ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
Рассказы
В ГОРАХ ИДУТ ДОЖДИ
В двадцать лет в моей голове гулял приличный ветер; не ветер странствий, хотя
и этот иногда появлялся, и появлялись другие ветры, например, ветер воображения
— что-то вроде порыва к творчеству, но в основном гулял охламонский ветер, как
говорила моя подружка. И ветер странствий и другие ветры были даже не ветрами, а
так — легкими дуновеньями; они быстро стихали, а охламонский ветер дул
беспрерывно и мощно. Приятели учились в институтах, а я никак не мог себя найти,
прыгал с одной работы на другую — мне было все равно, что делать, лишь бы
платили деньги, но и с ними я расставался чересчур легко, попросту транжирил
направо и налево; короче, бездумно проводил время, а точнее — гробил бесценные
годы, как нельзя лучше оправдывая свою фамилию Могильнов. Кстати, только в этом,
во всем остальном фамилия мне совершенно не подходила. К примеру, когда мы
играли в волейбол, приятели кричали:
— Могила, бей!
Я прыгал над сеткой, зрители замирали в ожидании убийственного удара, а я или
срезал мяч в аут, или вообще по нему не попадал. Другие непосвященные, услышав
столь редкое прозвище, думали, что мое слово — могила, между тем я был
несусветный болтун.
Временами охламонский ветер достигал ураганной силы и я совершал глупости
немалого порядка. Взять хотя бы увлечение фабричной девчонкой, той самой,
которая классифицировала мой ветер. И что я завелся, сам не знаю. Обыкновенная,
в общем-то, девчонка, каких полно. Ничего особенно в ней не было. Больше того,
она имела неважнецкий воинственный характер, любила командовать и говорила
как-то по-армейски: вместо “послушай меня” — “посмотри на меня”. Настоящий
офицер в юбке! Частенько шпыняла меня за каждый промах, говорила, что мой ветер
вырвался наружу, что я и внешне похож на охламона и что это сходство с каждым
днем увеличивается.
Вначале я в себе ничего подобного не замечал. По моим понятиям, охламоном
являлся непутевый, безалаберный парень, а я все-таки кое-где работал, кое-что
делал, кое-каким спортом занимался. Что она имела в виду, трудно сказать, может,
не знала значение этого слова, может, просто таким образом подогревала мои
чувства к себе. Так или иначе, но она заронила в меня зерна сомнения —
посматривая в зеркало, я и в самом деле стал находить у себя какие-то
охламонские черты.
Она была старше меня на два года, у себя на фабрике считалась “лидером”, и
потому сразу захватила инициативу в наших отношениях. И объявила мне войну —
решила меня переделать; она наступала, а я оборонялся. Ясное дело, были и
перемирия, не без этого, но в основном шла война, и она постоянно побеждала, то
есть я все делал, как она говорила, и ходил за ней, будто пленный, которого
ведут в рабство.
А уж сколько я поджидал ее после работы, и говорить стыдно. Все лето, словно в
полусне, проторчал у фабрики, в общей сложности часов триста, не меньше. За это
время мог бы осилить не одно собрание сочинений или выучить какой-нибудь язык.
Где там! Стоял на вахте, как часовой.
Ради этой девчонки, я забросил очередную работу и в сентябре, когда она пошла в
отпуск, в моей голове подул ветер странствий, я предложил ей махнуть на неделю в
Крым. До этого и она и я видели море только на картинах, а о некоторой экзотике,
вроде магнолий, инжира и вовсе не слышали. Денег у нас было в обрез, но зато мы
имели палатку, а палатка — лучшее жилье для странствующей молодежи. Всякие дачи
привязывают к месту, а палатку ставишь, где вздумается, хоть в парке на газоне.
Где понравилось, там и ставишь. И ни от кого не зависишь, и все вокруг твое:
деревья, часть пляжа, скала. Надоел пейзаж, находишь другой.
