ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Заколдованная
БЕЛЫЙ ЛИСТ БУМАГИ
повесть для подростков и взрослых, которые занимаются
живописью или интересуются ею, или просто любят художников
НЕОЦЕНЕННЫЕ, НЕПРИЗНАННЫЕ, ВСЕМИ ЗАБЫТЫЕ
Владимир Сосин был вызывающе талантлив. Он закончил Строгановское училище, без
особых потуг поступил во ВГИК на режиссерский факультет и делал «обвальные»
курсовые работы, делал с щегольским профессионализмом, который отточил в период
«домашнего образования».
— Искусство не отображение жизни, а ее воспроизведение, — говорил Сосин. — Это
воспроизведение идет параллельно реальности... В принципе художник должен
работать не для того, чтобы дать рецепт счастья, а главным образом, чтобы
облегчить людям жизнь, дать хоть немного радости.
Неправдоподобно красивый, гладко причесанный Сосин, носил цветистые галстуки,
отутюженные костюмы и дома устраивал фанфарные вечера, во время которых
произносил витиеватые тосты, рассыпал яркие мысли, удачные сравнения, крепкие
поддразнивающие шуточки и непрерывно смеялся.
Как художник он был нарасхват, но его картины покупали только любители живописи,
а «неофициальные» коллекционеры почему-то не ценили. Возможно потому, что он
писал «радостный мир», а не «голую правду». Вокруг его розово-серого дома на
Почтовой улице тянулся забор, оклеенный объявлениями, валялись ящики из-под
овощей, ржавые жестянки, битые бутылки, окурки; во дворе шастали вечно пьяные
чумазые работяги с ближайшего завода — его окружала тусклая убогая жизнь, а он
писал улицы, запруженные солнцем, половодье цветов, красивые улыбающиеся лица;
солнце отражалось в окнах, на мокром асфальте, от множества солнц прохожие
сходили с ума, сбитые с толку цветы не знали куда поворачи-ваться…
Однажды к Сосину явился богатый иностранец и протянул чек:
— Поставьте любую сумму, я готов купить все ваши работы.
Но художник отказался, заявив, что его картины должны принадлежать нашему
народу. Такой он был патриот.
Сосин имел хорошую квартиру, встречался с «пылкой душой», веселой начитанной
девушкой; он был слишком счастливым и судьба, чтобы все уравновесить, подбросила
ему несчастья. После окончания института, его пригласили снимать фильм за
рубежом, но секретные ведомства не пустили; внезапно умерли родители, бросила
девушка, довольно весело пропев:
— Разойдемся, как в море корабли...
Сосин стал часто выпивать; «радостный мир» превратился в «искаженный» —
перепутанные воспоминания прошлого, а потом и в мрачный: заскорузлые камни,
черные стволы с черными листьями — все будто обугленное.
— Я заглянул в другое пространство, — взволнованно говорил Сосин. — Раньше писал
цветы и листья, теперь стебли и корни. В принципе суть в том, что питает
растения. А у животных и людей все дело в наследственности. А вообще, нормальный
человек останавливает внимание и на прекрасном и на уродливом.
Теперь Сосин за собой не следил, одевался во что попало, ходил с растрепанной
прической и в доме никого не принимал. Его мучила бессонница, раздражали сигналы
машин и карканье ворон, сутолока в транспорте; только собутыльники в пивной не
раздражали. Большую часть времени он проводил в «логове», как окрестил свою
квартиру, из которой постепенно продал все вещи и она действительно превратилась
в логово.
Теперь Сосин жил с вымышленными героями. Вернувшись из пивной, разговаривал с
ними, случалось и ругал их и выгонял из квартиры. При встрече с реальными
друзьями, говорил нервно, беспокойно, то и дело вскидывал дрожащие руки:
— В принципе жизнь — это множество пустяков. А судьба... судьба — это в нужный
момент оказаться в нужном месте и раскрыть все, на что способен. Все очень
просто, но угадай этот момент, найди это место...
Он падал все ниже; мало работал, влезал в долги, с утра небритый, осунувшийся
«отмокал» в пивной. Однажды сказал мне со вздохом и определенным умыслом:
— В принципе я потерпел поражение. Я не боюсь смерти, и так достаточно насыщенно
пожил. Умру, когда сам захочу. Силой внушения. Когда начнут мучить болезни...
Скорее всего так и произошло, во всяком случае вскоре он исчез и больше никто о
нем не слышал.
Было еще два художника, которых признавали единицы (в том числе и я): Вячеслав
Пирогов и Александр Костылев, оба интеллигентные, с седыми усами, только Пирогов
мясистый, рыхлый, с толстыми губами, а Костылев сухой, с впалыми щеками и узким,
плотно сжатым ртом.
По образованию Пирогов был историком; он преподавал в университете, и лекциями
об истории России приводил студентов в трепет. А дома Пирогов занимался
живописью, писал мифы и «невидимый мир», и так объяснял свое творчество:
— Есть мир видимый — все, что можно охватить взглядом, и есть невидимый — мысли,
совесть, Бог, ангелы, нечистая сила... Невидимый мир значит для нас гораздо
больше, чем видимый. Я непременно докажу существование нечистой силы.
Эти ясные мысли вызывали огромное любопытство у девушки со странным именем
Малина. Любопытство Малины росло с каждым днем, ее глаза так блестели, что
Пирогов воспламенился любовью. Эта любовь сжигала его до тех пор, пока он не
женился на Малине.
На мой взгляд Малина выглядела женщиной-картинкой, цветочной вазой, неким
безликим совершенством, в ней не было изъяна, который придает красоте
жизненность. Но Пирогов считал иначе. Обливаясь слезами счастья, он сказал мне:
— В Малине полно скрытых талантов. Они еле вырисовываются, не каждый видит.
— Ну да, она как «Титаник» с затонувшими сокровищами, — забавляясь ляпнул я.
— Точно, — кивнул Пирогов. — У нее гаснут нераскрытые способности. И угасли бы
совсем, если б она не встретила меня.
После женитьбы Пирогов ушел из университета и полностью посвятил себя живописи.
— Все изменяется, — мужественно заявил он Малине и двум-трем приятелям. —
Меняется расположение звезд, континенты. И человек должен менять деятельность и
коллектив. Американцы вывели — больше семи лет работать в одном коллективе
вредно. Тупеешь и отдача не та. Я решительно все меняю...
Малине не понравились эти мужественные слова, она кокнула об пол фарфоровую
чашку и закипела от возмущения:
— Выбрось это из головы? На что мы будем жить, если до сих пор у тебя не купили
ни одну картину?! Мифы, невидимый мир прекрасны, но их надо писать в свободное
время! Если ты не вернешься в университет, попадешь в ад.
— Согласен! Меня это устраивает, — нахально заявил Пирогов и его семейная жизнь
затрещала по всем швам.
С того дня он безудержно писал картины, а Малина безудержно его ругала и била
чашки; когда все перебила, перешла на тарелки — воевала ежедневно, без
перемирий; казалось, «Титаник» подняли со дна океана и переоборудовали в
броненосец.
— Тебе, видимо, нравится звон битой посуды, — ухмылялся Пирогов и тем самым еще
больше распалял жену.
Перебив всю посуду, Малина подала на развод. Пирогов, несмотря на крепчайшие
внутренние силы, испугался и вернулся в университет, а мне, со вздохом,
объяснил:
— Любовь это весы — на одной чаше огонь, на другой лед. Главное в семье
проявлять гибкость.
Он продолжал писать картины, но не выставляясь, не имея поддержки, через
несколько лет разочаровался в себе и забросил живопись. А жаль! Я думаю — наше
Отечество потеряло хорошего художника.
Костылев работал искусствоведом в музее имени Пушкина, а для себя писал старину:
«живописные руины» — полуразвалившиеся особняки с железными кружевами решеток,
ампирную мебель — и все дотошно выписывал — так, что казалось картины несут
запах изображенных предме-тов.
— Раньше вещи делали искусные добрые мастера, — задумчиво произносил Костылев. —
Доброта порождает доброту. Вещь заиграет, если к ней подходить с любовью.
Свои работы он хранил в сундуке и деревянном чемодане, и редко кому показывал —
считал «несовершенными». Кстати, на этой почве мы с ним и подружились. Я тоже
всегда сомневался в том, что делал; правда, а отличие от Костылева, я показывал
некоторые свои работы, но часто за них испытывал стыд, потому что многие мои
друзья делали гораздо лучше.
Костылев четко спланировал жизнь: чередовал работу в музее с домашней работой
над «стариной», помогал жене вести хозяйство и вообще относился к жене
подчеркнуто рыцарски; дочь воспитывал в духе гимназисток, лето с семьей проводил
в палатке на Онеге, «уединившись от суеты» на острове с ароматическими травами.
Но однажды они приехали на остров, а там все травы вытоптаны и полно мертвых
бабочек.
— Плохая примета, — вздохнула жена Костылева, тихая, впе-чатлительная женщина с
ярко-желтыми глазами; она всегда светилась и, казалось, вся сплошь состоит из
света.
И в самом деле у Костылева начались разлады с сотрудниками музея; тема «старины»
завела в тупик (все же он жил в современном мире и когда пытался уйти из него,
все получалось искусственно и нелепо); дочери надоела «гимназия» и она ударилась
в «тусовки» и только жена не изменилась.
— На работе следуй заповеди: «Беги от тоски и с глупцами не спорь!» — мягко
посоветовала она мужу. — А «старину» временно оставь. По-моему, ты просто
исчерпал эту тему. Порисуй что-нибудь другое.
Костылев последовал совету жены — запер сундук и чемодан, но за новые темы, как
ни настраивался, так и не принялся. Зато в музее, следуя совету жены, все уладил
и защитил диссертацию. Спустя десять лет он стал вполне современным (купил
машину и отпуск проводил в Доме отдыха), сундук и чемодан открывал раз в год,
просматривал рисунки и усмехался:
— Мои привязанности к старине выглядели какими-то ложными, изношенными.
А между тем в его «старине» была глубина, подлинность, прочность, высокая
внутренняя культура, старомодная трогательность и прочее, так мне кажется.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
