ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
БЕЛЫЙ ЛИСТ БУМАГИ
повесть для подростков и взрослых, которые занимаются
живописью или интересуются ею, или просто любят художников
ГДЕ-ТО МОРЕ, ГДЕ-ТО СОЛНЦЕ, ГДЕ-ТО СЧАСТЬЕ
Однажды просто так, от нечего делать, я написал пару очерков о рыбной ловле,
которые неожиданно понравились Митяеву и он напечатал их в «Мурзилке»; тут же
члены редколлегии журнала предложили мне командировку в Артек.
— Нам нужен очерк о пионерах, — сказали и, хохотнув, пропели: «Где-то море,
где-то солнце, где-то счастье».
Я отказался. Во-первых, потому, что считал кощунством делать детей партийными,
организовывать в отряды, дружины, вбивать в светлые головы воинственные марши.
Во-вторых, по слухам, Артек представлял собой помпезный показушный лагерь — на
что у меня всегда была аллергия. В-третьих, опять же по вполне достоверным
слухам, в этом лагере были вовсе не те ребята, которые хорошо учатся или помогли
колхозникам собрать урожай, а отпрыски высокопоставленных деятелей. В-четвертых,
у меня всегда были определенные принципы: никогда ничего не писать по заданию,
только — к чему лежит душа.
Выслушав мои доводы, Митяев насупился:
— Хорошо! Напиши о море, о горах, о чем угодно, к чему лежит твоя возвышенная
душа. Можешь вообще ничего не писать. Дай душе отдохнуть. Скажу по секрету — в
редакции есть лишние деньги и командировка — награда тебе за очерки. К тому же,
ты будешь жить даже не в Артеке, а в Гурзуфе. Там дом-музей Коровина. Сейчас в
Гурзуфе Голявкин, известный писатель из Ленинграда, знаменитый художник Глазунов
и нашумевший скульптор Неизвестный.
Из-за этой прославленной троицы я и поехал.
До Гурзуфа добрался поздно вечером, по тропе спустился с шоссе к гостинице, и
увидел в вестибюле десятка два приезжих с детьми.
— Мест нет! Мест нет! — кричала администраторша.
Я протиснулся к ее окошку, сказал, что из Москвы и мне забронирован номер.
— Ничего не знаю! Никто не звонил! — отчеканила администраторша. — Мест нет, вы
что, не слышали?! Женщин с детьми не могу устроить, а то вас! Скажите спасибо,
что разрешаем ночевать на диванах!
Я вышел покурить на свежий воздух.
Передо мной простирался ночной Гурзуф: цепочки огней среди листвы, искрящаяся
под луной бухта, силуэты баркасов. Глядя на баркасы, я почувствовал, как
защемило в груди (то, что вбил себе в голову в детстве, сохранил и в зрелом
возрасте, то есть не терял надежды походить на морской посудине и объездить если
не весь мир, то хотя бы две-три страны).
Выкурив подряд несколько сигарет, я подумал: «Быть может из Москвы послали
телеграмму?» — и снова подошел к окошку хозяйки гостиницы.
— Никакой телеграммы нет и свободных мест нет, — устало проговорила
администраторша. — Один номер есть, но ждем писателя. Он вот-вот прибудет. Вам
можем поставить раскладушку в коридоре, но за плату.
Горничная, застилая раскладушку, пожаловалась:
— Сейчас самый сезон, огромный наплыв отдыхающих.
— А чайку, мамаша, нельзя? — попросил я.
— Какого чайку! Скажи спасибо, что тебе раскладушку-то выделили. Кто ж тебе щас
чай станет греть?!
Я уже почти уснул, как меня разбудила администраторша:
— Давайте паспорт. Надо вас записать.
Через десять минут она вернулась:
— Так что ж вы сразу не назвались?! Это ж мы вас ждем! Вот ключи от номера,
пожалуйста, проходите, отдыхайте в свое удовольствие, — и бросила горничной: —
Принеси писателю чай с вареньем.
Так я стал писателем.
Утром ко мне заявился Виктор Голявкин. Толстяк, смехач и говорун, заявился в
роскошных шортах, с сигарой в зубах.
— Пишу по одному гениальному рассказу в день и выбрасываю в море, — прогоготал
Голявкин, доставая из сумки трехлитровую банку вина. — Но пишется плохо. Мозги
расплавились от жары, что ли. И девушек здесь слишком много. Правда, и в этом
плане у меня творческий тупик... Все должно проходить через трудности, а если
сваливается с неба — не ценишь.
Пока пили вино, Голявкин рассказал о всех достопримечательностях Гурзуфа и вновь
упомянул про множество девушек с «бронзовым загаром».
— В Артек заглянул, — сообщил Голявкин. — Начальство на «чайках» катается,
ребята стоят в линейках, караулах.
— Догадываюсь, — бросил я. — И не собираюсь туда.
— Нет пойдем! Там сейчас скульптор Неизвестный. Возводит стену-барельеф.
Зверская работа!
На стройплошадке среди рабочих с отбойными молотками выделялся мужчина средних
лет, голый по пояс, в широченных брюках, со шрамом на спине; он размашисто
вышагивал вдоль громоздкой стены с дурацким нагромождением деталей, давал
указания и, как мне показалось, бравировал шрамом перед зрителями, окружавшими
стройплощадку.
— ...Мне все равно, кто дает деньги на работу. Комсомол, так комсомол, — сказал
Неизвестный после того, как Голявкин нас представил. — Искусство должны
поддерживать меценаты.
Неизвестный пригласил нас в свой номер гостиницы, показал иллюстрации к
Достоевскому и, между делом, перечислил города, где стоят его скульптуры.
— Он работает, как бульдозер, — пояснил Голявкин, когда мы вышли. — И на море не
ходит, и не замечает девушек с бронзовым загаром. Кстати, ты как относишься к
бронзовому загару, в смысле к девушкам? Я немного попишу, схожу на свиданье,
потом снова попишу. Девушки стимулируют творчество. Короче, в перерывах между
работой устраиваю приключения.
— А я работаю в перерывах между приключениями, — ляпнул я.
— Молоток! — Голявкин врезал мне кулаком в живот. — Пойдем заглянем к Илье
Глазунову, он работает интересней чем ты, и даже интересней, чем я — совмещает
живопись и бронзовые загары, попросту рисует девушек. Он наш, питерский, только
бывший. Теперь живет в вашей суетливой Москве...
Перед номером Глазунова стояла стайка девушек.
— Какие прекрасные девушки! — Голявкин широко раскинул руки. — Особенно одна!
Девушки заинтересованно вытянулись и замерли в ожидании, кого именно выделит
Голявкин, но он засмеялся:
— Позировать барышни или как?
— Или как! — кокетливо откликнулась одна из девушек.
Глазунов делал набросок углем сидящей напротив девушки с бронзовым загаром.
— ...Вот недавно в Италии писал Джину Лоллобриджиду, во Франции — Джульетту
Мазину, а сейчас Машу, ведь вас так зовут, девушка?
«Модель» покраснела и тихо пробормотала:
— Но почему именно меня? Во мне ничего такого нет. В Гурзуфе столько красивых
девушек...
— А мне понравились вы, — прояснил Глазунов. — Понимаете ли, милая, художники
видят скрытую красоту, скрытую. В вас она есть. Я это сразу отметил еще там, на
набережной...
— Перед твоей дверью топчется еще несколько бронзовых загаров, — объявил
Голявкин, когда девушка ушла.
— Знаю, — спокойно кивнул Глазунов, пододвигая ко мне стул. — Садись, будь как
дома, рассказывай что нового в Москве, я здесь уже целый месяц... А ты, Вить,
достань из тумбочки вино, сигареты, я тоже выпью, покурю, — он открыл дверь,
ввел новую девушку и достал новый лист бумаги...
За три дня, проведенных в Гурзуфе, я ничего не написал, не сделал ни одного
карандашного наброска, но выпил ведро вина с Голявкиным, слушал рассуждения
Неизвестного об искусстве, да вел отвлеченные беседы с Глазуновым, одновременно
любуясь его «моделями». В общем, неплохо провел время.
Перед отъездом из Гурзуфа я еще познакомился с местным примитивистом, который
подарил мне картину: «Корабль попал в заблуждение». Художник так объяснил свою
работу:
— Это турецкое судно заблудилось в тумане и оказалось у наших берегов... Иди за
вином, выпьем и я намалюю тебе «Корабль выбрался из заблуждения»...
Примитивиста звали Степан; он носил экзотическую одежду, выглядел как папуас, и
был довольно известен в Гурзуфе, но мне кажется, не в той мере, как этого
заслуживал. И вообще, он мог бы быть известен во всей Крымской области и за ее
пределами. К сожалению, у нас часто не ценят таланты. Сюжеты Степана мне были
близки, он это почувствовал сразу по моим репликам, почувствовал мою
странствующую душу, потому и расщедрился. Чтобы не остаться в долгу, я нарисовал
Степану «Корабль, на котором поплыву в разные страны».
По возвращении в Москву я время от времени принимался за очерки и друзья
художники все чаще насмешливо обзывали меня «Писателем». Но именно тогда мое
положение было особенно удобным. Когда меня ругали за очерки, я говорил, что
вообще-то занимаюсь графикой, а очерки пишу для себя, в свободное время. Когда
же ругали за рисунки, говорил, что вообще-то я литератор, а графика только
хобби. Если ругали и за то, и за это, заявлял, что являюсь профессиональным
шофером, а в искусстве всего лишь любитель. Тогда те, кто ругали, хлопали меня
по плечу с напутствием:
— Ну это другое дело! Рисуй (или пиши), может и получится что-нибудь дельное.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