В те времена, когда мы отправились в Крым, палатки разрешалось ставить по всему
побережью. Конечно, пограничникам, как всегда, всюду мерещились шпионы, но они
еще отличали неорганизованных туристов от иностранцев. А милиция еще занималась
своим непосредственным делом — ловила преступников, а не штрафовала за отдых без
прописки и не измывалась над теми, кто носил шорты, бикини — что стала делать,
когда поняла, что с преступностью ей не справиться. В общем, палатки разбивались
в пограничной зоне, и были даже целые палаточные городки с “кухнями” и
“клубами”, где по вечерам играли на гитарах и пели. Эти городки существенно
отличались от таборов “хиппи” и стоянок автотуристов, которые появились позднее.
В таборах тусовались бездельники всех мастей, из тех, кто выражает протест всему
и вся, но, само собой, разрушать легче, чем создавать. “Хиппи” жили “отвязанно”
(по их понятиям — свободно), но опять-таки свобода-то нужна для созидания, а не
для праздного безделья. К тому же, эти компании “баловались травками”, чтоб
забыться, а это уже вырождение чистой воды.
Автотуристы, понятно, представляли зажиточный класс (по нашим меркам) и
разговоры в этом клане велись, тоже понятно какие, — “эта машина лучше, та
хуже”, “здесь дороже, там дешевле”. У этих людей жизнь шла по накатанному пути.
А в первых палаточных городках обитали студенты романтики; они жили будущим, но
и находили радость в настоящем. Скажу больше — они были заражены безмерной
радостью, и с утра, как просыпались, всем желали радости, потому и общение между
ними происходило совсем на другом уровне — радостном. К студентам примыкала
рабочая молодежь, свободные художники и прочие группы из числа малоимущих.
Но я забежал вперед — все ветер куда-то уносит. (Теперь в моей, уже старческой,
голове другой ветер — ветер, который возвращает прошлое. Посещают голову и еще
кое-какие ветры — сомнений, недовольства собой — опасные ветры, они выветривают
все стоящие мысли, которые и без того приходят крайне редко. После этих ветров
появляются головные боли. А когда дует ветер из прошлого, передо мной встает
беспечная юность, и все, что в ней было, кажется не таким уж плохим. Но,
конечно, этот ветер имеет печальную окраску).
Начну с ночного поезда, на который мы достали билеты, поскольку с него и
начались наши приключения, вернее, мои приключения. Как только разложили вещи,
приятельница сразу прошествовала в конец вагона и уселась играть в карты с
какой-то компанией. Она называла себя “азартным игроком в дурака”. Еще она
любила солдатские анекдоты и была помешана на курсантах военных училищ. В то
лето оба ее курсанта (она встречалась одновременно с двумя) были на сборах, и я
как бы заполнял вакуум. Кстати, один из курсантов должен был стать моряком, а
другой летчиком, и она никак не могла решить, за кого выходить замуж. Перед
отъездом на юг, призналась мне:
— Прям разрываюсь. Костик-моряк красивый до жути и форма у него клевая, но,
посмотри на меня, он все время несет чепуху. А Юрик-летчик от меня без ума, но
его зашлют на Камчатку. Что ж, и мне там маршировать?! Очень надо! Прям
разрываюсь. Ты как поступил бы на моем месте?
Отношения со мной были для нее полигоном, где она отрабатывала тактические ходы.
Сейчас-то я нашелся бы, что ответить на ее безобразный вопрос. Например: “Ты
правильно сделала, что выбрала третьего, гражданского” (имея в виду себя). Но
тогда хлопал ушами и сильно ревновал ее. Сказать, что она была легкомысленная,
было бы поспешно, скорее, она не могла решить, что лучше: море или небо?
После ее признания я, наконец, понял, почему она считала меня охламоном — во мне
ничего не было военного: спина не прямая, походка не твердая, аккуратности
никакой, в голове не четкие мысли, а ветер. И, вдобавок, впереди — не звезды на
погонах, не море и не небо, а отсутствие и самих погон, и безрадостная суша,
какая-то голая степь.
Но я отвлекся. Опять ветер виноват — заносит в сторону, и все тут. Вернусь в
вагон.
Так вот, пока моя подружка резалась в карты, а я рассматривал пригороды за
окном; на одной из станций в вагон ввалился рыжий парень с теодолитом, присел
рядом со мной и сразу:
— Москвич? Ты как, насчет спиртяшки? Со случайным попутчиком выпить и
потрепаться лучше всего. Сейчас будет остановка, сбегай, приобрети закус, а я
пока стрельну у проводника стаканы.
Несмотря на позднее время и усталость, ветер в моей голове не стихал и я тут же
согласился; как только поезд притормозил, выскочил из вагона и оказался на
полутемной платформе с двумя киосками, из одного сочился тусклый свет.
— Есть бутерброды? — спросил я у сонной киоскерши.
— Только ливерная колбаса. Могу дать хлеба.
— Отлично. Хлеба и немного колбасы.
— Сколько метров?
Заметив, что я не владею ситуацией, киоскерша пояснила:
— У нас она на метры.
— Ну, метр.
Киоскерша отмерила линейкой серую жирную кишку, свернула, точно кабель, и
протянула мне.
— Собачья радость отличный закус, — сказал парень, когда я появился в вагоне. —
Я здесь делал съемку на спиртовом заводе. Их начальник говорит: “Канистру
прихватил?”. “Нет”, — говорю. “Эх, ты, олух!” — говорит, и напузырил мне в
камеры.
Парень расстегнул куртку — он был опоясан велосипедными камерами. На одной
открутил ниппель и налил в стаканы спирт.
— Чистоган, конечно? — обратился ко мне.
Я кивнул, чтобы поддержать марку москвича.
— Со случайным попутчиком выпить и потрепаться лучше всего, — парень вернулся к
началу разговора. — Выговорился и, может, больше и не увидишься. Ну, бывай!
Мы выпили и я сразу опьянел. Ветер в голове стих, но появился густой туман;
пытаюсь что-то сказать, но получается бессвязный набор звуков.
— Хм, слабенькие вы, москвичи, — усмехнулся парень и нацедил себе еще
полстакана.
Дальше он рассказывал что-то захватывающее, где побывал, чего насмотрелся —
кажется, вся его жизнь была на колесах. Я ничего не запомнил — туман поглощал
все звуки. И не помню, где он сошел с поезда, помню — исчез в темноте, так же
внезапно, как и появился.
Наутро меня мучила жажда, но стоило выпить воды, как снова становился пьяным,
хоть выжми, снова в голове появлялся туман.
— Посмотри на меня, — сказала приятельница. — Ты бесхарактерный размазня. Кто
тебя на что подобьет, на то ты и идешь, — она презрительно хмыкнула, давая
понять, что накануне мое охламонство проявилось во всем блеске. — Еще раз
напьешься, я исчезаю. Только меня и видели! Очень надо! Отдохну одна в сто раз
лучше, — из ее рта вылетали слова, которые мне показались пулями из чапаевского
пулемета; этот обстрел моментально разогнал мой хмельной туман.
Поезд прибыл в Симферополь к вечеру и мы сразу же сели в автобус на Старый Крым
— своего рода перевалочный пункт, откуда начинались маршруты в разные концы
побережья. Когда добрались до поселка, солнце опустилось за горы, но на улицах
стоял сильный жар; из садов текли терпкие запахи абрикосов и слив, и повсюду
гуляли парочки.
Мы разбили палатку на окраине среди подсолнухов, и, после долгой тряски в
поезде, отлично выспались, причем перед тем, как укладываться, полузгали семечки
и приятельница сказала миротворческим голосом:
— С палаткой ты здорово придумал. Никого не надо упрашивать, чтоб пустили
переночевать.
Палатка явно напоминала ей армейскую жизнь; в ее глазах появился манящий блеск.
Опуская подробности, скажу — в ту ночь я засыпал как бы под звуки военного
оркестра, только иногда вздрагивал, когда приятельница, отвечая на мои объятия,
называла меня то “Костиком”, то “Юриком”.
Утром впервые за все лето в моей голове не витал ветер; голова была легкой, как
одуванчик, и в ней появились легкие мысли — я смотрел, как приятельница
одевается, прихорашивается и вдруг подумал: “А не пожениться ли нам?”. Но когда
я высказал свои мысли вслух, от приятельницы последовал взрыв смеха. Мои легкие
мысли вызвали у нее тяжелый приступ смеха. Отсмеявшись, она выпалила, как из
пушки:
— Еще чего! Посмотри на меня, мы будем жить в палатке, да? И щелкать семечки! Ну
скажешь тоже! Твое охламонство растет как на дрожжах. Ладно, замнем для ясности.
