ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
Рассказы
ТРАВА У НАШЕГО ДОМА
Он был моим самым близким другом в детстве. Мы с ним проводили все дни
напролет. С утра обегали наши владения: поляну с небольшим болотцем и пружинящим
деревянным настилом через низину, березовый перелесок, овраг, в котором струился
ручей, и, наконец, бугор. Мы влетали на бугор и останавливались передохнуть. С
бугра открывался прекрасный вид на зеленый луг, по которому проходила железная
дорога, и до самого горизонта поднимались и опускались телеграфные провода.
Каждое утро по железной дороге проносился скорый; он никогда не останавливался
на нашем полустанке, мы и пассажиров не успевали рассмотреть — так, два-три
лица, прильнувшие к стеклу, — но все равно их провожали: я махал рукой, а Яшка
кивал бородой. Я сильно завидовал тем, кто мчал в поезде, мне тоже хотелось
попутешествовать, побывать в разных городах. А Яшка им совсем не завидовал:
поезд скроется, и он спокойно пасется на бугре, щиплет сочную траву, время от
времени наполняя утреннюю тишину громким блеяньем. Я ложился рядом с Яшкой,
обнимал его за шею, делился с ним своими мечтами, и он всегда внимательно
смотрел на меня зелеными глазами и слушал, правда, при этом не переставал
жевать. Выслушает, качнет головой, как бы говорит: “И куда тебя тянет? Здесь
отлично, всего полно. Смотри, сколько ромашек! И чего их не лопаешь?”.
В то послевоенное время мы жили в Заволжье, в небольшом поселке, при
эвакуированном из Москвы заводе, на котором работал отец. Семья у нас была
большая и, сколько я помню, мы постоянно нуждались. Чтобы расплачиваться с
долгами, отец с матерью каждую весну покупали месячного поросенка, полгода его
откармливали, а к зиме продавали. Но однажды родители вернулись домой с пустыми
руками — на поросят поднялись цены, — а через несколько дней отец принес домой
белого козленка. “На худой конец, и он сойдет”, — сказал.
Козленку было три недели, его тонкие ножки еще разъезжались на полу, он жалобно
блеял и мягкими губами теребил занавески — искал мать. Первое время козленок
сосал молоко из бутылки с соской и спал с нами, детьми, под тулупом на полу.
Бывало, утром вскочит, наступит на руку острыми копытцами и заблеет — просит
молока. Потом козленок стал есть все подряд, все, что мы ели, а как только на
пригорках зазеленела молодая трава, мне, как старшему, отец поручил выводить его
на прогулки.
С этого все и началось. Мы с Яшкой (козленка назвали Яшкой) привязались друг к
другу; он ходил за мной, как собачонка, а я доверял ему все свои тайны. Там, на
бугре, мы устраивали игры, бегали наперегонки, перескакивали через лужи и
коряги, причем вначале Яшка вырывался вперед, но скоро я настигал его, и
некоторое время мы неслись рядом, а потом Яшка начинал сдавать. Тогда он резко
останавливался и подпрыгивал на одном месте, как бы предлагая новый вариант
игры. Здесь уж, естественно, первенство было за ним. Видя, как я неуклюже
отрываюсь от земли, Яшка только ухмылялся и взлетал все выше, временами даже
зависал в воздухе и искоса посматривал на себя, любуясь своей ловкостью. Под
конец этот бахвалец на радостях брыкался задними ногами и трубил на всю
окрестность о своей победе.
Ближе к лету Яшку переселили в пристройку, в которой обычно держали поросенка. К
этому времени Яшкина пушистая шерстка превратилась в блестящие завитки, его
взгляд стал более осмысленным, а на лбу появились бугорки. Пробивающиеся рожки
чесались, и Яшка все время лез ко мне бодаться. Припадал на передние ноги, качал
головой — явно вызывал помериться силами. Я становился перед ним на корточки, и
мы упирались лбами друг в друга. Побеждали попеременно, и надо отдать Яшке
должное: когда он наседал и я кубарем скатывался под уклон бугра, он никогда не
подскакивал и не бил сбоку — ждал, пока я поднимусь и приму оборонительную позу.
