Леонид Сергеев. Заколдованная
       > НА ГЛАВНУЮ > БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ С >

ссылка на XPOHOC

Леонид Сергеев. Заколдованная

-

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА


XPOHOC
ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
ЭТНОНИМЫ
РЕЛИГИИ МИРА
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
КАРТА САЙТА
АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:
В Фейсбуке
ВКонтакте
В ЖЖ
Twitter
Форум
Личный блог

Родственные проекты:
РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ
ПРАВИТЕЛИ МИРА
ВОЙНА 1812 ГОДА
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ
СЛАВЯНСТВО
ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ
АПСУАРА
РУССКОЕ ПОЛЕ
ХРОНОС. Всемирная история в интернете

Леонид Сергеев

Заколдованная

Рассказы

ТОТ САМЫЙ ЧУДАК

Учительница немецкого языка была прямо-таки небесным созданием. “Доброе утро!” — произносила она ангельским голосом, входя в класс и внося с собой запах свежести, просветленность, дух интеллигентности и нравственной чистоты. В строгом английском костюме, с изящными манерами и таинственно-печальной улыбкой, она казалась нам королевской бабочкой, не иначе.
— Не важно где и как мы живем, — говорила она во время урока. — Главное, что в нашей душе. Мы живем там, где наша душа.
Эти туманные сентенции еще больше возвышали ее в наших глазах. Было ясно, что ее-то душа витает в облаках, а не бродит по грешной земле, вместе с нашими безалаберными душами. Это становилось еще яснее, когда она читала немецких поэтов и на ее лице появлялось выражение мечтательного счастья.
— Всего наилучшего! — произносила она по окончании урока и с неизменной улыбкой добавляла: — Не забывайте о душе.
Она исчезала и класс мгновенно тускнел. Кстати, слово “душа” звучало небезопасно в то антирелигиозное время, и ученики ценили мужество учительницы, ведь суммарная направленность всех ее высказываний преследовала определенную цель — взывала к Богу. Впрочем, некоторые, и я в том числе, считали, что это и не мужество вовсе, а некое простодушие неопытного учителя, юной невинной женщины, и рано или поздно ей за это влетит.
Она учительствовала первый год, сразу после окончания института, и внешне выглядела как подросток, чуть старше нас, девятиклассников, но манерой держаться и своими знаниями с первого же урока установила между нами дистанцию немалых размеров. Мы и восхищались ею и побаивались ее, как, собственно, большинство мужчин боится женщин, которые им особенно нравятся. Ко всему, такие, как я, осваивающие иностранный язык с превеликим трудом, ожидали урока немецкого с двойным страхом.
Но странное дело, к моим неспособностям “немка”, как за глаза прозывалась учительница, относилась довольно снисходительно. Даже когда я в каждой фразе делал уйму ошибок, она спокойно поправляла меня и “натягивала” тройку. Я слыл крепким троечником и в этом смысле был спокоен за свой аттестат — иностранный язык при поступлении в институт во внимание не принимался, чем, кстати, и объясняется теперешняя беспомощность в языках большинства из моего поколения. Впрочем, при “железном занавесе” язык был и не нужен — иностранцев к нам не пускали, их радиостанции глушили, а непереведенные книги находились в спецхране библиотек, куда выдавались пропуска и всех посетителей брали на заметку.
“Немка” великодушно относилась ко всем нерадивым ученикам, кроме толстяка Салихова из параллельного класса, которого никто не воспринимал всерьез и с которым никто не дружил. Да и как можно было общаться с тугодумом, который вечно безучастно сидел за партой, все пропускал мимо ушей, при этом постукивал пальцами, покачивал ногой; его отсутствия в классе никто не замечал, как впрочем, и присутствия. А на перемене он то восторгался какой-нибудь ерундой как ребенок, то впадал в ярость по малейшему пустяку. Он считался придурковатым простаком, которого легко перехитрить, правда, распознав хитрость, он мог нешуточно надуться и выкинуть какой-нибудь дикий номер. Единственно, что у нас вызывало в Салихове зависть — это его усы; в отличие от нашего пушка на верхней губе, у него явственно проступала темная растительность… Так вот, этому Салихову от “немки” доставалось: раз в неделю она устраивала ему дополнительные занятия, после которых он весь следующий день сидел на уроках красный, потупившийся и на все вопросы отвечал невпопад.