Собирай палатку и барахло!
Вот так, по-солдатски, она и оглушила меня.
Бывалые туристы посоветовали нам махнуть в Новый Свет, сказали “там золотой
песок”. Туда мы и прикатили с первым автобусом, и, не заходя в палаточный
городок, который находился в полукилометре, первым делом сделали заплыв до
буйка, а когда вышли из воды, на пляже полным ходом шли приготовления к съемкам
какого-то фильма; под солнцезащитным навесом уже вовсю пестрел, оголенный до
предела, киношный люд. Чтобы просто поглазеть, мы подошли к съемочной группе
вплотную и очутились в гуще местных мальчишек. Подстрекаемые любопытством,
сорванцы носились взад-вперед — были на подхвате, что-то приносили,
поддерживали, устраивали обменный фонд: за ягоды шелковицы получали значки,
открытки.
Мы не успели разглядеть актеров, узнать, что за фильм, как к нам бросилась
женщина с мегафоном; на ее лице сверкала застывшая стандартная улыбка, за
которой явно ничего не стояло.
— Я режиссер. Прошу вас. У нас не хватает массовки. Всего один час. Максимум
два. И заработаете по пять рублей, и вообще. Не заставляйте себя упрашивать.
Танцевать умеете?
Она слишком настаивала, слишком была настырной, и это вызывало подозрение. Я
раскрыл рот, чтобы отказаться, но меня опередила приятельница.
— Умеем!
— Не умею, — сказал я, подтверждая свое охламонство не только в глазах подружки,
но и режиссера.
— Совсем не умеете? — продолжая улыбаться, женщина просверлила меня взглядом, в
котором была надежда на легкое охламонство, но после моего твердого кивка,
поняла, что мой недостаток достаточно глубок.
— Мужчина должен все уметь, — с упреком сказала она и, не меняя улыбчивой
гримасы, добавила: — Хорошо! Присаживайтесь вон на ту лавку, к той яркой
девушке, как бы развлекайте ее, легко, непринужденно. А вы туда, в пару тому
танцору…
Режиссерша подтолкнула приятельницу к парню в костюме оливкового цвета и
закричала в мегафон на весь пляж:
— Все по местам! Приготовились! Начали!
— Классная тетка! — бросила мне приятельница, направляясь к парню.
Два часа делали дубли, я добросовестно развлекал свою партнершу, нестерпимо
яркую девицу, даже несколько раз обнял ее и, по моим подсчетам, заработал никак
не меньше десятки, но мои старания оказались напрасными — этюд режиссерше не
понравился и она, с неизменной улыбкой, распорядилась его вырезать. А
приятельница танцевала так горячо, так висла на парне в оливковом костюме, что и
сама стала похожа на сияющую оливку. И вошла в историю; ее можно увидеть на
экране — какая-то лента Ялтинской киностудии; приятельница таскала на нее всех
знакомых. Но это было позднее, а в те дни вирус киномании крепко засел в ней —
она настояла, чтобы мы разбили палатку рядом с пляжем и ежедневно бегала на
съемки, даже забывала про море и обед. И я, как дурак, таскался за ней и злился
от ее насыщенного отдыха, и от своего охламонского прозябания. Хорошо, что через
три дня съемки закончились и мы перебрались в палаточный городок.
Самым необычным в Новом Свете было то, что на пляже все три дня сверкало солнце,
а рядом, в горах, висели тучи и шли дожди.
Ну, о палаточном городке я уже рассказал; добавлю только несколько установленных
там правил. Во-первых, там все считалось общим, все лежало в общем котле. Часто
к палаткам прикалывались записки: “Мы уехали в Ялту. Консервы в рюкзаке.
Надувные матрацы, ласты, маски под тентом”. Второй неписаный закон обязывал
научить ближнего тому, что умеешь сам, и вообще, прежде делать для других, а
потом уж думать о себе.
По утрам все население городка оправлялось в горы — всем скопом подрабатывали на
виноградниках; днем купались, загорали, устраивали волейбольные и шахматные
баталии, хлопотали на “кухне” в преддверии вечернего торжества, а они
происходили ежедневно (чей-то день рождения, рекордный заплыв, пойманная рыба,
написанная картина). События отмечались в “клубе” — гигантской палатке, под
дешевое вино, гитары и песни. Некоторые молодые люди (особо общительные)
веселились в “клубе” далеко за полночь и спали вповалку, без всяких сексуальных
поползновений. Именно там, в городке, я понял, что общность, единение — великая
вещь, что в общении люди помогают друг другу развиться, найти себя, как бы
подпитывают своей энергией, и сделал обратный вывод — разобщенность,
индивидуализм ведут к обеднению личности.
Приятельнице понравилось в городке, хотя она и заметила, что в нем “не очень
строгий и четкий быт”, что на съемках все “более организованно и режиссер
классная тетка”. Вероятно, она хотела, чтобы в городке все ходили строевым шагом
под барабанный бой и кто-то возглавлял туристов, вроде громогласной режиссерши.
Возможно, она и себя представляла в этой роли, но палаточный городок не фабрика,
и в нем ей было трудно выделиться.
Ну а я, нет чтобы обратить внимание на других туристок (кстати, там были целые
палатки красивых, веселых студенток), я, простофиля, по-прежнему пялился на нее
и ходил за ней, точно пес на поводке, и смотрел ей в рот, ожидая приказаний. Вот
так, хотя на юге и ветра в голове вроде не было. Если это называется любовью, то
пропади пропадом такая слепая глупость. В этом плане я, действительно, был
охламоном. Здесь приятельница абсолютно права.
Как и во время съемок, три дня в городке нещадно палило солнце, а совсем рядом,
в двух-трех километрах, вершины гор как зацепили тучи, так и не отпускали, и
там, в горах, шли дожди. Такое соседство соответствовало моему настроению — во
мне была сложная комбинация чувств, какое-то весело-грустное состояние. Не как
обычно бывает: то весело, то грустно, а одновременно и весело и грустновато.
Весело — от беспечного отдыха, грустновато — от того, что все вот-вот кончится,
мы вернемся в Москву, где приятельницу встретят красавчик Костик и доблестный
Юрик, а меня ждет полная неизвестность.
В день отъезда с утра мы наплавались до икоты, накидали в море монет, чтобы в
будущем вернуться, собрали палатку, последний раз обошли городок, место съемок —
хотели все запомнить, со всем попрощаться, потом подошли к автобусной остановке
и стали отсчитывать время до открытия кассы.
Нам не повезло. Когда касса открылась, выяснилось, что билеты на Феодосию
распроданы еще накануне (в палаточном городке нам сказали, что из Феодосии ехать
на Москву проще и дешевле). В самом деле, к приходу автобуса, на стоянку
набилась толпа местных жителей с детьми и корзинами.
— Пойдем на своих двоих, попутная машина подбросит, — скомандовала приятельница
и бодро вступила на шоссе.
С опущенной головой я поплелся за ней и со стороны, наверняка, выглядел
оруженосцем своей боевой подруги. Я догадывался — ей уже не терпится вернуться в
Москву (весь отпуск она разбила на три части и каждому поклоннику выделила по
неделе. Я свою получил, и она уже вся была там, где ее ждал Костик или Юрик, не
знаю, кто был на очереди).
Начинались горы и дорога пошла на подъем, но приятельница топала довольно резво,
я еле за ней поспевал и все оглядывался — не покажется ли попутная машина,
желательно легковая. Но машин не было. А вот тучи, висевшие над горами,
приближались прямо на глазах и темнело с невероятной скоростью. Вскоре воздух
разорвали сполохи молний, грохнуло, как из гаубицы и сверху хлынуло. Мы попали в
сильнейшую грозу.
Несколько секунд я соображал, как действовать дальше.
— Доставай палатку! — приятельница кинула на меня суровый командирский взгляд.
Мы прыгнули в кювет, накрылись палаткой, но не натянутая, она сразу потекла,
словно дырявый зонт.
