ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
Рассказы
ЖЕНЩИНА ИЗ ТАЙГИ
Р.Кучарьянцу
Она выглядела довольно привлекательно: высокая, с упругой фигурой; у нее были
гладкие черные волосы, тонкий нос и большие темные глаза. Держалась она
уверенно, но что-то в ее взгляде мне сразу показалось настороженным, какая-то
пугливость дикарки, что ли — она смотрела слишком серьезно, с неприкрытым
пытливым интересом.
Она села за стол и сразу уставилась на меня своими глазищами. Я даже заерзал на
стуле. Вокруг было полно свободных мест, но она подошла к моему столу.
— Свободно?
Спросила глуховатым голосом, поставила чашку с кофе, повесила сумку на спинку
стула и села.
Не знаю, что уж ей там во мне понравилось... Может, то, что я сосредоточенно
смотрел в свою чашку и думал о статье, которую нужно было срочно сделать. Меня
поджимали сроки, вот я и сидел в одиночестве и обдумывал статью, а она, наверно,
решила, что я вообще жутко деловой и положительный тип.
Некоторое время мы сидели молча, потом она — то ли самой себе, то ли чтобы
завести разговор — проговорила:
— Очень крепкий кофе, — сказала без всякой улыбки, с каким-то внутренним
напряжением.
— Хороший, — подтвердил я. Будущая статья из головы моментально вылетела, я
достал сигареты, предложил ей.
Но она качнула головой:
— Я не курю… И кофе не люблю… Жаль, здесь нельзя выпить чая... Там, откуда я
родом, все пьют чай... с брусничным вареньем.
Этим бесхитростным откровением она подчеркивала дистанцию между мной и ею, и мне
ничего не оставалось как спросить:
— Откуда же вы родом?
— Из Иркутской области.
Она была одета вполне современно, говорила по-московски, с “аканьем”, и трудно
было поверить, что передо мной провинциалка.
— Сибирячка, — заключил я. — А здесь давно?
— Приехала сдавать кандидатский минимум. Поступаю в заочную аспирантуру, а
закончила биофак в Иркутске.
— И в Москве впервые?
— Второй раз, — она размешала сахар в чашке, сделала маленький глоток и снова
посмотрела мне прямо в глаза. — А вы журналист?
— Да, — нарочито многозначительно и интригующе произнес я.
— И москвич?
Я кивнул.
— Я не смогла бы здесь жить, — она поджала губы. — Здесь суета и неразбериха, а
в спешке ничего дельного не делается... А что суетятся, непонятно, только
разбрасываются по мелочам. На работе-то канитель, а после работы собираются и
говорят о работе... И друг к другу относятся небрежно. А у нас там, на Ангаре,
тишина, густая мягкая трава и пряный воздух, около нашего дома лодка...
— У вас есть семья?
— Я живу с отцом и братьями. Они лучшие охотники в области. Я тоже отлично
стреляю... без промаха... Сейчас там талые воды и солнце яркое, жгучее...
Бывает, с неба сыплет прямо ледяной душ, и вода в Ангаре белая от ветра... А
здесь и весна какая-то вялая...
Все это она сказала с неподдельной искренностью, и я понял, что такая
естественность может быть только в значительном человеке. В ней, действительно,
угадывалась цельность натуры, какое-то величие. “Лесная дева, дочь природы”, —
подумал я и разулыбался.
— Чему вы усмехаетесь? — ее глаза недоверчиво сузились.
— Завидую вам, — сказал я, на самом деле подумав, что за свои сорок лет ни разу
не был в Сибири.
— В прошлый приезд я сидела в этом вашем кафе, насмотрелась на разных
насмешников из литературных компаний, артистической среды... А привези их к нам
в тайгу, они оказались бы слабаками...
— Я тоже один их них, — вставил я.
По-моему, она хотела сказать: “Вы, кажется, другой”, но осеклась и, помолчав,
продолжала:
— Их бы к моему отцу, он сделал бы из них настоящих мужчин... Хотя нет,
наверное, не сделал бы. Из кирпича масло не выжмешь и на голом месте ничего
стоящего не вырастет...
— Нет, все-таки сделал бы, — помолчав, добавила она. — Отец всесильный, он все
может.
— А настоящие мужчины это какие? — я приосанился и надулся, пытаясь внести в
беседу элемент игры, но она ответила серьезно:
— В которых есть стержень... Во взгляде готовность преодолеть трудности... Да, в
них сразу видно что-то особенное... С таким мужчиной не страшно оказаться на
необитаемом острове. Он построит дом, найдет пищу...
