ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
БЕЛЫЙ ЛИСТ БУМАГИ
повесть для подростков и взрослых, которые занимаются
живописью или интересуются ею, или просто любят художников
Я СНОВА ТОНУ В ПРАЗДНИКЕ
Семь лет я работал в «Картинках» — тонул в празднике, но с годами мой юмор стал
терять свой накал. Все чаще я ловил себя на том, что в трамваях и автобусах
вслушиваюсь в разговоры людей, запоминаю удачные реплики, мучительно пытаюсь
выжать из них смешные темы. Это были последние потуги. Вскоре я окончательно
утонул в «юмористическом море», то есть мой юмор полностью иссяк.
Но удивительное дело — «на дне моря» меня ждал новый праздник, еще более светлый
— царство журнала «Мурзилка». Возглавлял это царство Нептун без бороды и
трезубца — Анатолий Митяев.
Ни для кого не секрет — то было золотое время, расцвет «Мурзилки». Митяев сам не
рисовал, но имел художническую натуру. В высшей степени художническую. Он
прекрасно разбирался в живописи и обладал чутьем на потенциальные, неразбуженные
таланты, не случайно в «Мурзилке» начинали многие впоследствии известные
мастера.
Ко всему, Митяев был обаятельным человеком, от него веяло теплом. Он прошел
войну, но сохранил детское восприятие — восторгался простыми вещами и делал
постоянные открытия в окружающем мире. Но что особенно важно — открывал в людях
то, чего они в себе и не подозревали.
Подмечено, что хорошего человека и окружают хорошие люди. Это наглядно
демонстрировали чаепития в редакции, когда вокруг бурно кипящего самовара, еще
более бурно кипели дружеские излияния ху-дожников.
— Я только и жду наших сборищ, — улыбался Лев Токмаков и прикладывал руку к
сердцу, давая понять, что у него внутри немыслимая комбинация чувств.
— Ужасно вас, чертей, люблю, — смеялся Николай Устинов, и всем было ясно, что у
него внутри исключительная радость.
Митяев объединил в журнале лучшие силы, открыл то, что находилось за горизонтом
детской иллюстрации. К примеру, тот же Токмаков создал совершенно новую
изобразительную манеру: малыми средствами, всего двумя-тремя мазками добивался
невероятной выразительности и точности. Всего два-три мазка на белом листе
бумаги, но какое организованное пространство, какая легкость во всем, какие
живые линии и как на месте безошибочно лежат! Ничего не хочется добавить и
ничего нельзя убрать — что значит настоящее мастерство! Настоящее мастерство —
когда в работе ничего нет лишнего, случайного. На взгляд оно удивительно просто;
кажется — возьми кисть и у тебя получится так же. Но это только на поверхностный
взгляд. Иногда, для того, чтобы сделать эти два-три мазка художнику требуется
вся жизнь. А легкость, понятно, достигается кропотливым трудом.
Устинов тщательно, любовно выписывал все детали; в его работах была предельная
ясность. Токмаков прививал детям хороший вкус, Устинов давал им знания, учил
наблюдательности… Эти художники были совершенно разными: и по изобразительной
манере, и по складу характеров, и внешне (один высокий бородач с тихим голосом,
другой маленький крепыш, звонкий смехач), но их отличало дружелюбное отношение
друг к другу.
Сплошь и рядом творческим людям тесно в своем клане, они расталкивают локтями
собратьев, ругают тех, кто делает не так, как они, а в сущности, замечательно,
что все люди разные. Замечательно, что каждый по-своему видит мир и выражает его
так, как до него не выражал никто. Даже если художник подражает кому-то, он все
равно вносит что-то свое. И его полностью никто не повторит — приблизительно,
схоже, но все-таки по другому. Потому и не стоит толкаться, ругаться. Что
делить-то?! Сюжетов всем хватит. Если есть что-то в душе, сюжет всегда найдется.
Вот в таком ключе и рассуждали художники «Мурзилки» и их связывала глубокая
дружба.
Особенно глубокой и искренней была дружба Евгения Монина, Вениамина Лосина и
Владимира Перцова — трех бородачей, которые время от времени сбривали бороды, но
Монин при этом оставлял усы. Каждый из этих художников создал самобытный
изобразительный мир, но Монин еще отличался тем, что брался объяснить любые
чудеса.
Архитектор по образованию, Монин великолепно рисовал дома, мосты, замки. В его
домах обитали философы-созерцатели и неисправимые мечтатели, с мостов падали
разные нескладехи и беспечные влюбленные, в замках колготились незадачливые
мастера. Монин отталкивался от чешского художника Трынки — его персонажи были
такие же кукольные, носатые (жаль только, что они были далеки от русских
персонажей). Но основным, ударным оружием художника был цвет. Монин играючи
расправлялся с цветовой гаммой: как бы подбрасывал краски в воздух и,
рассматривая необычные сочетания, выбирал из них самые интересные.
В «Мурзилке» Монин был главным заводилой. Прихлебывает чай, грызет баранки и без
умолку рассказывает нелепые случаи из собственной жизни, вроде того, как вместе
с «хиппи» угодил в милицию — его приняли за «хиппового вождя». Рассказывал Монин
блестяще, и при этом не боялся выставить себя в неприглядном свете. Здесь он
чем-то напоминал своих героев, или вернее, они напоминали его (не зря говорят,
что художник рисует себе подобных). Но, как известно, выставлять себя в не
лучшем свете, смеяться над самим собой, способны только сильные люди, и эта
внутренняя сила всегда угадывалась в Монине, каким бы дураком он себя не
представлял. Очень могущественная сила.
Подогретые красочными чудачествами Монина, мы тоже припоминали всякие
нелицеприятные истории из своей жизни. Я особенно старался, но почему-то мое
нарочитое самоуничижение выглядело своего рода самоутверждением — видимо, мне не
хватало внутренней могущественной силы.
Нередко во время наших выступлений поднимался немалый шум, веселье достигало
крайней степени, но Митяев всегда контролировал ситуацию и не давал страстям
выплескиваться за пределы редакции, чтобы не ставить под угрозу работу всего
издательства.
Лосин считался рисовальщиком виртуозом. С закрытыми глазами он мог нарисовать
бегущую лошадь или плывущего по реке лося, или внушительную группу людей — и
каждого со своим характером! Обладая редкой зрительной памятью, Лосин знал все:
как связан хомут и оглобля, как цветет бамбук, как растут кокосовые орехи и
финики, как плавают киты и аквариумные рыбы, какие крепления в паровых
механизмах, а уж анатомию человека знал получше врачей.
Кстати, во время чаепитий в «Мурзилке», когда Лосин рассказывал о растениях я
был уверен — он ботаник, когда он описывал птиц, принимал его за орнитолога,
когда он зарисовывал машины — не сомневался, что он инженер. За справками к
Лосину бегали все художники.
Рисунки Лосина отличались динамизмом, цвет лежал широкими, сочными, объемными
мазками. Лосин работал на табуретке(!) и одной большой кистью; этой кистью писал
и море, и делал блик в глазу. На его картинах бурлила жизнь: равнины пересекали
поезда и тени от вагонов скользили по травам и цветам, вверх по течению
стремительных рек тяжело шли катера и моторные лодки, по лугам бегали табуны и у
лошадей развевались гривы, по городским улицам мчались машины, по небу носились
рваные ошалелые облака...
Перцов имел безупречный вкус; у него даже дома, куда ни посмотришь — все
выглядело законченными натюрмортами, а на участке в деревне — не просто виды, а
мини-пейзажи. И, конечно, каждую иллюстрацию Перцова хотелось вставить в раму и
повесить на стену — такими законченными они были.
Перцов сильнее всех художников пропитался русской культурой и лучшие его работы
— исторические сюжеты (былины, сказания) — это и понятно, он один из потомков
князей Голицыных, его родословная восходит к самим Рюриковичам! И держался
Перцов скромнее всех (срабатывали гены внутренней культуры).
Перцов иллюстрировал мои первые рассказы и мою первую книжку, где на форзаце
изобразил Крымский мост, дома вдоль набережной.
— Почему именно это место? — спросил я.
— А здесь мы жили до войны, — он показал на дом, в котором до войны жили и мы.
Наверняка, в то время мы виделись во дворе, но, конечно, не могли вспомнить руг
друга.
Перцов известен не только как иллюстратор, но и как мастер шрифтов — всем
друзьям оформлял обложки книг (его шрифты непременно войдут в энциклопедию
оформительского искусства).
Работая над иллюстрациями, Перцов невероятно гримасничал, принимал позы своих
героев; иногда изображал их перед зеркалом, чтобы все представить со стороны.
Он вообще был артистичен: красиво двигался, сидел и говорил, красиво одевался —
с неизменным бантом на шее, красиво играл в шахматы и красиво ухаживал за
девушками. Здесь, правда, ему не везло. Почему-то девушкам было мало красивых
ухаживаний, им хотелось, чтобы чувства подкреплялись предметными посланиями —
весомыми подарками и вообще, чтобы ухажер «имел основательную базу». А у Перцова
деньги появлялись от случая к случаю, жил он в скромной мастерской, гонорары
тратил на книги.
— Мужчина должен твердо стоять на ногах, — холодно заявляли эти девушки. — А вы
бессребреник. Что вы можете дать женщине?
— Написать ее портрет, — улыбался Перцов.
Этот мягкий аргумент некоторое время удерживал девушек около Перцова, но как
только он заканчивал портрет, они забирали его, а с художником прощались
навсегда. Такое выпуклое обстоятельство.
Монин, Лосин и Перцов были поглощены работой, но выкраивали и свободное время. И
тогда втроем ездили на рыбалку (для этой цели, а также потому что «город
забирает душевный покой», за сносную цену купили деревню, вернее три
дома-развалюхи, один из которых вскоре какие-то негодяи разграбили и подпалили);
сражались за шахматной доской, с ватагой мальчишек азартно гоняли мяч.
При всем том, что они были поглощены работой, они умудрялись буквально через
день отмечать праздники (и слыли не только прекрасными художниками, но и
большими любителями крепких напитков). Причем частенько праздники выдумывали,
чтоб был повод встретиться. Как они умудрялись совмещать несовместимое:
серьезную работу и праздность — мало исследованный вопрос, информация на этот
счет отсутствует. И совсем загадка — каким образом эти празднества вселяли в них
творческий заряд? Впрочем, нет, как раз понятно.
Этих художников еще отличало заботливое отношение друг к другу: когда однажды
Монин отчаянно влюбился и надумал жениться, Перцов долго придирчиво изучал его
невесту, а женатый Лосин подробно объяснял ей, как строить семейное счастье.
Всерьез я не люблю превосходных степеней, но этих трех искуснейших мастеров
назову великими; они докопались до истины и в работе достигли совершенства. Если
наше Отечество и может чем-то похвастаться, то в первую очередь несомненно ими.
Не случайно на международных выставках они получали награды.
Я горжусь дружбой с этими художниками. Как-то случилось великолепное совпадение:
по рассеянности Митяев под моим рисунком поставил фамилию Монина, а гонорар
выписал Перцову.
— Хороший повод устроить небольшой праздник! — разразился Лосин. — Совсем
маленький, камерный.
Конечно, маленький праздник плавно перешел в большой, такой большой, что под
конец мы все потерялись. Но тот рисунок я не потерял и храню, как память о
золотом времени.
Сейчас я подумал вот о чем: «Не слишком ли светло расписал своих друзей? Ведь у
них, чертей, есть и недостатки, и не мешает их отметить в отдельном очерке, а
если не хватит материала, хотя бы немного лягнуть их, чтоб не зазнавались и
самосовершенствовались. Но конечно, по большому счету о человеке надо судить по
его ярко-положительным сторонам, а о художнике — по его лучшим работам.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
