ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
Рассказы
Я ПРОСТО НЕ МОГУ ЖИТЬ БЕЗ ТЕБЯ
Если бы все неблаговидные поступки ждала расплата, если бы
все проклятия, которые посылают истерзанные души, достигали цели и свершалось
возмездие, было бы куда меньше грешников. Быть может, на небесах и существует
Великий Суд и грешники получают свое, но на земле, к сожалению, это случается не
часто. Иначе как объяснить, что масса подлецов, принесших многим горе и
страданье, прожили отпущенное им время припеваючи, купались в счастье до самой
смерти?! Дай бог, конечно, чтобы они в аду жарились на сковороде, но хотелось
бы, не ради мести, а в назидание другим, и на земле увидеть их наказанье или
хотя бы услышать от них покаяние в содеянном. Но все же я знал несколько
случаев, когда кое-кого при жизни, прилюдно, настигла кара. В первом случае,
правда, всего лишь за порок — невероятную жадность.
В юности я снимал комнату на окраине, где было множество частных домов, среди
которых выделялся особняк юриста пенсионера, известного богача и скряги. Этот
юрист, плоский, долговязый тип с хищной физиономией, в свое время занимался
бракоразводными процессами актеров и за долгую практику скопил приличное
состояние. У него имелось немало серебра, драгоценных камней, но больше всего
хрусталя — целая коллекция хрустальной посуды, а над столом висела гигантская
хрустальная люстра из плафонов-тюльпанов. Отягощенный, скованный богатством,
юрист жил неинтересно и замкнуто; ежедневно скрупулезно перебирал сокровища, все
что-то подсчитывал, прикидывал, а для чего это делал, было непонятно —
наследников у него не было и возраст уже поджимал. Он славился скупостью:
никогда не одалживал деньги бедствующим соседям; даже в праздники, когда
собирали деньги на подарки почтальону и дворнику, словно в насмешку, выделял
сорок копеек. Но однажды, во время тяжелой болезни, сказал врачу:
— Если выздоровлю, устрою пирушку для всех соседей.
Он выздоровел и сдержал слово — видимо, впервые подумал о памяти, которую
оставит после себя.
На том застолье побывал и я. Нельзя сказать, что юрист раскошелился — его
пирушка выглядела обычным празднеством у людей среднего достатка. Вдобавок, мы
пили из обычных стаканов и пользовались алюминиевыми вилками, несмотря на то,
что в серванте красовалась батарея хрустальных фужеров и великое множество вилок
из мельхиора и серебра. Единственно, чем отличался званный ужин — на стене вдоль
стола висело огромное зер-кало, в котором бутылки и закуски отражались,
множились и производили впечатление стола, ломящегося от яств.
В середине торжества, немного захмелев, хозяин решил сделать широкий жест и под
бутылку шампанского достал фужеры. Шампанское решил открыть один из гостей —
ближайший сосед юриста, какой-то работяга — то ли плотник, то ли слесарь,
добродушный мужик могучего телосложения, с огромными, мозолистыми лапищами, по
прозвищу Самосвал. Самосвал возился с бутылкой минут двадцать, но так и не
открыл — привык открывать только водку и пиво, а не изысканные напитки. Больше
того, корячась с бутылкой, он умудрился задеть локтем хрустальный фужер и тот
разлетелся вдребезги. Хозяин, до этого более-менее веселый, моментально
помрачнел и обрушил на несчастного Самосвала поток ругани. Все притихли,
осмысливая происходящее, кое-кто, поглядывая на дверь, приподнялся из-за стола.
Хозяин выхватил шампанское у Самосвала, резко раскачал пробку и она легко
поползла наверх. Все замерли в ожидании хлопка. Но хозяин не учел одну
существенную деталь — тиская бутылку, работяга своими лапищами изрядно взболтал
и нагрел ее. Пробка вылетела точно снаряд и на гостей хлынула струя, посланная,
казалось, из брандспойта.
Но самое страшное произошло через несколько секунд, после того, как пробка
ударила в люстру: хрустальный исполин закачался и вдруг оглушительно рухнул,
засыпав стол осколками. Гости бросились от стола и настолько оцепенели от
случившегося, что дали возможность некоторым уцелевшим хрустальным тюльпанам
спокойно скатиться со стола и на полу завершить свое существование. Хозяин в
полуобморочном состоянии опустился в кресло, а мы, его гости, осторожно ступая
по драгоценным осколкам, на-правились к двери.
Второй случай более поучителен. В двадцать семь лет, после развода с женой, у
меня появилась уйма свободного времени и после работы я не вылезал из кафе в
Южном порту, благо работал поблизости. Вдобавок, там, в порту, у меня появился
приятель со схожей с моей беспощадной судьбой. Его звали Виктор; он работал
машинистом на маневровом локомотиве. Виктор развелся на год раньше меня и уже
несколько залечил душевную рану.