Моим соседом по парте был Старик — Левка Старостин, невероятно способный парень, которому все давалось легко. Старик учился на круглые пятерки — тянул на медаль, но делал это без видимых усилий, даже как-то играючи, и что особенно важно — при этом оставался балагуром и весельчаком. Мы со Стариком были закадычными друзьями и заядлыми рыболовами, и на глазах всего класса радостно выражали свой союз.
Однажды на наше шестнадцатилетие, после получения паспортов, Старик сказал:
— Давай отметим это событие на рыбалке. И пышно — купим бутылку портвейна. Ведь теперь мы стали взрослыми.
До этого я несколько раз пробовал вино: случалось, по крупным праздникам родители наливали мне глоток легкого вина, но каждый раз это сопровождалось массой нравоучений о вреде алкоголя и всяких назиданий на будущее. И вдруг — целая бутылка портвейна, вдвоем на природе! Это была гениальная мысль и она могла прийти только в голову Старика.
Деньги мы взяли у родителей, как бы на кино и рыболовные принадлежности, бутылку спрятали в надежном месте, но накануне рыбалки Старик неожиданно омрачил мое радостное ожидание праздника.
— Ты не возражаешь, если к нам присоединится Ахмет? — спросил он.
— Какой еще Ахмет? — удивился я.
— Ну, Салихов. Тот самый чудак из “А”, бедный мученик, которого “немка” оставляет на дополнительные занятия.
— Вот еще! Он все испортит, — я почувствовал острое раздражение.
— Да не испортит. Жалко его. Все его сторонятся, а по-моему, он неплохой парень. Немного тронутый, но это чепуха... Вчера сообщил ему о наших с тобой планах, так он прям взмолился: “Возьмите и меня. Я тоже получил паспорт, а отметить не с кем”. Жалко его стало. “Ладно, — говорю, — возьмем, но только с бутылкой портвейна. Так что, давай возьмем его, и отметим как следует, как положено, на троих, — Старик засмеялся и обезоруживающе хлопнул меня по плечу.
Ахмет основательно подготовился к нашей вылазке на природу: не только не отстал от нас (в смысле подготовки), но даже превзошел: кроме портвейна взял банку консервов и десяток огурцов, и его рыболовные снасти выглядели вполне прилично. Мы встретились на станции и в ожидании пригородного он подробно рассказал, как покупал вино и как удрал из дома, забросив учебники и домашние задания. Он в самом деле оказался неплохим парнем. Слушая его, я даже обнаружил некоторое сходство с ним — в отношении к учебе.
В вагоне он оживился еще больше: со сладким ужасом поведал нам, что хотел купить и папиросы, но не знал, как мы к этому отнесемся.
— Зря не купил, — сказал я, уверенный, что выкурив первую папиросу, окончательно возмужаю.
Старик насмешливо хмыкнул и тем самым молчаливо поддержал меня.
Мы сошли с поезда в полдень. День был адски жаркий и когда подошли к речке, изрядно взмокли. Первым делом окунулись. Потом недалеко от деревни застолбили поляну, обрамленную редкими деревьями, насобирали сушняк для костра, соорудили полушалаш-полунавес, хотя дождя не предвиделось — соорудили просто так, чтобы занять время до вечернего клева. Мы заранее условились, что начнем торжество, когда стемнеет, у костра.
Рыбалка не клеилась — бутылки портвейна как будоражащий фактор не давали покоя, мы пребывали в слишком возбужденном состоянии и, конечно, распугали крупную рыбу. Старик и я поймали всего по паре ершей, но Ахмет опять удивил, выловив плотву больше ладони, на что Старик заметил:
— Ты всех перехитрил. Нарочно плохо учишься. Зачем тебе учиться, если ты уже законченный профессиональный рыболов.
— Просто повезло, — смутился Ахмет, невероятно довольный своим везеньем и вообще тем, что, наконец, приобрел друзей.
Близился вечер; отступал в темноту силуэт деревни, за речкой в неясной полутьме появились желтые огни станции. Мы разожгли костер и открыли бутылку портвейна.
— Поздравляю вас и себя! — сказал Старик. — Теперь мы официально взрослые, самостоятельные. Теперь перед нами открыты все двери. Можем голосовать и, кажется, даже жениться...
— Можем бросить школу и пойти работать на завод, — вставил Ахмет и я кивнул, в знак совпадения наших мыслей.
— Я давно хочу заработать деньги и отправиться в далекое путешествие, — продолжил Ахмет, когда мы выпили полные кружки; от полнейшей неопытности или, вернее, мальчишеской бравады, выпили без остановки, как газировку, не думая о последствиях.
— А я купил бы мотоцикл, — сказал я, чувствуя, что начинаю хмелеть; во всяком случае деревья вокруг поляны стали шататься.
— Главное — было бы чем заняться и была бы мечта, — нетвердо сумничал Старик.
Нам бы передохнуть, развить тему своего необозримого будущего, а еще лучше — спеть про “пикирующий бомбардировщик”, модную песню того времени — не зря подмечено, что поющий быстрее трезвеет — выходит алкоголь, но Ахмет сразу же достал свой портвейн и совершенно искренне признался заплетающимся языком:
— Давно хотел выпить... Надоели родители... То нельзя, это нельзя... Опекают, будто я маленький...
— Родители... всегда правы, — сбивчиво проговорил мудрый Старик. — Как ни крути, а школу... заканчивать надо... Так что поднатужтесь... осталось немного...
После второй бутылки мы уже разговаривали совсем бессвязно, а деревья вокруг поляны ходили ходуном, словно налетела буря, хотя стоял полный штиль. Известное дело, большинство мужчин, когда выпьют, говорят о женщинах; и мы не стали исключением.
Первым о девочках заикнулся Старик. Он рассказал, как одно время встречал из школы свою соседку:
— ...Я все думал: “Так много девчонок, а она единственная”... А она относилась ко мне, как к соседу... говорила про каких-то мальчиков, которые ей чего-то там дарят... Ну, в общем... так что, я решил: “Нет, она не единственная девчонка на свете, о которой надо все время думать”...
Затем похвастался я — с легким преувеличением рассказал, как однажды поцеловал одну нашу поселковую девчонку. На самом деле я только пытался ее обнять, за что схлопотал пощечину.
Надо сказать, что мы с девчонками учились в раздельных школах и потому женский пол для нас был почти недосягаем. В результате этого нелепого барьера, мы росли не только грубоватыми, но и в какой-то мере ущербными: не имели навыка общения с прекрасной половиной населения, не научились танцевать, ухаживать, проявлять нежность, все это впоследствии дало себя знать, когда мы, одичавшие, бросились в пучину страстей и потерпели массу поражений. Впрочем, были и победы. Но, главное, мы делали какие-то запоздалые открытия, и что еще хуже — рассматривали увлечения чуть ли не как основу жизни, ее сущность.
Но вернусь к костру. Неожиданно я заметил — как только мы со Стариком заговорили о девчонках, Ахмет сник и сидел, понурив голову. Судя по всему, его не меньше нас волновал романтический вопрос, но здесь — он это явно понимал — у него было мало шансов. Я видел на его лице страданье от своей неполноценности и про себя посмеивался над ним, правда с долей жалости.
Ахмет долго сидел насупившись, потом вдруг вскинул на нас глаза и тихо проговорил:
— Дайте слово, что никому не скажете...
— О чем ты? — переспросил я, предугадывая маловажное сообщение.
— Дайте слово, что никогда... никому не скажете...
— Даю слово! — поднял руку Старик.
— Даю слово, — автоматически повторил я, немного озадаченный.
— Я сплю с немкой, — выпучив глаза, выпалил Ахмет, пугаясь собственных слов.
На несколько секунд мы со Стариком онемели от такой беспардонной, наглой лжи, но я быстро собрался и бросил угрожающим тоном, требуя разоблачения:
— Что ты мелешь?!
— Сплю с немкой, — отчетливо произнес Ахмет и опустил голову.
— Врешь! — я чуть не замахнулся на него. — Не пудри нам мозги!
— Не верю! — встрепенулся Старик. — Жалкий обман.
— Сплю! — вздохнул Ахмет с каким-то глубоким сожалением — видимо вспомнил о своей душе.
И в этот момент, неизвестно почему, я с ужасом понял — он говорит правду. И Старик это понял. Мы почувствовали себя ранеными в сердце; нас одновременно затрясло. Я отвел взгляд в сторону и увидел — в воду упало ближайшее к поляне дерево.
У Ахмета еще была возможность взять свои страшные слова назад, все поправить, опровергнуть смелое, но ненужное признание, чтобы с наших душ свалились камни — Старик потянул за спасительную нитку:
— Как?! Этого не может быть! Наша немка!..
Но несчастный великомученник Ахмет уже думал только о своей душе; он решил исповедаться до конца и безжалостно убил нас наповал.
— Ну, вы же знаете... мы проводили дополнительные занятия... Вначале в классе... потом у нее дома... Ее муж… часто в командировках...
Ахмет на минуту замолчал, как бы не решаясь очистить душу полностью.
А в воду уже рушились и дальние деревья. Одно за другим.
Ахмет шмыгнул носом, глубоко вздохнул:
— Она вначале меня гладила... потом целовала... ну, и... — он отвернулся и чуть не заревел от своего грехопадения.
Я тоже отвернулся и тупо уставился на речку — она прямо на глазах вставала на дыбы, правда, вскоре снова вошла в свое русло, и деревья встали на свои прежние места — слишком отрезвляющей была исповедь Ахмета.
…Утром по пути к станции мы угрюмо молчали; со Стариком я еще перекинулся несколькими словам, а в сторону Ахмета даже не посмотрел. Да и он плелся намного сзади — сам понял, что стал чужим, слишком взрослым для нас, что ли.

Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.


 

 

 

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ



ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС