозняки
северного и восточного направлений. Но даже самые мощные сквозняки не смогли
выветрить запах самогона, который остался от прежних хозяев дачи. Впрочем, этот
запах не смущал Филатова; как большинство художников, он и сам при случае
выпивал, но только с интересными собеседниками.
Покупку дачи Филатов оформлял в райцентре; его судьбу, как владельца
недвижимости, определяли члены исполкома и их председатель Корнаухов, который
интересы дела ставил выше личных интересов и потому много лет занимал высокий
пост, несмотря на частые смены остального руководства.
— На текущий момент, и вообще, художники нам желательны, — сказал Корнаухов
Филатову. — Художники — народ от Бога. Надеюсь, в праздники ты напишешь на
транспарантах... божественные слова, и изобразишь... (очевидно, он хотел
сказать: “божественных людей” — вождей-полубогов, но подумал, что это будет
чересчур возвышающе и закончил мысль несколько принижающе) изобразишь кое-что...
Первое время Филатов не мог нарадоваться на свое жилище, работал как одержимый,
не выпивал, хотя все деревни вокруг дачного поселка по вечерам заполнялись
пьющими компаниями, с дачниками почти не общался, за исключением
непосредственного соседа — старика, по прозвищу “академик теоретик”, который
всем давал советы “что плодотворней сажать, как делать продуктивные реформы”, но
сам ничего не выращивал. И дачниц Филатов к себе не приглашал; на их неугасающее
любопытство — “какие картины вы пишите?”, на призывы — “сходить на речку
искупаться”, “устроить вечерние гуляния”, неизменно твердо отвечал:
— Пока работается, мой холостяцкий дом — моя крепость. Закончу работу, тогда,
пожалуйста, что угодно. А пока никому не удастся вскружить мне голову, устроить
красивое заблуждение.
Так и провел первую половину лета — как исполин творческого духа — за мольбертом
и перекурами в палисаднике, среди высокой горячей травы; раз в неделю ходил за
продуктами в сельмаг соседней деревни, да иногда по утрам окунался в реке,
“чтобы стряхнуть сон и бодрячком наброситься на холсты”.
Вторую половину лета Филатов посвятил беспечному отдыху: перезнакомился со всеми
посельчанами, с каждым дачником распил бутылку и поговорил по душам, каждой
дачнице показал свои картины, с каждой искупался в реке и погулял — то есть,
поучаствовал в небольших, но емких жизненных событиях. Затем Филатов стал
осваивать близлежащие деревни “для сбора впечатлений”, а впечатлений там было
предостаточно — в тех населенных пунктах кипели нешуточные страсти.
Как-то в жаркий полдень, когда солнце замедлило свой бег, Филатов сидел на
окраине села и делал карандашный набросок местной церквушки. Та скромная
церквушка давно приглянулась художнику — ее медный купол выглядел намного
благороднее позолоченных, броских куполов, в нем читались и достоинство и
сдержанность. Филатов сидел на раскаленных добела камнях и спокойно рисовал
церквушку, как вдруг услышал жуткие вопли, и мимо него пронеслась растрепанная
женщина, высокая и прямая, как сосна, и такая же золотистая от загара. За
женщиной, пыхтя и отдуваясь, пробежал мужик с топором, на его разорванной рубахе
виднелась кровь. За мужиком, поднимая пыль, протопала галдящая толпа — старики,
старухи и дети — и ни одного парня или мужика. “Он ведь ее зарубит!” — мелькнуло
в голове Филатова и, отбросив рисование, он припустился за мужиком. Догнал, и
врезал ему ку-лаком в затылок.
Мужик свалился, отполз в тень под деревья и облегченно заулыбался — казалось,
только и ждал этого момента. Подбежали старики, старухи, дети; отгоняя мух от
потных лиц, стали объяснять художнику:
— ...Она ему разбила нос... Он уже лет пять за ней бегает... У него тридцать две
болезни и на все есть справки....
Внезапно Филатов почувствовал страшный удар сбоку, удар пришелся в глаз и
Филатов не сразу разглядел, кто его нанес, а когда разглядел, невероятно
удивился — перед ним стояла растрепанная особа, которую он спас от смерти. Она
была черная от гнева, словно сосна, опаленная молнией.
