ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
Рассказы
СЧАСТЛИВЕЦ С НАШЕЙ УЛИЦЫ
Я отчетливо его помню. Он жил в конце нашей улицы. Бывало, идет по тротуару,
высокий, стройный, в зеленой летной форме, перетянутой портупеей, с планшеткой,
перекинутой через плечо, в пилотке, небрежно, с некоторым шиком, сдвинутой
набок, в новеньких скрипучих сапогах. Идет и насвистывает модный мотивчик, со
всеми здоровается, вскидывая руку к пилотке, и улыбается, приветливо и
дружелюбно — улыбка, как нельзя лучше, выражала его приподнятое состояние.
Когда он шел по нашей улице, мы, мальчишки, стонали от зависти, а девушки
застывали в тихом восторге. Его имя было Ростислав, но все звали его Ростик. Мы
знали о нем все: он закончил летное училище и служит в части на окраине нашего
городка, живет с матерью-старушкой, у него есть девушка — по воскресеньям он
гуляет с ней в парке и фотографирует ее “лейкой”, он играет в защите местной
футбольной команды “Крылья Советов”, любит музыку и курит папиросы “Казбек”...
Мы считали его невероятным счастливцем и торопили время, чтобы скорее вырасти и
тоже стать летчиками.
В то предвоенное время на нашем аэродроме базировались самолеты И-2, которые
назывались АДД — авиацией дальнего действия... Мы прибегали к закрытой зоне
аэродрома, ложились на бугор и часами смотрели, как за колючей проволокой
механики готовили машины к полету, как по летному полю сновали бензозаправщики,
а с бетонной полосы на тренировочные полеты то и дело с ревом взлетали
бомбардировщики. Мы знали их по номерам, и, когда взлетал экипаж Ростика, нас
охватывал безудержный восторг, мы вскакивали и с криками бежали вдоль изгороди
вслед за улетающим самолетом.
Иногда по вечерам Ростик появлялся на улице; мы сразу окружали его, чуть не
висли на нем, а он, с неизменной улыбкой, по-взрослому, здоровался с каждым из
нас за руку и называл “орлята”... Присядет на скамью, достанет папиросу,
постучит ею о пачку, выбивая осыпавшийся табак, закурит и радостно скажет:
“Прекрасный вечер!” Или: “Прекрасная погодка!” Или: “Сегодня прекрасно
поработали!”
“Прекрасно” было его любимым словом. И наш городок был для него прекрасным, и на
прекрасных самолетах он летал, и его девушка Вера была самой прекрасной на свете
— не случайно он столько ее фотографировал! Ростик рассказывал нам о скоростных
истребителях и о самом большом в мире самолете “Максим Горький”, об испытателях
парашютов, о перелетах Чкалова и о спасении челюскинцев. Он рассказывал
увлеченно, с жаром, так, что нас начинала бить дрожь... Потом вдруг встанет,
одернет гимнастерку:
— Ну я пошел!.. А для вас есть прекрасное задание — научиться делать планеры и
закаляться, как сталь. Сами понимаете — авиации нужны сильные и отважные
парни...
Мы не пропускали ни одного матча команды “Крылья Советов”. Особенно болели за
Ростика, для нас он был лучшим защитником в мире. Даже когда “Крылышкам”
забивали голы, мы не видели промахов своего кумира, просто считали, что вратарь
“шляпа”, и уж, конечно, не замечали мастерства соперников.
Однажды в воскресенье, направляясь с Верой в парк, Ростик пригласил и нас
“покататься на карусели и сфотографироваться” — сделать, как он сказал,
“прекрасный групповой портрет на память”. Кажется, это был его последний снимок,
и мне думается, он сделал его неспроста, предчувствуя долгую разлуку.
Мы получились смешно: горстка замызганных сорванцов вокруг Веры в ослепительно
белом платье; у нас — напряженные позы, вытаращенные глаза, вымученные улыбки, а
Вера, точно фея, — одного из нас обнимает за плечи, другого держит за руку —
стоит непринужденно и улыбается фотографирующему нас Ростику. До сих пор я храню
тот снимок как бесценную вещь, как лучшее напоминание того безмятежного времени
и... как свою боль.