В нем было какое-то врожденное благородство.
Позднее, когда у Яшки появились рожки, случалось, он не рассчитывал свою силу, и
тогда мы ссорились. Например, издаст предупредительный клич, разбежится, скакнет
и летит на меня, наклонив башку. Я, конечно, отпрыгивал в сторону, и Яшка
врезался в кусты, но, бывало, я не успевал увернуться, и Яшка больно бил меня в
живот. Тут уж я не выдерживал и тоже поддавал ему как следует.
Долго мы не дулись, Яшка первым подходил, клал голову на мои колени, виновато
подергивал хвостом и теребил ботинок копытцем: брось, мол, стоит ли ссориться
из-за мелочей, ведь мы друзья! Такой ласковый был козленок.
В полдень я ненадолго оставлял Яшку одного: привязывал его веревку к вбитому в
землю колышку и шел домой обедать. С обеда притаскивал ломоть хлеба, картошку,
морковь — Яшка все уминал, и мы спускались в поселок.
Прежде всего подходили к сапожнику дяде Коле; я наблюдал за его работой, а Яшка
дожидался капустной кочерыжки, которую дядя Коля всегда припасал для козленка.
Что меня больше всего поражало, так это умение дяди Коли по обуви угадывать
наклонности хозяина. Подаст ему какая-нибудь старушка сбитый ботинок, а он
посмотрит и скажет:
— Что он у вас — футболист?
И старушка сразу закивает:
— Житья от него нету. Отец только на обувь и работает. Вторые за месяц сбил...
да еще штраф за разбитые окна заплатила...
Или принесет какая-нибудь девчонка сандалии, дядя Коля проведет пальцем по
стертым носкам и улыбнется:
— Танцовщицей, наверно, хочешь стать?
И девчонка кивнет, опустит глаза и покраснеет. Дядя Коля мог определить, кто
ходит прихрамывая, кто косолапит, кто ходит красиво.
Дядя Коля был низкорослым, худощавым, носил очки и при ходьбе сутулился. Он жил
в старом доме с обшарпанными стенами, зато его яблоневый сад считался лучшим в
поселке. Сад огораживали высокие колья, похожие на гигантские карандаши. У
широкой калитки, в которую свободно въезжал грузовик, спал огромный, как
медведь, пес Артур. Такие внушительные бастионы и стражу дядя Коля завел вовсе
не для охраны фруктов — просто, как многие люди маленького роста, любил все
высокое. Под осень мы залезали в сад, трясли яблони, предварительно выманив
Артура на улицу жмыхом — он ужасно его любил.
У Яшки с Артуром были вполне дружеские отношения: заметив козленка, пес вставал,
потягивался, приветливо размахивал хвостом, подходил вразвалку и
покровительственно лизал Яшку большим шершавым языком. А иногда, в знак высшего
расположения, притаскивал козленку обмусоленную кость. Конечно, не обходилось
без размолвок. Случалось, Яшка забывался и начинал объедать флоксы около дяди
Колиного дома. Тогда Артур скалился и рыкал, а Яшка сразу вставал на дыбы.
Дядя Коля всегда мне что-нибудь рассказывал. Чаще всего о том, как он будет
жить, когда станет лесником.
— Вот выйду на пенсию, сад оставлю посельчанам, сам с Артуром переберусь на
природу. У нас ведь здесь все ж заводской поселок, а я хочу жить поближе к
земле, к зверью. Устроюсь куда-нибудь лесником на кордон, построю дом из ветвей
и травы и крышу из хвои, буду приручать зверюшек...
Однажды мы с Яшкой подошли к дяде Коле, он кивнул мне, кинул Яшке кочерыжку и
стал молча подшивать валенок: прокалывал шилом дырочки и протягивал просмоленную
дратву. Подшив подошву, начал пробивать ее деревянными гвоздями, чтобы лучше
держалась, когда гвозди разбухнут. С полчаса работал и все молчал. “Что ж такое
случилось? — думаю. — Может, обиделся на нас с Яшкой за что?” А дядя Коля
починил валенок и посмотрел на меня поверх очков:
— Давай сними-ка ботинки.