Она вновь пригубила кофе.
— И женщины здесь не такие… Наша женщина прежде думает о своем мужчине, а потом
уже о себе. А ваша москвичка вначале выяснит, как он относится к ней... Да что
там! Наши женщины ходят по углям! И я могу!..
— Ну уж не придумывайте.
— Я никогда не вру, — резко бросила она. — Мой отец тебя за такие слова...
Она сказала “тебя”, и я понял, как сильно задел ее достоинство.
— Я никогда никого не обманывала, — твердо заявила она. — И не прощу, если
обманут меня.
— Застрелите? — я все не терял надежды внести в разговор юмористические нотки,
но вновь потерпел поражение — она говорила то, что думала:
— Просто никогда не подам руки такому человеку.
“Как она не вжилась в городскую среду, ведь года четыре училась в Иркутске?” —
недоумевал я. Было похоже, что пребывание в городе еще явственней выявило ее
суть, ее определенность и самостоятельность, четче обозначило ее моральную
основу. Это не соответствовало привычным стандартам. Но, тем не менее, в центре
Москвы, в кафе, в одном из “злачных заведений”, как говорят мои приятели, передо
мной сидела мифическая Диана.
Успокоившись, она снова перешла на “вы” и без всякой манерности произнесла:
— Конечно, здесь много интересного: театры, музеи, но ведь в них вы, наверно,
редко ходите?
— Вообще не хожу.
— Ну вот, видите. А от ежедневной сутолоки можно сойти с ума... На природе —
совсем другое дело, там есть время поразмыслить, подумать о вечном, проникнуть в
таинство мироздания, передать свои наблюдения людям, которые придут за нами на
эту землю... В городе люди оторваны от земли, сами себе рубят голову... Конечно,
они живут в хороших условиях, но это приедается... Забивают добром квартиры, а
добро должно быть внутри нас. Все их добро преходящее, а знания неглубокие,
наносные... Сейчас полно таких преуспевающих. Надоели эти преуспевающие...
Познать себя, свою связь с остальным миром — вот что главное... У нас люди проще
и лучше. Они способны на жертвенность.
“Она права, — мелькнуло в голове. — Настоящие духовные ценности неизмеримо выше
разных знаний”.
Заметив, что я сник, она сменила тему:
— Поговорим о чем-нибудь другом. О чем вы пишите?!
— Сейчас надо написать статью об одном режиссере... — я начал рассказывать про
известного театрального деятеля, про его взгляды на искусство и на жизнь вообще.
Она внимательно слушала, наклонившись вперед и подперев щеки руками, потом,
когда я смолк, снова откинулась.
— А что такое искусство вообще? Для меня это память народа. Это прежде всего
ремесла. Приезжайте к нам, вы увидите таких мастеров! У них все подлинное,
достоверное. Вот о ком нужно писать... А в театре и в книгах много надуманного,
ради красивости. Конечно, там богатое воображение и все такое, но... хороших
писателей мало. Большинство все что-то выдумывают, какие-то сказки, — она
глубоко вздохнула, еще раз пригубила кофе и, как бы приняв допинг, с новой силой
обрушила на меня свой разрушительный настрой:
— Вы тоже преуспевающий?
— Ну, по нашим понятиям, я живу неплохо.
Она неопределенно хмыкнула, потом спросила, люблю ли я животных, умею ли бегать
на лыжах?.. Ее прямолинейные вопросы ставили меня в тупик. Казалось, я для нее
своеобразный стендовый образец, на котором она испытывает москвичей на
прочность. В конце концов меня заело, и я рассказал, что зимой каждое
воскресенье хожу на лыжах в парке рядом с домом, а летом отпуск провожу на реке
со своей собакой.
— У вас есть собака? — удивилась она, и я понял, что мы нащупали общую почву.
Мы проговорили часа три, не меньше. За это время я выпил несколько чашек кофе и
выкурил с десяток сигарет, но, видимо, произвел на нее впечатление — она
попросила проводить ее до общежития аспирантов и, прощаясь, придумала хороший
повод увидеться на следующий день.
— Я постараюсь уговорить вас съездить к нам, — сказала, протягивая узкую крепкую
ладонь. — К тому же, у меня здесь, в Москве, никого нет, а с вами можно
поговорить.
Весь следующий день я думал о ней. Статья о режиссере писалась плохо: набросал
какой-то сумбурный план, исчеркал пять страниц, потом прочитал — все коряво,
уровень школьного сочинения, не выше. Когда пришел в кафе, она уже была там,
ходила по холлу и рассматривала фотовыставку; увидев меня, пошла навстречу.
— Мы договорились в начале шестого, а сейчас уже около семи, — недовольно
выговорила она.
— По-моему, мы договорились от шести до семи, — начал оправдываться я.
— Нет, в начале седьмого. У тебя неряшливая память. У вас, — поправилась она.
— Ну, извините, — я примирительно взял ее за локоть, но она отдернула руку.
Только мы сели, как назло, подходит знакомый журналист, любитель посмаковать
анекдоты. Мы сели в углу, в укромном месте. Нет, на тебе — этот прилипала! И
главное, как нарочно, накануне ни с того ни с сего подумал о нем: “Что-то давно
его не видно”. И вот — пожалуйста! У меня всегда так: год не вижу человека,
стоит о нем вспомнить — на следующий день встречу как пить дать. Ну, этот
говорун, ясное дело, мимо не пройдет. Вот и на этот раз подскочил да еще
подсуропил:
— Ого! Привет! Ты, как всегда, с новой девушкой!
Этот тип, сколько ни встречал меня одного, делал вид, что не замечает, но увидит
с женщиной — сразу подкатит: “Привет! Как дела?”.
Но она, молодчина, сразу торопливо вмешалась:
— Извините, нам нужно поговорить.
Я взял себе кофе, ей — яблочный сок. Она, как и обещала, начала рассказывать о
себе, о своем таежном поселке, про деревья, прокаленные солнцем, про
труднопроходимые тропы и свежескошенные луга, про то, как она учительствует в
сельской школе, про своих братьев — “невозмутимых мужчин”, которые “никогда не
говорят обиняками”.
— …Они сдержанные, понимаешь? Понимаете? — пояснила она. — Не то что городские
мужчины, балаболы... А вот мой отец, — она достала из сумки фотографию, и ее
лицо просветлело.
На фотографии был запечатлен высокий прямой мужчина с бородой; в одной руке
держал ружье, другую положил на голову большой лохматой собаки.
— Отца все уважают, — притихшим голосом сказала она, — потому что он
справедливый и добрый... Он личность, в нем есть то, чего нет в других, что
свойственно только ему.
Она смотрела на снимок, как на икону, и, судя по проницательному, испытующему
взгляду мужчины, делала это не зря.
— А рядом с ним наш Буран. Он отважный, ни секача, ни медведя не боится. И он
красивый. Видишь, какая у него длинная седая шерсть?
Она совсем перешла на “ты”.
— Он однажды спас мне жизнь. Мы тогда шли на лодке по порожистому притоку. На
моторе. Отец, Буран и я. Был сильный ливень, и отец соорудил на лодке навес,
натянул брезент, чтобы нас не заливало. Мы шли около отвесного берега. Вдруг
услышали гул и поняли: приближается обвал. Отец взял на середину реки, но мы не
успели: часть берега отделилась и рухнула в воду. Лодку подкинуло, перевернуло,
и она быстро погрузилась. Я оказалась в брезентовом мешке, как в ловушке. Вокруг
глина, камни, представляешь? У борта была воздушная подушка, в ней я и дышала.
Выход из брезента находился где-то подо мной. Я нырнула в грязь, нащупала выход,
выбралась, а там камнепад, бревна плывут, ветви... Один камень попал мне в
голову, и я потеряла сознание... Потом отец сказал, что меня Буран вытащил...
Представляю, какие мы были, в грязи и глине, как черти, — она впервые
улыбнулась.
У нее была хорошая, открытая улыбка, она по-новому осветила ее лицо. Эта
внезапная улыбка выдала в амазонке женственность и добросердечие.
— Я очнулась на противоположном берегу, — продолжала она. — У нас все утонуло, а
стояла осень и холод был лютый. Но у отца в кармане всегда был загашник —
непромокаемый кисет со спичками. Он развел костер… В ливень это очень трудно.
Представляешь, кругом потоки воды и грязи, но он нашел место под елью, уложил
прутья, поджег, раздул, костер занялся, и сразу на душе как-то радостно стало...
А это наш дом…
Она показала еще одну фотографию, на которой был добротный сруб с крыльцом и
резными наличниками.
— У нас чистое жилье... С утра мои мужчины уходят на охоту, я навожу чистоту,
готовлю — все как положено: мужчина — добытчик, женщина — хранительница очага.
— А где ваша мать?
— Умерла, — она глубоко вздохнула и убрала фотографии. — Умерла, когда я была
совсем маленькой.
Ей явно не хотелось вспоминать об этом, и я пришел ей на помощь:
— У вас, наверно, зимой отлично?
— У нас зимой необыкновенно, — мечтательно произнесла она и снова улыбнулась. —
Все укутано снегом, разрисовано. А морозы бывают! Вам такие и не снились. Ночью
воздух так промораживается, что избы трещат. У вас здесь чуть двадцать градусов,
все боятся нос на улицу показать, занятия в школе отменяют. А у нас под сорок,
но ребята бегут. Даже радуются морозу... Бывает, конечно, пурга, снежная
круговерть, но редко. В основном у нас тихо. Снег падает, сугробы множатся...
Солнце появится над тайгой, и все расцвечивается. Необыкновенно красиво, такого
нигде не увидишь.
— Да, — согласился я, окончательно решив про себя приехать в тайгу.
По пути к общежитию она некоторое время выспрашивала о моей жизни, потом
рассказывала о своей работе в школе. За разговорами я несколько раз пытался ее
обнять, но она каждый раз отстранялась и смотрела на меня с каким-то монашеским
укором.
Мы остановились около общежития, и она внезапно смолкла на полуслове, потом
посмотрела долгим взглядом и вдруг порывисто поцеловала меня и исчезла за
дверью. Я уже ничему не удивлялся.
Возвращаясь домой, я невольно сравнивал ее с другими знакомыми женщинами: она
была чище, искренней, прямодушней всех.
Я пришел в кафе раньше времени. Она уже сидела за крайним столом и нетерпеливо
посматривала на вход. Ее лицо было непроницаемо, но по блеску глаз я догадался —
ее что-то тревожит.
— Я давно здесь, — тихо сообщила она и добавила с обескураживающей прямотой: —
Из-за тебя. Сегодня ночью я поняла — ты назначен мне судьбой... Трудно
представить более разных людей, но... кто знает... Я должна тебе кое-что
сказать...
Она глубоко вздохнула, как бы собираясь с мыслями.
— Я завтра уезжаю… У нас с тобой сейчас нет времени на привыкание друг к другу,
но знаешь, как бывает... До тебя я только два раза увлекалась… Первый раз
обратила внимание на учителя в школе. Я тогда была совсем девчонка… Второй раз
мне понравился один сокурсник в Иркутске, но он оказался с мелкой душой... И
вдруг ты... В тебя я влюбилась… Это самая большая глупость, какую я только могла
совершить в Москве... Если хочешь, поедем к нам. Поживешь у нас, если не
приживешься, уедешь… Я не буду в обиде, — привела она убедительный довод.
Все это она сказала вполне осознанно. Видимо, по ее понятиям, женщина вправе
первой признаваться в своих чувствах, но я-то не ожидал такого поворота и понял,
что накануне принял опрометчивое, скоропалительное решение. Я подумал, что ради
нее придется изменить свою жизнь, многим пожертвовать. “Одно дело — съездить в
тайгу на несколько дней, другое — поселиться там на неопределенное время”, —
рассуждал про себя. Я кое-куда ездил, но всегда знал, что за спиной остается
Москва, и только на минуту представил, что живу в глухомани, без привычной
городской сутолоки, без мельканья знакомых лиц, без кафе, где каждый вечер
убивал время, и меня передернуло от озноба.
— Конечно, тебе крупно не повезло — ты встретил однолюбку. Я собственница — хочу
иметь или все или ничего… Я готова принадлежать мужчине, но чтобы быть для него
единственной и чтобы наши отношения были настоящими, без всякой фальши... У нас
ведь любят навечно...
После таких слов я почувствовал сильную опасность нашего сближения. И главное,
она явно завышала меня, влюбилась в придуманного мужчину. Она и не догадывалась,
что я намного слабее, слабее даже, чем она. Я только подумал об ответственности
за все дальнейшее, и сразу меня охватило предательское беспокойство.
— Тебе у нас понравится, вот увидишь. А уж писать там есть о чем... Потом, если
мы сможем жить вместе... поженимся. Я буду хорошей, верной женой...
Она уже представляла эту истинную любовь, а меня все больше парализовывала
трусость.
— Оставь адрес... Я приеду, — промямлил я и отвел глаза в сторону.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