— Моя жена была не женщина, а черноглазая бестия. Пантера, замаскированная под
плюшевую кошку. Только и зыркала на мужиков. Всегда! — рассказывал Виктор. — И
много из себя строила, а меня унижала. То, видишь ли, от меня несет соляркой, то
вид не тот... затюкала. А сама на мужиков так и зыркала... Надоели ее причуды.
Короче, я сказал себе: “Витюня, всегда! Надо давать тягу!”... Теперь живу как
надо. Всегда!
“Всегда” было любимым словом Виктора; с разными оттенками, он выражал им
абсолютно все.
В кафе мы с Виктором потягивали пиво, вели долгие беседы; прощаясь, я говорил:
— До завтра, Вить!
— Всегда! — бросал мой неунывающий приятель.
Собственно, о Викторе — это предисловие, а история произошла с одним из
завсегдатаев кафе. Иногда в том кафе рабочие и железнодорожники устраивали
соревнование: кто больше выпьет пива за один присест. Судьей на этих
соревнованиях неизменно выступал Матвей, вечно безденежный, придурковатый
мужичок, у которого все ощущения были недоразвиты. Среди пивных людей он
пользовался некоторой известностью — мог залпом выпить стакан спирта “с
огоньком” — этот трюк он частенько устраивал, есте-ственно, когда подносили.
Впрочем, у него было еще одно достоинство — он имел историческую память — помнил
все довоенные цены крепких напитков. Но как судья Матвей выступал добросовестно
и беспристрастно, хотя победитель и без него был ясен — если кто-то один
восседал за столом как огурчик, а его соперники падали со стульев.
Матвей работал стрелочником на железнодорожной ветке порта, собирал “стеклянную
тару” в кустах “на опохмелку”, воровал цветы на кладбище для продажи, при случае
мог заняться и другим “мелким бизнесом”. Он был прописан в общежитии, но жил у
одной широкобедрой упаковщицы. Время от времени он появлялся в общаге и со
злостью швырял чемодан в комнату.
— Что выгнала тебя красотка? — усмехались его дружки.
— А то! — мрачно бросал Матвей, но через несколько дней снова упаковывал
чемодан.
— Помирились? — интересовались дружки.
— А то! — скалился Матвей.
“А то” он лепил в каждой фразе, к месту и не к месту, и в отличие от
многозвучного “всегда” Виктора, лепил с одной и той же интонацией, без всяких
вариаций.
С получки, перед тем как идти в кафе на пивное соревнование, железнодорожники
устраивали соревнование “на профессионализм”: на ветку лоб в лоб подгоняли два
маневровых локомотива и по сигналу Матвея — он и там судил и считал это
соревнование главным событием в жизни района — начинали толкать друг друга;
побеждал локомотив, который продвигался вперед на метр. Как правило,
соревнование выигрывал Виктор со своим помощником — восемнадцатилетним
пареньком, за что оба с гордостью носили прозвища Головастых.
Однажды на этих соревнованиях Матвей проштрафился: вначале дал победу Виктору,
потом объявил, что его локомотив начал “давить” раньше его сигнала, а под конец
вообще брякнул чушь — будто Головастые сыпят под свои колеса песок (я же говорю,
у него мозги были набекрень). Головастые, честные мастера своего дела,
возмутились; младший заявил, что Матвею “пора в отставку”, а Виктор, обращаясь к
Матвею, отчеканил:
— Тебя занесло. Больше не суди. Всегда! Так что, бывай!
Матвей оскорбился не на шутку; с горя крепко напился и в общаге учинил “мелкое
хулиганство” — разбил оконную раму. К полуночи его “мелкое хулиганство”
переросло в большое — о нем рабочие “железки” узнали на следующее утро, когда
Матвей явился на работу... в форме майора артиллериста.
— А то! — заносчиво крикнул новоиспеченный офицер.
Рабочие от неожиданности остолбенели. Все, кроме Виктора. Он подошел к “офицеру”
и заломил ему руку за спину:
— Пойдем в милицию!
— Как смеешь?! — заорал Матвей.
Оказалось, после мелкого хулиганства Матвей где-то увидел подгулявшего спящего
майора и “поменялся” с ним одеждой. Матвей получил десять суток, но на первой же
“принудительной работе” в припадке бешенства избил, а потом повесил на дереве
бездомного пса-подростка, которого местные алкаши нарекли Мускатом. Это был
добродушный кобелек дворняга, и для чего на нем выместил свою придурочную злость
Матвей, не поняли даже отпетые воры и портовые бродяги. Вечером того же дня
Матвей поплатился за свой садизм — его насмерть сбил грузовик скотовоз, и все
это восприняли без особого траура, чуть ли не как должное. Даже поминки устроили
слабые — молча опрокинули по стакану водки и все. Только Виктор сказал:
— Пусть, как говорится, земля ему будет пухом. Всегда!
Третий случай, с небольшой натяжкой, можно приплюсовать к первым двум; он
произошел с моим личным другом, художником Игорем, который занимал прочное место
одного из лучших живописцев, имел отличную жену и в материальном плане был
обеспечен как нельзя лучше. И вдруг, в сорок лет, в пик мастерства и семейного
благополучия, будучи с женой в Доме творчества “Дубулты”, потерял голову от
эстонки Ули. Бурный роман про-истекал на глазах всех обитателей пансионата и
доставил немало страданий жене Игоря и мужу Ули.
Они познакомились на этюдах (Ули тоже была художником). Внешне парочка выглядела
крайне необычно: Игорь — невысокий, плотный, лысеющий крепыш и Ули — почти
двухметровая, тонкая и пластичная, с зелеными глазами, с копной черных волос. Ко
всему, Игорь был выходцем из крестьян Новгородской области, а Ули — из
пуританской семьи каких-то шведских королей; ее отец был академик, мать —
профессор, и жили они чуть ли не в замке в центре Таллинна. Но, говорят,
крайности притягиваются — мой друг сошел с ума от Ули и она влюбилась в него без
памяти, как потом говорила, “с первого взгляда”.
Надо отметить, что тип женщин, вроде Ули, и раньше волновал Игоря; не случайно
на полотнах он изображал высоких темноволосых женщин с зелеными, прямо-таки
светящимися глазами — неких колдуний. (Его жена была среднего роста,
темноглазая, вполне приятной внешности и отличалась спокойствием и
благоразумием). Понятно, что Ули являлась голубой мечтой Игоря. И вот эта мечта
стала явью.
Все дни напролет они вдвоем пропадали на этюдах, вечера проводили в кафе, а
после его закрытия, гуляли вдоль моря — и все это делали открыто, безбоязненно,
без всяких благовидных предлогов, несмотря на бурные скандалы мужа Ули и тихую
раздраженность жены Игоря. Их чувства нарастали стремительно — уже через неделю,
вызывая кривотолки и пересуды, они, раскаленные от любви, ходили, взявшись за
руки, без умолку что-то пересказывали друг другу и смеялись по каждому пустяку.
Кончилось это тем, что у жены Игоря случилось нервное расстройство, она собрала
вещи и уехала в Москву, а муж Ули в глаза назвал жену “стервой на цыпочках” и
“монастырской блудницей”, а Игоря “мерзавцем”, и быть бы драке, если бы не Ули —
она встала между мужчинами и объявила мужу:
— Я люблю этого человека!
— Вот, что значит неповторимость каждого дня, — сказал мне Игорь по возвращении
в Москву. — Живешь, работаешь, к чему-то стремишься, а одна встреча, как комета,
ворвется в твою жизнь и все изменит. Мы с Улей договорились — подаем на разводы.
Через неделю она приедет... Каждый день звонит, “я просто не могу жить без
тебя”, — говорит... А как художник она сто очков вперед даст мне. И что странно,
берется за обыденные вещи и находит в них новые грани, новый смысл. Благодаря
ей, до меня дошла простая штука — обыденные вещи, житейские проблемы —
неисчерпаемы, бездонны, и чтобы их понять, каждый идет своей дорогой, пусть
извилистой, путаной, но при этом масса открытий, а ведь это немалая радость —
открывать то, чего не было до тебя... Ули обалденная. Увидишь — закачаешься!
Помнится, я еще усомнился:
— Ну уж! — и, корча из себя матерого волка, изрек: — Красота женщины не только
во внешности и всяких талантах, основная красота в легком характере, хорошем
настроении...
— Все это в ней есть, — твердо заявил мой друг.
Ули действительно была неотразима: редкой, исключительной красоты,
непринужденно-приветливая, она винтообразными движениями танцевала по мастерской
(они поселились в мастерской Игоря) и шутливо произносила с небольшим акцентом:
— Какие прекрасные старинные вещи! Какая прекрасная бытовая неустроенность! Я
здесь займусь домоводством!
Он подскакивала к Игорю, прижималась к нему всем телом.— Я просто не могу жить
без тебя! — и кивала на чемодан: — Это пока наше частичное объединение. Я
отправила сюда два контейнера вещей!
У нее был проникновенный голос; она говорила предельно искренне, без всякой позы
и кокетства, что свидетельствовало о внутренней гармонии и уверенности в себе.
Рядом с ней и Игорь преобразился: обычно замкнутый, весь в себе, теперь был —
сама раскованность, душа нараспашку. Их внешняя несхожесть особенно подчеркивала
индивидуальность каждого.
А в том, что у них общие взгляды на искусство, я убедился, когда они
рассматривали работы Игоря. Они понимали друг друга с полуслова, он начинал
фразу и тут же смолкал — дальше его мысль развивала она. В разговоре они многое
пропускали, до меня долетали только отдельные слова, но это доказывало — в
искусстве они полные единомышленники.
— Я сразу была очарована живописью Игоря, — откровенно призналась мне Ули. — В
Дубултах у многих получались скверные работы, они по натуре не художники —
пишут, но у них нет своего отношения к тому, что делают. У них не живопись, а
почеркуши. Не разберешь чья работа, если внизу нет фамилии... Изобразительная
манера не просто форма, это образ мышления... А у Игоря работы самобытные... Он
русский Ван Гог...
Все друзья Игоря были в восторге от Ули, все с нетерпением ждали их свадьбы, но
через неделю я заметил — Игорь внезапно вновь замкнулся в себе, на его лице
появилось выражение каких-то мучений.
— Не знаю, как жена будет без меня, — говорил мне. — Как-то все взбаламутилось в
моей жизни…
Он говорил расплывчато и я понял — он попросту трусит сделать последний шаг.
— О чем ты думал раньше? — сказал я.
— Ни о чем не думал. Потерял голову.
— А теперь поздно, поезд ушел. Замахнулся, так бей! — Я уже начинал возмущаться.
— Так-то так, но понимаешь, мы с женой прожили пятнадцать лет и вот так, все в
миг разорвать... Жена звонила, говорит — без меня не сможет, все простит... Она
вне себя, боюсь что-нибудь натворит... С Ули ведь — это вспышка, а как все будет
дальше? А с женой все прочно... Конечно, последние годы мы живем по привычке,
как брат с сестрой... Потом, понимаешь, там, у моря, все было романтично, а
здесь уже как-то не так... Я запутался в своих чувствах, не могу разобраться,
люблю ее или это просто сильное увлечение... Ули-то подала на развод. Для нее
это невероятный поступок... Перед ней я, конечно, буду выглядеть негодяем...
— Ты что, уже решил? — удивился я.
Игорь глубоко вздохнул.
— Не знаю, что и делать.
Ули почувствовала перемену в Игоре, ее взгляд стал тревожным, слова сбивчивы;
растерянность, гримасы боли то и дело появлялись на ее лице. Она нервничала,
выясняла причину подавленности своего избранника, взволнованно спрашивала:
— Я что-то делаю не так?
Он отнекивался, невнятно бурчал, что “злится на самого себя”. Она отчаянно
пыталась его взбодрить, но он мрачно сопел и ссылался на плохое самочувствие.
Наконец, Ули все поняла и ее самолюбие взяло верх над любовью. Она стойко
перенесла страшный удар.
— Ты поставил меня в унизительное положение, — сказала дрогнувшим голосом. — Я
уезжаю... Я знаю, в Таллинне надо мной все будут смеяться. Ну и пусть... Ты
поступил ужасно — не сдержал слово. Так не поступают благородные мужчины, — она
вымученно, горько улыбнулась, чтобы не разрыдаться.
Она уехала из Москвы, даже забыв про контейнеры с вещами.
— Вот квитанции на контейнеры, — сказал мне Игорь. — Съезди на вокзал, отправь
их обратно. Я сам не могу. Нет сил...
Я взял квитанции.
— Ты поступил подло, Игорь.
— Я знаю. Прости меня, если можешь...
Я-то простил, но судьба не простила.
Прежняя прочность в семье дала трещину. Жена не показывала вида, но про себя
запрезирала Игоря.
— Это было не увлечение, а предательство, — сказала как-то мне.
Друзья Игоря стали относиться к нему прохладно, а некоторые и
убийственно-насмешливо, известное дело — то, что люди прощают себе, не всегда
прощают другим. Собственно, и я простить-то Игоря простил, но перестал его
уважать.
И в быту у него все пошло наперекосяк: в квартире случился пожар, к счастью,
небольшой и его во время потушили, в мастерскую залезли бомжи и унесли несколько
ценных вещей. Но главное, прощальная горькая беспощадная улыбка Ули, как
заклятье, лишила Игоря покоя и душевного равновесия.
И уж совсем трагично сложился его дальнейший творческий путь: в нем началось
перерождение — он резко сдал как художник, от его самобытности ничего не
осталось.
— Во мне идет борьба, — оправдывался он. — Схватка с самим собой. Я что-то
потерял... что-то важное... свое восприятие жизни, что ли...
Вскоре он вообще забросил живопись, стал делать макеты журналов, писать
шрифты... Если и делал работу для души, то выходило что-то безликое, “почеркуши”,
как сказала бы Ули.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