— Зачем?
— Подбить надо. Того гляди, пальцы вылезут.
— У меня денег нет, — пробурчал я.
— Снимай, говорю! — нахмурился дядя Коля.
Я нагнулся, стал развязывать шнурки.
Починил дядя Коля мои ботинки, промазал краской, стали ботинки как новенькие.
Надел их, а дядя Коля вздохнул:
— Был у меня такой вот сынишка, как ты... Да в войну умер от... простуды...
Так-то... Да... Все мечтали мы с пацаном податься в лесничество, построить дом
из ветвей и травы и крышу из хвои, приручать разных зверюшек...
От дядя Коли мы с Яшкой направлялись к Крокодилихе — так звали тетку Груню за
то, что она свои владения от мальчишеских набегов огородила плотным забором и
еще установила дополнительный барьер — насажала репейник. В ее палисаднике росло
множество цветов: георгины, пионы, гвоздики, табак. Время от времени мы посылали
в палисадник бумажных голубей с угрожающими записками, а по воскресеньям, когда
тетка Груня уезжала в город, пролезали сквозь дыру в заборе, срывали головки
цветов и, играя в войну, раздавали цветы как ордена. Георгин считался орденом
Красной Звезды, пион — орденом Александра Невского, гвоздики и колокольчики —
разными медалями. Отмечали друг друга щедро: в петлицах наших рубашек
красовалось столько наград, что позавидовал бы любой фронтовик. После каждого
воскресенья клумбы заметно редели. Обходя кусты, Крокодилиха только вздыхала и
качала головой, а мы посмеивались и все больше смелели — забирались в цветник и
в будни по вечерам...
Около палисадника мы с Яшкой останавливались, находили лазейку, я срывал
несколько бутонов, а Яшка, как бы невзначай, объедал пару георгинов — ему очень
нравились эти яркие цветы. Он вообще любил все яркое: изумрудную траву у болотца
и ромашки на бугре, красную колонку посреди поселка, из которой всегда лилась
струя, точно перекрученная стеклянная веревка. Он подходил к колонке, почесывал
об нее бока, наклонялся к деревянному желобу и долго пил прохладную воду,
бегущую среди гальки и тины. И красную тесьму Яшка предпочитал обычному
холщовому поводку. А когда я раздобыл ему медный колокольчик он перед всеми
задирал голову и хвастался ярко-желтым украшением.
Однажды в середине лета, когда Яшка уже сильно подрос, мы с ним пролезли в
палисадник Кроходилихи; я стал тянуть какой-то венчик, а Яшка принялся за
георгин. Внезапно перед нами возникла Крокодилиха. Яшка сразу сдрейфил и дал
стрекача, рассыпая черные горошины, а я от страха онемел, даже не успел спрятать
цветок за спину; нагнул голову и жду наказания. Но Крокодилиха неожиданно
глубоко вздохнула:
— Что же ты делаешь? Я ж букеты в детский дом отвожу. Детишкам, у которых
родители погибли на фронте. А вы?! — она махнула рукой, подошла к калитке,
распахнула ее. — Зови своих дружков. Дорывайте!..
С того дня Крокодилиха снова стала теткой Груней, и хотя калитка в ее палисадник
больше не запиралась, никто не сорвал ни одного цветка. Даже Яшка обходил
палисадник стороной — такой сообразительный был козленок!
На окраине нашего поселка пролегало шоссе — наполовину асфальтированная,
наполовину мощеная дамба. По ту сторону дамбы находилась керосиновая лавка,
каморка утильщика и мастерская по ремонту замков, примусов, патефонов и прочего.
За мастерской начиналась городская свалка. Ее называли городской, несмотря на
то, что город находился в пяти километрах от нашего поселка. Видимо, городские
власти рассматривали наш поселок как никчемное место, годное лишь для хлама.