— Сволочь! — кричала она, размахивая кулаком перед носом Филатова. — Кто тебя
просит лезть не в свои дела?! Ты что, с адом в душе?!
— ...Она баба горячая, — сказал один старик Филатову на обратном пути. — Может
спрыгнуть с крыши дома, прокатиться на бешеной лошади... А на мужика своего
набрасывается с кулаками... Ну он и прибегает к средствам самозащиты,
припугивает ее топориком... Здесь намедни приезжало начальство из райцентра и
ихний главный, ухватистый Корнаухов — все отпетые бездельники, только и умеют
пущать и стращать. Взяли подписку с бабы, чтоб не била мужика, а с него — чтоб
не брался за топорик... А вообще, он мужик тихий, не пьет, чтоб не беспокоить
соседей... У него и предки все такие были. Так что и его корни трезвые...
В словах старика Филатову особенно понравилось пренебрежительное отношение к
начальству. Позднее художник обнаружил, что для жителей тех мест вообще не
существовало конкретного начальства; они всех считали начальниками, в том числе
и самих себя. Филатову они напомнили древних греков, у которых, как известно,
было целое министерство Богов: Бог солнца, войны, охоты; греки поклонялись не
одному Богу, а понемногу всем сразу, при этом не забывали и о божественном
начале в себе. В этом и греки, и сельские жители были сродни самому Филатову —
он никогда не забывал, что “художники — народ от Бога”, как выразился Корнаухов.
А вот сам председатель явно не имел “божьей искры”, иначе не называл бы лозунги
и транспаранты “божественными словами”. Впрочем, возможно, он это говорил только
на публике, чтобы не потерять высокий пост.
Через несколько дней Филатов, с еще заплывшим глазом, удил на реке рыбу. В
разгар клева окуней, недалеко от художника расположились вдрызг пьяные жители
деревни, две парочки средних лет. Гогоча, захлебываясь смехом, парочки зигзагами
побежали к воде, на бегу раздеваясь и разбрасывая шмотки. В воде некоторое время
обнимались, потом стали изображать что-то вроде заплывов. Филатов уже смотал
удочку, как вдруг наступила тишина и одна из женщин заголосила:
— Утонул!
Бросив взгляд в сторону компании, Филатов насчитал на берегу трех пловцов;
одного из мужиков явно не хватало, его пьяная и мокрая подружка стояла у кромки
воды и вопила:
— Утонул! Надо ж, утонул!
Вторая парочка сидела на берегу, понуро опустив голову и раскачиваясь в такт
тоскливым воплям. Никто из троицы даже не пытался искать утонувшего; вопящая
женщина тупо смотрела на воду, видимо, ожидая, что ее друг всплывет сам, как
золотая рыбка, а те двое, похоже, считали — раз Бог взял, значит так и надо.
Не раздумывая, Филатов бросился в воду и у самого берега наткнулся на
утопленника, вытащил его за ноги, как бревно, принялся делать искусственное
дыхание.
Вопящая женщина перестала вопить и только причитала:
— На кого оставил?! На кого?!
Парочка развалилась на песке и впала в забытье: женщина уткнулась лицом в
скрещенные руки, вроде, уснула; мужчина запрокинул голову, закрыл глаза и
равнодушно тянул:
— Налился! Безнадега! Бесполезняк!
Но утопленник очухался, засморкался, закашлял. И в этот момент его подружка
влепила ему крепкую пощечину и снова завопила, но уже с сатанинской злостью:
— Гад! Хотел оставить! Обо мне подумал?! На кого хотел оставить, я тебя
спрашиваю?! Чтоб тебе на башку свалился кирпич!..
Филатов подумал, что разгоряченная женщина, в пылу, может наброситься и на него
— кто их разберет, этих сельских жителей! Может, и он что-то сделал не так, и,
чего доброго, женщина подобьет ему второй глаз. От греха подальше, художник
спешно направился к поселку.
В начале августа в той же деревне случился пожар. По одним слухам, хозяин,
престарелый сторож свинофермы Иван Алексеевич собственноручно подпалил жилище,
спокойно совершил преступное дело, поскольку изба была насквозь трухлявой и
грозила завалиться — подпалил с надеждой, что райцентр выстроит новую.
По другим слухам, Иван Алексеевич и его жена давно дошли до ручки: обносились,
разделись, разулись, и только и пьянствовали, и в тот злополучный день, налив
глаза, растопили печь и уснули, и их спящими еле успели вытащить из горящей
избы.
Так или иначе, но дом полностью сгорел — остались фундамент и печь, после чего
Иван Алексеевич написал письмо лично председателю Корнаухову. Письмо начиналось
словами: ...“Обращаюсь к Вам как водолей к водолею...” (что соответствовало
истине и без промаха било прямо в сердце председателя). А заканчивалось послание
еще более трогательными словами: ...“Жду вашей доброты по адресу...” (далее
следовало название деревни, улицы и номер несуществующего дома).
Дело о пожаре разбирала комиссия обновленного исполкома и бессменного Корнаухова,
который произнес возвышенную речь, после чего погорельцам выделили два грузовика
стройматериалов. И здесь появился третий слух: будто бы хозяева сгоревшего дома
в пепле нашли чудом уцелевшие деньги и кое-какое золотишко, будто бы Иван
Алексеевич и его жена нарочно прибеднялись, а на самом деле богаче многих (между
тем, все богатство стариков состояло из коровы по кличке Глашка).
Этот, сомнительный в высшей степени, слух художник Филатов отметал
безоговорочно.
— Ну, зачем им богатство?! — возмущенно спрашивал он посельчан, рассуждая с
чисто художнической точки зрения. — Детей у них нет, кому все оставлять?! А
живем один раз!..
Посельчане соглашались с художником, но припоминали другие погрешности в
поведении сторожа.
— Он всегда старался быть поближе к начальству, когда здесь киношники снимали
фильм, так и лез в камеру и хочет попасть на радио...
Посельчане никак не могли смириться с подвалившими сторожу стройматериалами и
его будущей новой избой. Они успокоились только когда внезапно умерла жена
сторожа — она так рьяно взялась за строительство, что надорвалась и “приказала
мужу и односельчанам долго жить”. Иван Алексеевич похоронил жену крайне скромно
— в халате и тапочках (больше ничего не было), но после похорон увидел сон, в
котором жена укоряла его: “Почему не купил платье и туфли?”.
Спустя две недели в деревне умерла старуха, и в ее гроб Иван Алексеевич положил
новое платье и туфли, “чтоб передала жене на том свете”. Этот жест у некоторых
(из числа молодежи) вызвал усмешки и шутки, которые как-то сразу охватили всех
провожавших покойницу, и похороны на время превратились в забавный спектакль.
“Ничего страшного, — решил про себя художник Филатов. — Это от перенапряжения,
людям нужна сбивка. Кстати, стоило б и мне черкануть пару писем умершим
родителям и положить к старушке”.
В конце лета в той же деревне Филатов покупал яблоки. Как-то в одном дворе
увидел девчушку подростка, она грызла огромное ярко-красное яблоко и слизывала
сок, стекавший по пальцам; рядом с девчушкой стояла корзина, полная не менее
живописных яблок — они так и просились на холст… Девчушка доела яблоко,
запустила сердцевину в траву и, согнув подсолнух, начала гадать: “Любит — не
любит, любит не надолго, на одно лето”...
— Неужели у тебя уже есть жених? — поинтересовался Филатов, облокотившись на
штакетник.
Девчушка смутилась, пробормотала: “Здрастье!” и побежала к старухе, которая
что-то готовила под навесом. Неожиданно Филатов услышал, что девчушка назвала
старуху “мамой”, а вышедшего на крыльцо деда — “папой”.
Филатов купил у стариков яблоки вместе с корзиной — для натюрморта, и позднее
еще несколько раз наведывался — за яблоками и подсолнухами, одалживал кухонную
утварь для большей красочности натюрмортов, и все удивлялся, как глубокие
старики умудрились родить дочь? А потом узнал, что старики — приемные родители,
что несколько лет назад в деревне произошла трагедия.
В то лето у стариков сняли комнату отдыхающие с Украины — молодая супружеская
пара с ребенком. Женщина оказалась легкомысленной, завела с кем-то роман и с
каждым днем все чаще куда-то исчезала, а однажды вообще не пришла ночевать. Муж
этой особы целую неделю молча переносил измену, но после той ночи его рассудок
помутнел: он купил в сельмаге хозяйственный нож и, как только блудница появилась
во дворе, убил ее на глазах стариков и дочери.
Суд состоялся в райцентре. Многочисленные свидетели подтвердили непристойное
поведение убитой (свидетельницы даже описывали ее порочный вид), долгое терпение
мужа и его невменяемость в тот роковой день. На суд оказали немалое давление
члены исполкома и “непотопляемый авианосец” Корнаухов (так чрезвычайно удачно
его окрестил художник Филатов и был абсолютно прав). Суд приговорил обвиняемого
к семи годам лишения свободы; осиротевшую девчушку оставили у себя старики.
Отбыв заключение, отец приехал за дочерью, но она не захотела с ним уезжать,
потому что “он убил маму”.
Как и все жители деревни, приемные родители девчушки (ее звали Зиной), несмотря
на преклонный возраст, тоже выпивали, но только “лекарственные” домашние наливки
собственного изготовления. Выпив, дед со старухой припоминали какие-то давнишние
обиды и ссорились, и Зине приходилось их примирять. В праздники старики
устраивали обильные выпивки, которые, со-ответственно, переходили в обильные
ссоры, но вновь, благодаря девчушке, завершались мирно, даже с повышенным
излиянием нежности (опять-таки соответственно накалу ссоры). Часто, после таких
праздничных событий, старики, в знак семейного торжества, провозглашали “день
раздачи вещей”, когда дарили односельчанам часть урожая, семена. Этим “днем”
старики хотели показать, что главное в жизни — любовь к ближнему и доброта.
В конце концов Зина призналась Филатову, что жениха у нее нет, что она гадала
подружке, но если жених и появится, она все равно больше будет любить “маму и
папу”, и что еще она любит свою собаку Русю, у которой “басистый лай”, и мечтает
съездить в город, “чтобы сходить в театр”. В ответ на эти откровения, Филатов
написал портрет девчушки, изобразил ее неким романтическим корабликом в море
пьяного буйства и неимоверных страстей.
Вполне естественно, что в нездоровой деревенской атмосфере (имеется ввиду не
земная атмосфера вокруг деревень — эта как раз была здоровой, даже лечебной,
имеется ввиду страстоносная атмосфера внутри деревень, дикие пристрастия
жителей), так вот, в этой атмосфере Филатов не благодушествовал; он ходил по
деревням, делал зарисовки, но постоянно был начеку, в ожидании чьей-либо выходки
и последующего мордобоя. Нешуточные де-ревенские страсти растеребили
художественную душу Филатова и в него вселились разного рода мученичества.
Вначале это были мелкие безобидные страстишки: по вечерам он стал яростно
сражаться в шашки с соседом “академиком теоретиком”, а после баталий, нервно
курил и долго не мог заснуть. Потом страстишки усилились и превратились в
безотчетные страсти. Ни с того ни с сего Филатов влюбился в одну из дачниц,
глупую, но очень кра-сивую, которую сам же называл “не женщиной, а
изображением”; влюбился, да так безудержно, что предложил дачнице расписаться, а
когда получил отказ, решил немедленно уехать в город.
Его провожали Зина и ее собака Руся.
Спустя некоторое время, уже поздней осенью, Зина прислала Филатову письмо, в
котором сообщала, что “мама с папой” купили ей новый портфель, а Руся “научилась
считать до трех”; сообщала также, что сторожу Ивану Алексеевичу поставили новую
избу и он устроил новоселье, но так много выпил, что его увезли в больницу и там
он умер… А его корову Глашку отдали в районное стадо, но она каждый вечер
подходила к своему дому, пыталась открыть рогами уже заколоченные ворота. А
потом Глашка пропала. Целую неделю ее искали и обнаружили на кладбище… она
паслась у могилы своих хозяев. В конце письма Зина передавала привет от “мамы с
папой” и просила Филатова приехать зимой, потому что у них “зимой очень
красиво”…
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