— Дура, что согласилась на эту Феодосию, — хмуро проговорила приятельница,
смахивая с лица струи воды. — Посмотри на меня, надо было взять билеты на
Симферополь. Как ехали сюда, так и вернулись бы. Чего выдумал?! Весь отдых
насмарку.
Дальше она стала развивать тему моего охламонства, в том смысле, что оно
достигло крайней степени, и мой ветер пронзил ее до печенок, что я вообще
пустозвонский ветряк. Короче, повела войну на мое полное уничтожение. Ее слова
усиливала канонада грома. Я что-то говорил в свою защиту, в том смысле, что,
несмотря на охламонство, я правдивый и честный, и, между прочим, добрый;
упомянул и о своей порядочности — что всегда встречаюсь с одной девчонкой, а не
как некоторые, сразу с двумя курсантами. А что касается ветра, то было бы
неплохо, если бы он прямо сейчас унес меня отсюда к чертям собачьим. Я говорил
долго, мне было трудно остановиться. Наболело. Да, и я прекрасно знал, что с
окончанием отдыха, закончатся и наши отношения. Во всяком случае долго не
увидимся, пока она не нагуляется с Костиком и Юриком.
В момент нашей перепалки, послышалось ржанье, крики, ругань. Я вылез узнать, в
чем дело. За уступом горы открылась та еще картина! На краю оврага лежала
запряженная лошадь, опрокинутая телега и груда ящиков с битыми бутылками.
— Испугалась молнии! Шарахнулась, мать ее так! Убыток! — стараясь перекричать
шум ливня, объяснил возница.
Я помог ему распрячь лошадь, которая, тут же вскочила на ноги. Потом мы ставили
телегу, грузили сохранившиеся ящики. Возница был в плаще, а я промок до нитки,
весь извозился в глине, но, как бы в награду за мой благородный поступок, ливень
немного ослабел, а главное, со стороны Нового Света показался “газик”.
Я подбежал к приятельнице (уже непримиримому противнику), объявил о машине,
начал сворачивать палатку; приятельница бросилась “голосовать”.
“Газик” притормозил, шофер — молодой, розовощекий солдат, открыл дверь и кивнул
на заднее сиденье. Парень в форме привел приятельницу в радостное волнение.
Забыв о моем существовании (а может нарочно, чтобы побольше мне насолить), она
стала рассказывать о своих съемках. Тараторила без умолку полчаса, пока впереди
не показался небольшой перевал.
— Эх, проскочить бы! — вздохнул солдат.
Дальше он осторожно вел машину, объезжал оползни и завалы камней. Приятельница,
затаив дыхание, восхищалась его мастерством, а я посматривал вниз, на крутые
склоны и ждал, когда мы туда свалимся.
Ближе к Феодосии ливень прекратился, но в городе нас поджидало жуткое
наводнение, которого, как мы узнали позднее, не помнили даже старики. Мы не
ехали, а плыли по затопленным улицам. А вода все прибывала. Мутные глинистые
потоки несли смытые заборы, ветви деревьев. На привокзальных улицах уровень воды
доходил до первых этажей; там уже виднелись крыши затопленных легковушек.
— Здесь повыше, — буркнул солдат и свернул в проулок, но тут же мы почувствовали
под ногами течь.
Через минуту мотор заглох и вода хлынула в кабину; когда она дошла до сидений,
мы вылезли и очутились по пояс в воде.
— Вокзал там, — солдат показал в сторону широкой улицы, где крутились обширные
водовороты. — Я пережду здесь. Позвоню, чтоб прислали “амфибию”, — он двинул к
ближайшему подъезду.
Приятельница чуть не поплыла за ним, но, видимо, вспомнила про Костика и Юрика,
и направилась к улице-реке, а мне крикнула приказным тоном:
— Иди за мной и смотри на меня!
Я пошел за ней, как ординарец, готовый в любую минуту прийти на помощь, хотя
втайне и не возражал бы, если бы она захлебнулась. С балконов нам кричали:
— Возьмите правее! Возьмите левее! Там яма!
...Вода стала спадать, и когда мы добрели до вокзала, на улице уже лежал только
толстый слой глины и на домах, на уровне первых этажей, висела желтая пена и
древесная труха.