Мы с Яшкой любили ходить по свалке; я собирал старые журналы, разные бракованные
детали, Яшка искал в основном огрызки овощей, но если ему попадалось что-нибудь
несъедобное, но яркое, сразу звал меня.
После свалки подходили к мастерской и через открытую дверь наблюдали за работой
мастера, молодого, вечно небритого мужчины с сиплым голосом. Заметив нас, мастер
обычно усмехался и отпускал какую-нибудь дурацкую шуточку, вроде такой:
— Ну что, подковать своего козла привел? Все одно коня из него не сделаешь.
Козел — он и есть козел. И толку от него никакого.
После таких слов мы с Яшкой, не сговариваясь, поворачивали и уходили. Не знаю,
как Яшка, а я вообще не подходил бы к мастеру, но уж очень хорошая у него была
мастерская: на верстаке стояли тиски, на полках лежал слесарный инструмент, в
углу виднелся маленький горн с мехами. Я все мечтал, когда вырасту, тоже
обзавестись подобной мастерской.
Как-то осенью у моего самодельного самоката треснула петля, а новых нигде не
было. Пришлось выпрашивать у матери деньги на ремонт. Мать дала сорок копеек.
Пришел я к мастеру, попросил починить петлю. Мастер мрачно посмотрел на меня —
он сидел на лавке и паял чайник, — отложил работу и прохрипел:
— Это что, твой второй козел? Ну, давай посмотрю... Э-э! Тут варить надо,
стручок. Тащи на завод. А как ты думал? — он взглянул на меня. — Но можно и
заклепать вообще-то. Заклепать, что ли?
Я кивнул.
— Ладно, посиди на улице, здесь не мешайся.
Через полчаса мастер поставил железную заплатку на трещину и прикрепил ее
заклепками.
— Гони рубль, — сказал, толкнув самокат ко мне.
Я протянул монеты и покраснел:
— У меня только сорок копеек.
— Давай, завтра принесешь остальные.
Выкатив самокат, я пересек шоссе и пошел к дому. Помнится, день был пасмурный, с
утра накрапывал мелкий нудный дождь. “Где же взять шестьдесят копеек? —
соображал я. — Матери лучше не заикаться — не даст. Ждать до получки отца
долго”. И вдруг вспомнил, что в книжном магазине напротив школы букинист
покупает книги у населения.
Моя библиотека состояла из трех книг, но у одной не хватало последней страницы,
на другой виднелись чернильные пятна, третья — “Остров сокровищ”, была в хорошем
состоянии, но ее я считал лучшей на свете. Долго я колебался, сдавать ее или не
сдавать, потом все же решился. “Накоплю денег, снова куплю”, — подумал и
отправился в магазин.
Весь тот день Яшка сочувственно посматривал на меня, а когда я ушел в магазин,
то и дело выбегал на улицу, озирался и тревожно блеял — искал меня. Он любил
меня по-настоящему и скучал, даже если я ненадолго оставлял его одного. К тому
времени Яшка уже вымахал с дяди Колиного Артура, но его сердце не почерствело.
На следующее утро денек был отличный — вовсю сверкало солнце. Когда я бежал в
мастерскую, в моем кармане гремело пятьдесят пять копеек.
— Вот деньги... — влетев к мастеру, задыхаясь, проговорил я. — Здесь не хватает
пятака. Я вам завтра принесу. Мне мать даст на завтрак...
— Какие деньги? — просипел мастер.
— Вы вчера... чинили мой самокат...
— Ну и что?
— Я шестьдесят копеек должен...
— А-а! Это хорошо… Давай беги, купи папирос. И живо сюда!
Около нашего дома росла необыкновенная трава: высокая, упругая, ярко-зеленая,
пахучая. Мы с Яшкой любили по вечерам полежать в траве, отдохнуть от дневных
дел. Над нами трепетали бабочки, жужжали мухи, а перед глазами прыгали
кузнечики, ползали изумрудные жуки... Я срывал травинки и жевал сочную
горьковатую зелень. Яшка к траве только принюхивался, но никогда не щипал —
сохранял для красоты. Такой умный был козленок!