В начале войны завод, на котором работал отец, демонтировали и отправили за
Волгу. Вместе с заводом эвакуировали семьи рабочих. Собирались второпях, брали с
собой самые необходимые вещи; грузились в старые, продуваемые товарные вагоны,
которые точно в насмешку называли “теплушками”.
Наш товарняк тянулся медленно, подолгу простаивал на запасных путях, пропуская
воинские эшелоны, спешившие на запад. В одном вагоне с нашей семьей ехала Елена
Николаевна, мать Ростика, и Вера с родителями.
Елена Николаевна, сгорбленная старушка с усталым лицом, закутавшись в плед,
сидела около печурки-“буржуйки”, которая стояла посреди вагона, и рассказывала
Вере о сыне. Почти с детской непосредственностью Вера выспрашивала у Елены
Николаевны всяческие подробности из жизни Ростика до их знакомства, а после
разговора забиралась на полку и рассматривала фотографии своего возлюбленного.
Посмотрев фотокарточки, она перевязывала их бечевкой и прятала в чемодан. Я был
уверен — эти снимки представляли для нее единственную настоящую ценность из
всего утлого скарба ее родителей... Глядя на Веру, я испытывал романтическое
любопытство к тайной связи между нею и Ростиком, ощущал себя причастным к
великой любви.
Наш состав прибыл в Заволжье в конце лета. От железнодорожной станции до
рабочего поселка, где нам предстояло жить, семьи и заводское оборудование
перевозили на грузовиках по расхлябанной, размытой дороге, среди черных от
дождей построек и жухлых кустарников. Часть эвакуированных, в том числе Елену
Николаевну и Веру с родителями, расселили по частным квартирам. Нам предоставили
общежитие металлоремонтного завода — до-щатый барак со множеством комнат;
рукомойник и туалеты — в одном конце коридора, кухня — в другом. Сколько я
помню, в общежитии всегда царил полумрак и холод, только на кухне было тепло от
“буржуек”. На кухне все и собирались: женщины готовили чечевичные похлебки,
мужчины угрюмо курили самокрутки и обсуждали дела на фронте, мы играли в
“махнушку” — кто больше подбросит ногой кусок меха со свинцовым кругляшом.
В школу ходили за три километра; на весь класс выдавали три-четыре учебника,
тетрадей не было — писали на оберточной бумаге. После школы гоняли тряпичный
мяч, играли в “расшибалку” и “чижа”, лазали по свалке в поисках “ценных
штуковин”, через туалет пролезали в кинотеатр “Вузовец”.
Как-то возвращаясь из школы, я повстречал Веру. Она первая окликнула меня и
удивленно спросила:
— Чтой-то ты несешь ботинки в руках?
— Не видишь разве, они почти новенькие, — ответил я. — Мать недавно купила на
базаре. Сказала “береги”... Я и берегу.
— Дурачок! Надень сейчас же, простудишься!
Вера заставила меня обуться, рассказала, что работает учетчицей на заводе, и
похвалилась письмом от Ростика, при этом ее лицо посветлело. Я смотрел на нее и
думал, что, когда вырасту и стану летчиком, у меня тоже будет невеста, такая же
красивая и преданная, как Вера.
Однажды зимой мать послала меня в керосиновую лавку... Я брел по грязному,
перемешанному с гарью снегу, пинал попадавшиеся куски льда и вдруг чуть не
столкнулся с Еленой Николаевной. Она везла дрова на санках, ее седая голова была
укутана драным платком, полушубок опоясывала веревка, из бот выглядывали тряпки.
Она шла зигзагами, то и дело проваливаясь в при-дорожные сугробы. Когда я
поздоровался с ней, она подняла на меня темные запавшие глаза:
— А-а, это ты! Здравствуй, здравствуй!.. А Веру ты давно не видел? Первое время
она часто заходила, а сейчас что-то редко… Вот уже месяц как ее не видела.
Я помог старушке подвезти санки, и в благодарность она пригласила меня “попить
чайку”.
