ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
БЕЛЫЙ ЛИСТ БУМАГИ
повесть для подростков и взрослых, которые занимаются
живописью или интересуются ею, или просто любят художников
СТОЛ «ДАРОВАНИЙ»
Продолжу перепись населения изостудии, упомяну всех, кого вспомню.
За отдельным широким столом у нас сидели «дарования». Так ученики-старожилы
называли новеньких, которые приходили в студию и сразу выкладывали о себе далеко
не скудные сведения:
— Рисую день и ночь, родители прямо от стола не оторвут. В школе по рисованию
одни пятерки.
Некоторые «дарования» в первый день сидели тихо, только хлопали ангельскими
глазами, но на второй вели себя, как дикари: кричали, пачкали стулья, кидали в
соседей кисти.
«Стол дарований» был своего рода фильтром в нашей студии, неким вступительным
экзаменом для чрезмерно самоуверенных художников. За «столом дарований» сидела
семилетняя Баранова Настя, которая на мой первый вопрос: «Наверно, ты хочешь
быть принцессой?», спокойно ответила:
— А я и есть принцесса!
В будущем она собиралась стать королевой и первое время воспринимала меня, как
великовозрастного придворного; на каждую мою тему капризно надувала губы:
— Это не хочу рисовать!.. Буду вот это... фломастерами.
Рядом с Настей усаживалась ее бабушка, хотя обычно я отправлял родителей,
бабушек и дедушек в кафетерий или к телевизору, чтобы не смущали других
учеников, но новеньким делал исключение, давал возможность освоиться в новой
обстановке.
Как правило, ребята из «продленок» более общительны; они вписывались в коллектив
моментально. С «маменькими сынками и дочками» дело обстояло посложнее, к ним
приходилось подбирать ключи. Здесь я выработал определенную систему:
избалованных проказников усаживал рядом с серьезным учеником, чтобы был пример
для подражания. Робких и застенчивых прикреплял к какому-нибудь Тартарену-Диме,
который в любого мог вселить жизнеутверждающий заряд.
Ну и, понятно, с одаренных ребят требовал большей отдачи, учеников со средними
способностями подхваливал, чтобы придать им дополнительные силы.
Был у меня ученик Анатолий Ревенко, который рисовал сплошные кладбища, гробы,
покойников, и я долго не мог «просветлить» его мрачный взгляд на мир, пока не
догадался посадить между «оптимисток», сестер Машей и Аней Злобиных. Результат
сказался немедленно — «покойники воскресли».
Но, вернусь за «стол дарований». Так вот, рядом с Настей усаживалась ее бабушка
и за каждый мазок внучки совала ей в рот конфету. Несколько раз она пыталась
подкармливать заласканную внучку домашними пирожками, такими роскошными, что у
других учеников бежали слюни. Заметив эти попытки, я их присек на корню.
Кстати, та бабушка и рисунки рассматривала, как продукты питания: «это вкусно,
аппетитно», — говорила, — «а это не аппетитно, от этого тошнит».
Настя никому не разрешала пользоваться своими красками, так что отучив ее от «подкармливаний»,
я отучал ее от жадности, объяснял, что у нас все общее и что «вообще давать
приятней, чем брать». Только после этой подготовительной работы, мы с Настей
занялись непосредственно рисовани-ем.
— Пожалуйста, рисуй что хочешь, — сказал я строптивой барышне. — Только одной
краской рисует маляр. Окунает кисть в ведро и мажет, например, забор. А у нас с
тобой картина! Посмотри, сколько у тебя замечательных красок, а если мы
попробуем их смешать, то получим много и других красок, еще более замечательных.
Я рассказал Насте про основные и дополнительные цвета, показал, как искать
«свой» цвет и после первоначальных капризов у нее появилась радостная
заинтересованность, она почувствовала многообразие мира цвета.
— Никаких фломастеров, — решительно говорил я родителям. — Ребенок привыкает к
крикливым цветам. Одним желтым рисует и солнце, и лица, и цветы. Потом трудно
переучивать, показывать, что цвет делится на сотни оттенков. И лучше рисовать не
акварелью, а гуашью. Пока ребята учатся и путаются в цвете, гаушь незаменима.
Всегда можно ошибку перекрыть.
Через стол «дарований» прошли братья Сашко Алик и Эдик, которые одно время
посещали художественную школу и потому на первом занятии на всех смотрели
свысока, громко смеялись, жонглировали карандашами и жевали жвачку.
— Парнишки высокого полета! — хрипло сказал дед Игнат, сторож Дома литераторов,
тоже мой ученик.
По словам деда Игната, он «сызмальства имел пристрастие к рисунку, но жизнь так
сложилась, что было не до рисования». Теперь, на пенсии, дед Игнат навертывал
упущенное и, надо сказать, довольно успешно. Во всяком случае на наших выставках
около его работ зрители охали и ахали:
— Какой гениальный ребенок!
Потом наклонялись, читали возраст ученика и, стушевавшись, спешили к другой
экспозиции.
— Парнишки высокого полета! Это ко многому обязывает, — сказал великовозрастный
ученик дед Игнат об Алике и Эдике. — Но чем выше взлетаешь, тем больней можно
шлепнуться.
За столом «дарований» кипели исключительные страсти. Старший Алик постоянно
обвинял брата в том, что он «слизывает» у него темы, а младший Эдик исподтишка
проказничал — ставил кляксы и загогулины на рисунках Алика, при этом мог ляпнуть
что-нибудь такое:
— Он прикарманил мой карандаш!
После таких обвинений, Алик вскрикивал:
— Ты дурак! — и замахивался на брата.
— Почему он называет меня дураком? — взывал Эдик.
— Не слушай его грубияна! — откликалась Эвелина. — Садись рядом со мной,
слизывай у меня. И вынь изо рта жвачку, ты же не корова.
— А если жвачку проглотишь, она может прилипнуть к сердцу и тогда умрешь, —
выдавал заключение Дима Климонтович.
Братья Сашко рисовали только ночь. Начинали утро или полдень, но потом все
чернили и превращали в темную ночь. Оба были смышлеными, выдумщиками и
благополучно миновали «стол». Уже через два занятия они поняли, что им еще есть
чему поучиться. И поняли также, что не учебное заведение красит ученика, а
ученики заведение и, простите, преподаватели.
К этому времени я уже занимал довольно прочные позиции. У меня даже брали
интервью из журнала «Клуб и художественная самодеятельность», правда, в
последний момент к интервью подключился поэт Леонид Яхнин, который в беспечном
настроении по случаю заглянул в студию и вначале вставлял робкие реплики
(конечно, в пределах досягаемости микрофона), потом отпихнул меня и заговорил
громче, под конец вообще оттеснил меня на дальний план и обрушил на журналистов
ужасно длинный монолог. Мне вовсе не обидно, что моя слава получилась
половинчатой, вернее даже четвертушечной. Черт с ней, со славой! Обидно другое:
говорливый, трескучий Яхнин — теоретик, а я — практик, но в журнале все выглядит
наоборот. Но зато я на фотографиях получился лучше. Намного лучше, вне всякого
сомнения. Впрочем, это для разговора о студии уже лишнее.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