На той траве у нашего дома я мечтал побыстрей вырасти, выучиться на инженера и
поступить на отцовский завод. И мечтал развести сад, такой же, как у дядя Коли,
и цветник, подобный палисаднику тетки Груни, и мастерскую — вроде хибары
мастера. И опять я доверял свои мечты Яшке. Уставший за день Яшка слушал меня
уже менее внимательно, а под конец вообще закрывал глаза.
К зиме Яшка превратился в могучего козла, с крепкими рогами и роскошной бородой.
Характер у Яшки заметно испортился — он стал задиристый, лез ко всем животным в
поселке, даже приставал к Артуру и только меня любил по-прежнему.
Бывало, какой-нибудь мальчишка показывал мне кулак. Яшка тут же забегал вперед,
выставлял рога и бил копытом о землю — давал понять, что не даст меня в обиду.
Пока я был в школе, Яшка сидел в загоне около пристройки и вглядывался в дорогу
— ждал меня, чтобы отправиться на бугор. Я тоже скучал по Яшке: болтаться с ним
по окрестностям мне было интереснее, чем зубрить разные формулы и спрягать
глаголы. Учителя не понимали причин моей рассеянности на занятиях и частенько в
дневнике писали родителям, что я просто лентяй. Отец с матерью только вздыхали.
Долго они оттягивали разговор о продаже Яшки. Но однажды вечером сквозь сон я
услышал, как мать говорила отцу, что продать Яшку вряд ли удастся — она уже
предлагала кое-кому на рынке, — что Яшку придется забить и продавать мясо. Отец
пыхтел папиросой и отмалчивался.
Надо сказать, отец был мягким, сентиментальным человеком, любил животных, цветы
и грустную музыку. Жизнь крепко побила отца: он рано потерял родителей, с
подросткового возраста работал на заводе, на фронте погибли все его друзья; он в
одиночку тянул большую семью и жил в захолустье, далеко от родины. В те годы
наиболее предприимчивые из эвакуированных уже перебрались в Москву, а отец
никуда не ходил и ничего не делал для того, чтобы вернуться на прежнее
местожительство. Он был скромным, даже застенчивым человеком. Мать была гораздо
энергичнее. Она часто обвиняла отца в мягкотелости, сама ходила в дирекцию
завода и в конце концов добилась своего — отца перевели на работу в Подмосковье.
Но это произошло не скоро.
В тот поздний вечер, когда решалась судьба Яшки, отец сказал матери:
— Давай не будем пока этого делать. Немного денег у нас есть, и я должен еще в
одном месте подработать, а попозже, ближе к Новому году... Там видно будет...
Зимой мы с Яшкой по-прежнему обегали наши любимые места и, как и летом,
провожали скорые поезда, а с бугра катались по накатанному склону: я на
валенках, а Яшка на животе. Ему очень нравился снег. Бывало, даже купался в
сугробах — перекатывался с боку на бок, задрав ноги. Как-то мастер увидел его за
этим занятием и ухмыльнулся:
— Твой козел совсем спятил. Забивать его пора, а вы с ним цацкаетесь.
После этих слов мы с Яшкой стали обходить мастерскую стороной.
Отец говорил, что, валяясь в снегу, Яшка чистит шерсть, но я-то знал — мой друг
просто радовался зиме.
В морозные дни Яшку брали на ночь домой, и мы, как и раньше, спали с ним на
полу, в обнимку. Причем, хитрец Яшка все норовил занять лучшее место, у печки,
из-за этого мы всегда долго укладывались — то я теснил его, то он меня.
До Нового года мать больше не заговаривала о Яшке, но я не раз замечал, как отец
украдкой сидел с моим другом у пристройки, курил папиросу и поглаживал козла.
В середине зимы родители увязли в долгах, а тут еще заболела моя сестра, нужно
было хорошее питание, и мать твердо сказала отцу:
— Будь мужчиной! Думаешь, мне Яшку не жалко? Но чем отдавать долги? И чем
кормить детей? Их здоровье мне дороже Яшки!