Елена Николаевна жила в полуподвальной комнате, где стояли железная пружинная
кровать с матрацем, из которого вылезали клочья ваты, “буржуйка” с длинной
трубой, тянувшейся через весь полуподвал и выставленной в маленькое окно у
потолка, расшатанный табурет и стол с алюминиевой посудой и свечой в ручейках
застывшего воска.
Когда мы вошли в помещение, нас встретил тощий пес.
— Это Артур, — сказала Елена Николаевна. — Он был ничейный. Вдвоем-то нам
веселее коротать время... Ты животных-то любишь? У нас с Ростиком всегда были
животные... А в школе у тебя как, все хорошо? А мама с отцом как?.. Давай-ка с
тобой растопим печурку, да заварим кипяток сухариками и попьем. Сухариков у меня
много...
За чаем Елена Николаевна сказала:
— Хорошо, что тебя встретила. И помог мне, спасибо. И вот что. На-ка почитай мне
письмо от Ростика… У самой-то у меня зрение стало некудышное... Недавно
получила. С фотографией...
Она достала из-под матраца конверт и протянула мне.
Я начал читать и сразу понял — старушка уже знала письмо наизусть: подсказывала
слова, когда я запинался, и поправляла по памяти. Ростик писал про свой экипаж:
о командире, штурмане, стрелке-радисте, о том, что у них замечательный самолет —
“летает прекрасно, как пчела”. Писал, что в их отряде появился лисенок. Его
подобрали полузамерзшим и назвали Лиской. С Лиской они делятся пайком и берут с
собой на вылеты. “Первое время, — писал Ростик, — Лиска, боялась шума. А теперь
привыкла, только надеваем комбинезоны, сама бежит к самолету и лезет в кабину”.
Ростик просил мать беречь себя и не волноваться за него и заверял, что они
обязательно разгромят фашистов. В конце письма сообщал, что послал Вере пять
писем, но получил только два и те давно. “Почему она редко пишет?” — спрашивал
он.
На фотографии Ростик выглядел отлично, как и прежде, как всегда: тот же
приветливый взгляд, та же улыбка. На руках он держал остромордую зверюшку с
пушистым хвостом.
— Вот так, — вздохнула Елена Николаевна, когда я закончил чтение. — У меня
Артур, у него Лиска... А Вера… Я и сама не знаю, почему она ему не пишет. Ведь
она отзывчивая девушка и любит Ростика… И ко мне не заходит. Работы у них,
конечно, много, они и в ночь работают, но все же не написать… Может, заболела?
Ты бы ее разыскал, она где-то у завода живет...
Слова Елены Николаевны сильно озадачили меня — я никак не мог понять, почему
Вера не пишет Ростику. Ее молчание я воспринимал как личное оскорбление: “Пусть
работает, пусть заболела, но не написать Ростику!”.
Неделю я проторчал у заводской проходной и наконец увидел ее. Она вышла с парнем
в черном флотском кителе, весело кивнула мне, но тут же, прямо на моих глазах,
как ни в чем не бывало, взяла матроса под руку, и они зашагали к остановке
автобуса. Оторопев, я застыл; потом спохватился и устремился за ними.
Некоторое время я выслеживал их, и отчетливо слышал, как он назвал ее “чудо
природы”, и видел, как на ее лице появилась счастливая улыбка. Потом до меня
донеслись ее слова:
— Заходите ко мне в цех...
Дальше все дорисовало мое воображение — я понял: у Веры появился новый
поклонник. “А как же Ростик?!” — моему возмущению не было предела.
Вскоре я выведал у заводских подростков, что матрос — вовсе не матрос, а шофер,
что матросом он никогда не был и вообще освобожден от военной службы из-за
какой-то болезни — просто живет рядом с Верой и провожает ее, как телохранитель,
“чтобы не напали хулиганы”. Я немного успокоился, но все же решил выяснить,
почему она не пишет Ростику.
Из-за Веры я сильно запустил занятия в школе, и, когда об этом узнал отец, мне
порядком влетело. Слежку пришлось прекратить... Но к Елене Николаевне я
продолжал наведываться раз в неделю. Весной она получила еще одно письмо; Ростик
писал, что жив и здоров, что они каждый день “бомбят фашистов”, что у них “вовсю
бушует прекрасная весна и девушки-техники, которые готовят самолеты к полету,
кладут в кабину букетики цветов, чтобы мы знали, что нас ждут на земле”. “А
Лиска все летает с нами — она приносит удачу”. В конце письма Ростик снова
спрашивал, “почему Вера совсем не пишет?”.
В тот день, когда я перечитывал Елене Николаевне это письмо, она сообщила мне,
что в наш поселок приехал цирк шапито. Наутро на окраине поселка я и в самом
деле увидел крытый грузовик и прицеп-фургон, облепленный афишами. Фургон был с
дверью, окнами и откидными ступенями — целый дом на колесах... Подойдя ближе, я
услышал в фургоне рычание собаки и мяуканье кошки. Заглянул внутрь, а там за
яркими костюмами на табурете сидит усатый толстяк и... лает и мяукает.
“Сумасшедший, что ли?” — подумалось.
— Похоже? — спросил мужчина, заметив меня.
Я кивнул...
— Ну тогда садись, слушай дальше, — и он засвистел соловьем, заквакал лягушкой.
— Здорово у вас получается, — я прищелкнул языком. — Только зачем?
— Приходи вечером, узнаешь... Тебя как зовут? Меня Игорь Петрович...
Вечером около грузовика появился огромный шатер и будка-касса, вокруг которой
выстроилась очередь. Я заглянул в фургон — Игорь Петрович сидел на прежнем месте
и что-то склеивал.
— Залезай! — махнул он. — Вот билет на самое лучшее место. Отдашь контролерше,
она тебя посадит. Только уговор — после представления поможешь разбирать лавки,
договорились?
Я кивнул и, прижав билет к животу, дунул к шатру, потом взглянул на билет, а
вместо него увидел клочок бумаги, на котором было написано: “Маша! Пропусти
этого мальчугана!”. Оторвавшись от “билета”, я вдруг увидел — к шатру подкатила
полуторка, и из нее вылезли Вера с “матросом”. Они не заметили меня, хотя прошли
совсем рядом, в двух шагах.
— Машина любит чистоту и смазку, а девушка — любовь и ласку, — проговорил
“матрос”, обнимая Веру.
Неожиданная встреча и присказка “матроса” сильно задели меня... Я мысленно
сопоставил “матроса” с Ростиком, и на меня нахлынула жгучая обида, какая-то
горечь подступила к горлу.
В том городке, где мы жили до войны, не было цирка, так что я совершенно не
представлял, какое зрелище меня ожидает; только войдя под полог шатра и увидев
множество ярких ламп и красный плюш на круглой арене, догадался — меня ждет
что-то захватывающее. Оркестр из четырех музыкантов грянул марш, и я тут же
забыл о Вере с “матросом”, и о своих неурядицах в школе, и о родителях, которым
даже не сказал, куда направился. Я ждал волшебства, и не обманулся...
Теперь, вспоминая то представление, я понимаю, что выступали довольно
посредственные провинциальные артисты, но они были первыми циркачами, которых я
видел, и поэтому навсегда остались в памяти. И еще — до сих пор передо мной
стоят усталые лица зрителей — заводских рабочих, для них то представление было
отдушиной в тягостной, полной изнурительного труда и лишений, жизни.
Больше всех запомнился клоун; он вышел на арену с резиновыми надувными зверями
и, щелкая хлыстом, стал изображать укротителя: то стравит медведя с тигром, то
сунет голову в пасть льва; и звери, словно живые, раскачивались и рычали.
Иллюзия подлинности была полной, зрители покатывались от смеха, а я так просто
давился хохотом… Когда погасли лампы и зрители начали расходиться, я увидел на
манеже Игоря Петровича, и до меня дошло, кто за зверей подавал голоса.
— Ну как, понравилось? — спросил он, подходя.
Я ничего не смог ответить, только радостно закивал...
Мы принялись убирать лавки, и вдруг на полутемную арену выбежал черный пес и
начал танцевать на задних лапах. Я остановился, стал наблюдать за собакой. А она
расходилась вовсю: то прыгнет через невидимую планку, то перевернется в воздухе.