Грязные, измученные, вошли в здание вокзала. За билетами очереди не было, но
поезд отходил лишь на следующий день. И тут я вспомнил, что в палаточном городке
говорили о турбазе в Феодосии.
Турбаза представляла нечто среднее между пионерским лагерем и Парком культуры и
отдыха. Директору турбазы приятельница описала наше бедственное положение.
— ...Понимаете, началась гроза, мы попали под камнепад, чуть не убило. Потом в
наводнение, чуть не утонули...
Директор был явно выдающийся человек, то есть смотрел на мир широко и все
схватывал на лету.
— Главное, создать впечатление, и сразу все ясно, как в солнечный день, — сказал
он. — Вам нужен кратковременный отдых, чтобы снять стресс, а путевки нет.
Поможем, при условии — в нашем Отечестве без условий нельзя. Так вот, при
условии, что сдадите паспорта. Завтра придет кассир, все оформит.
Как все выдающиеся люди, директор, кроме широты взглядов, обладал широкими
жестами. Он размашисто прошелся по турбазе и выделил нам огромную шестиместную
палатку с настилом и столом, на котором стояло зеркало, утюг и графин.
Приятельница сразу повеселела и лихорадочно принялась наводить марафет.
Остаток дня мы провели в кафе напротив турбазы. Туда, в кафе, пришло страшное
известие о том, что с перевала сползли грузовик и рейсовый автобус из Нового
Света, на который мы не достали билеты. Будто бы автобус перевернулся и
загорелся, и только одна женщина успела выбросить ребенка в окно. Но потом
появилась новая версия — автобус на самом только сполз в низину и никто не
пострадал.
Утром мы пришли в кабинет директора за паспортами, но ни его, ни кассира не
было.
— Еще не пришли, — сказала уборщица. — Проходите, не стесняйтесь. Садитесь в
кресла, ждите.
Я сел за стол директора, начал чертить на бумаге загогулины, приятельница
пристроилась на подоконнике около аккордеона. Внезапно в помещение ворвалась
разъяренная толпа туристов.
— Сидите, бездельничаете, а в путевках написано: “походы, танцы, игры!”. Где все
это?! Мы напишем куда следует!..
Я смекнул, что нас приняли за работников турбазы и, черт меня дернул, подыграть.
— Тише товарищи! Вот товарищ Сидорова, наш массовик-затейник, — я показал на
приятельницу, — она вам сейчас сыграет на аккордеоне, — я чуть не добавил: “За
пять рублей”, но вовремя спохватился — нас запросто могли отлупить.
— Сделайте одолжение! — прищурившись, ледяным голосом произнес мужчина в
плетеной шляпе. — Привыкли здесь ничего не делать, неизвестно за что деньги
получать!
— Вас бы к нам, в Москву! — зло сказала женщина в сарафане.
— Куда им! Там ведь работать надо! — стиснув зубы, проговорила девица, стоявшая
впереди всех. Она была особенно агрессивно настроена, прямо сжимала кулаки.
От расправы нас спасло появление директора; он сразу все схватил на лету и
подмигнул нам:
— Вы создали отличное впечатление.
Но и когда мы получили паспорта и направились к выходу, туристы все не верили,
что мы такие же, как они, даже несчастнее, поскольку не имели постоянного
приюта; вслед нам неслись проклятия — только что камни не летели. Но
приятельница неожиданно оценила мою смешную выходку.
— Ты классно шутишь, — сказала. — Я люблю острые ощущения.
Мы отбыли из Феодосии днем и до вечера пересекли весь степной Крым, и въехали в
среднюю полосу; за окном на смену зеленым деревьям появились желтые. Всего за
несколько часов мы очутились в новой среде.
— Умора! Недавно купались, жарились на пляже и уже все далеко, — с грустью
сказала приятельница, и вдруг ни с того ни с сего чмокнула меня в щеку.
Я до конца не понял ее порыв. Наверно, она давала понять, что война между нами
окончена и ей не нужна моя капитуляция, она готова заключить договор о мире и
дружбе, но, конечно, без всякой любви.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