Отец долго молча курил, шмыгал носом, потом глубоко вздохнул и пообещал матери
забить Яшку в субботу. Этот разговор я опять услышал случайно и в ту ночь долго
не мог уснуть. Жизнь Яшки была в опасности, и я решил убежать с ним из дома.
На следующий день была пятница. Сразу после школы я обвязал вокруг Яшкиной шеи
веревку, и мы с ним направились на наш бугор. Ничего не подозревавший Яшка
начал, как обычно, носиться, валяться в снегу, лез ко мне бодаться, но я быстро
его пристегнул и потащил к железнодорожному полотну… Я задумал отсидеться с
Яшкой на ближайшей станции, пока отец с матерью не найдут другой выход
расплатиться с долгами.
Мы протопали километра два, как вдруг услышали сзади окрик отца, он бежал за
нами, махал рукой. Подойдя, отец снял шапку, вытер ладонью взмокшее лицо,
закурил, глубоко затянулся.
— Понимаешь, — сказал, выпуская дым, — если бы мы с тобой жили вдвоем, мы
как-нибудь перебились бы. Но ведь больна твоя сестра. Она не поправится без
масла, молока... Да и долгов у нас полно... Яшку придется...
Отец хотел сказать “забить”, но у него не повернулся язык.
— Мы с тобой должны быть мужчинами, над нами уже все смеются, — то ли меня, то
ли себя уговаривал отец. — Если хочешь, мы заведем собаку, — не очень уверенно
добавил отец, прекрасно понимая, что никакая собака не заменит мне Яшки.
Назад мы плелись молча. Яшка все понял — топал упираясь, насупившись. Я тоже еле
ковылял и беззвучно ревел.
Утром отец куда-то ушел и вернулся с длинным ножом из напильника. Пока отец
затачивал нож на бруске, я зашел в пристройку попрощаться с Яшкой. Он стоял,
прижавшись к стене, подрагивал ногами, тревожно сопел и даже отказался от своего
любимого лакомства — моркови. Он даже не посмотрел на меня, только покосился и
отвернулся — как от предателя.
Когда отец вошел к нему с ножом, он забился в угол и отчаянно заблеял... И вдруг
подбежал к отцу и стал лизать ему руки. Отец постоял в растерянности, потом
бросил нож и, какой-то обмякший, побрел к дому.
Мать пошла по соседям и вскоре вернулась с мастером. Он согласился убить Яшку не
потому, что недолюбливал его, а просто мать пообещала ему заплатить. К тому же,
у мастера было охотничье ружье, и мать справедливо решила, что так все кончится
быстрее, без всяких мучений для Яшки.
Когда мастер открыл дверь пристройки, Яшка ударил его рогами, вырвался во двор и
стал метаться из стороны в сторону. Мастер поймал конец веревки и хотел
привязать Яшку к забору, но с большим сильным козлом не так-то легко было
справиться.
В конце концов мастер плюнул, бросил веревку, вскинул ружье и стал выжидать,
когда Яшка на мгновение остановится. Я отвернулся, заткнул уши... Потом услышал
одновременно и выстрел, и рев Яшки. Повернувшись, я увидел, что Яшка лежит на
боку с открытыми глазами и неистово дергает копытами. Через секунду он вскочил
и, припадая на передние ноги, пробежал несколько метров, разбрызгивая кровь по
снегу, потом упал, и его забила дрожь… Эта дрожь становилась все мельче, пока в
Яшкиных глазах окон-чательно не угасла жизнь.
Моего Яшку убили на месте, где летом мы любили полежать, отдохнуть от наших
будничных дел; на месте, где всегда росла высокая ярко-зеленая трава…
Я забыл сказать еще об одном свойстве той травы: даже в самые жаркие дни она
оставалась влажной, и какие бы мы с Яшкой ни были разгоряченные, какие бы обиды
или радости не переполняли нас, когда мы ложились в траву, становилось прохладно
и спокойно.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