Проделав трюки, пес раскланялся и заковылял к выходу, но наткнулся на барьер. Я
засмеялся.
— Наш Чавка, — услышал я за спиной голос Игоря Петровича. — Он слепой... Два
года назад после представления у нас загорелся шатер. Стали его тушить, а он
рухнул и накрыл одного гимнаста. Думали, сгорел, вдруг видим — Чавка его из огня
волочит. Оба дымятся. Сбили с них пламя, облили водой... Гимнаст выздоровел, а
Чавка остался слепым...
Направляясь к дому, в одном из окраинных проулков я внезапно снова увидел
полуторку “матроса”. Машина стояла в тени под деревьями, но я заметил огонек
папиросы в кабине, подкрался поближе и ясно разглядел рядом с “матросом” Веру.
...Летом мы подрабатывали на кирпичном заводе — подвозили к печи вагонетки с
сырыми кирпичами. Несовершеннолетним разрешалось работать только по три часа,
поэтому во второй половине дня мы отправлялись в парк, где проходили военную
подготовку призывники в армию — мы смотрели, как они разбирают и собирают ружья,
кидают учебные гранаты и, конечно, мы ужасно жалели, что не можем вместе с ними
отправиться на фронт.
Как-то в воскресенье, направляясь в парк, я заметил на скамье парочку. Молодые
люди сидели в тени кустов и пили фруктовую воду.
— ...Прохладная и вкусная, как раз то, что я люблю, — услышал я и сразу узнал
голос Веры.
Сделав дугу, я приблизился к скамье со стороны кустов... Вера сидела с
“матросом”. Он что-то говорил вполголоса, а она, облокотившись на спинку скамьи
и положив голову на руки, внимательно его слушала и то и дело вздыхала:
— Как интересно!
Мои прежние подозрения мгновенно подтвердились... “Вот сейчас, когда она здесь
строит глазки этому “матросу”, Ростик летит на своем бомбардировщике и бьет по
врагу”, — подумал я, и ненависть к Вере охватила меня. Я следил за ними около
часа. В какой-то момент “матрос” обнял Веру, и она с готовностью упала в его
объятия. Я чуть не потерял равновесие и схватился за ветку; “матрос” обернулся.
— А-а, это ты, свисток! Ну как она, жисть-жестянка?.. Пойдем, Верунь!
Она даже не взглянула на меня, да и как могла взглянуть — ее глаза были закрыты,
точно она в обмороке; покорно встала и взяла его под руку. Они проследовали к
выходу из парка...
Я шел за ними до самого ее дома и, пока они прощались, стоял за деревьями и
бросал в ее сторону гневные, презрительные взгляды... Когда “матрос” ушел, а она
направилась к крыльцу, я вышел из укрытия и преградил ей дорогу. Видимо, у меня
был угрожающий вид — ее лицо вспыхнуло.
— Предательница! — задыхаясь, проговорил я.
— Почему? Чем я тебя обидела? — удивленно спросила она, то ли не догадываясь,
что я все знаю, то ли притворяясь, то ли просто еще витая в романтических
облаках.
— Прокатись на машинке со своим липовым матросиком! — выпалил я и пошел в
сторону. Где ей было знать, что их отношения с Ростиком давно были и частью моей
жизни.
Как-то осенью, возвращаясь из школы, я увидел на окраине поселка мужчину в
летной форме. Незнакомец шел, прихрамывая, опираясь на палку, рассматривал
номера домов, что-то выспрашивая у встречных прохожих.
Я подбежал к нему, он улыбнулся и отдал мне честь — точно так же, как и Ростик
когда-то...
— Вот, ты, наверное, все здесь знаешь... Где здесь проживает Елена Николаевна?
— Знаю, пойдемте. А вы... вы от Ростика?
— Угу, — нахмурившись, буркнул летчик.
Он смолк, а я насторожился, меня охватило какое-то недоброе предчувствие, и я
поспешил его отогнать:
— Вы с ним вместе летаете?
— Отлетали, брат, — тихо проговорил летчик. — Я вот с протезом… А Ростик…
Ростика уже нет. Погиб он. Вот не знаю, как это выложить его мамаше и невесте...
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
